Сергей ПЕРЕСЛЕГИН

О ВЛИЯНИИ ЛИТЕРАТУРЫ НА ОБЩЕСТВО И ОБ ОТВЕСТВЕННОСТИ ПИСАТЕЛЯ

В общем-то, я совершенно не собирался выступать на "Интерпрессконе", и просто захватил с собой тезисы доклада, который я делал когда-то на Семинаре Бориса Натановича Стругацкого. С другой стороны, с момента, когда делался этот доклад, — а было то в феврале 1998 года, — прошло несколько месяцев, месяцев довольно сложных и напряженных, и, возможно, имеет смысл повторить то, что говорилось зимой, еще раз, в несколько иной редакции. Формальная тема доклада звучала тогда так: "О влиянии литературы на общество". Но, думаю, сейчас я буду говорить скорее о вещах, связанных с темой ответственности писателя.

Собственно, первый вопрос, который возникает в этой связи, звучит так: ответственен ли писатель за свои произведения, за то, что он выпускает в этот мир? Вопрос был важен всегда, но в последнее время достаточно сильно обострился, поскольку изменилась ситуация, стали публиковать не то чтобы много больше, чем раньше, но сильно по другому, стали платить, не то чтобы больше, чем раньше, но, опять же, по другому. Возникли совершенно иные искушения, совершенно иные соблазны...

Действительно, если человек вынужден считать свою работу миссией на Земле, определенным долгом перед окружающим его миром и людьми — это одно. Тогда, выпуская в свет строчку, маленький рассказ, большую повесть или гигантский роман автор должен перед этим очень о многом подумать, начиная от некоего аналога клятвы Гиппократа и заканчивая тривиальными вопросами: зачем я это сделал? почему? кому будет хорошо от того, что это появилось? кому от этого станет плохо? Если же никакого влияния нет, а тем самым нет и ответственности, то весь вопрос сводится к одной очень простой цепочке: я написал, они напечатали, мне заплатили, они прочитали, все довольны. Соответственно, тут и возник некий водораздел. Все-таки, какой из вариантов верен: второй (все довольны) или первый (я за что-то отвечаю)?

Сам по себе вопрос о том, влияет ли литература на общество, не то чтобы лишен смысла, но он сформулирован неудачно. Прежде всего, нужно объяснять, что такое влияние. Что означает "заметное влияние"? Если мы называем "заметным влиянием" появление в обществе наблюдаемых изменений, то возникают сразу две дополнительные неприятные проблемы. Первая — какие изменения считать заметными и наблюдаемыми? Когда-то Цицерон сказал, что мужчина может спасти государство от гибели, стяжать бессмертную славу и быть образцом мудрости, но в глазах жены он все равно останется безмозглым идиотом. Аналогично, поскольку пока ни одна книга не уничтожила человечество и не создало новое, тут мы можем сказать то же самое: писатель может спасти государство от гибели, стяжать бессмертную славу и так далее, но в глазах критиков, его современников и его потомков он может остаться безмозглым идиотом, который сделал не то, не тогда и не за тем. Даже если бы мы могли наблюдать некое изменение и счесть его заметным, как доказать, что это изменение вызвано именно данной книгой? Проблема эта носит далеко не казуистический характер и связана она с одной очень неприятной особенностью человечества. Дело в том, что человечество с давних пор представляет собой довольно редкий пример системы, не анализируемой двумя основными известными науке методами. А именно: в человечестве слишком много элементов, то есть людей, чтобы анализировать его механическим способом, рассматривая воздействие на каждого конкретного человека в отдельности, но при этом в человечестве слишком мало людей, чтобы использовать при его анализе методы сугубо статистические. Можно возразить, что статистические методы используются, и как показывает, например, теория рекламы, они еще и дают результаты. Да, действительно, результаты эти методы дают, что представляет собой одну из выдающихся загадок социологии, поскольку по всем расчетам эти методы не должны давать никаких сколь либо близких к реальности результатов. Само по себе обсуждение этой темы заведет нас в очень далекие дебри — например, к вопросу о существовании квазиобъектов и, соответственно, квазиличностей в информационном мире. Я хочу только сказать, что при численности человечества, которая у нас есть сейчас — а именно несколько миллиардов, — мы находимся в зоне неприменимости ни одной из основных двух методик. Короче говоря, анализ провести сложно, и в итоге любой анализ степени влияния произведения на жизнь — это анализ субъективный. В свое время Тарош сказал хорошую фразу: "Что есть истина? Даже в шахматах нельзя ничего доказать". Я думаю, к социуму это относится в куда большей степени.

Иногда говорится, что влияние литературы на жизнь человека и общества сильно преувеличено, и преувеличение это связано с сугубо ошибочными романтическими представлениями диктаторских — они же тоталитарные, они же революционные — режимов. Я попытаюсь доказать, что утверждение это представляет собой типичную ошибку подмены понятий. Есть такая знаменитая работа "О вреде огурцов", которая сугубо статистическими методами доказывает невероятную опасность предания огурцов, поскольку известно, что практически все люди, погибшие от несчастных случаев в течение двух недель до катастрофы ели эти овощи. Да, действительно, так оно и есть: в подавляющем большинстве наблюдаемых нами диктаторских режимах литература имеет существенно большую роль, чем в режимах демократических, не тоталитарных, обыденных и так далее. Это есть наблюдение. Но ведь нас в данном случае интересует причина...

Закончив это небольшое вступление, я наконец перехожу к делу. И начну непосредственно с исторического очерка. Итак, влияние литературы, поэзии, затем — театра, трагедии, — впервые ярко проявилось в Древней Греции. Влияние литературы на жизнь древнегреческого общества общеизвестно. Известна знаменитая греческая фраза, что боги общаются с людьми через поэзию и ее посредством диктуют нам свое мнение, свои законы. Известно огромное значение театральных постановок. В частности, пьеса "Милетяне", поставленная в Афинах после разгрома персами Милета в дальнейшем оказала влияние на политическую активность в Средиземноморье, на вступление Афин в соответствующую войну на Средиземном море с персами. Известно влияние стихов поэта Серпандера, который в свое время занимался ликвидацией определенных внутренних конфликтов в греческих полисах, о чем гораздо позднее Городницкий написал хорошую песню. Короче говоря, в Греции впервые сложилась та функция литературы, которую гораздо позднее назвали агитационной. Литература как способ организации жизни общества и направлении его на реализацию определенных задач — скажем, на спасение наших младших эллинских братьев, стенающих под игом жесткого персидского деспота.

Несколько позднее в Риме агитационная функция литературы довольно здорово изменилась. Проблема в том, что римский и греческий социум при всей их внешней схожести были достаточно различны. Настолько, что мы можем говорить о двух разных типах восприятия информации. Если для греков чрезвычайно важную роль играла поэзия, эмоциональное общение с богами, то римляне поэзии не знают почти до времени Катулла. Зато изначально их культура была достаточно сильно ориентирована на понятие Закона. Закон — это суд, это прокурор и адвокат, как бы они не назывались, это умение обосновать свою точку зрения, используя самые разнообразные методические приемы. И в этом плане можно говорить, что римской литературой в значительной степени было составление законов и разного рода судебных речей. До сегодняшнего дня сохранились речи Цицерона, которые чаще всего рассматриваются как чисто судебные выступления, хотя с любой точки зрения это были изначально произведения искусства. Для Цицерона проблема отыскания истины вставала не во вторую и даже не в третью, а в самую последнюю очередь. В первую же очередь его интересовала даже не слава, хотя Цицерон был в этом плане человек достаточно амбициозный. У него был свой взгляд на то, что должно происходить в Риме, он знал, что повлиять на это может только своими речами, и Цицерон прилагал к этому огромные усилия. В своей речи против Велеса он поставил под вопрос саму систему управления провинциями, которая в тот период существовала в Риме, и в значительной степени можно доказать, что успех именно этой речи способствовал дальнейшему переходу Рима от республиканской к имперской форме правления. Я бы назвал ту функцию литературы, которую использовал Цицерон, социологизирующей функцией. Да, конечно, позже — особенно в двадцатом веке, — эта форма литературы переходила все границы, но не думаю, что стоит за это сильно винить Цицерона, хотя он и был первым.

Далее мы переходим к Средневековью. И здесь натыкаемся на самую, пожалуй, тонкую функцию литературы, которую я условно называю кристаллизующей. После страшной катастрофы, которой был распад Римской империи, — катастрофы, аналог которой нам, наверное, трудно подобрать, хотя половина фантастики пыталась описать нечто похожее (в частности, азимовское "Основание" связано с ужасом Азимова, когда он понял, что же там произошло и как это все выглядело), — мир неизбежно должен был вновь во что-то выкристаллизовыватся. Должна была возникнуть какая-то новая мировая структура. Но в тот момент, когда распались все старые связи, вопрос, во что выкристаллизуется мир, был открыт. Он мог выкристаллизоваться в одну из очень многих схем. И вот здесь огромное влияние оказало то, что позднее получило название "Великих" и "Единственных" книг. Я имею в виду книги вроде "Нового Завета", "Корана", книги, которые были восприняты огромной массой людей. Кристаллизующие книги появлялись очень редко, но влияние их на историю огромно. Практически они определяют на следующую эпоху основные формы взаимоотношений между людьми: отношение между человеком и космосом, человеком и богом, человеком и человеком. Несколько меньшее, но тоже все-таки очень заметное влияние в это время оказал так называемый "средневековый менизан", то есть появление более частного личного творчества, которое во многом способствовало кристаллизации европейской системы сексуальных отношений. То есть, опять же, переходу на тот уровень, на котором мы по сю пору существуем, и который считаем необходимым, естественным и едва ли ни единственно возможным. Хотя вариантов было очень много.

Итак, Средневековье — это период, когда кристаллизующая функция литературы выполнялась едва ли не наиболее ярко. В какой-то мере, возможно, было бы уместно сказать, что Средневековье в значительной степени было временем описанным и написанным. То есть это была попытка построить на Земле определенную схему, загруженную вполне определенной работой: схему отношений, схему троичности деления мира, схему, в рамках которой осуществляется прямая связь между миром материальным и миром нематериальным, существующим в воображении и представлении людей. Это было первой попыткой структурировать мир по определенной схеме, причем схеме литературной. В этом плане я говорил и буду говорить, что марксисты девятнадцатого и двадцатого века пытались на другом этапе проделать ту же самую работу, которая однажды уже была выполнена. Конечно, в Средневековье не существовало "Партии нового типа", решавшей вопрос "Как нам обустроит Европу?". Просто очень много людей читали одни и те же книги, думали над одними и теми же вопросами, и приходили в результате ко вполне определенным решениям. Статистически определенным.

Новое Время... Ну, Новое Время характерно тем, что появляется большое количество высказываний об огромном влиянии литературы. Высказывание Людовика XVI по поводу "Женитьбы Фигаро": "Если я разрешу эту пьесу, мне придется разрушить Бастилию!". Или знаменитая "Боевая песня Рейнской Армии". Значение этого произведения искусства оценить чрезвычайно трудно, поскольку очень трудно понять, что происходило в тот период французской революции. Но, во всяком случае, в качестве формального влияния имела место быть сочиненная за одну ночь по четкому заказу песня, которая совершенно неожиданно для ее автора и для всех окружающих прозвучала сперва на всю Францию, а затем на протяжении более чем столетия звучала на весь мир. Можно долго говорить, что не будь этой песни появилась бы какая-нибудь другая. Может быть. Но другойто не было, а эта была. Если такая вещь не может считаться макроскопическим влиянием, то что же им тогда может считаться? Эта песня, которая была сделана для маленькой группы людей — фактически, для штаба Рейнской армии, — и которую узнало потом едва ли не все человечество. Собственно, именно с "Боевой песней Рейнской Армии" можно связать создание мифа Французской революции, который в дальнейшем много хорошего и много плохого сделал для европейской части человечества. С этой точки зрения я позволил бы себе сказать, что в "Песне Рейнской Армии" впервые проявилась эгрегориальная, она же мифообразующая функция литературы — создание мифов, создание информационных объектов, оказывающих влияние на достаточно широкие массы населения. Аналогичную роль — работу с мифами, — сыграло еще два произведения, имеющих достаточно большое значение для истории. Это "Хижина дядя Тома", о влиянии которой на аболиционистские процессы в Америке было сказано очень много, и наша знаменитая новелла "Муму", которую по сей день изучают в школе как яркий пример борьбы с крепостничеством.

Несколько позднее появился Жюль Верн. И стала проявляться новая функция литературы, которую помоему Вячеслав Рыбаков назвал интегрирующей. Литература — в данном случае, научная фантастика Жюль Верна, — сделала попытку интегрировать огромную информацию, накопленную в то время человечеством, и притворить ее в болееменее понятную форму, чтобы обычный человек, не занимающийся всю жизнь накоплением информации, мог хотя бы прочувствовать, в каком мире он живет. То есть, накопить, интегрировать все, и воплотить в форму, понятную для многих. Такую функцию фантастика выполняла дважды: в девятнадцатом веке в Европе — Жюль Верн, и в двадцатом в России — Беляев и ряд других авторов двадцатых годов нашего века. Интегрирующая роль литературы требуется всякий раз, когда происходят резкие структурные перемены в обществе. В частности, в последний раз это понадобилось обществу когда возникло и стало реально существующей силой киберпространство — мир высоких информационных технологий и реально функционирующих компьютерных сетей. Люди вновь почувствовали себя в некой растерянности перед резким изменением мира, в котором они живут, и по идее должна была появиться литература, интегрирующая человека в этот информационный мир. Такую литературу действительно попытались создать, назвав ее "киберпанк". Но то ли у людей, которые это делали, было другое представление о своих задачах, то ли просто не получилось, но киберпанк не стал интегрирующей литературой, и именно поэтому чрезвычайно быстро сошел с литературной и исторической арены. Ибо никакой другой функции он выполнить не смог, а эту не захотел.

Переходим к современности. Примеров из современности можно привести очень много. Конкретно я вспоминал на Семинаре книгу Синклера Льюиса "У нас это невозможно", относительно которой социологи прямо заявляли, что она привела к реальному политическому сдвигу, а именно к тому, что Рузвельт одержал победу на выборах тридцать шестого года. Ну, вспомним набивший оскомину — особенно писателям, судя по последней "Аэлите", — пример толкиенистского движения, которое можно считать очень неприятным, но явно наблюдаемым явлением. Можно считать и приятным, это дело десятое. Но то, что явление это именно наблюдаемое, что на основании одной книги многие люди изменили свое отношение к миру, нашли совершенно иное в этом мире место — это все-таки серьезное, макроскопическое влияние.

Знаменита и книга Барбары Такман "Августовские пушки", относительно которой известно ее чрезвычайно сильное влияние конкретно на Кеннеди, и конкретно в момент критический, а именно в момент Карибских событий шестьдесят седьмого года, когда мир был ближе к грани тотальной войны чем когда бы то ни было. Известно, что Кеннеди, обсуждая тогда вопрос войны и мира со своими военными советниками, говорил, цитируя книгу и показывая ее, что в четырнадцатом году уже была похожая ситуация, и потом, когда уже война была в разгаре, один политический деятель спросил другого: "Слушай, как это все получилось?" — и получил в ответ: "Ах, если бы знать!". И Кеннеди говорил: "Я не хочу чтобы через двадцать лет, когда Земля придет в норму после ядерного катаклизма, ктонибудь спросил у меня, как это все началось, и получил в ответ: "Ах, если бы я знал!" Во всяком случае, Кеннеди сам утверждал, что книга заставила его отнестись более взвешено к действиям в момент серьезного конфликта. Если эта книга сыграла хотя бы минимальную роль в предотвращении ядерной войны, можно сказать, что ее влияние было чрезвычайно заметно.

Влияние немножко из другого ряда. Алармистстская литература, литература по экологии. Та, которая изначально, собственно, и создала проблему, затем создала партию, затем создала тип людей, которые кормятся только этой проблемой, и фактически привела сегодня к остановке реального технического прогресса под знаком борьбы с совершенно несуществующей, нереальной опасностью. Фактически, весь этот джин из бутылки был создан сугубо литературными приемами. Противоположный пример: мир ЕфремоваСтругацких, та модель, которая существовала в шестидесятые годы, и которая хотя бы частично определила жизнь очень многих людей, в том числе, большинства присутствующих в этом зале. Она дала представление о возможности существования другого мира с другой мерой социальных отношений.

Дополнительные примеры книг, оказывающих воздействие не тем, что в них написано, а теми ассоциациями, которые эти книги порождают у читателей. То, что я условно называю "метакнигой". Да, разумеется, ни в "Алисе в Стране Чудес" Кэрролла, ни в "Винни-Пухе..." Милана ничего особенного не написано. Тем не менее, уже поколения людей, отчасти — поколения ученыхисследователей, читают эти книги, читают в зрелом возрасте, с удовольствием, и находят там какието моменты, странно созвучные их мыслям о сегодняшней конкретной работе и задаче. Недаром Кэрролл многократно цитируется в работах по теоретической физике вплоть до сегодняшнего дня. Да, видимо он сумел где-то найти иной способ рассуждения, иной вид логики, который в некоторых случаях бывает незаменим. Во всяком случае, влияние этих книг тоже нельзя отрицать.

Ну, не будем говорить долго и нудно о том влиянии, которое мы имели удовольствие сами наблюдать за последние десять лет. Я имею в виду влияние так называемой "литературы перестройки". Шатров, Дудинцев, "Дети Арбата", Солженицын, статьи Попова, статьи Андреева — и так далее. Собственно говоря, это влияние совершенно средневековое, это ситуация распада одного и образования другого, то есть кристаллизующая функция, о которой мы уже говорили. Это были попытки, болееменее осознанные, попасть в зону кристаллизации. Комуто это удалось чуть лучше, комуто чуть хуже, но влияние именно на кристаллизацию вся эта совокупность оказала. Другой вопрос, что практически ни один из авторов, тогда так писавших, сегодня не в восторге от того, что он делал. Но это уже проблема исходной идеи и методов ее осуществления.

Таким образом, мы немного проследили на исторических примерах влияние литературы на людей, и установили, что такое влияние есть, и оно бывает иногда большим, а в некоторые — редкие — моменты, например в момент кристаллизации общества, может быть и определяющим. Заметим при этом, что степень влияния произведения на социум не определяется ни жанром, ни качеством текста. Могли оказать влияние произведения гениальные. Могли оказать влияние произведения средние, но занимающие достаточно важную экологическую нишу. А могли оказать и книги, совершенно слабые со всех точек зрения, но попавшие в нужное место в нужное время.

Встает вопрос — когда же это влияние значительно и как мы можем разрешить проблему о влиянии литературы в режимах тоталитарных или квазитоталитарных? Ответ чрезвычайно прост. Литература принадлежит к пространству информационному. Как всякий ортодоксальный марксист, я придерживаюсь той точки зрения, что информационное пространство на объектное (или, если угодно, надстройка на базис), разумеется, оказывает влияние, но более слабое, чем прямое влияние базиса на надстройку (или объектного пространства на информационное). В этом плане фраза, что данная книга "обусловлена потребностями общества" более правильна, нежели утверждение, что данная книга "изменила потребности общества". Но верны обе формулировки. Пока общество устойчиво, довольно самим собой и существует в равновесии, именно общество в большей степени определяет, что должен и может делать писатель. Влияние книг в этой ситуации либо мало, либо вообще не прослеживается, либо прослеживается чрезвычайно медленно, на протяжении десятков и сотен лет. Но проходит какоето время, и общество приходит в состояние крайне неустойчивое — либо в состояние быстрого развития, как в XIX веке, либо быстрого распада, либо и того и другого сразу, либо просто в состояние перемен в разных сферах жизни. Устойчивость его падает, и в этом случае говорить о влиянии базиса на надстройку нельзя, ибо сам базис потерял свою устойчивость и, грубо выражаясь, уже не знает, в каком направлении ему нужно кудато влиять.

А книги продолжают писался. Людиписатели более устойчивы в данном случае, чем социум. Они еще живы, они продукты предыдущей эпохи и своего сегодняшнего состояния. И они пишут. Книги выходят и читаются. Книги входят в зону своеобразного вакуума. И тогда они оказывают колоссальное воздействие и могут попросту привести к созданию так называемого "книжного общества", общества, созданного по книжным законам. Ближайшие примеры — Средние века и очень короткий период Великой Французской Буржуазной Революции от Конвента до термидора, когда была осуществлена достаточно осознанная попытка создать общество по законам, изложенным в книгах.

Проблема заключается в том, что диктаторские, тоталитарные режимы, как правило, либо неустойчивы вообще, либо внутренне, потенциально неустойчивы. Потому для них и важны книги. И для их граждан, и для диктаторов, которые, между прочим, самим тем фактом, что сажают, ссылают и расстреливают поэтов уже демонстрируют свое громадное уважение, показывая, что считают поэтов опасными для всего режима и сравнимыми по силам со всей армией и полицией. И диктаторы в этом вопросе абсолютно не заблуждаются, действуя совершенно правильно в соответствии со своими представлениями о жизни.

А какое, в таком случае, у нас общество сейчас? Находимся ли мы в зоне устойчивости, в зоне разрушения, или в зоне будущего потенциального развития? Моя лично гипотеза гласит, что мы находимся в зоне, непосредственно следующей за зоной разрушения. Когда одна социальная структура уже уничтожена и не существует, другой структуры нет, и более того, нет даже представления о том, как эта другая структура должна выглядеть. Тем самым, именно в наше время воздействие литературы на общество может быть сколь угодно большим, и лет через цать критики, историки и литературоведы будут писать, что "появление в 1999 году великой книги такогото всколыхнуло полностью Россию, а вслед за нею и весь остальной мир, и привело к...". Недостающее вписать по собственному разумению. Другой вопрос, что из многих книг такой будет одна, много две. Соответственно, очень интересный вопрос, какой окажется эта книга и куда она нас всех повернет. Но необходимость в книге такого рода сейчас ощущается. Отсюда резко повышается ответственность писателя за то, что он делает, а в еще большей степени — за то, что он не делает. Ибо сейчас сложилась как раз та самая ситуация, когда неделание есть куда более критичная вещь, чем делание. Я имею в виду, что в ситуации возникшего кризиса, — а кризис у нас не экономический, не политический и не психологический, а именно всеобщий кризис структуры, культуры и цивилизации, кризис взаимоотношений человека с богом, космосом, с окружающими людьми и миром в целом, — задача писателя достаточно очевидна.

Писатель в Европе (и в России в частности) — это не профессия. Писатель — это миссия, как миссия — врач, и миссия — учитель. В нормальном обществе врач не может пройти мимо человека, сломавшего ногу, и не попытаться сделать тому перевязку или наложение шины. Если он этого не делает, то какими бы он не руководствовался соображениями он в общемто нарушает свою клятву. Писатель существует как своеобразный посредник между упомянутыми мною сущностями — человеком и космосом, человеком и окружающими его людьми. Писатель улавливает в мире смыслы и превращает эти смыслы в тексты, понятные другим. Если он это делает, если он эти смыслы доносит до тех, кто должен и может их услышать, то писатель выполняет свою миссию на Земле и будет вознагражден в самом широком смысле слова. Он делает то, ради чего существует в этом мире. Если же писатель из какихлибо соображений — идеологических или денежных — прилагает усилия, чтобы эти смыслы не распаковывать, он тем самым совершает страшное преступление, и не пред обществом, а исключительно перед самим собой. Он не выполняет своей миссии на этой земле. Поэтому когда автор начинает думать: "Да, я мог бы написать этот великолепный роман. Но ведь для этого надо сидеть четыре года и заниматься только этим текстом, а объем у него будет два листа и никому он в общемто не будет нужен. Поэтому я лучше накатаю очередную фэнтезюху на сорок листов, которую у меня точно купят и заплатят за нее столько, сколько мне нужно". Именно в этой ситуации автор начинает изменять самому себе. И тем самым ставить себя — а не общество! — в состояние жесточайшего кризиса, ибо невыполнение того, ради чего человек находится на земле, приводит его в итоге к тяжелейшему душевному надлому и трагедии. То же самое касается ситуации, когда писатель, уже написавший свою книгу, начинает прилагать усилия к тому, чтобы эта книга только продавалась, а не распространялась иными способами. То есть к тому, чтобы сократить информационное транслирование своего текста в мир. Я, разумеется, имею в виду недавние дискуссии по поводу распространения книг в электронном виде. С моей точки зрения писатель, который пытается ограничить распространение своих уже вышедших книг теми или иными средствами, так или иначе уже нарушает свою литературную миссию. И тем самым тоже ставит себя в положение человека, не выполняющего свой литературный долг.

Я прекрасно понимаю, что вещами, которые я высказал сейчас, — а особенно под конец, — я заслужил порицание, по крайней мере, со стороны большей части присутствующих здесь писателей. Но поверьте, я никого не провоцирую. Я действительно так думаю.

 

---

---