Сказка страсти

Она его ненавидела. Тихо. Ну, а что с этим делать: бытовуха...

И между прочим, традиционные подъездные бабки, скажи вы им об этом, так же тихо пожали бы плечами. И верно - сдуру ведь бесится девка. Бабок, между прочим, было немного. В престижнейшем доме остались только те семьи, в которых пресловутая, всеми ругаемая молодежь смогла подняться до уровня, позволяющего выдавать на-гора немаленькую, в силу новых условий, квартплату.

Подъездные старушенции, естественно, щеголяли в сэконд-хэндовских дубленках и весьма охотно помогали внукам разгружать багажники их не совсем свежих "Фордов" и "Байеров". Анна Ивановна, вдова полковника-комиссара, сама когда-то командовала зенитной батареей. Глаз-алмаз, кроме шуток! Когда в тесный старый двор заезжал громадный "Континенталь" ее соседа, тот кричал ей: "Баб Ань, а ну-ка, гляньте там, впишусь ли!" "Линкольн" был старенький, да водитель - глаза молодые, а старая пулеметчица задавала азимут лучше, чем хваленый немецкий целеуказатель.

Жили, в общем-то, недурно. Молодняк если и дурковал, то исключительно пивом, до водки дело не доходило, а уж про слово "анаша" знали исключительно из программ НТВ. Квартиры агромадные, места всем хватит. Бабки за внуками смотрят - скорее, правда, за правнуками, - так что ж, чего ж не жить; все пашут, дом - полная чаша, страна, худо-бедно, но живет; президент, опять же, новый, представительный мужчина, да еще и молодой: чего ж не жить...

"Мы-то, помню, как из Венгрии приехали, так у Валентин-Григорьича "Хорьх" был, ага. Я-то с Ленинграда еще машину водила, а он, после контузии-то, боялся, вот как... А щас у Сережки моего Ленка села в свой "Фиатик", ж-жих - и ага! "

"А что ей, Пал-лна, они ж молодые..."

Его любили; ее - трудно сказать. Они квартиру не покупали, унаследовали от старенькой бабушки, вдовы полковника: это - статус... Ремонт, понятное дело. Машины две: одной кого удивишь. Ловкий, аккуратный "Мерс" у него, а ей он после ремонта купил лапочку, весь двор влюбился - "Пежо-206", темно-вишневая, ласковая, чудная машинка, вроде как котенок в доме прижился. Анна Иванна, сидя на скамеечке, постоянно ловила себя на желании бок ей погладить - ах, до чего ж сладкая она, эта машина! Будто младенчика принесли...

Его любили. Жили они на восьмом этаже, приезжал он, как правило, поздно, но летом вечера долгие, да и тепло: аккуратный, как его машина, приветливый, тонкий да звонкий, все бегом-бегом, телефон на руке болтается. Взбежал по ступенькам, дверью подъездной бахнул, а все приятно. Старушенции тоже девками были: давно - а... И ревность. Смешно, скажете? Ай, нет. Ох, и нет же: она все какая-то мрачная ходит. Мрачная? Да нет, не так. Внутри у нее что-то было, с самого начала, ага. Молодая... Красивая, между прочим. Высокая: с каблуками его выше. Глаза - безумные, ну разве могут быть у нормального человека такие глаза - голубые? И ведь любил как. Выпивал, да, так а что ж, чего ж и не выпить в субботу - водочки, коньячку, друзья там, но ведь тихо все. Такси мгновенно, распрощались, проводили... Порядок. А смотрел как! Ох, глаза эти - Анна Иванна, помнится, аж пожалела о годах своих, когда взгляд его раз перехватила. Глазищи у него серые, холодные, но как глянут - ох ты, сердце мое старое...

А она его ненавидела.

Вышла замуж - не потому, что пора. Нет, он ей тогда нравился. И он нравился, и его отец, раздобревший, под старость ставший знаменитым архитектор, всегда веселый, вполне довольный собой ироничный дядька. Нравились до безумия его друзья, седые, часто волосатые художники: от них пахло дорогущими одеколонами и - травой... Мать его умерла рано, отец с тех пор так и не женился, довольствуясь гаремом из молоденьких девушек, которые вились вокруг него. И нравилось то, что он не брал у отца ни копейки. Он все сделал сам... сам сделал себя, так и не сумев закончить университет. Нравилось: он был спокойный, он так легко и уверенно водил свою "девятку", у него - тогда! - была такая завораживающая улыбка...

А потом она научилась его ненавидеть.

Он купил "Мерседес". Это было уже после квартиры. После квартиры, но до ремонота: это важно. Цэ-класс, два-и-восемь, почти экстрим, дерево, люк, навороты - а ремонт он свалил на нее. Он просто уехал, у него были дела. Но тогда ей это нравилось - бригада аккуратных хохлов мгновенно сделала все, что он требовал, даже убрала мусор. Она варила им борщ и обживала эту, новую для себя территорию. Они ели свинину, вежливо благодарили и уходили. А потом приехал он. И ее поразил, тогда еще впервые, его взгляд: холодный, расчетливый. "О'кей, малыш. Это порядок. Надеюсь, порядок будет и дальше".

Он никогда, нет, никогда не лгал ей. "Я обожаю тебя, котенок. Вот, смотри, - и он бросил на стол ключи с характерной эмблемой: золотой лев встал на дыбы. - Я так люблю тебя..."

Они праздновали окончание ремонта, за столом были его друзья и ее институтские подруги: все зааплодировали.

В этот момент она ненавидела их всех.

Два комплекта ключей упали почти ей в тарелку. На них был лев, и о, как она ненавидела этого льва! На нее смотрел муж, подтянутый, аккуратный, с его такими ухоженными тонкими руками - ах, этот маникюр! - белоснежные зубы, тихая улыбка... Ей казалось, что это улыбка идиота.

Он никогда не бил ее.

Он никогда, ни при каких обстоятельствах не повышал на нее голос.

Она возненавидела его - именно в тот момент, когда ключи с золотым львом упали на стол рядом ее тарелкой. Она научилась ненависти и, одновременно, зависти: она завидовала этой суке Ирке, которая вышла замуж за обычного лоточника... этой Маринке, у нее Мишка врач, живет на зарплату, но ведь живет! А ее муж, едва привыкнув к новому для себя месту жительства, стал читать Конфуция. Он устроил себе отдельный кабинет, он загромоздил его книжными полками и принялся перемежать Шопенгауэра с Ирвином Шоу. Он купил себе старинный письменный стол, старинную лампу, он купил себе трубку.

Скоро ему исполнилось тридцать. "У тебя такой милый львенок, - говорил он про ее машину, - почему ты ездишь на такси?" В доме пахло "Амфорой". Он приобрел странную привычку - прежде чем придти к ней в постель, он тщательно чистил зубы и обрызгивал себя одеколоном. Она тонула в запахе - это был дорогой запах, и в ней росла ненависть.

Она научилась ненавидеть его тело. Это было тонкое, без капли жира, мускулистое и удлиненное тело. Это были тонкие, сильные пальцы, их ласки, способные довести до безумия монахиню - ее они доводили до рвоты. На этом теле не было лишних волос, ни одного. Оно было гладкое, как поршень, движущийся в одном из шести цилиндров его "Мерседеса": уверенное в себе, почти мальчишеское, но в то же время мужское тело... о, как она ненавидела его! Она научилась ненавидеть звуки, доносящиеся из ванной - звуки, свидетельствующие о том, что он скоро войдет в спальню, мягко опустится рядом с ней и начнет шептать все те глупости, от которых у нее заранее болит голова. Он будет тыкаться в нее носом, он станет гладить ее своими мягкими пальцами... О, нет!

Скоро он понял. Нет, он не стал закатывать истерик или требовать объяснений - он стал ночевать в своем кабинете. Теперь он приходил к ней только тогда, когда визиты друзей и деловых партнеров вынуждали его принять на борт не менее полукилограмма коньяку - а ничего другого он не пил. Он делал свое дело с максимальной деликатностью. Он целовал ее - пару раз он даже пытался вызвать ее на "на разговор". Он был честен. От этой честности ее тошнило. И именно тогда ей стали сниться сны.

Однажды, поднявшись с их огромной постели, он спросил у нее:

- Господи, ну почему? Ведь ты даже не хочешь говорить...

Она не сказала ему ни слова. Боль, волной ударившая ей в спину, не имела никакого значения. Ей уже снились сны.

Сперва ей приснились крылья. Запах пришел позже, позже на несколько ночей - острый, пряный запах, совершенно незнакомый ей ранее, поглотивший ее - да, он пришел позже, а сперва были крылья. Огромные, черные крылья, они накрыли ее и понесли куда-то далеко; восторг, страх, страсть - сразу же, в тот же миг, словно и не было всех этих лет. Она летела. Она проснулась - дело шло к рассвету, а летом рассвет так спешит. Рядом спал он, округло вздымалось его светлое плечо, привычно пахло двухсотдолларовым Запахом Настоящего Мужчины, и слабо белели ухоженные ногти, лежащие на голубом шелке подушки: модно.

Вечером он пил коньяк со старинным другом. В коридор тянуло сигарным табаком, из кабинета доносились яростные взрывы гитар. В молодости они играли. Они играли харду, он с ума сходил от последних навороченных новинок - ах, малыш, я предпочитаю Европу, арт-н-хард, прогрессив, это так круто... она фыркала, совершенно не желая понимать, зачем тратить деньги на эти дурацкие компакты и дорогую аппаратуру. Деньги были его - она молчала. В кабинете ревели гитары, она приняла сибазон и легла спать.

И сразу же ее накрыли крылья. Они несли ее над бескрайней красно-черной равниной. Она пыталась поднять голову - и не могла, чужая, тугая плоть облекала ее сверху, не давая увидеть, кто несет ее кажущееся таким тщедушным тело. Она смотрела вниз. Там камни перемежались с волнами песка: песок был черным, камни - алыми.

И вот они опустились. Под ней была красная, шершавая поверхность огромного монолита. Она решилась открыть глаза - да, камень был красным... тогда она подняла голову. Запах, этот магический аромат, кислый и сладкий одновременно, давно уже сводил ее с ума: теперь он стал еще сильнее - это был запах мужчины, почти забытый ею за годы супружества. Она подняла голову.

Над ней, ясно вырисовываясь на фоне далекого коричневого заката, возвышался темный силуэт огромного мужчины с рельефной мускулатурой. И он имел крылья! Они росли из его плеч - сейчас, наполовину сложенные, крылья казались неким подобием плащ-палатки, повисшей за спиной мускулистого офицера. Он смотрел на нее, в закатном полумраке поблескивали его янтарно-желтые, как у персидского кота, удлиненные глаза.

- Ты испугалась? - негромко спросил он.

Она не нашлась, что ответить. Камень не был холодным, нет, ее холодило присутствие этого невообразимого существа, и еще невероятная ОЩУТИМОСТЬ сна. Она ощущала полет, она жила в запахе, в этом таком сладком для нее запахе настоящего, огромного, готового подмять ее самца... Она почувствовала, как теплеет низ ее живота... Она сдвинула ноги.

- Нет, - ответила она, гадая, когда сон уступит место привычным дневным коллизиям. Запах сигарного табака, так мучавший ее на протяжении всего вечера, куда-то исчез.

Она подняла голову, она заглянула в желтые глаза крылатого существа.

- Нет-нет, - проговорил он, читая ее желания. - Всему свое время.

И опять запахло сигарами, а тишину разорвал надоедливый вой электрогитар и грохот барабанов. Он пришел к ней этой ночью; он был почему-то зол на нее, он был яростен до грубости - настолько, что даже сумел доставить ей некоторое удовольствие.

А следующей ночью крылья подняли ее - опять. На сей раз они летели недолго.

Опустив ее на землю, желтоглазый вдруг исчез. Она огляделась, не веря тому, что видит - вокруг нее щерился древними желтыми камнями узкий двор старинного замка, глухо мощеный крупными черными булыжниками; кругом не было ни души. Она посмотрела на тяжелые, потемневшие от времени двери главной башни и содрогнулась от холода. Словно ощутив ее, с неба упала крылатая черная тень.

- Идем, - просто сказал он, и она пошла вслед за ним.

Двери открылись будто по волшебству - лишь боковым зрением она успела разглядеть две низкорослые фигуры, склонившиеся по углам. Стрельнув глазами, она прошла вслед за ним в огромную залу, где жарко пылал камин, а на огромном, под рост хозяина, столе тонула в соусе утка, зеленели овощами салаты, стопкой высились на глиняном блюде горячие лепешки.

Ели они молча. Бросив в угол кости, он хлопнул в ладоши - и тотчас из темного угла выросла миниатюрная, скрюченная фигура, просеменила к столу, в свете масляной лампы возник большущий кувшин - и серебряный кубок, стоявший перед ней, отозвался довольным бульканьем вина.

- Я хочу, чтобы ты была счастлива, - произнес он, поднимая свой кубок - огромный, с золотой насечкой, - ты достойна счастья...

- Ах, - едва слышно вздохнула она.

Вино было довольно противным. За годы, прожитые рядом с утонченно-элегантным мужем, она привыкла пить столь же элегантные грузинские и молдавские вина, нисколько, впрочем, не задумываясь о тех особенностях "букета", о которых так любили толковать его друзья.

В три глотка она выпила кубок. Правая рука машинально пошла вдоль стола в поисках шоколада, но его здесь, увы, не было. Крылатый недоумевающе поглядел на нее:

- Тебе не нравится мое вино?

- Отлично... - прошипела она. - Отличное вино.

Кто-то осторожно тронул ее за плечо. Она открыла глаза. В сером свете дождливого утра темным пятном вырисовывалось лицо мужа. Ее сознания коснулся запах - одеколона, зубной пасты, кожи - от чехла мобильного телефона, который лежал у него в кармане, - запах спокойной, уверенной в себе ненависти. Ее ненависти.

- Малыш, - тихо произнес он, - я поехал. Не забудь, пожалуйста, что мы договорились везти твою маму к стоматологу... Договорились на двенадцать, а уже десять. Вставай...

Мягкие, теплые губы коснулись ее лба, и она едва не застонала.

- Гадина, - сказала она ему вслед шепотом, - как же я тебя...

Она была рада, что вечером он, ни говоря ей ни слова, ушел в кабинет - и в спальню проник сладковатый запах трубочного табака.

На сей раз крылья несли ее совсем недолго. Едва раскрыв глаза, она увидела себя в просторной зале: по правую руку от нее на высоком стуле сидел он, желтоглазый, а дальше, вдоль стола - такие же как он крылатые, облаченные в странные, чешуйчатые металлические доспехи.

- Время не ждет, - гулко произнес один из них, и желтоглазый тотчас же поднялся.

- Да, - сказал он. - Битва решит... Я должен найти выход! И я найду его!

- Ты привлек женщину срединного мира? - иронически спросил кто-то.

- Она верит мне.

- Что ж... пусть так. Пусть ее кровь послужит нам... хотя бы в качестве утешения.

Желтоглазый вспыхнул.

- Нет! Ее душа принадлежит мне!

- О чем ты... говоришь? - с усилием спросила она.

- Что? - удивился он, будто только что заметил ее. - Я... ах, нет...

Взмах крыльев - и под ней снова помчалась черная равнина, усеянная красными пятнами каменных массивов.

- Надежда, - услышала она над собой. - Надежда, страсть... Надежда на познание страсти - разве не этого ты ждала в течении многих холодных лет?

- Да, - прошептала она. - Да, да, да! Все впустую... я живу в холоде. Нет... нет смысла... да, да, да!!!

- Ты нужна мне!

Она снова ощутила его запах. Она снова ощутила тугую, бьющую над ней плоть - волю мышц, покоряющих небо, обжигающее тепло огромного, давящего на нее мужчины, свист ветра:

- Я приду к тебе! Я приду тогда, когда ты станешь моим спасением! Ты готова?

- Да!.. Да!..

Она сидела на балконе, удивляясь тому, что на безоблачном - еще час назад - небе не видно звезд. На город опустились тучи? Странно: это выглядело совершенно иначе, так, будто чье-то гигантское крыло накрыло светящийся вечерними огнями мегаполис. Небо было черным - ни туч, ни звезд. Из кухни доносились звуки музыки и пьяные мужские голоса. Звон рюмок, очередное обсуждение - сперва политика, потом бизнес, затем, по мере наливания коньяком, они начнут рассуждать об отношениях Леннона и Оно, а чуть позже, помянув покойника Заппу, станут восторгаться творениями Гауди. Она не была в Испании. Она вообще нигде не была, ее не удивляли пирамиды, минареты и эта, как ее там, все уши уже прожужжали, "Саграда Фамилия"... Ехать к черту на рога, чтобы полюбоваться каким-то идиотским собором! Она смотрела его на видео, и он не произвел на нее ни малейшего впечатления.

Опять взрыв хохота, шаги, чей-то ехидный голос: "Господин старшина первой статьи, как рядовой необученный - докладываю: такси у подеъзда, а нам пора это вот... валить". Ах, ну да, он же служил в морской пехоте, на Дальнем... как он этим гордится! Однажды он вытащил ее на охоту. Лес, камуфляж, друзья - всем слегка за тридцать, у большинства ученые степени: социология, экономика... некоторые прошли войну на Кавказе. Они выперлись на какое-то глухое лесное озерцо, расчехлили удочки. Карась: огромный, жирный - он осторожно снимает его с крючка, машет над головой и бросает далеко в воду. Хохот. Вертикальный "Зауэр" сороковых годов - целое состояние - валяется на песке. Сервиз, вынутый из рюкзака, и расколоченный в воздухе. "Дура, зачем ты взяла эти резиновые перчатки? Зайца обдирать? Какого зайца? Идиотка! Разве солдат станет стрелять в живое?"

Руки. Руки на руле. Рука, спокойно лежащая на кулисе. Обручальное кольцо, на мизинце - узкий перстень с рубином. Рука, управляющая чейнджером с компактами. Правая нога. "Спешить? Куда, в морг? Успеем."

Светящаяся стрелка спидометра, намертво прилипшая к цифре 60. Левая рука держит сигару, потом она плавно переползает на руль. Она держит его на двенадцати часах. "Не делай так, малыш. Мне можно - а тебе пока не стоит". Острые скулы. Высокий, подтянутый - всегда. Водит машину, стреляет из пулемета, может сделать укол - совсем не больно. Плачет, когда больно мне - было... она всхлипнула. В это момент хлопнула дверь, и по коридору едва слышно зашуршали шаги мужа.

- Комары поедят, - услышала она за спиной его голос - хриплый от выпитого. - Давай, вылазь с балкона.

Он был полуголый - джинсы и тапочки. Мягко щелкнул выключатель ночника.

- Я купил себе статью, - из-за спины он вдруг извлек большой пистолет. - Не бойся, Ленька пробил номера - он копаный, чистый. Смотри, лапа какая - "Кольт", армейский, одиннадцать, сорок три, слона за борт вынесет.

Узкая рука без усилия продернула затвор. Он явно любовался покупкой, ему не терпелось опробовать ее в действии. Боевой пистолет! Ее шатнуло. Ружей в доме было более чем достаточно, но такого он еще не приносил. Он был доволен собой. Пистолет бесшумно лег под его подушку. С шорохом сползли на пол джинсы.

- Давненько я уже не был со своей женушкой.

Она вздохнула. Возможно, сегодня он будет похож на мужчину...

- Ты уверен, что он не выстрелит?

- Я похож на идиота?

Он был отвратителен. Легкие касания пальцев, теплые, чуть влажноватые губы, скользящие по ее телу, невозможность ощутить хотя бы это, сухое, пропахшее табаком и одеколоном тело - она уснула, провалилась во тьму, мечтая отделаться от него раз и навсегда, страдая от невозможности этого - едва не со слезами, но рыдать она себе не позволяла. Рассвет осторожно прокрался в спальню через незапертый балкон.

Она открыла глаза. На перилах сидел крылатый. Не тот, желтоглазый, а - мощнее, узкая борода свисала до самой груди. Ветер заносил в комнату его характерный аромат, запах человека, преодолевшего немалое расстояние, отразившееся на нем потом и солью.

- Он ждет тебя, - услышала она.

Одеяло полетело на пол. Она встала, потянулась, с торжеством посмотрела на скрючившуюся на простыне фигуру мужа - жалкую, младенчески беззащитную, - и шагнула к балкону. В темно-синем рассветном небе кружила черная точка.

Муж неожиданно зашевелился. Его серые глаза настороженно стрельнули по комнате.

- Гос-споди... - прошептал он. - Господи боже мой!..

Правая рука скользнула под подушку.

- Уйди! - от крика, казалось, зазвенели стекла балконной двери. - Уйди, на хр-р!..

Крылатый выпрямился, но времени у него уже не было: первая пуля - тяжеленная, тупорылая пуля одного из самых жутких пистолетов этого мира - ударила его в грудь... Крылатый не успел упасть, как вторая разнесла ему череп, и она, стоявшая на пороге балкона, оказалась обрызгана мерзкой желто-кровавой массой.

Она оглянулась. Муж, сжимая в руке свой "Кольт", стоял посреди спальни - ноги раздвинуты и чуть согнуты в коленях, безумные от ужаса глаза шарят в поисках новой цели. Она посмотрела в небо - черная точка приближалась, понемногу принимая очертания ширококрылой фигуры, - и тогда она, смеясь, перебросила ногу через перила балкона и шагнула вниз.

И утренний воздух, упругий, сладко-холодный, подхватил ее, понес на своих бессмертных крыльях. Крыльях, вселивших в нее страсть - ту страсть, которой она была лишена так долго.

Выстрелов она уже не слышала.