Поселок

Часть 1. Глава: [1] [2] [3] [4]
Часть 2. Глава: [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7]

Часть первая
ПЕРЕВАЛ

Глава первая

В доме было сыро, мошка толклась у светильника, давно надо бы его погасить, мать, конечно, забыла, но на улице дождь, полутьма. Олег валялся на койке — недавно проснулся. Ночью он сторожил поселок: гонял шакалов, они целой стаей лезли к сараю, чуть самого не задрали. В теле были пустота и обыкновенность, хотя сам от себя он ждал волнения, может, страха. Ведь пятьдесят на пятьдесят — вернешься или не вернешься. А если пятьдесят в квадрате? Должна быть закономерность, должны быть таблицы, а то вечно изобретаешь велосипед. Кстати, все собирался спросил Старого, что такое велосипед. Парадокс. Велосипеда нет, а Старый укоряет им, не задумываясь о смысле фразы.

На кухне закашляла мать. Она, оказывается, дома.

— Ты чего не пошла? — спросил он.

— Проснулся? Супу хочешь? Я согрела.

— А кто за грибами ушел?

— Марьяна с Диком.

— И все?

— Может, кто из ребят увязался.

Могли бы и разбудить, позвать. Марьяна не обещала, но было бы естественно, если бы позвала.

— Есть не хочется.

— Если дожди не кончатся, — сказала мать, — до холодов огурцы не вызреют. Все плесенью зарастет.

Мать вошла в комнату, разогнала ладонью мошку, задула светильник. Олег смотрел в потолок. Желтое пятно плесени увеличилось, изменило форму. Еще вчера оно было похоже на профиль Вайткуса: нос картошкой. А сегодня нос раздулся, как будто ужалила оса, и лоб выгнулся горбом. Дику в лесу неинтересно. Чего ему грибы собирать? Он охотник, степной человек, сам же всегда говорил.

— Мошки много, — уронила мать, — холодно ей в лесу.

— Нашла кого жалеть.

Дом был поделен пополам, на другой половине жили Старый и близнецы Дуровы. Он их взял себе, когда старшие умерли. Близнецы всегда хворали: один выздоровеет, другой простудится.

Если бы не их ночное нытье, Олег никогда бы не согласился дежурить по ночам. Вот и сейчас слышно было, как они хором захныкали. Невнятный, далекий, привычный, как ветер, монолог Старого оборвался, заскрипела скамейка. Старый пошел на кухню, и тут же загалдели его ученики.

— И куда тебе идти? — сказала мать. — Не дойдете же! Хорошо еще, если целыми вернетесь!

Сейчас мать заплачет. Она теперь часто плачет. По ночам бормочет, ворочается, потом начинает тихо плакать — можно догадаться, потому что шмыгает носом. Или начинает шептать, как заклинание: «Я не могу, я больше не могу! Пускай я лучше умру...» Олег, если слышит, замирает: показать, что не спит, стыдно, как будто подсмотрел то, что видеть нельзя. Олегу стыдно сознаваться, но он не жалеет мать. Она плачет о том, чего для Олега нет. Она плачет о странах, которые увидеть нельзя, о людях, которых здесь не было. Олег не помнит мать иной — только такой, как сегодня. Худая, жилистая женщина, пегие прямые волосы собраны сзади в пук, но всегда выбиваются и падают тяжелыми прядями вдоль щек, и мать дует на них, чтобы убрать с лица. Лицо красное, в оспинках от перекати-поля, под глазами темные мешки, а сами глаза слишком светлые, как будто выцвели. Мать сидит за столом, вытянув жесткими ладонями вниз мозолистые руки. Ну плачь же, чего ты? Сейчас достанет фотографию... правильно, подвинула к себе коробку, открывает, достает фотографию.

За стеной Старый уговаривает близнецов поесть. Близнецы хнычут. Ученики гомонят, помогают Старому кормить малышей. Ну как будто самый обыкновенный день, как будто ничего не случилось. А что они делают в лесу? Скоро полдень. С обеда выходить, пора бы им возвращаться. Мало ли что может случиться с людьми в лесу?

Мать разглядывает фотографию. Там она и отец. Олег тысячу раз видел эту фотографию и старался угадать в себе сходство с отцом. И не смог. Отец белокурый, курчавый, губы полные, подбородок раздвоенный вперед. Улыбается. Мать говорит, что он всегда улыбался. Вот Олег с матерью больше похожи, не с сегодняшней, а с той, что на фотографии рядом с отцом. Черные прямые волосы и тонкие губы. Широкие, круглые, дугами брови, под ними ярко-голубые глаза. И белая кожа с сильным румянцем. Олег тоже легко краснеет. И губы у него тонкие, и черные волосы, как у матери на фотографии. Отец с матерью молодые и очень веселые. И яркие. Отец в мундире, а мать в платье без плеч. Называется сарафаном. Тогда, двадцать лет назад, Олега еще не было. А шестнадцать лет назад он уже был.

— Мать, — попросил Олег, — не надо, чего уж.

— Я не пущу тебя, — ответила мать. — Не отпущу, и все. Через мой труп.

— Мать, — Олег сел на койке, — хватит, а? Я лучше супа поем.

— Возьми на кухне. Он еще не остыл.

Глаза мокрые. Она все-таки плакала, словно хоронила Олега. Хотя, может быть, плакала по отцу. Эта фотография была для нее человеком. А Олег отца совершенно не помнил, хотя старался вспомнить.

Он поднялся и пошел на кухню. На кухне был Старый. Он разжигал плиту.

— Я помогу, — предложил Олег. — Воду вскипятить?

— Да, — отозвался Старый, — спасибо. А то у меня урок. Ты ко мне приди потом.

*   *   *

Марьяна набрала полный мешок грибов. Ей повезло. Правда, пришлось идти далеко, к ущелью. С Олегом она бы никогда не решилась пойти так далеко, а с Диком чувствовала себя спокойно, потому что Дик себя чувствовал спокойно. Везде. Даже в лесу. Хотя больше любил степь. Он был охотник, как будто родился охотником, но на самом деле он родился раньше, чем построили поселок.

— А ты в лесу как дома, — сказал Дик.

Он произнес это громко. Дик шел впереди и чуть сбоку. Куртка мехом наружу сидела на нем, как собственная кожа. Он сам сшил себе куртку. Мало кто из женщин в поселке смог бы так сшить.

Лес был редкий, корявый, деревья вырастали здесь чуть выше человеческого роста и начинали клонить вершины в стороны, словно боялись высунуться из массы соседей. И правильно. Зимние ветры быстро отломают верхушку. С иголок капало. Дождь был холодным, у Марьяны замерзла рука, в которой она несла мешок с грибами. Она переложила мешок в другую руку. Грибы зашевелились в мешке, заскрипели. Болела ладонь. Она занозила ее, когда откапывала грибы. Дик вытащил занозу, чтобы не было заражения. Неизвестно, что за иголка. Марьяна глотнула горького противоядия из бутылочки, что всегда висела на шее.

У белых толстых скользких корней сосны Марьяна заметила фиолетовое пятнышко.

— Погоди, Дик, — сказала она, — там цветок, которого я еще не видела.

— Может, обойдешься без цветов? — спросил Дик. — Домой пора. Мне что-то здесь не нравится. — У Дика был особенный нюх на неприятности.

— Одну секунду, — ответила Марьяна и подбежала к стволу.

Ноздреватая мягкая голубоватая кора сосны чуть пульсировала, накачивая воду, и корни вздрагивали, вытягивали пальцы, чтобы не упустить ни одной капли дождя.

Это был цветок. Обыкновенный цветок, фиалка. Только куда гуще цветом и крупнее тех, что росли у поселка. И шипы длиннее. Марьяна резко выдернула фиалку из земли, чтобы цветок не успел зацепиться корнем за сосну, и через секунду фиалка уже была в мешке с грибами, которые зашебуршились и заскрипели так, что Марьяна даже засмеялась. И потому не сразу услышала крик Дика:

— Ложись!

Она сообразила, прыгнула вперед, упала, вжалась в теплые пульсирующие корни сосны. Но чуть опоздала. Лицо горело, как будто по нему хлестнули кипятком.

— Глаза! — кричал Дик. — Глаза целы?

Он дернул Марьяну за плечи, оторвал от корней ее судорожно сжатые болью пальцы, посадил.

— Не открывай глаз, — приказал он и быстро принялся вытаскивать из лица маленькие тонкие иголки. И приговаривал сердито: — Дура, тебя в лес пускать нельзя. Слушать надо. Больно, да?

Неожиданно он навалился на Марьяну и прижал к корням.

— Больно же!

— Еще один прилетел, — сказал он, поднимаясь.

Два шарика перекати-поля пролетели метрах в трех. Тугие, сплетенные из иголочек-семян, но легкие как воздух, потому что пустые внутри, они будут летать, пока не ударятся ненароком о дерево или не налетят от порыва ветра на скалу. Миллион шаров погибнет зря, а один найдет своего медведя, утыкает иголками теплую шкуру, и пойдут от иголочек молодые побеги. Они очень опасны, эти шары, и в сезон созревания надо быть осторожным в лесу, а то потом на всю жизнь останутся отметины.

— Ну ничего, — успокоил Дик, — больше иголок не осталось. И в глаз не попало. Это главное — чтобы в глаз не попало.

— А много ранок? — спросила Марьяна тихо.

— Не пропадет твоя красота, — сказал Дик. — Теперь домой скорей, пускай Эгли смажет жиром.

— Да, конечно. — Марьяна провела ладонью по щеке.

Дик заметил, ударил по руке.

— Грибы хватала, цветок брала. Психованная ты какая-то. Инфекцию занесешь.

Грибы тем временем выбрались из мешка, расползлись между корней, и некоторые даже успели до половины закопаться в землю. Дик помог Марьяне собрать их. А фиалку они так и не нашли. Потом Дик отдал Марьяне мешок, он был легкий. Дик не хотел занимать руки. В лесу решают секунды, и руки охотника должны быть свободны.

— Посмотри, — произнесла Марьяна, принимая мешок. Ее прохладная узкая кисть с обломанными ногтями задержалась на руке Дика. — Я очень изуродована?

— Смешно, — сказал Дик, — у всех на лице точки. И у меня. Я изуродован? Это татуировка нашего племени.

— Татуировка?

— Забыла? Старый учил нас по истории, что дикие племена себя специально так украшали. Как награда.

— Так это дикари, а мне больно.

— Мы тоже дикари.

Дик уже шел вперед. Не оборачивался. Но Марьяна знала, что он все слышит. У него слух охотника. Марьяна перепрыгнула через серый стебель лианы-хищницы.

— Потом чесаться будет, спать невозможно. Главное — не расчесывать. Тогда следов не останется. Только все расчесывают.

— Я не буду, — сказала Марьяна.

— Во сне забудешь и расчешешь.

Дождь пошел сильнее, волосы прилипли к голове, и капли срывались с ресниц, мешали смотреть, но щекам было приятно от холодной воды. Марьяна подумала, что Дика надо подстричь, а то волосы до плеч мешают. Плохо, что он живет один. Все живут семьями, а он один. С тех пор как его отец умер, так и живет. Привык уже.

— Ты что-то чувствуешь? — спросила Марьяна, увидев, что Дик пошел быстрее.

— Да, — бросил он, — звери. Наверное, шакалы. Стая.

Они побежали, но в лесу трудно было бежать. Те, кто бегает не глядя, попадают на обед лиане или дубу. Грибы бились в мешке, но Марьяна не хотела их выкидывать. Уже скоро будет вырубка, а потом поселок. Там, у изгороди, кто-нибудь обязательно дежурит. Она увидела, как Дик достал из-за пояса нож и перехватил удобнее арбалет. Она тоже вытащила нож из-за пояса, но ее нож узкий, тонкий, он хорош, чтобы резать лианы или откапывать грибы. А если тебя догоняет стая шакалов, то нож не поможет, лучше взять палку.

*   *   *

Олег доел суп, поставил кастрюлю с гущей повыше, на полку. Ученики простучали босыми пятками по глинобитному полу, и сквозь бойницу в стене Олег видел, как они, выскакивая из двери, прыгали в громадную лужу, набравшуюся за последние дни. Брызги во все стороны! Потом кто-то из них крикнул: «Червяк!» И они сгрудились в кучу, ловя червяка, а его розовый хвост высунулся из воды и хлестал учеников по ногам. Рыжая Рут — дочка Томаса — завопила: видно, червяк угодил ей по голой руке жгучей присоской; ее мать высунулась из дома напротив и кричала:

— Вы с ума сошли! Кто же лезет в воду! Так без рук можно остаться! Немедленно домой!

Но ученики решили вытащить червяка наружу, и Олег знал, почему. Тогда червяк меняет цвет, становится то красным, то синим, это очень интересно, только интересно им, а не матерям, которые панически боятся червяков, безвредных и трусливых тварей.

Линда, жена Томаса, стояла на краю лужи и звала дочь, а Олег, предупредив вопрос матери, произнес:

— Сейчас приду.

А сам вышел на улицу и посмотрел в конец ее, к воротам в изгороди, возле которых стоял Томас с арбалетом в руке. В позе Томаса было напряжение. «Неладно, — сказал себе Олег. — Неладно, я же так и думал. Дик ее завел куда-то далеко, и там что-то случилось. Дик не понимает, что она совсем другая, не такая, как он, и ее надо уберечь».

Ребята тащили червяка наружу, он уже стал почти черным, никак не мог приспособиться к плену. Тут рыжую Рут тоже взяли в плен, и Линда потащила ее домой. Олег побежал к изгороди и на бегу сообразил, что не взял арбалета, и поэтому пользы от него никакой.

— Что? — спросил он Томаса.

Тот, не оборачиваясь, кинул:

— По-моему, шакалы опять шляются. Стая.

— Та же, что и ночью?

— Не знаю. Раньше они днем не ходили. А ты Марьяну ждешь?

— Они с Диком за грибами пошли.

— Я знаю, я их сам выпускал. Да ты не волнуйся. Если с Диком, то ничего не будет. Он прирожденный охотник.

Олег кивнул. Томас не хотел обижать Олега. Просто так получилось, что Дик надежнее: Дик охотник, а он, Олег, не очень охотник. Как будто быть охотником — высшее достижение человечества.

— Я, конечно, понимаю, — улыбнулся вдруг Томас. Он опустил арбалет и прислонился спиной к столбу ограды. — Но это вопрос приоритета. В небольшом обществе, скажем, подобном нашему, способности, к примеру математические, отступают на шаг по шкале ценностей в сравнении с умением убить медведя, что несправедливо, но объяснимо.

Улыбка у Томаса была вежливая, длинные губы гнулись в углах, словно не помещались на лице. Лицо было темным, все в глубоких морщинах, а глаза еще темнее лица. И белки желтые. У Томаса больная печень. Может, от этой болезни он стал совсем лысый и часто кашлял. Но Томас был выносливым и лучше всех знал дорогу к перевалу.

Томас вскинул арбалет и, не прицеливаясь, выпустил стрелу. Олег кинул взгляд туда, куда, взвизгнув, метнулась стрела. Шакал не успел увернуться. Он выпал из кустов, словно кусты держали его на весу, а теперь выпустили. Он рухнул на луг и, дернувшись, затих.

— Выстрел мастера, — сказал Олег.

— Спасибо. Надо оттащить, пока воронье не налетело.

— Я притащу, — предложил Олег.

— Нет, он не один. Лучше сбегай за своим арбалетом. Если ребята будут возвращаться, им придется сквозь стаю идти. Сколько шакалов в стае?

— Я шесть штук ночью насчитал.

Черная пасть шакала была разинута, белая шерсть торчала иглами.

Олег повернулся, чтобы бежать за арбалетом, но его задержал свист Томаса. Свист громкий, в любом углу поселка слышно.

Остановиться? Нет, лучше за арбалетом! Это одна минута.

— Что там? — Мать стояла в дверях.

Он оттолкнул ее, схватил со стены арбалет, чуть не вырвал крюк. Где стрелы? Под столом? Близнецы, что ли, утащили?

— Стрелы за плитой, — сказала мать. — Что случилось? Что-нибудь с Марьяной?

Старый выбежал с копьем. Как будешь стрелять из арбалета одной рукой? Олег обогнал Старого, на ходу вытаскивая стрелу из колчана, хотя на ходу этого делать не стоило.

Вся малышня поселка неслась к изгороди.

— Назад! — крикнул Олег грозным голосом, но никто его не послушался.

Рядом с Томасом уже стоял Сергеев, держа в руке большой лук. Мужчины напряженно прислушивались. Сергеев поднял руку без двух пальцев, приказывая тем, кто подбегал сзади, замереть.

И тогда из серой ровной стены леса донесся крик. Человеческий крик. Крик был далекий, короткий, он прервался; и наступила бесконечная тишина, потому что ни одна душа в поселке не смела дышать. Даже младенцы в колыбели замолкли. И Олег представил, нет, увидел, как там, за стеной дождя и белесых стволов, в живом, дышащем, движущемся лесу, прижимаясь спиной к теплой и жгучей коре сосны, стоит Марьяна, а Дик, упав на колено — кровь хлещет из разорванной зубами шакала руки, — старается перехватить копье...

— Старый! — крикнул Томас. — Борис! Останешься у изгороди. Олег, беги за нами.

У леса их догнала тетя Луиза с ее знаменитым тесаком, которым она в прошлом году отогнала медведя. В другой руке она несла головешку. Тетя Луиза была большой, толстой и страшной женщиной — короткие седые космы во все стороны, балахон надулся колоколом. Даже деревья пугливо втягивали ветки и скручивали листья, потому что тетя Луиза была как злой дух, который зимой рычит в ущелье. И когда тетя Луиза споткнулась о лиану-хищницу, та, вместо того чтобы схватить жертву, спряталась за ствол, как трусливая змея.

Томас так неожиданно остановился, что Сергеев чуть не налетел на него, и, сунув два пальца в рот, свистнул. Никто в поселке не умел так оглушительно свистеть.

Когда свист прервался, Олег понял, как затаился, испугался лес человеческого топота, человеческой тревоги и гнева. Только слышно было, как тяжело дышит грузная тетя Луиза.

— Сюда! — крикнула Марьяна.

Голос ее прозвучал совсем близко. Она даже не крикнула, она позвала, как зовут с другого конца поселка. И потом, когда они побежали снова, Олег услышал голос Дика, вернее, рев, как звериный, и бешеное уханье шакала.

Олег метнулся в сторону, чтобы обогнать тетю Луизу, но перед ним возникла спина Сергеева, который не успел даже одеться, бежал в одних кожаных штанах.

Марьяна, как в видении Олега, стояла, прижавшись к мягкому белому стволу старой толстой сосны, который подался внутрь, будто старался оградить девушку. Но Дик не упал. Дик отбивался ножом от большого шакала, который увертывался от ударов, шипя и извиваясь. Еще один шакал корчился сбоку на земле, стрела в боку. И штук пять, не меньше, сидели в ряд в сторонке, будто зрители. У шакалов есть такая странная манера. Они не нападают скопом, а ждут. Если первый не справится с добычей, за дело принимается второй. И так, пока не победят. Им друг друга не жалко. Они это не понимают. Сергеев, когда вскрывал одного шакала, с трудом отыскал у него мозг.

Шакалы-зрители, как по команде, повернули морды к людям, которые ворвались на поляну. И Олегу показалось вдруг, что красные точки шакальих глаз смотрят на него с осуждением. Разве можно нападать всем вместе? Это же не по правилам.

Шакал, который все норовил захватить зубами нож, вдруг повалился набок: из основания длинной шеи торчала стрела. Оказывается, Томас успел выстрелить, пока Олег соображал, что к чему. А Дик, словно ждал этого, тут же повернулся к остальным шакалам и бросился на них с копьем. Рядом с ними уже были Сергеев и тетя Луиза с тесаком и головешкой. Прежде чем шакалы поняли, что произошло, двое из них валялись мертвыми, тогда остальные помчались в чащу. Никто за ними не побежал. А Олег шагнул к Марьяне:

— С тобой ничего?

Марьяна плакала. Прижимала к груди шевелящийся мешок с грибами и горько плакала.

— Ну скажи, скажи! — испугался Олег.

— Меня перекати-поле изжалило, — плакала Марьяна. — Теперь я буду рябая.

— Жаль, что вы так быстро прибежали, — сказал Дик, вытирая кровь со щеки, — я только во вкус вошел.

— Не говори глупостей, — одернула его тетя Луиза.

— Третий или четвертый тебя бы одолел, — добавил Сергеев.

*   *   *

По дороге к поселку Дика начало трясти, от шакальих зубов никому еще хорошо не бывало.

Все сразу ушли в дом к Вайткусу, сам Вайткус болел, лежал, а его жена Эгли достала из аптечки — ящика в углу — примочки и настой против шакальего яда, потом промыла рану Дика и велела ему спать. Марьяне смазали лицо жиром. Дик ушел. Через час-два лихорадка уляжется, а сейчас ему больно и плохо, он не хотел, чтобы другие это видели.

Эгли поставила на стол миску с сахаром, который вытапливают из корней осоки на болоте. Только они с Марьяной знали, как отличить сладкую осоку от обыкновенной. И еще малыши, которые чутьем знают, какая трава сладкая, а какую нельзя трогать. Потом Эгли разлила по чашкам кипяток, и каждый сам черпал ложкой густой серый сахарный кисель. У Вайткусов просто. К Вайткусам все любят ходить.

— Ничего страшного? — спросил Томас у Эгли. — Дик сможет идти?

— На нем, как на кошке, сразу заживает.

— Ты все-таки сомневаешься? — подал голос Сергеев.

— Я не сомневаюсь, — сказал Томас, — другого выхода нет. Ты предлагаешь ждать еще три года? Мы вымрем от скудности.

— Мы не вымрем, — сказал с койки Вайткус. Борода и копна волос на голове скрывали все лицо. Были видны только красный нос и светлые пятна глаз. — Мы окончательно одичаем.

— Одно и то же, — сказал Томас. — Попался бы мне Даниель Дефо. Жалкий враль.

Вайткус захохотал, словно закашлялся.

Олег уже слышал эти разговоры. Сейчас их вести — совсем уж пустое дело. Он хотел было пойти в сарай, где Старый с учениками снимал шкуры с убитых шакалов, поговорить со Старым. Просто поговорить. Но потом поглядел на миску с сахаром и решил съесть еще немного. Дома они с матерью доели свою долю еще на позапрошлой неделе. Он зачерпнул сахару так, чтобы ложка была неполной. Ведь он сюда не объедаться пришел.

— Пей, Марьяшка, — сказала Эгли, — ты устала.

— Спасибо, — ответила Марьяна, — я грибы отмачивать положу, а то засохнут.

Олег разглядывал Марьяну, будто впервые увидел, даже ложку забыл поднести ко рту. У Марьяны губы как будто нарисованы — четко, чуть темнее к краям, удивительные губы, таких ни у кого больше нет во всем поселке. Хотя она немножко похожа на Сергеева. Совсем немного. Наверное, тоже похожа на мать, только ее матери Олег не помнил. А может быть, на своего деда. Удивительная вещь — генетика. Старый в теплице — яме за сараем, хозяйстве Марьяны — ставил для учеников опыты с горохом. Ну, правда, не с горохом, а со здешней чечевицей. Все сходилось, только с коррективами. Иные наборы хромосом, разумеется, иные. У Марьяны треугольное лицо, скулы и лоб широкие, а подбородок острый, так что глазам на лице места много, и они заняли все свободное место. И очень длинная шея, сбоку розовый шрам, с детства. К нему Марьяна привыкла, а из-за перекати-поля переживает. Не все ли равно, есть ли у человека точки на лице или нет? У всех есть. А вместо бус у Марьяны, как у всех в поселке, веревка с деревянной бутылочкой противоядия.

— Представь себе, что поход кончится трагически, — сказал Сергеев.

— Не хотел бы, раз я в нем участвую, — отозвался Томас.

Вайткус опять засмеялся, забулькало где-то в середине бороды.

— Парни — Дик с Олегом — надежда нашего поселка, его будущее, — продолжал Сергеев. — Ты же, Томас, один из четырех последних мужчин.

— Приплюсуйте меня, — произнесла басом Луиза и начала громко дуть в чашку, чтобы остудить кипяток.

— Меня ты не убедишь, — покачал головой Томас. — Но если очень боишься, давай оставим Марьяну здесь.

— Я боюсь за дочь, да. Но сейчас разговор идет о более принципиальных вещах.

— Я пойду грибы намочу, — сказала Марьяна и легко поднялась.

— Кожа да кости, — уронила тетя Луиза, глядя на нее.

Проходя мимо отца, Марьяна дотронулась кончиками пальцев до его плеча. Тот поднял трехпалую ладонь, чтобы накрыть ею кисть Марьяны, но она уже убрала руку и быстро прошла к двери. Дверь открылась, впустив мерный шум дождя, и громко хлопнула. Олег чуть было не сорвался вслед за Марьяной. Но удержался, неудобно как-то.

Из второй комнаты вышел, нетвердо ступая, один из сыновей Вайткуса. Сколько ему? Первый родился той весной, а другой недавно, когда выпал снег. Значит, этому полтора года? А всего у Вайткусов шестеро детей. Мировой рекорд.

— Сахару, — сказал сердито ребенок.

— Я тебе покажу — сахару! — возмутилась Эгли. — А зубы у кого болят? У меня? А босой кто ходит? Я?

Она подхватила мальчишку и унесла его из комнаты.

Олег увидел, что его рука сама по себе снова зачерпнула ложкой сахару из миски. Он рассердился на себя и вылил ложку обратно. Пустую поднес ко рту и облизал.

— Давай я тебе еще кипятку налью, — предложила тетя Луиза. — Жалко мне ребят наших, всегда какие-то недокормленные.

— Сейчас еще ничего, — добавила Эгли, возвращаясь в комнату. Вслед ей несся басовитый рев Вайткуса-младшего. — Сейчас грибы пошли. И витамины есть. Хуже с жирами...

— Мы сейчас пойдем, — произнесла тетя Луиза. — Ты бледная совсем.

— Ты же знаешь почему. — Эгли постаралась улыбнуться. Но улыбка получилась гримасой, как будто ей больно.

Эгли месяц назад родила ребенка, девочку, мертвую. Старый сказал, что ей уже поздно рожать. И организм истощен. Но она человек долга. Род должен продолжаться. «Понимаешь?»

— Спасибо за угощение, — сказала тетя Луиза.

— Как ты умудрилась раздаться, непонятно, — пожал плечами Томас, глядя, как громоздкое тело тети Луизы плывет к двери.

— Это я не от хорошей жизни распухла, — кинула Луиза, не оборачиваясь. В дверях она остановилась и сказала Олегу: — Ты от всех треволнений к Кристине забыл зайти. Они тебя ждут. Нехорошо.

Конечно. Как плохо! Он же должен был час назад зайти.

Олег вскочил.

— Я сейчас.

— Ну ладно. Я так, для дисциплины, — махнула рукой тетя Луиза. — Я сама загляну. Своих сирот накормлю и зайду.

— Не надо.

Олег выскочил на улицу следом за тетей Луизой. И тут вспомнил, что забыл поблагодарить Эгли за кипяток с сахаром: стало неловко.

Они пошли рядом, идти недалеко. Весь поселок можно обежать за пять минут по периметру изгороди.

Дома под косыми односкатными крышами теснились, прижимались один к другому двумя полосками по обе стороны прямой дорожки, что резала поселок пополам: от ворот в изгороди до общего сарая и склада. Крытые плоскими длинными розовыми листьями водяных тюльпанов крыши блестели под дождем, отражая всегда серое, всегда туманное небо. Четыре дома на одной стороне, шесть домов на другой. Правда, три дома пустых. Это после прошлогодней эпидемии.

Дом Кристины предпоследний, за ним только дом Дика. Тетя Луиза живет напротив.

— Не страшно уходить? — спросила тетя Луиза.

— Надо.

— Ответ, достойный мужчины. — Тетя Луиза почему-то улыбнулась.

— А Сергеев Марьяну отпустит? — спросил Олег.

— Пойдет твоя Марьяна, пойдет.

— Ничего с нами не случится, — успокоил Олег. — Четыре человека. Все вооруженные. Не первый раз в лесу.

— В лесу не первый раз, — согласилась Луиза, — но в горах совсем иначе.

Они остановились на дороге между домами Кристины и Луизы. Дверь к Луизе была приоткрыта, там блестели глаза — приемыш Казик ждал тетю.

— В горах страшно, — сказала Луиза. — Я на всю жизнь запомнила, как мы по горам шли. Люди буквально на глазах замерзали. Утром поднимаемся, а кого-то уже не добудишься.

— Сейчас лето, снега нет.

— Принимаешь желаемое за действительное. В горах всегда снег.

— Но если пройти нельзя, мы вернемся.

— Возвращайтесь. Лучше возвращайтесь.

Луиза повернула к своей двери. Казик выбежал к ней навстречу. Олег толкнул дверь к Кристине.

У Кристины душно, пахнет чем-то кислым, плесень уже закрыла стены, как обои, и хоть плесень желтая, оранжевая, яркая, в комнате от этого не светлей. И светильник не горит.

— Привет, — сказал Олег, придерживая дверь, чтобы разглядеть, кто где в этой комнате. — Вы не спите?

— Ох, — отозвалась Кристина, — пришел все-таки, я думала, что не придешь, забудешь. Раз вы в горы собрались, зачем обо мне помнить?

— Ты не слушай ее, Олег, — произнесла тихо, очень тихо, почти шепотом Лиз, — Она всегда ворчит. Она и на меня ворчит. Надоело.

Олег нашел стол, пошарил по нему руками, отыскал светильник, вынул из кошеля на поясе кремень и трут.

— Чего без света сидите? — спросил он.

— Там масло кончилось, — ответила Лиз.

— А где банка?

— Нет у нас масла, — вздохнула Кристина. — Кому мы нужны, две беспомощные женщины? Кто принесет нам масла?

— Масло на полке, справа от тебя, — сказала Лиз. — Вы когда уходите?

— После обеда. Как себя чувствуешь?

— Хорошо. Только слабость.

— Эгли сказала, что дня через три ты уже встанешь. Хочешь, мы тебя к Луизе перенесем?

— Я не оставлю маму.

Кристина не была ей матерью. Но они давно жили вместе. Когда они пришли в поселок, Лиз было меньше года, она была самая маленькая. Ее мать замерзла на перевале, а отец погиб еще раньше. Кристина несла Лиз все те дни. Она тогда была сильная, смелая, у нее еще были глаза. Так и остались они вдвоем. Потом Кристина ослепла. Из-за тех же перекати-поле: не знали еще, что делать. Вот и ослепла. Она редко выходит из дома. Только летом, если нет дождя. Все уже привыкли к дождю, не замечают его. А она не привыкла. Если дождь, ни за что не выйдет. А если сухо, сядет на ступеньку, угадывает по шагам проходящих мимо и жалуется. А раньше она была крупным астрономом. Очень крупным астрономом. Лиз как-то сказала Олегу: «Представь себе трагедию человека, который всю жизнь смотрел на звезды, а потом попал в лес, где звезд не бывает, и к тому же вообще ослеп. Тебе этого не понять».

— Конечно, — сказала Кристина, — перенесите ее куда-нибудь. Зачем ей со мной подыхать?

Олег отыскал на полке банку с маслом, налил в светильник и зажег его. Сразу стало светло. И видна широкая кровать, на которой под шкурой лежали рядом Кристина и Лиз. Олег всегда удивлялся, насколько они похожи, не поверишь, что даже не родственники. Обе белые, с желтыми волосами, с широкими плоскими лицами и мягкими губами. У Лиз зеленые глаза. У Кристины глаза закрыты. Но говорят, что были зелеными.

— Масла еще на неделю хватит, — сказал Олег, — потом Старый принесет. Вы не экономьте. Чего в темноте сидеть?

— Жаль, что я заболела, — произнесла Лиз. — Я хотела бы пойти с тобой.

— В следующий раз.

— Через три года?

— Через год.

— Через этот год, значит, через три наших года. У меня слабые легкие.

— До зимы еще долго, выздоровеешь.

Олег понимал, что говорит не то, чего ждала от него эта девушка с широким лицом. Когда она говорила о походе, она имела в виду совсем другое: чтобы Олег всегда был вместе с ней, потому что ей страшно, она совсем одна. Олег старался быть вежливым, но не всегда удавалось: Лиз раздражала — ее глаза всегда чего-то просили.

Кристина поднялась с постели, подобрала палку, пошла к плите. Она все умела делать сама, но предпочитала, чтобы помогали соседи.

— С ума сойти, — бормотала она. — Я, видный ученый, женщина, некогда известная своей красотой, вынуждена жить в этом хлеву, брошенная всеми, оскорбленная судьбой...

— Олег, — начала Лиз, поднимаясь на локте. Открылась большая белая грудь, и Олег отвернулся. — Олег, не уходи с ними. Ты не вернешься. Я знаю, ты не вернешься. У меня предчувствие...

— Может, воды принести? — спросил Олег.

— Есть вода, — ответила Лиз. — Ты не хочешь меня послушать. Ну хотя бы раз в жизни!

— Я пошел.

— Иди.

В дверях его догнали слова:

— Олежка, ты смотри, может, там есть лекарство от кашля. Для Кристины. Ты не забудешь?

— Не забуду.

— Забудет, — отозвалась Кристина. — И в этом нет ничего удивительного.

— Олег!

— Ну что?

— Ты не сказал мне «до свидания».

— До свидания.

*   *   *

Старый мылся на кухне над тазом.

— Крупных зверей вы убили, — сказал он. — Шерсть только плохая, летняя.

— Это Дик с Сергеевым.

— Ты сердит? Ты был у Кристины?

— Там все в порядке. Потом принесите им масла. И еще у них картошка кончается.

— Не беспокойся. Заходи ко мне, поговорим напоследок.

— Только недолго! — крикнула мать из-за перегородки.

Старый ухмыльнулся. Олег снял полотенце, протянул ему, чтобы удобнее было вытереть левую руку. Правую старик потерял лет пятнадцать назад, когда они первый раз пытались пройти к перевалу.

Олег прошел в комнату Старого, сел за стол, отполированный локтями учеников, отодвинул самодельные счеты с сушеными орехами вместо костяшек. Сколько раз он сидел за этим столом? Несколько тысяч раз. И почти все, что знает, услышал за этим столом.

— Мне страшнее всего отпускать тебя, — произнес старик, садясь напротив, на учительское место. — Я думал, что через несколько лет ты сменишь меня и будешь учить детей.

— Я вернусь, — ответил Олег. Он подумал: «А что сейчас делает Марьяна?» Грибы она уже замочила, потом переложила свой гербарий, она обязательно перекладывает гербарий. Собирается? Говорит с отцом?

— Ты меня слушаешь?

— Да, конечно, учитель.

— И в то же время я сам настаивал на том, чтобы тебя взяли за перевал. Пожалуй, это тебе нужнее, чем Дику или Марьяне, ты будешь моими глазами, моими руками.

Старый поднял руку и посмотрел на нее с интересом, словно никогда не видел. И задумался. Олег молчал, оглядывая комнату. Старый иногда замолкал так, внезапно, на минуту, на две. У каждого свои слабости. Огонек светильника отражался на отполированном, как всегда, чистом микроскопе. В нем не было главного стекла. Сергеев тысячу раз говорил Старому, что пустая трубка слишком большая роскошь, чтобы держать ее на полке, как украшение. «Дай мне в мастерскую, Боря. Я из нее сделаю два чудесных ножа». А Старый не отдавал.

— Прости, — сказал старик. Он моргнул два раза добрыми серыми глазами, погладил аккуратно подрезанную белую бороду, за которую тетка Луиза звала его купцом. — Я размышлял. И знаешь о чем? О том, что в истории Земли уже бывали случаи, когда по несчастливой случайности группа людей оказывалась отрезанной от общего потока цивилизации. И тут мы вступаем в область качественного анализа...

Старик опять замолк и пожевал губами. Ушел в свои мысли. Олег к этому привык. Ему нравилось сидеть рядом со стариком, просто молчать, ему казалось, что знаний в старике так много, что сам воздух комнаты полон ими.

— Да, конечно, надо учитывать временной диапазон. Диапазон — это расстояние. Запомнил?

Старый всегда объяснял слова, которые ученикам не встречались.

— Одному человеку для деградации достаточно нескольких лет. При условии, что он белый лист бумаги. Известно, что дети, которые попадали в младенчестве к волкам или обезьянам, а такие случаи отмечены в Индии и Африке, через несколько лет безнадежно отставали от своих сверстников. Они становились дебилами. Дебил — это...

— Я помню.

— Прости. Их не удавалось вернуть человечеству. Они даже ходили только на четвереньках.

— А если взрослый?

— Взрослого волки не возьмут.

— А на необитаемый остров?

— Варианты различны, но человек неизбежно деградирует... степень деградации...

Старик взглянул на Олега, тот кивнул. Он знал это слово.

— Степень деградации зависит от уровня, которого человек достиг к моменту изоляции, и от его характера. Но мы не можем ставить исторический эксперимент на одной сложившейся особи. Мы говорим о социуме. Может ли группа людей в условиях изоляции удержаться на уровне культуры, в каковой находилась в момент отчуждения?

— Может, — ответил Олег. — Это мы.

— Не может, — возразил старик. — Но для младенца достаточно пяти лет, для группы, даже если она не вымрет, потребуется два-три поколения. Для племени — несколько поколений... Для народа, может быть, века. Но процесс необратим. Он проверен историей. Возьмем австралийских аборигенов...

Вошла мать Олега, она была причесана, надела выстиранную юбку.

— Я посижу с вами, — сказала она.

— Посиди, Ирочка, — кивнул старик. — Мы беседуем о социальном прогрессе. Вернее, регрессе.

— Я уже слыхала. Ты рассуждаешь, через сколько времени мы начнем ходить на четвереньках? Так я тебе отвечу — раньше мы все передохнем. И слава богу. Надоело.

— А ему не надоело, — не согласился старик. — И моим близнецам не надоело.

— Из-за него и живу, — напомнила мать, — а вы его посылаете на верную смерть.

— Если встать на твою точку зрения, Ира, — сказал Старый, — то здесь смертью грозит каждый день. Здесь лес — смерть, зима — смерть. Наводнение — смерть, ураган — смерть, укус шмеля — смерть. И откуда смерть выползет, какое она примет обличье, мы не знаем.

— Она выползает, когда захочет, и забирает, кого пожелает. Одного за другим.

— Нас больше, чем пять лет назад. Главная проблема — не физическое выживание, а моральное.

— Нас меньше! Нас с тобой меньше! Ты понимаешь, нас совсем не осталось! Что эти щенки могут без нас?

— Можем, — ответил Олег. — Ты в лес одна пошла бы?

— Лучше повеситься. Я порой на улицу боюсь выходить.

— А я хоть сейчас пойду. И вернусь. С добычей.

— То-то сегодня Дика с Марьяшкой еле спасли.

— Это случайность. Ты же знаешь, что шакалы стаями не ходят.

— Ничего не знаю! Пошли все-таки стаей или нет? Пошли?

— Пошли.

— Значит, ходят...

Олег не стал больше возражать. Мать тоже замолчала. Старый вздохнул, дождался паузы и продолжил свой монолог:

— Я почему-то сегодня вспомнил одну историю. Тысячу лет не вспоминал, а сегодня вспомнил. Может, просто к месту пришлось? Случилось это в 1530 году, вскоре после открытия Америки. Немецкое китобойное судно, которое промышляло к югу от Исландии, попало в шторм, и его отнесло на северо-запад, в неизвестные воды. Несколько дней корабль несло по волнам среди айсбергов. Айсберг — это...

— Это ледяная гора, я знаю.

— Правильно. Через несколько дней показались заснеженные гористые берега неизвестной земли. Теперь она называется Гренландией. Корабль бросил якорь, и моряки спустились на берег. И представляете их удивление, когда вскоре они увидели полуразрушенную церковь, потом остатки каменных хижин. В одной из хижин они нашли труп рыжеволосого мужчины в одежде, кое-как сшитой из тюленьих шкур, рядом сточенный, ржавый нож. А вокруг запустение, холод, снег...

— Не пугай, Боря, — прервала его мать. Пальцы ее нервно стучали по столу. — Псевдоисторические сказки...

— Погоди. Это не сказка. Это строго документировано. Тот человек был последним викингом. Ты помнишь, Олег, кто такие викинги?

— Вы рассказывали о викингах.

— Викинги бороздили моря, завоевывали целые страны, они заселили Исландию, высаживались в Америке, которую называли Винланд, даже основали свое царство на Сицилии. И у них была крупная колония в Гренландии. Там было несколько поселков, стояли каменные дома и церкви. Но вот корабли викингов перестали выходить в море. Колонии их перешли к другим народам или были заброшены. Прервалась связь с Гренландией. А тем временем климат там становился все более суровым, скот вымирал, и гренландские поселения приходили в упадок. В первую очередь потому, что потеряли связь с миром. Гренландцы, некогда смелые моряки, разучились строить морские корабли, их становилось все меньше. Известно, что в середине XV века в Гренландии была сыграна последняя свадьба. Потомки викингов дичали, их было слишком мало, чтобы противостоять стихии, добиться прогресса или хотя бы сохранить старое. Ты представляешь себе трагедию — последняя свадьба в целой стране? — Старый обращался к матери.

— Твои аналогии меня не убеждают. Много ли было викингов, мало ли — ничего бы их не спасло.

— А ведь альтернатива была. Приди тот немецкий корабль тридцатью годами раньше, и все сложилось бы иначе. Эти викинги могли бы уплыть на континент и вернуться в человеческую семью. Или иначе — наладилась бы связь с другими странами, появились бы торговцы, новые поселенцы, хотя бы новые орудия труда, знания... И все было бы иначе.

— К нам никто не приплывет.

— Наше спасение — не вживление в природу, — произнес старик уверенно. На этот раз он обернулся к Олегу. — Нам нужна помощь. Помощь остального человечества. И потому я настаиваю, чтобы твой сын шел за перевал. Мы еще помним. И наш долг — не обрывать нить.

— Пустой разговор, — устало сказала мать. — Водички согреть?

— Согрей, — ответил Старый. — Побалуемся кипятком. Нам грозит забывание. Уже сейчас носителей хотя бы крох человеческой мудрости, знаний становится все меньше. Одни гибнут, умирают, другие слишком поглощены борьбой за выживание... И вот появляется новое поколение, вы с Марьяной еще переходный этап. Вы как бы звено, соединяющее нас с нашим будущим. Каким оно будет, ты представляешь себе?

— Мы не боимся леса. Мы знаем грибы и деревья, мы можем охотиться в степи...

— Я боюсь будущего, в котором господствует новый тип человека — Дик-охотник. Он для меня символ отступления, символ поражения человека в борьбе с природой.

— Ричард — хороший мальчик, — отозвалась мать из кухни. — Ему нелегко приходилось одному.

— Я не о характере, — сказал Старый. — Я о социальном явлении. Когда ты, Ирина, научишься абстрагироваться от мелочей?

— Буду я абстрагироваться или нет, но если бы той зимой Дик не убил медведя, мы бы все перемерли с голоду, — сказала мать.

— Дик уже ощущает себя аборигеном этих мест. Он бросил ходить ко мне пять лет назад. Я не уверен, помнит ли он азбуку.

— Зачем? — спросила мать. — Книг все равно нету. И письма писать некуда. И некому.

— Дик много песен знает, — вступил Олег. — И сам сочиняет. — Олегу стало немного стыдно, что ему приятно ощущать недоброжелательство старика к Дику, и потому он решил Дика защитить.

— Не в песнях дело. Песня — заря цивилизации. А для малышей Дик — кумир. Дик — охотник! А для вас, бабы, он пример. «Посмотри на Дика. Вот хороший мальчик!» А для девочек он рыцарь. Ты не обращала внимания, какими глазами на него глядит Марьяшка?

— Пускай глядит. Замуж выйдет. Для поселка хорошо.

— Мама! — не выдержал Олег.

— А что?

Мать, как всегда, ничего не замечала вокруг, жила в каком-то своем мире, пережевывала древности.

— И тебя радует мир диков? — Старик был зол. Он даже грохнул кулаком по столу. — Мир благополучных быстроногих дикарей?

— А что ты предлагаешь взамен?

— Вот его. — Старик положил тяжелую ладонь на затылок Олегу. — Мир Олега — это мой мир, это твой мир, от которого ты пытаешься отмахнуться. Хотя тебе-то никакого другого не дано.

— Ты не прав, Боря. — Мать пошла на кухню, сняла с огня миску с кипятком и принесла в комнату. — Сахар кончился.

— У меня тоже, — ответил старик. — Сейчас корни худые, несладкие. Эгли говорит, что придется месяц потерпеть. Поедим с хлебом. Ты же интеллигентная женщина и должна понимать, что мы обречены на вырождение, если на смену нам придут дики-охотники.

— Не согласна я с тобой, Боря, — сказала мать. — Нам бы выжить. Я сейчас не о себе конкретно говорю, а о поселке. О детишках. Когда я гляжу на Дика или на Марьянку, у меня появляется надежда. Ты их называешь дикими, а я думаю, что они смогли приспособиться. И если они сейчас погибнут, мы все погибнем. Слишком велик риск.

— А я, значит, не приспособился? — спросил Олег.

— Ты меньше других приспособился.

— Ты просто боишься за меня, — ответил Олег. — И не хочешь, чтобы я шел в горы. А я из арбалета стреляю лучше Дика.

— Я боюсь за тебя, конечно, боюсь. Ты у меня один. Ты все, что у меня осталось. А ты с каждым днем все больше от меня отрываешься, уходишь куда-то, чужим становишься.

Старик мерно шагал по комнате, так бывало, когда он недоволен учениками, если они ленятся. Нагнулся, поднял с табуретки глобус. Он его сделал из гриба-гиганта, который вырос той зимой у сарая. Они тогда с Олегом вместе терли краски, цветную глину, которую Марьяна и Лиз отыскивали у ручья, ту самую, из которой теперь делают мыло. Ее высушили, получилось два цвета — белый и серый. А сам гриб был сиреневым. И Старый по памяти нарисовал все материки и океаны Земли. Глобус получился бледным, а за два года еще больше побледнел и стерся, стал как круглое яблоко.

Олег увидел на столе маленькое пятнышко розовой плесени. Это не желтая, это ядовитая плесень. Он осторожно стер пятнышко рукавом. Глупо, когда родная мать предпочитает тебе другого. В общем, это предательство. Самое настоящее предательство.

— Мы с тобой умрем, — напомнил старик.

— И отлично. Пожили достаточно, — отрезала мать.

— Тем не менее не спешим умирать, цепляемся за эту жизнь.

— Мы трусливы.

— У тебя всегда есть Олег.

— Я жила ради него.

— Мы с тобой умрем, — продолжал старик, — но поселок должен жить. Иначе пропадет смысл нашего с тобой существования.

— Больше шансов выжить у поселка охотников, — настаивала мать.

— Больше шансов выжить у поселка таких, как Олег, — сказал старик. — Если править нашим племенем будут Дик и ему подобные, то через сто лет никто не вспомнит, кто мы такие, откуда пришли. Восторжествует право сильного, законы первобытного племени.

— И будут они плодиться и размножаться. И станет их много. И изобретут они колесо, а еще через тысячу лет — паровую машину. — Мать засмеялась, как будто заплакала.

— Ты шутишь? — спросил Олег.

— Ирина права, — ответил старик. — Борьба за существование в элементарной форме приведет к безнадежному регрессу. Выжить ценой вживания в природу, принятия ее законов — значит сдаться.

— Но все-таки выжить, — стояла на своем мать.

— Она так не думает, — сказал Олег.

— Конечно, она так не думает, — согласился Старик. — Я знаком с Ириной уже двадцать лет. И знаю, что она так не думает.

— Я вообще предпочитаю не думать.

— Врешь, — сказал Старый. — Мы все думаем о будущем, боимся и надеемся. Иначе перестанем быть людьми. Именно груз знаний, которыми не отягощает себя Дик, заменяя их простыми законами леса, может нас спасти. И пока есть альтернатива, мы можем надеяться.

— Ради этой альтернативы ты гонишь Олежку в горы?

— Ради сохранения знаний, ради нас с тобой. Ради борьбы с бессмыслицей, неужели не ясно?

— Ты всегда был эгоистом.

— Твой материнский слепой эгоизм не в счет?

— Зачем тебе Олег? Он не перенесет путешествия. Он же слабый.

Этого говорить не следовало. Мать поняла сама и взглянула на Олега, глазами умоляя его не обижаться.

— Я не обижаюсь, мам. Но я хочу идти. Может, хочу больше, чем все остальные. Дик бы даже с удовольствием остался. Сейчас олени кочевать начнут. Самая охота в степи.

— Он нужен в походе, — сказал старик. — Как бы я ни возмущался перспективами его власти, сегодня его умение, его сила могут нас спасти.

— Спасти! — Мать оторвала взгляд от Олега. — Ты талдычишь о спасении. А сам в него веришь? Три раза люди ходили в горы, сколько вернулось? С чем?

— Тогда мы были еще неопытны. Мы не знали здешних законов. Мы шли, когда на перевале был снег. Теперь мы знаем, что он тает только в конце лета. За любое знание приходится платить.

— Если бы те не погибли, мы бы жили лучше. Было бы больше кормильцев.

— Но все равно мы оказались бы во власти закона деградации. Или мы часть человечества и бережем его знания, или мы дикари.

— Ты идеалист, Боря, кусок хлеба сегодня нужнее абстрактных ананасов.

— Но ведь ты помнишь вкус ананаса? — Старый повернулся к Олегу и добавил: — Ананас — это тропический плод со специфическим вкусом.

— Я понял, — ответил Олег. — Смешное слово.

Глава вторая

— Бумага, — повторил Старый. — Хоть десяток листов.

— Будет тебе бумага, — пообещал Томас.

Те, кому уходить, собрались у ворот в изгороди. Остальные пришли их проводить. Все делали вид, что поход самый обыкновенный, как за корнями к болоту, а прощались как будто навсегда.

Те, кто уходил, были тепло одеты — одежду собирали по всему поселку. Тетя Луиза сама отбирала, ушивала, подгоняла. Наверное, Олег никогда не был так тепло одет. Только Дик ничего лишнего не взял. Он сам себе все шьет.

Дождь почти перестал, в лужах вокруг столбов плескались, пищали плавунцы. К хорошей погоде.

Томас посмотрел на плавунцов.

— Дождь перестает. Надо бы столбы укрепить.

— Не думай об этом, — ответила тетя Луиза, — без тебя справимся,

— А ты мне что принесешь, пап? — спросила рыжая Рут, дочка Томаса.

— Не надо, — отозвалась его жена Линда. — Не надо даже думать об этом. Главное, чтобы папа вернулся. Закутай горло, ты опять кашляешь.

— С перевала держи правее, — сказал Вайткус Томасу. — Помнишь?

— Помню, — улыбнулся Томас. — Как сейчас помню. Ты бы лег...

Мать держала Олега за руку, и он не смел вырвать руку, хотя ему казалось, что Дик чуть усмехается, глядя на него. Она хотела пойти с ними до кладбища, но Сергеев ее не пустил. Он никого не пустил, кроме Луизы со Старым.

Олег несколько раз оборачивался. Мать стояла, приподняв руку, словно хотела помахать вслед и забыла. Она старалась не плакать.

Над изгородью были видны головы взрослых. Мать, Эгли, Линда, Сергеев, Вайткус, а сквозь колючки, пониже, темнели фигуры ребятишек. Маленькая шеренга людей, за ними — покатые, блестящие под дождем розовые крыши маленькой кучки домиков.

С холма Олег обернулся в последний раз. Все так и стояли у изгороди, только кто-то из малышей отбежал в сторону и возился у лужи. Отсюда, сверху, была видна улица — дорожка между хижинами. И дверь дома Кристины. Какая-то женщина стояла в дверях. Но с холма не разберешь, Кристина или Лиз. А потом вершина холма скрыла поселок из виду.

Кладбище тоже было окружено изгородью. Дик, прежде чем отодвинуть калитку, заглянул внутрь, не таится ли там какой-нибудь зверь. Олег подумал, что он сам, наверное, забыл бы это сделать.

Странно, отметил он, что могил, придавленных плитами мягкого сланца, отломанного от близких скал, куда больше, чем людей в поселке. Хотя поселку всего шестнадцать лет. Отца здесь нет, он остался за перевалом.

Дик остановился перед двумя одинаковыми плитами, обтесанными аккуратнее прочих. Это его отец и мать.

Поднялся ветер, холодный и занудный. Старый медленно шел от могилы к могиле. Он всех их знал. Сколько их было шестнадцать лет назад? Кажется, тридцать шесть человек взрослых и четверо детей. А осталось? Девять взрослых и трое из тех детей, что пришли. Трое. Дик, Лиз и Олег. Марьяна родилась уже здесь. И еще живы двенадцать детей из тех, кто родился в поселке. Значит, семнадцать лет назад здесь было сорок человек, сейчас двадцать с хвостиком. Простая арифметика. Нет, не простая. Могил куда больше, это все малыши, которые умерли или погибли. Здешние.

Над ухом, словно подслушав его мысли, тетя Луиза сказала:

— Большинство умерло в первые пять лет.

— Конечно, — согласился Старый, — мы платили за опыт.

— Чудо, что все в первый год не умерли, — добавил Томас.

Они остановились перед плитами в центре кладбища. Плиты были неотесанные, грубые, кривые, они почти ушли в землю, и цепкие лапки мха заплели их, превратив в округлые холмики.

Олегу захотелось вернуться, чтобы еще раз увидеть поселок, он знал: мать стоит у изгороди и надеется, что он это сделает. Олег даже пошел к калитке в изгороди, но тут Томас сказал:

— Пора идти. Скоро начнет темнеть, а надо дойти до скал.

— Ой! — воскликнула Марьяна. Она быстро перебирала пальцами по мешку, висевшему через плечо.

— Забыла чего? — спросил Дик.

— Нет. Хотя забыла... Я на отца погляжу...

— Пошли, пошли, Марьяшка, — покачал головой Томас. — Чем скорее мы пойдем, тем скорее вернемся.

Олег увидел, что глаза Марьяны полны слез. Еще чуть-чуть — и выльются на щеки.

Марьяна отстала от остальных. Олег подошел к ней и сказал:

— Я тоже хотел вернуться. Ну, хоть бы с холма поглядеть.

Они шли рядом и молчали.

Шагах в тридцати от изгороди, где начинался коварный липкий кустарник, остановились.

Луиза всех поцеловала, Старый попрощался за руку. Последним с Олегом.

— Я очень на тебя надеюсь, — произнес он. — Больше, чем на Томаса. Томас заботится о благе поселка, о сегодняшнем дне. Ты должен думать о будущем. Ты меня понимаешь?

— Хорошо, — кивнул Олег, — а вы за мамой посмотрите, чтобы не скучала. Я принесу микроскоп.

— Спасибо. Возвращайтесь скорей.

Дик первым вошел в кустарник, легко и быстро отбрасывая концом копья легкие щупальца.

— Держитесь ближе ко мне, — велел он. — Пока они не опомнились.

Олег не оборачивался. Некогда было оборачиваться. Обернешься — ветка прилипнет к чеботу, потом не оторвешь, а оторвешь — три недели вонять будет. Отвратительный кустарник.

*   *   *

К сумеркам добрались до скал. Как Томас и рассчитывал.

Лес не доходил до скал, их алые зубы торчали из голой, покрытой пятнами лишайника долины, клочья облаков пролетали так низко, что острия скал вспарывали им животы и исчезали в сером мареве. Томас сказал, что пещера, в которой он ночевал в прошлый раз, сухая и добраться до нее легко. Все, кроме Дика, устали. А Дик, если и устал, об этом никому не говорил. Только скалил зубы.

— Тогда было холодней, — произнес Томас. — Мы тогда решили, что в холод легче перейти болота. А перевал был закрыт. Я помню, мы шли тут, и под ногами звенело — заморозки.

Между путниками и скалами лежало белесое круглое пятно метров двадцать в диаметре.

— Тут и звенело? — спросил Дик, который шел первым. Он резко остановился на краю пятна. Оно чуть поблескивало, как кора сосны.

— Да. — Томас остановился рядом с Диком.

Олег отстал. Он час назад взял у Марьяны мешок, чтобы не надорвалась. Марьяна не хотела отдавать, а Томас одобрил: «Правильно. Завтра я тебе помогу. Потом Дик». «Зачем помогать? — отозвался Дик. — Вынем ночью лишнее, разберем по мешкам, и всем незаметно, и Марьяшке легче. Надо было раньше подумать. Два месяца собирались, а не подумали».

«Интересно, а кому надо было думать? Ты такой же мыслитель, как и все», — заметил про себя Олег.

А тащить пришлось немало, хоть Дик и говорит, что можно не беспокоиться о еде, он прокормит. Все-таки взяли и вяленого мяса, и корней, и сушеных грибов, а главная тяжесть — сухие дрова, без них ни воды вскипятить, ни зверей отогнать.

— Знаете, на что это похоже? — сказала Марьяна, догнав мужчин. — На верхушку гриба. Громаднейшего гриба.

— Может быть, — ответил Дик. — Лучше мы обойдем его.

— Зачем? — спросил Олег. — По осыпи придется карабкаться.

— Я попробую, ладно? — Марьяна опустилась на колени, вытащила ножик.

— Ты что хочешь делать? — спросил Томас.

— Кусочек отрежу. И понюхаю. Если это съедобный гриб, представляешь, как здорово? Весь поселок накормить можно.

— Не стоит резать, — сказал Дик. — Не нравится мне твой гриб. И не гриб это вовсе.

Но Марьяна уже вогнала нож в край пятна. Отрезать не успела — еле успела подхватить нож. Белое пятно вдруг вспучилось, задергалось, ринувшись валом в сторону Марьяны. Дик резко рванул девушку на себя, и они покатились по камням. Томас отпрыгнул следом и поднял арбалет.

Дик, сидя на камнях, расхохотался:

— Чтобы его убить, надо стрелу с дерево или больше!

— Я же говорила, что гриб, — произнесла Марьяна. — Ты зря испугался. Дик. Он пахнет, как гриб.

Судороги волнами прокатились по белому пятну, зарождаясь в центре и разбегаясь по краям, будто круги по воде от камня. А центр гриба все поднимался и поднимался, словно кто-то хотел вырваться наружу, тыкался головой. Потом от центра побежали в стороны темные трещинки, они расширялись, и получались огромные лепестки остриями к центру. Лепестки стали подниматься вверх и заворачиваться назад, пока не получился цветок.

— Это красиво, — сказала Марьяна, — это просто красиво, правда?

— А ты хотел по нему гулять, — напомнил Дик Олегу голосом старшего, хотя они ровесники.

Томас закинул арбалет на спину, подобрал Марьянин нож.

— Естествоиспытателям полезно сперва думать, а потом испытывать.

— Он ничего не может с нами сделать, — отозвалась Марьяна. — Он показывает, какой он красивый!

— Если только в нем никто не прячется, — добавил Дик. — Ну, пошли? А то стемнеет, пещеры не найдем. Все планы насмарку. Специально же вышли так, чтобы переночевать в знакомом месте.

Они обошли пятно по каменной осыпи. Сверху Олег попытался заглянуть в сердцевину цветка, но там было темно. И пусто. Лепестки постепенно сближались вновь, гриб-гигант успокаивался.

— Как мы его назовем? — спросила Марьяна.

— Мухомор, — предложил Томас.

— А мухомор — это гриб?

— Мухомор наверняка гриб, — кивнул Томас. — Ядовитый и большой. С красной шляпкой, а по красной шляпке белые пятна.

— Не очень похоже, — сказал Дик.

— Но красиво звучит, — произнесла Марьяна.

Давно уже так пошло, что названия неизвестным вещам давал Томас. Давал знакомые, не всегда совпадающие. Зачем придумывать новые? Был бы схожий признак. Грибы растут в земле, и их можно сушить. Значит, круглые оранжевые или синие шары, что закапываются в землю, но которые можно, если как следует вымочишь, сушить, варить, жарить и есть, назовем грибами. Шакалы ходят стаями, питаются падалью, трусливы и жадны. И не важно, что здесь шакалы — пресмыкающиеся. У медведя шерсть длинная, мохнатая, а сам большой... Хоть шерсть его — побеги перекати-поля, схожие с зеленоватыми волосками.

Олег запыхался, пока они пробирались по осыпи. Камни катились из-под ног, Марьянин мешок оттягивал руку, свой давил на плечи. Олег считал шаги. Где же эта чертова пещера? Воздух начал синеть, и без того день был пасмурным, а теперь уже в десятке шагов предметы расплывались, от земли поднимался серый туман, пора прятаться, ночью даже Дик не рискнет пойти в лес. В темноте появляются ночные твари. Если выйдешь ночью за изгородь, не вернешься. А здесь, вдали от поселка... Олег обернулся... Ему показалось, что за ним кто-то идет. Нет, только туман. Он не заметил, что прибавил шагу, — тут же обернулся Томас, негромко прикрикнул:

— На меня не налетай, сшибешь. Держи дистанцию.

И все-таки Олег никак не мог отделаться от ощущения, что кто-то идет сзади.

Спина Томаса исчезла — Томас обогнал Марьяну. Теперь впереди идет Марьяшка. У нее узкая спина, даже в теплой куртке узкая. Марьяна спотыкается, она в сумерках плохо видит. Эгли сказала — куриная слепота, но не стандартная, а эндемичная. «Эндемичная... то есть свойственная данной местности», — прозвучал в ушах голос Старого, как будто тот был рядом.

— Хочешь, тебя за руку возьму? — спросил Олег.

Они вдвоем шли по болоту в тумане, утопая в нем по колени.

— Нет, — ответила Марьяна, — спасибо.

— Стойте! — Голос Дика донесся глухо, издалека. — Скалы.

*   *   *

Хорошо, что пещеру никто не занял. В ней мог бы прятаться медведь или кто похуже из тех сумеречных и ночных тварей, которые призраками ходят вокруг изгороди и даже иногда шатают ее, тянутся к человеческому жилью и боятся его. Как-то Марьяна притащила из леса козленка, маленького еще, по пояс. У него был занудный голос, хуже, чем у близнецов, зеленая трава волосами свисала до земли, он топотал покрытыми роговыми пластинами ногами и вопил.

«Блеет, — сказал тогда с удовлетворением Вайткус. — Обожаю голоса домашних животных».

«Значит, будет козлом», — решил Томас.

Козел дожил в поселке до зимы, когда ночь тянется почти без перерыва. Он привык к людям, почти не кусался, торчал все время в мастерской Сергеева, там было тепло. В мастерской Сергеев делал мебель и вырезал посуду. Олег любил ему помогать, ему нравилось делать руками вещи. А потом пришли ночные твари. И увели козла с собой. Марьяна нашла несколько клочков зеленой шерсти за кладбищем, но это уже было весной. Она могла ошибиться.

Вайткус тогда произнес: «Развитие животноводства отложим на будущее».

«Тем более, — добавила Эгли, — что от него пользы — как от козла молока».

У пещеры был один недостаток — широкий вход. Поперек входа натянули палатку из рыбьих шкур, зажгли костер — ночные твари не любят огня. В пещере было почти тепло, и Олег с наслаждением растянулся на гладком каменном полу. Марьяна рядом.

— Как я устала, — вздохнула она. — И страшно было.

— Мне тоже, — добавил Олег тихо. — Мне казалось, что кто-то идет сзади.

— Хорошо, что я не знала, — сказала Марьяна.

Дик раскалывал чурбачки. Они взяли с собой самые хорошие дрова — которые медленно горят. Томас раскрыл мешок с сушеными грибами, достал котелок на треноге.

— Олег, — попросил он, — подай воду.

Вода была у Олега в мешке, в сосуде из тыквы. Томасу всего-то надо было сделать два шага и взять воду самому. Олег понял, что Томас говорит в воспитательных целях. Не хочет приказывать Олегу, чтобы тот встал и занялся каким-нибудь делом. А разве он не работал — палатку вместе повесили, костер горит. «В следующий раз, если меньше устану, займусь хозяйством, ведь я Марьянин мешок волочил...»

Но Олег ничего, конечно, вслух не сказал. И не успел подняться, как Дик протянул длинную руку и подвинул мешок Олега Томасу.

— Пускай отдыхает, — произнес он без всякого чувства, равнодушно. — Он уморился. Два мешка тащил.

— Пускай полежит, — согласился Томас.

Олег сел.

— А что нужно делать? — спросил он. — Когда нужно, я всегда делаю.

— Погодите, Томас, — сказала Марьяна, — я сама кипяток заправлю. Вы не знаете, сколько грибов класть.

— У меня было чувство, — бросил Дик, — что за нами кто-то шел.

— И у тебя? — отозвался Олег.

И тут они услышали чьи-то тяжелые шаги у входа. Дик метнулся к арбалету. Томас наклонился к костру, готовый схватить полено. Шаги умолкли. Стало очень тихо. Слышно лишь, как редкие капли дождя срываются с козырька над входом в пещеру.

— Мы вовремя успели, — сказала Марьяна.

— Тише.

Но за блестящим пологом из рыбьих шкур, на котором метались отсветы пламени, ничего не было слышно.

Дик, держа копье наготове, подошел к пологу, осторожно отодвинул угол, выглянул.

Олег смотрел на его широкую напряженную спину и ждал. Надо было взять копье... Но ведь это дело Дика. Несправедливость такой мысли была очевидна Олегу, но можно было утешить себя тем, что его дело в другом. Он должен увидеть то, что неинтересно видеть остальным. Старик надеется на него...

Марьяна возилась у костра, разбирая грибы и сушеные соленые ягоды, она их всегда варила отдельно, а потом смешивала. Она стояла на коленях, рукава куртки закатаны, тонкие руки в ссадинах и шрамах. Олег подумал, что руки Марьяны красивые, а шрамы — это пустяки, у всех шрамы.

Томас тоже смотрел на быстрые руки Марьяны, смотрел, как девушка углубилась в священнодействие, которое для него, пришельца на этой планете, не имело смысла, видел шрамы на ее руках — цену, которую лес взял за учение, и думал о пропасти, что поселок роет между ним и этими подростками, которые сейчас отлично заснут на каменном полу, не прикрывшись и не чувствуя влажного, промозглого холода, а запах этих растительных каракатиц, которые они называют грибами, им не противен, они с этим запахом свыклись... впрочем, здесь дети пахнут иначе, чем дома. Даже свои дети. И Рут в собственные восемь лет, попади в лес, может, и не пропадет, по крайней мере не умрет с голоду. Лес хоть и опасное, коварное место, но свое. И если он, Томас Хинд, в этом лесу человек, то они оленята, зайцы и даже волчата — не самые сильные, но хитрее многих, не пропадут.

Марьяна надкусила сомнительный гриб, пискнула, отбросила его в угол. А на вид гриб как гриб...

Снова кто-то тяжело прошел, чуть не коснувшись полупрозрачной занавески. «Чертовы призраки тьмы. Ходят слоны, не удивлюсь, если ядовитые... Ребята устали, но у Дика такой вид, будто он сейчас готов гоняться за шакалами по чаще. Олег, конечно, послабее. Парень неглупый...»

Занавес колыхнулся, ночной гость, видно, решил сорвать его. Томас поднял головешку и опередил Дика, выглянул в сумерки, в туман. Темная тень отплыла вдаль, растворилась в сером тумане, словно шутник утянул к себе воздушный шар.

— Не знаю, — произнес Томас, — я такого раньше не видел.

— Придется дежурить у костра, — решил Дик.

— Я совсем не хочу спать, — сказал Олег.

— Сейчас бы хороший пистолет, — вздохнул Томас.

— Через пять минут будет суп, — предупредила Марьяна. — Вкусный суп. Тетя Луиза нам все лучшие грибы отобрала, постаралась.

Далеко-далеко что-то чавкнуло, ухнуло. Потом раздался легкий топот многочисленных ног и блеяние. В несколько голосов.

Марьяна вскочила на ноги.

— Козлы!

— Твоего уже съели, — бросил Дик. — Кто же их гонит?

— Ядовитый слон, — неожиданно для самого себя сообщил Томас.

— Кто? — удивилась Марьяна.

Дик засмеялся.

— Так и будем звать.

Блеяние перешло в высокий крик, так кричит ребенок. Потом все стихло. И снова топот.

— Я думаю, их выпускает белый гриб, — заметил Олег.

— Кого? — спросил Дик.

— Ядовитых слонов.

— Это злые духи, Кристина рассказывала, — произнесла Марьяна.

— Злых духов нет, — ответил Олег.

— А ты в лес подальше заберись, — предложил Дик.

— Помолчите, — одернул их Томас.

Совсем близко промчались козлы. Следом, мягко и редко ступая, двигался преследователь. Люди отодвинулись за костер, оставив огонь между собой и занавеской. Незнакомые твари страшны, потому что не знаешь их повадок.

Занавеска рванулась в сторону, распоролась наискосок, и в пещеру ворвалось зеленое волосатое существо, ростом с человека, но круглое, на четырех ногах, с костистым гребнем вдоль спины, торчащим из шерсти, как цепь крутых холмов из леса.

Зверь быстро и мелко дрожал. Его маленькие красные глаза смотрели бессмысленно и обреченно.

Дик прицелился из арбалета, стараясь бить наверняка.

— Стой! — закричала Марьяна. — Это же козел!

— Правильно, — прошептал Дик, не двигаясь с места и даже не шевеля губами, — это мясо.

Но Марьяна уже шла к козлу, обходя костер.

— Погоди, — постарался остановить ее Томас.

Марьяна стряхнула его руку.

— Это мой козел, — сказала она.

— Твой давно уже помер, — заверил ее Дик, но его рука с арбалетом опустилась: мясо у них еще было, а убивать просто так Дик не любил. Охотники убивают столько, сколько можно унести.

Козел попятился. И замер. Видно, то, что подстерегало снаружи, было страшнее Марьяны. Марьяна наклонилась, быстро подхватила из мешка вкусный сушеный гриб и протянула козлу. Тот вздохнул, понюхал, распахнул бегемотью пасть и послушно схрупал подарок.

*   *   *

Первым дежурил Олег. Козел не уходил. Он отступил к стене, будто старался влиться в нее, смотрел одним глазом на Олега и иногда шумно вздыхал. Потом начинал чесаться о стену.

— Блох напустишь, — кинул Олег. — Стой смирно, а то выгоню.

Внимательный, немигающий взгляд козла создавал впечатление, что тот слушает и понимает, но на самом деле козел прислушивался к тому, что происходило снаружи.

Глядя на догорающий костер, Олег незаметно задремал. Ему казалось, что он не спит, а видит, как взлетают над головешками синие искры и танцуют парами, сплетаются в хоровод. Козел ахнул и заблеял, застучал копытами. Олег вскинулся, не сразу сообразил, где он, и только через секунду-другую понял, что козла на старом месте нет — он отпрыгнул в глубь пещеры, а в дыру в занавесе лезет серая пупырчатая масса, медленно, тестом вваливаясь в пещеру. В массе было какое-то тупое любопытство, неспешность, упорство, а козел отчаянно блеял, умоляя его спасти, — видно, решил, что тесто пришло специально за ним. Олег почему-то успел подумать, что для ночного призрака эта масса слишком некрасива, он шарил рукой по камням и никак не мог найти арбалет, а отвести взгляд от надвигающейся близкой массы, которая испускала удушающий кислотный запах, он не мог. И потому видел, как в боку твари вдруг возникла оперенная стрела арбалета и ушла до половины в тесто, провалилась в него, и тут же легко и быстро тесто подобралось, съежилось и исчезло, края разрыва занавески сошлись, и она лениво заколыхалась.

Олег наконец-то смог опустить взгляд. Его арбалет лежал в двух сантиметрах от растопыренных пальцев. Дик сидел на полу, подтянутый, свежий, будто и не ложился спать. Он опустил арбалет и произнес:

— Может, не стоило мне стрелять. Подождал бы.

— Чего же стрелял? — спросила Марьяна. Она, не вставая, протянула руку, погладила тонкие, покрытые роговыми пластинками ноги козла, который всхлипывал по-детски, жалуясь Марьяне на свой страх.

— Олег окаменел, а эта штука уже к нему подбиралась, — сказал Дик без желания упрекнуть или обидеть Олега, сказал, как думал. Он всегда говорил, как думал. — Не было времени головешку выбирать.

— Задремал? — спросил Томас Олега.

Томас лежал, положив под голову мешок с сушеным мясом и закутавшись в одеяло. Ему было холодно, холоднее всех, он никак не мог привыкнуть к холоду. «Ему будет труднее всех, когда станет холодно в самом деле», — подумал Олег. И признался:

— Задремал. Сам не заметил. Меня козел разбудил.

— Молодец, козлик, — похвалила Марьяна.

— Хорошо, что разбудил, — сказал Дик, укладываясь на бок. Его ладонь лежала на рукояти арбалета, выточенной точно и красиво, сам делал. — Сожрали бы нас...

И он заснул, не кончив фразы.

Томасу не хотелось спать. Он встал, сменил Олега, тот чуть поспорил, но согласился, у него глаза слипались — сразу растянулся на полу. Томас накинул на плечи одеяло. Хорошо бы подкинуть дров, но дрова надо беречь, их не так много, а будет холодно. Он вспомнил, как было холодно, когда они в первый раз шли к перевалу, — смертельно и безнадежно холодно. Дальше всего они прошли во второй раз. Правда, и вернулись из того похода только двое: он и Вайткус.

Томас поглядел на ребят. Почему они не чувствуют, что на камнях спать жестко и холодно? Это естественные дикари, глядящие на него, старика, с вежливым снисхождением аборигенов. Как бы ни пугал их Борис, они с каждым годом все лучше вживаются в этот мир мокрого леса и серых облаков. А Борис прав и не прав. Он прав, что переход в дикость неизбежен. Томас видит его и в собственной дочери, и в других малышах. Но, очевидно, это и есть единственный выход, единственная возможность спастись. А перевал — тот символ, в который уже никто не верит, но от которого трудно отказаться.

Козел переступил ногами, постучал копытами о камень. Дик открыл глаза, не двигаясь, прислушался, снова заснул. Марьяна во сне подкатилась к Олегу под бок и положила голову ему на плечо. Так уютнее. Далеко в лесу что-то ухнуло, и прокатился медленный затихающий рокот. Томас выбрал полешко потоньше и положил в костер.

*   *   *

Когда рассвело и в разрыв занавески полился голубой туман, вдали, в лесу затрещали, приветствуя новый день, попрыгунчики. Дик, который дежурил у погасшего костра и стругал древки для арбалетных стрел, сложил аккуратно древки в мешок и спокойно заснул. Поэтому никто не видел, как козел ушел из пещеры. Марьяна, проснувшись, расстроилась, выскочила наружу, обежала скалы вокруг — нигде никаких следов козла.

— Я его ненавижу, — произнесла она, вернувшись.

— За то, что он не сказал тебе спасибо? — спросил Олег.

— Ему лучше с нами, безопаснее.

— Зря я его на рассвете не пристрелил, — пожалел Дик. — Я думал это сделать, но потом решил, что лучше днем.

— Так нечестно, — сказала Марьяна, — он же нас ночью спас.

— Одно к другому не имеет отношения. Разве непонятно? К тому же козел думал только о собственной шкуре.

Олег взял кожаное ведро, пошел поискать воды.

— Копье не забудь, — напомнила Марьяна.

— И не отходи далеко, — предупредил Томас.

— Не маленький, — отмахнулся Олег, но копье взял.

Туман еще не растаял, прятался в низинах, облака опускались к самой земле, и кое-где между ними и подушками тумана возникали перемычки, будто облака, пролетая, тянули руки к туману, зовя с собой. Но туман хотел спать и не любил летать по небу. Олег подумал, что согласился бы полететь с облаками вместо тумана на юг, к большим лесам, к морю, куда ходили в прошлом году Сергеев с Вайткусом и Диком. С ними еще ходил Познанский, но не вернулся. Они не смогли пройти далеко и моря так и не увидели, потому что леса там велики, полны хищных лиан, зверья и ядовитых гадов, и чем теплее, тем больше там существ, опасных для человека. Но если лететь, то можно промчаться над вершинами деревьев и над морем, как обычные птицы, которые иногда тенями возникают в облаках в хорошую погоду, но никогда не садятся на землю.

Люди умеют летать, разумеется, умеют куда быстрее, чем облака. Но в поселке все приходится начинать с начала. И это нелегко, потому что нет инструментов и времени. Олег хотел сделать воздушный шар, но для воздушного шара нужно очень много рыбьих шкур, и нитей, и иголок, а никто, кроме малышей и старика, не хотел ему помогать.

«Это неплохая абстрактная идея, — оценил тогда Сергеев. — Лет через сто мы с тобой обязательно этим займемся».

А Старый ответил: «Лет через сто мы все об этой идее благополучно забудем. Придумаем себе богов, которые живут в облаках и не велят нам, смертным, к ним приближаться».

С воздушным шаром ничего не вышло.

Олег пошел вниз, под уклон, ему показалось, что там журчит вода. В таких местах могут быть источники, ключи. Потом он вышел к каменной осыпи, за которой из земли торчала верхушка громадного гриба, что вчера вечером раскрывал свой зев. Шапка тумана сползла с белого круга, и Олег увидел, как медленно лепестками раскрывается центр гриба, а из тумана по ту сторону долинки выкатываются один за другим торжественно, держа правильные интервалы, серые, чуть темнее гриба, ноздреватые, мягкие на вид шары. Один, два, три, четыре... Так вот кто был ночным гостем, ядовитым слоном, куском теста...

— Охотники возвращаются домой, — сказал Олег тихо и вдруг понял, что шары катятся в его сторону, и катятся куда быстрее, чем кажется от равномерности их движения.

Олег начал отступать, а шары один за другим вкатились на упругую поверхность гриба и направились к центру, к разверстым лепесткам. Вот первый шар, мягко раздвинув их, ухнул внутрь, за ним второй, третий; четвертый задержался на секунду, словно проверял, все ли в порядке в дневном мире.

И исчез. И лепестки медленно, удовлетворенно сошлись в центре, поверхность гриба разгладилась, и он стал подобен замерзшему озерцу.

Олег поежился. С запада, куда лежал путь, вдруг примчался ледяной ветер, обжег лицо и руки. Напомнил о том, что их ждет. Но не этого вдруг испугался Олег, а того, что они не смогут преодолеть перевал, как не удалось это сделать в прошлых походах. Дик только порадуется — он сможет вернуться в свою любимую степь. Марьяна утешится, найдя новые травы и грибы. Томас привык к несчастьям и не верит в удачу. Плохо будет только Олегу. И Старому.

*   *   *

Весь день они шли по открытой местности, лишь иногда встречая заросли невысокого кустарника. В этих местах было пустынно, но идти легко, и они даже не очень устали. Томас говорил, что время угадали верно. Лето в этом году было теплое, в прошлый раз здесь уже лежал снег. Дику было скучно, он как попрыгунчик убегал в сторону, появляясь через полчаса без добычи, разочарованный.

Козлу повезло, что он вернулся как раз в одну из отлучек Дика. Иначе, решил Олег, Дик бы его обязательно пристрелил. Это был тот же самый козел. Он с шумом выскочил из зарослей — люди встретили его, ощетинившись арбалетами. Но узнали еще издали. Волосатая громадина, выше Олега в гребне, шумно обрадовалась, что встретила приятелей. Козел пробежал мимо, подкидывая тяжелый зад, гремя пластинами на спине и оглушительно блея.

Больше козел от них не отходил. Он и Дику обрадовался, почуяв его приближение за километр, а потом влез в середину отряда, не желая идти сбоку или последним, и путался под ногами. Олегу все казалось, что козел наступит ему на ногу острым копытом, но зверь оказался деликатнее, чем при первом знакомстве.

Чутье и слух у него были замечательные. Он чувствовал присутствие живых существ за много километров, и к вечеру Марьяна уже уверяла, что понимает смысл его звуков: когда козел утверждает, что впереди поляна со вкусными грибами, а когда надо смотреть под ноги — там ползают хищные лианы.

Остановились на ночлег задолго до темноты. Дальше начинался подъем, и Томас сказал, что надо будет с утра отыскать устье ручья и подниматься по его долине, которая потом сузится, станет ущельем, и вот по этому ущелью придется идти не меньше двух дней.

Никакой пещеры или другого укрытия здесь не было, спали в палатке, что козлу не очень понравилось, и хоть опасности той ночью не было, козел все равно требовал, чтобы его пустили в тепло, и в конце концов навалился на палатку, его все ругали, но терпели, потому что можно было не выставлять охраны — ясно уже было, что если придет нежелательный гость, козел подымет такой шум, что всех разбудит.

*   *   *

К утру Олег замерз. Проснуться не было сил, во сне казалось, что его окунают в ледяное болото, и выбраться он не может. Его начало колотить. Потом вдруг стало теплее. И Олег заснул спокойней, проснулся от того, что козел решил забраться повыше на палатку. Олег подтянул ногу, открыл глаза и увидел, что Томас ночью поменялся с ним местами, лег с краю. Томас был бел от холода, он лежал, стиснув зубы, закрыв глаза, и делал вид, что спит. Олегу стало стыдно. Еще в деревне договорились, что, когда станет совсем холодно, Томаса надо беречь. У него слабые легкие, и он плохо переносит мороз, ребятам проще, они здоровые и привыкшие.

— Томас, — тихо позвал Олег, — я согрелся. Давайте меняться.

— Нет, не надо, — прошептал Томас, но губы плохо слушались.

Олег перелез через него. Рыбья кожа палатки пропускала мороз, в эту ночь под одеялами спали все, даже Дик, который утверждает, что может спать и на снегу.

— Спасибо, — произнес Томас. Его била дрожь.

Проснулась Марьяна. Она сразу все поняла.

— Я согрею воды, — решила она и начала шуршать, развязывая мешки.

Козел, сообразив, что люди проснулись, вскочил, затопотал вокруг, призывно заблеял, видно, соскучился за ночь. Дик бросил свое одеяло Томасу и быстро вылез наружу.

— Главное, — крикнул он снаружи, — двигаться! Поглядите, как здорово!

Олег заставил себя вылезти вслед за Диком.

Долина, до края которой они дошли вечером, была покрыта снегом. Снег выпал за ночь. Он был бел и чист, куда светлее облаков, которые по контрасту казались совсем фиолетовыми. Козел стоял неподалеку и выгрызал из шерсти льдинки. Белое пятно долины упиралось в крутой откос плоскогорья. Кусты, росшие на склоне, медленно шевелили ветвями, поднимая вокруг себя облачка снега.

Дик был недоволен тем, что дрова тратятся быстрее, чем рассчитывали, но сказал об этом только Олегу и тихо, когда они отошли подальше от грязного холмика палатки.

— Не надо было Томаса брать, — сказал он. — Будет болеть.

— Без него нам трудно пройти перевал.

— С ним еще труднее, — ответил Дик, пуская стрелу арбалета в темную нишу в скале. Олег ничего там не увидел, но в нише заклубился снег, оттуда вылетел заяц и большими прыжками, закинув хоботок на спину, помчался прочь. В следах его темнели капли крови.

— Я пойду подберу его, — сказал Дик. Он остался при своем мнении.

С Диком трудно спорить, потому что, когда он уверен, спора не продолжает, а просто уходит. А самые нужные слова появляются потом, и получается, что Дик берет верх, даже если не прав.

«Как же мы дойдем без Томаса? — мысленно продолжал разговор с Диком Олег. — Ведь главное даже не дорога, главное — как себя вести дальше. Ведь мы же дикари, которые никогда не видели велосипеда, и поэтому мы не знаем, велосипед это или паровоз. Дику кажется, будто он знает все, что может понадобиться человеку в поселке или в лесу. Может, он боится оказаться в ином мире, где он не сильнее всех, не быстрее всех?»

Марьяна разожгла костер. Козел уже привык к огню и решил, что огонь ему ничем не угрожает, поэтому тут же полез в костер, и Марьяна крикнула Олегу, чтобы он оттащил это проклятое животное. Оттащить взрослого козла — дело почти невыполнимое, но Олег старался. Он исколотил козла рукоятью ножа, хотя тот, видно, решил, что его гладят, и восторженно взвизгивал.

Томас быстро ходил по снегу, чтобы согреться, он кутался в одеяло и горбился, и Олегу показался старым человеком, хотя он знал, что Томасу сорок лет. Эгли как-то говорила, что процессы старения в поселке почему-то происходят активнее, а тетя Луиза сказала тогда, что на такой диете всем давно пора загнуться. У всех бесконечные гастриты, аллергия, у старшего поколения почки никуда не годятся. Правда, дети были сравнительно здоровы. И поселку повезло, что большинство местных микробов к человеческому метаболизму не приспособилось. Еще не приспособилось, добавила тогда тетя Луиза.

— Жалко, здесь нет болота, — сказала Марьяна. — Я бы вам нарвала травы, я знаю какой.

— А почему не нарвала заранее? — спросил Олег.

Марьяна лучше всех в деревне разбиралась в травах.

— Странный ты, — удивилась Марьяна. — Эту траву надо сразу есть, пока свежая, как ее сохранишь?

Ей всегда казалось странным, что другие не знают того, что знает она.

— Олежка, — позвал Томас, — подойди ко мне.

Томас опустился на палатку и поморщился.

— Опять спина болит, — сообщил он, — прострел.

— Я вам потом потру, — пообещала Марьяна.

— Спасибо, не помогает, — улыбнулся Томас. Он был похож на ворону, как рисовал ее на уроках биологии Старый. Темная птица с крупным заостренным носом. — Слушай, ты помнишь, где я карту прячу? Мало ли что может со мной случиться.

— Ничего не случится, — заверил Олег. — Мы же вместе идем.

— И все-таки рисковать не будем. Ты разберешься в карте?

Карта была нарисована на кусочке бумаги — самой большой ценности в поселке. Олег всегда испытывал к бумаге особенное чувство. Бумага, даже чистый листок, была колдовским образом связана со знанием. Она и была создана, чтобы выразить знание. Бумага была как бы проявлением божества.

Томас, заходясь временами в кашле, заставил Олега показывать по карте путь к перевалу. Маршрут был знаком, они уже мысленно проходили его с Вайткусом и Старым, только, правда, в поселке ощутить суть пути, расстояние, холод было невозможно — в доме тепло, уютно горят светильники, за стеной шелестит дождик...

Дик принес зайца. Козел почему-то испугался безжизненной тушки, умчался к откосу и стоял там, сокрушенно тряся головой.

— Чует, что его ждет, — отметил Дик. Он бросил зайца на камни. — Давайте сейчас его съедим, веселее идти будет. И Томасу полезно. Правда, еще полезней горячей крови напиться, я всегда на охоте так делаю. Но ты ведь, Томас, не будешь?

Томас отрицательно покачал головой.

— Что делаете? Карту смотрите? — спросил Дик.

— Томас просил повторить на случай, если с ним что-то произойдет.

— Чепуха, — отрезал Дик, садясь на корточки и начиная ловко разделывать тушку зайца, — ты еще можешь идти. А плохо будет, вернемся.

Олег понимал, что Дик не хочет обидеть Томаса. Дик с самого начала считал, что Томас может не дойти.

— Ничего, — произнес Томас, который ничем не показал, что ему неприятен равнодушный тон Дика, — лучше подстраховаться.

Когда они пили чай — кипяток с корешками, козел подошел ближе, но не с той стороны, где Дик кинул шкуру зайца, а с другой, как бы отгородившись от шкурки костром и палаткой. Он тяжело вздыхал, и Марьяна кинула ему несколько сушеных грибов.

— Вот это лишнее, — покачал головой Дик. — Грибы нужны нам самим. Может так случиться, что мы ничего не найдем. Как обратно идти?

— Там за перевалом есть пища, — напомнил Томас.

— Мы не знаем, есть или уже нет, — ответил Дик. — Глупо погибать от голода. А в морозы лучше много есть.

— В крайнем случае съедим козла, — сказал Олег.

— Почему в крайнем? — спросил Дик. — Мы его обязательно съедим. И скоро. А то еще сбежит.

— И не думай, — велела Марьяна, — не надо.

— Почему? — удивился Дик.

— Потому что козел хороший. Он вернется с нами в поселок. И будет жить. Нам пора иметь своих животных.

— Я тебе таких козлов тысячу притащу, — пообещал Дик.

— Неправда, ты только хвастаешься. Не приведешь. Их не так много в лесу. И если он не захочет, ты его никак не притащишь.

— Возьму тебя с собой, ты умеешь со зверями разговаривать. — И Дик стал резать зайца на равные доли, всем поровну.

— Я не дам убивать, — предупредила Марьяна. — У нее будут маленькие.

— У кого? — спросил Олег.

— У козла, — сказала Марьяна, — у козлихи.

— Так это коза? — спросил Томас.

— Да, козлиха, коза. Я знаю.

— Марьяна права, пускай коза живет, — решил Томас. — Полезно думать о том, что будет завтра.

— И еще надо думать, чтобы не умереть сегодня, — бросил Дик.

— Козу будем подкармливать, — произнесла Марьяна.

— И не вздумай, — отрезал Дик.

— Я свое буду отдавать. — Марьяна упрямо глядела на Дика, острый подбородок вперед.

Дик склонил голову, разглядывая девушку, как незнакомую зверюшку.

Томас поднялся первым и пошел складывать палатку. Его трясло.

— Может, вернешься? — спросил его Дик.

— Поздно. Я пойду.

— Подумай, — рассердилась Марьяна, рассерженная на Дика, — как ты можешь говорить! Томасу одному до поселка не дойти.

— Олег с ним может вернуться.

Это Дик сказал просто так, чтобы оставить за собой последнее слово.

— Пора идти, — закончил спор Томас. — Если сегодня будем идти хорошо, может, выйдем на плоскогорье. В прошлый раз мы увязли в этом ущелье. Снег был по пояс. И метель.

Томас пошел впереди по широкому ложу ручья, который при больших дождях, наверное, превращался в поток, а сейчас лишь чуть-чуть журчал по камням, отламывая наросшие за ночь у берегов льдинки.

Коза сначала бросилась вперед, словно показывала дорогу, а потом раздумала, остановилась. Дик погрозил ей пальцем, но тут коза вздохнула и побрела за людьми, хотя порой останавливалась и занудно вопила, уговаривая вернуться.

Чуть потеплело, снег под ногами начал таять, было скользко, за день пришлось раз десять перейти ручей, который вился по долинке, кидаясь от откоса к откосу, и ноги у всех закоченели.

*   *   *

Весь следующий день долинка, по которой стекал ручей, постепенно сужалась, каменные темные стены становились круче и сходились все ближе, пряча ручей в вечную тень. Шум его стал мрачным, он отражался от стен, как в бочке. Было неуютно и страшно — никто из них, кроме Томаса, не был раньше в горах, даже Дик потерял всегдашнюю уверенность в себе, не убегал вперед, все время поглядывал вверх, словно боялся, что на голову упадет камень, и часто спрашивал Томаса:

— Ну, скоро? Скоро выйдем?

— К вечеру выйдем, — отвечал Томас.

Томас, как и все, согрелся, даже вспотел, почти не кашлял и шел быстрее, чем вчера. Только иногда хватался за бок.

— Вы узнаете места? — спросила Марьяна.

Она шла сзади, подгоняя козу, которой все это путешествие окончательно надоело и которая часто останавливалась, оглядывалась, будто умоляя Марьяну отпустить ее обратно в лес, на простор.

— Как тебе сказать, — отозвался Томас. — В прошлый раз мы сюда уже не добрались. А когда шли с перевала шестнадцать лет назад, здесь был снег, дни были короткие, и мы почти не смотрели по сторонам. Мы тогда обрели надежду, впервые обрели надежду, но очень устали. Путь отсюда до поселка занял больше недели.

Дик, шедший впереди, вдруг замер, поднял руку.

Все остановились. Даже коза остановилась, будто поняла приказ.

Дик с арбалетом наготове медленно пошел вперед. Нагнулся.

— Глядите! — крикнул он. — Они в самом деле здесь шли.

За большим камнем, поблескивая тускло и отражаясь в бочажке ручья, лежала чудесная вещь. Она была сделана из белого металла и похожа на сплюснутый шар с белым наростом сверху. К этой вещи был прикреплен ремень, так что ее можно было носить через плечо.

Дик поднял вещь и сказал:

— На нее, наверное, упал камень.

— Нет, не камень. Так надо, — произнес Томас, подходя к Дику и забирая у него вещь. — Здесь был привал. И кто-то... Вайткус! Это фляга Вайткуса. Вот он обрадуется, когда мы ему ее принесем!

— Это называется «фляга»? — спросила Марьяна.

Томас поболтал вещью в воздухе, и все услышали, что внутри плещется вода.

— Удобная вещь, — определил Дик.

— Ее специально сделали плоской, — объяснил Томас, осторожно отвинчивая крышку, — чтобы удобнее носить на боку.

— Красивая, — сказала Марьяна.

— Я буду ходить с ней на охоту, — решил Дик. — Вайткусу она не нужна. Он все равно болеет.

Томас поднес флягу к носу и понюхал.

— Черт возьми! — воскликнул он. — С ума можно сойти.

— Что случилось? — спросил Олег. Ему хотелось подержать флягу.

— Ребята, да это же коньяк! Вы понимаете, это коньяк!

Коза отошла в сторону и удивленно заблеяла, подзывая к себе.

Олег подошел к ней. В углублении за каменной россыпью лежали грудой металлические банки — такого сокровища видеть ему не приходилось.

— Томас! — позвал он. — Посмотрите, что вы еще забыли!

— Не забыли, — сказал Томас. — Понимаешь, мы тогда поверили, что выйдем к лесу, и в последний раз поели. Это консервные банки, понимаешь? Это ненужные консервные банки.

— Ненужные?

— Тогда они казались нам ненужными. — Томас снова поднес к носу флягу и принюхался. — Я сойду с ума. Это мне снится.

— Значит, правда, — сказал Дик, — что вы здесь шли. Я иногда думал, что поселок был всегда.

— Знаешь, я сам так иногда думаю, — улыбнулся Томас.

Он отпил немного из фляги. Один глоток, и зажмурился.

— Буду жить, — произнес он. Закашлялся, но не перестал улыбаться.

Марьяна собирала консервные банки и складывала их в мешок. Коза часто вздыхала, охала, ей банки не нравились. Они были чужими.

— Да не надо их тащить, — засмеялся Томас. — Не надо! Это же пустые банки. Если нужно, ты возьмешь их тысячу. Понимаешь?

— Не знаю, — трезво возразила Марьяна. — А если не найдем ничего, они там тоже пригодятся. Не с пустыми руками вернемся. Из этих банок отец много всего сделает.

— Тогда заберешь на обратном пути, — предложил Олег. Ему хотелось попробовать коньяк, который так обрадовал Томаса.

— А если их возьмут? — спросила Марьяна.

— Кто возьмет? — спросил Томас. — За шестнадцать лет никто не взял. Козлам банки не нужны.

Но Марьяна собрала все банки, даже дырявые.

Дик сказал:

— Дай попробовать, Томас. Из фляги.

— Тебе не понравится, — предупредил Томас. — Детям и дикарям коньяк противопоказан.

Но протянул флягу Дику.

«Надо было попросить, — огорчился Олег. — Я всегда только думаю о чем-то, а Дик уже это берет».

— Только осторожно, — велел Томас, — один маленький глоток.

— Не бойся, — ответил Дик. — Если тебе можно, мне тем более. Я сильнее тебя.

Томас ничего не ответил. Олегу показалось, что он улыбается.

Дик запрокинул флягу и сделал большой глоток. Видно, этот коньяк был очень горьким, потому что он выронил флягу и жутко закашлялся, схватившись за горло. Томас еле успел подхватить флягу.

— Я же говорил, — произнес он укоризненно, но без сочувствия.

Марьяна бросилась к покрасневшему, несчастному Дику.

— Все горит... — смог наконец выговорить Дик.

— Вы зачем? — рассердилась Марьяна на Томаса.

Она стала копаться в своем мешке. Олег знал — искала снадобье от ожога.

— Сейчас пройдет, — заверил Томас. — Ты же дикарь, Дик. Ты должен был незнакомую жидкость принимать, как яд, сначала языком...

Дик отмахнулся.

— Я поверил... Понимаешь, поверил! Ты же пил!

Дик был унижен. Унижений он не выносил.

— Вот, — сказала Марьяна, — пожуй траву. Это помогает.

— Не надо, — отказался Дик.

— Все прошло, — отозвался Томас. — Ему теперь уже теплее.

— Нет, — возразил Дик. Но солгал.

— Есть еще желание обжечься? — спросил Томас. — Как, мои смелые единоплеменники? Кстати, индейцы называли это огненной водой.

— А потом спивались и отдавали за бесценок землю белым колонистам, — вспомнил Олег урок истории.

— Вот именно. Только те напитки были пониже качеством.

Томас повесил флягу через плечо. Дик поглядел на нее с тоской. Он бы с удовольствием вылил оттуда проклятый коньяк и налил воды.

Они расселись на камнях передохнуть. Марьяна раздала всем по горсти сушеных грибов и по ломтику вяленого мяса. Козе тоже дала грибов. Дик поглядел неодобрительно, но ничего не сказал. Коза деликатно хрупала грибами, поглядывала на Марьяну, дадут ли еще. Козе в этих местах было трудно добывать пищу, она была голодна.

— И вся ваша еда была в этих банках? — спросил Олег.

— Не только, — сказал Томас. — Еда была в ящиках, коробках, контейнерах, бутылках, тюбиках, пузырьках, мешках и много в чем еще. Еды было, скажу вам, друзья, много. И еще там были сигареты, которые мне часто снятся.

И вдруг Олег понял, что находка фляги, консервных банок, следов подействовала не только на него или Дика. Больше всех изменился Томас. Словно до этого момента он и сам не очень верил в то, что когда-то был за перевалом, где едят из блестящих банок и во флягах бывает коньяк. И этот чужой, но желанный для Олега, чужой и, в общем, ненужный для Дика мир отдалил Томаса.

— Пошли, — сказал Томас, поднимаясь. — Теперь я почти поверил, что мы дойдем, хоть самая трудная часть пути впереди.

Они пошли дальше. Марьяна держалась ближе к Дику, она беспокоилась, не плохо ли ему. У Марьяны есть это качество — всех жалеть. Иногда Олега оно трогало, а сейчас злило. Ведь видно же, что Дик здоров, только глаза блестят и говорит громче, чем обычно.

— Это дверь, — произнес Томас, который шел рядом с Олегом. — Дверь, за которой начинаются мои воспоминания. Ты понимаешь?

— Понимаю.

— До этого я мог только представлять, — продолжал Томас. — И я совсем забыл об этом привале. Твоя мать несла тебя на руках. Она совсем выбилась из сил, но никому тебя не отдавала. И ты молчал. Дик орал, понимаешь, как положено голодному и несчастному младенцу. А ты молчал. Эгли все крутилась возле твоей матери, они же были еще совсем девчонками, лет по двадцать пять, не больше, а раньше дружили. У нее ничего не осталось в жизни, только ты.

Томас вдруг закашлялся, его согнуло пополам. Он уперся ладонью о каменную стену, и Олег заметил, какие желтые и тонкие у Томаса пальцы. Дик с Марьяной ушли вперед и скрылись за поворотом.

— Давайте я понесу мешок, — предложил Олег.

— Нет, сейчас пройдет. Сейчас пройдет... — Томас виновато улыбнулся. — Казалось бы, я должен руководить вами, подавать пример подросткам. А тащусь еле-еле... Знаешь, мне показалось, что, если я глотну коньяку, все пройдет. Это наивно...

— А вы выпейте еще, — сказал Олег.

— Не надо. У меня температура. Добраться бы до перевала. Мне бы в больницу — покой и процедуры, а не восхождение и подвиги.

Часа через два ущелье кончилось. Ручей маленьким водопадом слетал с невысокого, метра в два, обрыва. Но взобраться на него оказалось непростым делом. Томас так ослаб, что его пришлось втаскивать наверх. Козу поднимали на веревке, и перепуганное животное чудом никого не покалечило, отбиваясь тонкими бронированными ногами.

Было странное ощущение: два дня они поднимались узким полутемным ущельем, слыша только журчание воды, и вдруг оказались во власти простора, какого Олегу не приходилось видеть.

Покрытое снегом, с редкими каменными проплешинами плоскогорье простиралось на несколько километров, упираясь в стену гор. С другой стороны, скатываясь бесконечным крутым откосом, оно вливалось в широкую долину, сначала голую, каменистую, затем на ней возникали точки кустов и деревьев, а далеко-далеко к горизонту эти точки сливались, густея, в бесконечный лес. Там, в четырех днях пути, был поселок. Правда, его отсюда не разглядишь.

— Вот тут, — сказал, все еще стараясь отдышаться, Томас, — тут мы поняли, что спасены. Мы шли от гор, какой там шли — ползли, волоча больных, замерзая, ни во что не веря, и внезапно вышли к этому плоскогорью. Оно, как видите, чуть поднимается к краю, и потому, пока мы не добрались сюда, мы не знали, что есть надежда. Шел снег, метель... кто же был первым? Кажется, Борис. Ну да, Борис. Он ушел вперед и вдруг остановился. Я помню, как он вдруг замер, но я так устал, что не понял, почему он стоит. Когда я подошел к нему, он плакал, и лицо его обледенело. Видимость в тот день была плохая, но иногда снежная пелена рассеивалась, и мы поняли, что там, внизу, в долине, есть деревья. Значит, есть жизнь...

Дул ветер, к счастью, несильный, коза начала скакать, резвиться, радуясь простору, подбрасывая мохнатый зад, оставляя глубокие треугольные следы на снежной простыне. Остановилась возле бурой проплешины, стала разрывать смерзшуюся землю роговой нашлепкой на носу, вздыхая, ахая и блея, — видно, почуяла что-то съедобное.

— Здесь нет дичи, — произнес Дик с осуждением. Он обращался к Томасу, будто тот был в этом виноват.

— Дня через три, если все будет нормально, дойдем, — заверил Томас. — Или через четыре.

— А говорят, что вы шли две недели.

— Мы шли тринадцать дней. Была зима, много больных и раненых, а сейчас мы налегке. Удивительно, как будто вчера было — мы стоим с Борисом и смотрим вниз...

До темноты удалось достичь гор.

*   *   *

Ночью похолодало, был мороз. Дик с Олегом положили Марьяну и Томаса посередине. Томас так вымотался за день, что даже не спорил. Он был горячим, но никак не мог согреться, и, когда он начинал заходиться в сухом кашле, Олег обнимал его, а Марьяна давала напиться микстуры от кашля, которую она приготовила. Марьяна не спала, и, чтобы скоротать ночь, они шептались с Олегом, а Дик, которому хотелось спать, ворочался. Потом сказал:

— Завтра дневки не будет, ясно?

— Ну и что? — спросил Олег.

— Заставлю идти, как бы вам ни хотелось дрыхнуть.

— Не бойся, из-за нас задержки не будет.

— Из-за кого бы то ни было.

Олег не стал спорить. Он понимал, что Дик имеет в виду Томаса. Он думал, что Томас спит, не слышит. Но Томас услышал.

— По-моему, у меня пневмония, простите, что так неудачно получилось, друзья.

Они разбили палатку в большой нише, тут было теплее, чем на открытом месте, и коза топталась рядом, вздыхая, потом начала шуршать, ковыряться в земле.

— Чего она ищет? — прошептала Марьяна.

— Улиток, — ответил Олег. — Я видел, как она нашла улитку.

— Я думала, им тут холодно.

— Мы же живем, значит, и другие могут.

— Ничего здесь нет, — оборвал Дик, — спите.

Закашлялся Томас. Марьяна опять дала ему напиться. Слышно было, как его зубы стучат о край кружки.

— Надо было тебе вернуться, — произнес Дик.

— Поздно, — сказал Томас, — до поселка мне не дойти.

— Дурак ты, Дик, — кинула Марьяна, — законы забыл.

— Я ничего не забыл, — громко заговорил Дик. — Я знаю, что мы должны заботиться о больных. Я знаю, что такое долг, не хуже тебя знаю. Но мне все твердили одно и то же: если мы сейчас не дойдем до перевала, если мы не принесем железо и инструменты, поселок может погибнуть. Это не я придумал. Я не верю, что поселок погибнет. Мы отлично живем без этих штук. Я из своего арбалета могу свалить медведя за сто шагов.

— Еще бы, — напомнил Олег, — у тебя же железные наконечники на стрелах. Если бы Сергеев их не ковал, как бы ты свалил медведя?

— Я могу сделать наконечник из камня. Тут дело не в материале, а в умении. Теперь нас погнали сюда, в горы...

— Тебя никто не гнал, ты сам пошел.

— Сам. Но вы знаете — вот-вот зарядит снег. И если мы будем тянуться еле-еле, мы можем не вернуться обратно.

— А что ты предлагаешь? — спросил Олег.

Ни Томас, ни Марьяна в их спор не вмешивались, но внимательно слушали его. Олегу казалось, что даже коза затихла, слушая.

— Я предлагаю оставить здесь Марьяну с Томасом. Дать им одеяла и пищу. А мы с тобой налегке добежим до перевала.

Олег не ответил. Он понимал, что Томаса оставить нельзя. Нельзя лишать Томаса цели. Это его убьет. Но вдруг Дик подумает, что он боится идти дальше вдвоем?

— Ты испугался? — спросил Дик.

— Я не о себе, — произнес наконец Олег. — Если Томас будет болен, он не сможет защитить Марьяну. А Марьяна его. А если звери? Если здесь хищники? Как она справится?

— Марьяшка, справишься? — Дик не спросил, а будто приказал, будто имел право приказывать.

— Я дойду, — произнес Томас. — Я дойду, не бойтесь, друзья. Мне надо дойти... я иду туда уже шестнадцать лет.

И голос Томаса был горяч, быстр, словно полон слез.

— Тогда спи, — велел Дик, переждав долгую паузу. Никто не согласился с ним, но никто и не убедил Дика.

А утром спор прекратился сам собой. По очень простой причине. Когда Олег, встав первым — голова болела, ноги как деревянные, спина промерзла до печенки, — выбрался из ниши, он увидел на белой долине плоскогорья цепочку углублений, в которых даже не сразу угадал следы: будто кто-то вдавливал в снег большие бочки.

Олег разбудил Дика, и вместе они осторожно прошли дальше по следам в ту сторону, куда указывали углубления когтей. Следы кончались у крутого откоса — этот зверь мог подниматься и по скалам.

— Какой он? — спросил Олег шепотом.

— Ляжет на дом — раздавит, — сказал Дик. — Вот бы подстрелить.

— Надежды мало, даже с твоим арбалетом. Ты ему шкуру не пробьешь.

— Постараюсь.

— Где вы были? — спросила Марьяна, которая разжигала костер. — У Томаса температура упала. Хорошо, правда?

— Хорошо, — ответил Олег.

Они рассказали про следы, потому что Марьяна их все равно бы увидела. Но она не испугалась. Мало ли какие звери водятся вокруг! Далеко не все злые и опасные. Звери заняты своими делами.

— Садитесь, — предложила Марьяна, — позавтракаем.

Томас вылез из-под палатки. Он был бледен и слаб. В руке держал флягу. Садясь рядом с Олегом, отвинтил и отхлебнул.

— Надо согреться, — объяснил он хрипло. — Когда-то врачи прописывали слабым и больным кагор.

Марьяна достала свой мешок.

Из него выкатился гриб.

Мешок был разорван, изжеван. И пуст.

— А где грибы? — спросила Марьяна у Томаса. Как будто он должен был знать, где грибы.

Дик вскочил.

— Где лежал мешок?

— Я так устала, — сказала Марьяна. — Я думала, что положила под палатку, а он остался снаружи.

— Где эта скотина? — произнес Дик тихо.

— Ты с ума сошел? — закричала Марьяна. — Может, это не коза?

— А кто? Томас? Я? Мы что теперь жрать будем?

— У нас есть еще мясо.

— Покажи. Может, и его нет?

— Зачем коза будет есть мясо?

Дик был прав. От мяса осталось десятка два ломтиков.

— Я не шучу. — Дик подобрал со снега арбалет.

Коза будто сообразила, что ей грозит, резко отскочила за скалу.

— Ты не уйдешь, — бросил Дик.

— Погоди, — остановил его Олег. — Погоди, если нужно, успеешь. Всегда успеешь. Ведь Марьяна хочет разводить их, понимаешь, как это важно для поселка? Значит, у нас всегда будет мясо.

— Для поселка важно, чтобы мы не подохли, — сказал Дик. — Без нас коза в поселок не придет. Ей тоже жрать нечего. Она убежит.

— Нет, Дик, пожалуйста, — попросила Марьяна. — Ведь у козы будут маленькие, понимаешь?

— Тогда пошли назад, — решил Дик. — Кончился наш поход.

— Подожди, — вмешался Томас. — Пока еще решаю я. Если ты хочешь, я разрешаю тебе вернуться назад. Ты доберешься, я не сомневаюсь. Я пойду дальше. И те, кто захочет.

— Я пойду дальше, — отозвался Олег. — Мы не можем ждать еще три года, до следующего лета.

— Я тоже пойду дальше, — сказала Марьяна. — И Дик пойдет. Он не злой, не думайте. Он хочет, чтобы всем лучше.

— Не надо объяснять, — отрезал Дик. — Я все равно ее убью.

— На сегодня пища есть, — напомнила Марьяна.

— Было бы неплохо вернуться вместе с козой. Мы можем даже ее навьючить, — добавил Томас.

Он отхлебнул еще коньяка и поболтал флягой. По звуку было ясно, что огненной воды осталось совсем мало.

— Еще один день, — сказал Дик, — и возвращаться уже будет поздно. А тебя, Томас, это касается больше, чем остальных.

Марьяна засуетилась возле костра, спеша вскипятить воду. У нее еще остались сладкие корешки, горсти две.

Глава третья

Через два часа ходьбы Олег подумал, что прав все-таки был Дик. Они шли без тропинки, по снежной целине, путь вел вверх, к тому же, приходилось обходить скалы, пробираться по расщелинам, пересекать ледники, воздух был резким, острым, и дыхание сбивалось. Олег привык к тому, что никогда не наешься досыта, но все-таки голодать не приходилось — в поселке всегда были какие-то запасы. А тут голод, бродивший по соседству, сразу обрушился на Олега, как только стало ясно, что впереди дни без еды. Олег поймал себя на том, что смотрит на козу с вожделением, надеется, что она упадет в расщелину, разобьется, и тогда не надо будет отказываться от своих слов — ну, найдем другую, твердил он беззвучно, найдем другую.

И, как бы подслушав его мысли, Томас сказал:

— Наше счастье, что мясо идет само. Нам бы его не дотащить.

— Стойте.

Это был голос Дика. Дик подошел к козе, неся в руке крепкую, сплетенную из водорослей веревку, накинул ее козе на шею. Коза покорно и тупо ждала, пока ее привяжут. Потом Дик протянул свободный конец веревки Марьяне.

— Веди. Я не хочу рисковать.

Днем они сделали привал. Долгий, потому что все выбились из сил, а Томас шел и покачивался так, что его хотелось поддерживать. Лицо его побагровело, глаза были полузакрыты, но он упрямо шел и шел вперед, к своему перевалу.

Часа через два после привала Томас забеспокоился.

— Погодите. Как бы не сбиться. Здесь должен быть лагерь. Я помню эту скалу.

Томас сел на камень, развернул трясущимися руками карту и стал водить по ней пальцем. Дику это ничего не говорило, он пошел вперед, надеясь подстрелить добычу.

Карта была нарисована чернилами еще в то время, когда были чернила — густая паста, которой заполнялись ручки. Ручки Олег видел. Только они не писали.

— Мы здесь, — определил Томас. — Уже больше половины дороги. Я и не рассчитывал, что можно так быстро идти.

— Погода хорошая, — произнес Олег.

— Судя по всему, мы здесь ночевали. Должны быть следы, а их нету.

— Сколько лет прошло...

— Вот так... — бормотал Томас, — группа скал... три скалы, нет, четыре. Ах да, чуть не забыл... — Он обернулся к Олегу: — Возьми это. Без этого в корабль ни ногой. Помнишь?

— Это счетчик радиации, да?

— Счетчик радиации, ты же знаешь, почему мы не могли оставаться, там была такая радиация. А мороз — это впридачу.

— Может, поспите? — спросил Олег. — А потом пойдем...

— Нет, оставаться нельзя. Это смерть. Я за вас отвечаю... Где же лагерь, надо глубже выкопать... Мы их похоронили, но сил не было глубоко копать, понимаешь, обязательно надо глубже...

Олег подхватил Томаса, который начал валиться с камня.

Вернулся Дик, глядел, как Олег кутает Томаса в одеяла, а Марьяшка хлопочет, раздувая костер, чтобы согреть микстуру. Дик молчал, но казалось, что он повторяет: «Я же предупреждал».

Олег сам отвинтил крышку фляги, понюхал коньяк — запах был острым, скорее приятным, но пить не хотелось, это было не для питья. Поднес осторожно к спекшимся губам Томаса, который шептал что-то неразборчиво, тот глотнул и сказал почему-то «скооль».

Дальше пойти смогли только в сумерки. Томас пришел в себя, его мешок нес Олег, арбалет взял Дик. Из-за этой остановки шли, вернее, карабкались по откосу, усыпанному громадными неустойчивыми камнями, часа два, не больше, потом стало плохо видно, и пришлось искать ночлег.

Похолодало, небо здесь было совсем другого цвета — не только серым, как в лесу, а приобрело к вечеру краски тревожные — красноватые, и это пугало, потому что в небе не было надежности.

Очень хотелось есть. Олег готов был жевать камни. И еще наглая коза, как только сняли и сложили на снег мешки, подбежала к ним, попыталась разбросать их, будто люди только и занимались, что прятали от нее еду.

— Иди отсюда! — прикрикнул на нее Олег. Кинул в нее камнем.

Коза отскочила с блеянием.

— Не надо, — сказала Марьяшка. На ней лица не было, даже почернела за день, стала меньше, тоньше. — Она же не понимает. Она думает, что ей дадут есть. Ей больше надо, чем людям.

В тот вечер Дик ударил Марьяну.

Они жевали последние кусочки мяса, сухие ломтики. Запивали их кипятком, это был обман, а не еда, потому что человеку надо съесть хотя бы горсть ломтиков, чтобы почувствовать сытость. А Марьяна потихоньку отдала свой ломтик несчастной козе, думала, что никто не заметит, но заметили все, кроме Томаса, который был в полузабытьи. Олег промолчал, он решил потом сказать Марьяне, что глупо кормить козу, когда сами скоро помрут от голода.

Но тут вмешался Дик. Он протянул над костром руку и коротко, наотмашь, ударил Марьяну по щеке. Марьяшка вскрикнула:

— За что?

Олег кинулся на Дика. Дик легко отшвырнул его.

— Идиоты, — бросил он зло, — скопище идиотов. Вы сами себя решили голодом уморить? Вы никогда не дойдете до перевала!

— Это мой кусок мяса, — ответила Марьяна, глаза ее были сухими и злыми, — я не хочу есть.

— Ты хочешь, — отрезал Дик, — а мяса осталось только по два ломтика на завтра. А идти в гору. Зачем только я пошел с вами!

Вдруг он схватил нож и, не оборачиваясь, сильно метнул его в козу. Вырвав клок зеленоватой шерсти, нож ударился о скалу, звякнул. Дик вскочил, коза рванулась, натянула веревку. Дик подобрал нож. Наконечник был обломан.

— Идиоты! — закричал Дик. — Почему вы не понимаете, что мы уже никогда не вернемся!

Он не глядел на заплакавшую Марьяшку, на Олега, который ничего лучшего не придумал, как начать совать Марьяне свой последний ломтик, будто она была маленькой девочкой. Та отталкивала руку, а Дик, быстро развернув свое одеяло, во весь рост растянулся на нем и закрыл глаза. Заснул или делал вид, что спит.

Томас кашлял вяло, словно у него не осталось сил кашлять.

Олег поднялся и закутал его в палатку. Потом они с Марьяшкой легли с двух сторон Томаса, чтобы согреть его.

Пошел снег. Снег был не холодный, он покрыл их толстым слоем. Коза пришла уже в темноте и тоже легла рядом с ними: понимала, что всем вместе теплее.

Олег и в эту ночь почти не спал, или ему казалось, что не спит. Кто-то громадный прошел неподалеку, застилая голубой свет утра. Потом сразу стало холоднее — поднялась коза и пошла искать себе пропитание. А потом Олега укусила блоха. Откуда она взялась, непонятно. Может, пряталась в одежде или в козлиной шерсти.

У снежной блохи особенный укус — ни с чем не спутаешь. Этот укус безнадежен, как смерть. Можно плакать, кричать, звать на помощь, но никто не поможет. Все происходит по часам. Сначала укус — укол, холодный, словно под кожу загнали льдинку, и это ледяное жжение острое, такое, что человек сразу просыпается и замирает в ужасе и бессилии. И потом ничего — целый час ничего. И вдруг человек теряет разум — это происходит одинаково со всеми: с умными, глупыми, маленьким, стариком. На полчаса, на час человек оказывается во власти кошмаров. Старый говорил, что, будь у него микроскоп, он бы легко с этой болезнью справился — понял бы, как возбудитель действует на нервную систему... Человек начинает буйствовать, он становится диким, он никого не узнает, он может убить самого близкого и потом ничего не будет помнить. Когда в поселке был первый случай этой болезни, никто не знал, что произошло. И еще было несколько страшных случаев, пока не поняли, что с блошиной лихорадкой не надо бороться — надо связать больного, спрятать его подальше и просто ждать, пока буйство пройдет и он вернется в сознание. Вот и все. Когда-нибудь, когда научатся лихорадку лечить, это будет иначе. А сейчас выход один... И если в поселке случается, что кого-то укусит снежная блоха, он сам спешит к людям и просит — свяжите меня! И в этом есть что-то ужасное. Человек еще здоров, он рассуждает и понимает, как обреченный на смерть, что пройдет еще несколько минут — и он исчезнет, а вместо него возникнет злое, бессмысленное существо. И каждый видел, как это случается с другими. И каждому стыдно думать, что это случится с ним. Потому, когда Олег почувствовал холодный укус блохи, он проснулся сразу и сразу поднял остальных.

— Дик, — сказал он виновато, — прости, у тебя веревка далеко?

— Что? — Дик вскочил, начал шарить руками в темноте.

Рассвет только начинался. Томас прохрипел во сне, но не проснулся.

— Ой, горе какое! — запричитала Марьяна. — Тебя блоха укусила?

— Только что.

Дик зевнул.

— Мог бы не спешить. У тебя час времени, как минимум час.

— Бывает и раньше, — произнес Олег. — Так неудачно получилось.

— Да, еще этого не хватало, — согласился Дик.

— Я тебя накрою одеялом, — предложила Марьяна. — И посижу рядом.

— Эх, — сказал Дик, разыскивая веревку, — опять вовремя не выйдем.

— Ну, это же пройдет, — ответил Олег.

— После припадка часа два лежать, не меньше, по себе знаю, — произнес Дик.

Он не сердился на Олега, он был зол на судьбу, на сплошные неудачи этого похода.

Ощущение холода в бедре, куда укусила эта блоха, не пропадало, Олег все время ощущал укус и представлял, как отравленная крошечной капелькой яда кровь течет, пульсируя, к мозгу, чтобы напасть на него и лишить Олега разума.

Дик не спеша проверил веревку. Марьяна стала разжигать костер.

Рассвет был синим, другим, чем в долине, где день всегда сер.

— Ну что ж, — велел Дик, — подставляйся.

— Только чтобы он себе что-нибудь не сломал, — сказала Марьяна. — Бедный Олежка!

— Не в первый раз мотаю, — успокоил Дик. — Жуткое дело эти блохи. Ты расслабься, Олег, так легче. И думай о другом.

Сначала он связал руки Олега за спиной, потом обмотал грудь и ноги. Веревки туго впивались в тело, но Олег терпел, он знал, что в припадке человек становится сильным, как медведь. Если пожалеешь сейчас, потом все будет хуже.

Застонал Томас. Его взлохмаченная пегая голова высунулась из-под палатки, он жмурился, не в силах сообразить, где он. Глаза Томаса налились кровью, лицо было красным, распаренным. Наконец он разглядел Дика, который связывал Олега. Олег смущенно улыбался — неприятно доставлять людям такие беспокойства. Старый как-то рассказывал, что в средние века эпилептичек и других ненормальных женщин называли ведьмами и даже сжигали на кострах.

— Блоха, — понял Томас, — всюду блохи... всюду твари...

— Вы еще поспите, — сказал Олег. — Я не скоро в себя приду, вы же знаете. Отдыхайте!

— Холодно, — произнес Томас, — нельзя спать, мне скоро выходить на вахту, опять барахлит компьютер, в него залезла блоха.

— И зачем только мы пошли, — сказал Дик. — Нельзя было такую компанию в горы пускать.

— Больше некому идти, — отозвалась Марьяна. — Ты же понимаешь.

Холод постепенно распространялся по всему телу, но то был не обычный холод, а свербящий, тянущий жилы, как будто множество маленьких льдинок суетилось, толкалось в груди, в ногах... Голова Томаса начала увеличиваться...

— Ну вот, вроде замотал я тебя сносно. Не тянет?

— Тянет. — Олег постарался улыбнуться, но скулы уже свело судорогой.

— Слушай... — Дик обернулся. — А где коза?

— Коза? Ночью я ее слышала.

— Где коза, я спрашиваю? — Голос Дика поднялся, стал мальчишеским, высоким от злости. — Ты ее привязала?

— Я ее привязывала, — оправдывалась Марьяна, — но она, наверное, развязалась.

— Где коза, я спрашиваю?

Видно, раздражение, копившееся в Дике, должно было найти выход — коза стала символом всех неудач.

— Не сердись, Дикушка, — сказала Марьяна. Она старалась укутать Олега одеялами. — Коза, наверное, ищет, чего поесть.

— Здесь ей нечего искать. Почему ты ее не привязала?

Дик вытащил из-под полога свой арбалет, сунул за пояс нож.

— Ты куда? — спросила Марьяна, хотя отлично знала куда.

Дик внимательно осмотрел снег вокруг, ища следы.

— Она вернется.

— Она вернется, — повторил Дик, — только в виде мертвой туши. Хватит. Я не хочу помирать с голоду из-за твоих глупостей.

Дик рос и рос, скоро он достанет головой до неба, но он может расшибиться об облака, ведь облака стеклянные, твердые... Олег сильно зажмурился и снова открыл глаза, чтобы изгнать видение. Томас сидел на одеяле и раскачивался, словно беззвучно пел.

— Марьяшка, согрей кипятку... — Олегу показалось, что голос его звучит твердо и громко, на самом деле он шептал почти беззвучно. — Для Томаса. Ему плохо.

Марьяна поняла.

— Сейчас, Олежка, конечно.

Но она не отрывала глаз от Дика.

— Я так и думал, — сказал Дик. — Она пошла обратно. Вниз. За ночь она могла пройти километров двадцать.

— Дик, останься здесь, — произнес вдруг Томас внятно и громко. — Марьяшка сама найдет козу. Ты же ее убьешь.

— Можешь не сомневаться, — заверил Дик. — Хватит глупостей.

— Я найду ее. — Марьяна забыла о кипятке. — Тебе, Дик, нельзя сейчас уходить. Томас болен, а за Олегом надо следить.

— Ничего с ними не случится.

Дик запустил пальцы в густую темную гриву волос, рванул их, мотнул головой и, не оборачиваясь, быстро и легко пошел по следам козы вниз, откуда они пришли вчера.

— Я хотел, чтобы ты пошла, — вздохнул Томас, — ты бы привела ее. А он ее убьет.

Олег, хоть мир вокруг него все время менял форму и пропорции и становился все более зыбким и ненадежным, все еще сохранял способность думать. Он уронил:

— Дика можно понять... нам в самом деле не везет.

— Осталось идти совсем немного, — сказал Томас. — Я знаю. Мы идем быстро. Мы будем там послезавтра. Мы дотянем и без мяса. Ведь дотянем? А за перевалом пища. Дик, я обещаю!

Дик поднял руку, чтобы показать, что слышит, — звуки далеко разносились над снежным склоном, но шага не замедлил.

— Козу поймать нужно, — обернулся Томас к Марьяне. — Она нам нужна. Но не надо убивать. В этом нет смысла... Что-то меня жжет. Как жарко... Почему так болит печень? Это нечестно. Мы уже рядом.

— Он убьет ее... — прошептала Марьяна. — Он ее обязательно убьет... Ди-и-ик! — Марьяна обернулась к Олегу и Томасу. — Ну что делать, ну скажите, вы же умные, вы же все знаете! Ну как его остановить?

— Мне его не догнать, — ответил Томас. — К сожалению, я для него уже не авторитет.

— Сейчас... — решился Олег. — Ты только распутай меня. Может, я успею до припадка, может, я успею?

Марьяна только отмахнулась. Она сделала два шага за Диком, вернулась, посмотрела на Томаса, на Олега.

— И вас нельзя оставить.

— Да беги тогда! — вдруг закричал Томас. — Беги скорей!

— Но как же я вас оставлю? А вдруг какой-нибудь зверь.

— Беги же! — повторил Олег. — И возвращайся.

И Марьяна легко, словно не касаясь снега, понеслась вниз по склону, туда, где уже исчез Дик.

— Жалко девчонку, — огорчился Томас, — она привязалась к козе.

— Жалко, — подтвердил Олег. — Как странно, что у вас нет формы. Вы бываете толстый и потом совсем тонкий, как спичка.

— Да, — согласился Томас. — Ты лежи удобнее, почему-то сначала этот яд действует на зрение. Я помню, меня раза три она кусала. Но не бойся, побочных эффектов практически не бывает. Не бойся.

— Я понимаю, но все равно страшно потерять себя, понимаете? Вот сейчас это я, а скоро меня не будет.

Олега тянуло вниз, в синюю воду, и очень трудно было удержаться на поверхности воды, потому что ноги были спутаны водорослями и надо их освободить, надо вырвать их, а то утонешь.

*   *   *

Одеяло, которым Марьяшка накрыла Олега, слетело. Олег не удержался у стены и упал на снег. Глаза его были закрыты, губы шевелились, лицо потемнело от напряжения, от желания разорвать путы. Томас хотел помочь Олегу, накрыть его или хотя бы положить голову себе на колени. Это полезно делать в таких случаях — держать голову. Томас постарался подняться, но ноги отказывались его держать. Олег выгнул спину и буквально взлетел в воздух, оттолкнулся кулаками от земли и покатился вниз по откосу. Он перевернулся несколько раз, ударился о торчащую из снега глыбу и замер. Его куртка разорвалась, снег не таял на голой груди.

Так нельзя, подумал Томас. Надо обязательно до него добраться. Чертова коза, чертов Дик с его комплексом сильной личности. А ведь Дик уверен, что прав, и уверен, что им владеет лишь забота обо всех. И с его дикарской точки зрения, он прав, с его дикарским неумением посмотреть в будущее... Не слишком ли скоро человек коллективный, гомо цивилизованный, становится дикарем? Может, мы ошиблись, позволяя детям вырасти в волчат, чтобы им легче выжить в лесу? Но у нас не было выбора. За шестнадцать лет мы, взрослые, так и не смогли дойти до перевала. И надежда на это не возникла бы, если бы не выросли Дик и Олег. Сколько у меня сейчас? Наверное, за сорок. Очень больно дышать — двухсторонняя пневмония, для такого диагноза не надо быть врачом. Если я не доберусь до корабля, моя песенка спета. Никакое мясо козы мне не поможет. И идти надо самому — ребятам не дотащить меня до перевала... Что же Олежка? Блоха — это крайняя степень невезения, словно рок, притаившийся в скалах, не хочет отпускать нас к человечеству, словно лес хочет превратить нас в своих детей, в шакалов на двух ногах, он согласен терпеть наш поселок, но только как свое собственное продолжение, а не как отрицание. Там, за глыбой, темнеет обрыв, вроде бы невысокий обрыв, но если Олег сейчас упадет вниз, он разобьется. Где веревка, где вторая веревка, надо примотать его к тому камню...

Томас полз вниз, хорошо, что вниз ползти легче, и только жжет снег — почему-то умудряется проникать всюду и очень жжет грудь. Когда кашляешь, то тихонько, чтобы не разорвать легкие, а кашель накапливается и рвется из груди, и его ничем не удержишь.

Томас полз вниз, тащил за собой веревку, которая казалась ему невероятно тяжелой, свинцовой, веревка разматывалась и волочилась, как змея. Олег забился по-птичьи, стараясь разорвать путы, затылок его колотился о камень, и Томасу физически передалась боль, владевшая Олегом, владевшая им в кошмаре, но тем не менее реальная, трансформировавшаяся в видение. Олегу в этот момент казалось, что на него упала крыша дома.

До Олега оставалось метров десять, не больше. Томас понимал, что тот его не слышит, но твердил:

— Потерпи, я иду.

А сам старался поднять голову, чтобы увидеть, не возвращаются ли Марьяна с Диком.

Главное было успеть, успеть прежде, чем Олег скатится к обрыву, тогда будет поздно...

«Почему у меня сейчас кружится голова?»

Когда Томас дотянулся до Олега, он на несколько секунд потерял сознание, все силы ушли на то, чтобы доползти. Тело, движимое только этим отчаянным желанием, отказалось далее подчиняться, как бы выполнив все, на что было способно. Томаса привел в себя порыв ледяного ветра, принесший заряд снега, а может, невнятный шепот Олега и его хриплое дыхание. Томасу больше всего на свете хотелось закрыть глаза, потому что вот так лежать, ничего не делать, ни о чем не думать — это и было теплой, уютной сказкой, исполнением желаний. Олег сдвинулся еще на метр, он бился, стараясь освободиться от веревок, отталкивался связанными ногами от глыбы. Томас подтянул к себе веревку, стараясь сообразить, как ему примотать Олега надежнее к скале, и не мог понять, как это делается, а потом оказалось, что его рука пуста — веревку он выпустил, ее конец остался в нескольких метрах сзади и вернуться к нему не было сил. Томас подтянулся, чтобы уцепиться за ноги Олега, но тот дернулся и отбросил Томаса, тело которого не почувствовало боли.

Томас понял, что так ему Олега не удержать и что Олег, даже связанный, куда сильнее его, и потому Томас возобновил свое медленное путешествие к обрыву, чтобы оказаться между ним и Олегом, превратиться в барьер, в препятствие, в неподвижную колоду. Томасу казалось, что он ползет спокойно, и все же, когда ему удалось наконец доползти до узкой полки, отделявшей Олега от обрыва, Олег сполз уже так низко, что Томасу пришлось протискиваться между телом Олега и острыми камнями на краю.

И наверное, Томасу удалось бы оттащить Олега от обрыва наверх, к безопасности, если бы сам он мог удержаться на зыбком краю сознания.

*   *   *

Марьяна прибежала к лагерю запыхавшись, ей казалось, что она отсутствовала несколько минут, на самом деле ее не было больше часа. Она бежала прямо к палатке и потому не сразу поняла, что произошло. Она увидела только, что лагерь пуст, и сначала даже откинула полог палатки, решив, что Томас с Олегом прячутся там от снега, хотя палатка лежала плоско на земле и спрятаться под ней никто бы не мог.

Марьяна в растерянности оглянулась и увидела след на снегу, который уходил вниз к скале, след такой, будто кто-то тащил по снегу тяжелый груз, и ей сразу почудилась страшная картина: животное, которому принадлежали круглые, как от бочки, следы, тащит обоих мужчин, и виновата в этом только она, потому что побежала спасать козу и забыла о людях, о больных людях в снежной пустыне, чего делать нельзя. И все получилось ужасно и глупо, потому что она не догнала Дика и не нашла козу, а, оставшись одна среди скал, испугалась, что не найдет пути к лагерю, испугалась за Томаса с Олегом, которые беспомощны, побежала обратно — и вот опоздала.

Марьяна семенила вниз по склону, всхлипывая и повторяя:

— Мамочка, мамочка...

Почему-то на снегу лежала веревка. Олегу удалось распутаться?

Она обогнула серую глыбу и увидела, что на краю обрыва лежит связанный Олег, а Томаса нигде нет.

— Олег! Олежка! — закричала она. — Ты живой?

Олег не ответил. Он спал. Люди всегда засыпают, когда пройдет припадок. Он был один, но след от его тела продолжался вниз, к обрыву, и, когда Марьяна заглянула вниз, она увидела, что там недалеко, метрах в пяти, лежит Томас, очень спокойно и как-то даже удобно, и поэтому Марьяшка не сразу догадалась, что Томас уже мертв. Она спустилась вниз, спеша и обламывая ногти о ледяные камни, долго трясла его, старалась разбудить и вдруг поняла, что Томас умер, разбился. А Олег, который пришел в себя, услышал шум и плач Марьяны и спросил слабым голосом:

— Ты что, Марьяшка, что случилось?

Он совершенно не помнил, как столкнул Томаса вниз, хотя потом по следам и отрывочным кошмарным видениям Олега они смогли понять, как и почему все произошло, и догадались, как умер Томас.

*   *   *

Дик вернулся в лагерь через два часа. Он не догнал козу и потерял ее следы на большой каменистой осыпи. На обратном пути он встретил следы неизвестного животного и пошел по ним, думая подстрелить, чтобы прийти в лагерь с добычей. Тогда можно объяснить, что он нарочно оставил козу в покое, пожалел Марьяну. И он искренне уже верил, что пожалел Марьяну, потому что не выносил неудач.

Когда он узнал, что случилось в лагере без него, он оказался трезвее и спокойнее остальных и сказал Олегу:

— Не говори глупостей. Никого ты не убивал и ни в чем не виноват. Ты же не знал, что столкнул Томаса. Ты должен быть благодарен ему, что он тебя старался удержать. Может, он ничего и не успел сделать, вернее всего, он ничего не успел сделать, но все равно он хотел тебя спасти. Может, так даже и лучше, потому что Томас был совсем болен, он мог умереть в любую минуту, он хотел идти к перевалу, и потому нам пришлось бы тащить его, и все погибли бы.

— Ты хочешь успокоить Олега, — отвечала Марьяна, раскачиваясь от боли — она отморозила руки и ободрала их в кровь, когда старалась оживить Томаса и когда они вместе с шатавшимся от слабости Олегом тащили его тело к палатке. — Ты хочешь успокоить Олега, а виноваты мы с тобой. Если бы мы не побежали за козой, Томас был бы жив.

— Правильно, — подтвердил Дик, — тебе не надо было бежать за мной. Это глупость, женская глупость.

— Неужели ты не винишь себя? — спросила Марьяна.

Томас лежал между ними, закрытый с головой одеялом, и как будто присутствовал при их разговоре.

— Я не знаю. Я пошел за козой, потому что нам нужно мясо. Нужно всем. Мне меньше других, потому что я сильнее.

— Я не хочу с ним больше говорить, — возмутилась Марьяна. — Он холодный, как этот снег.

— Я хочу быть справедливым, — отрезал Дик. — От того, что мы будем метаться и стонать, никому не лучше. Мы теряем время. День уже перевалил за середину.

— Олег еще слабый, чтобы идти, — сказала Марьяна.

— Нет, ничего, — отозвался Олег, — я пойду. Только надо взять у Томаса карту и счетчик радиации. Он говорил мне, что, если что-нибудь случится, надо взять эти вещи.

— Не надо, — качнул головой Дик.

— Почему?

— Потому что мы идем обратно, — произнес Дик спокойно.

— Ты так решил? — спросил Олег.

— Это единственный путь, чтобы спастись, — ответил Дик. — Через два дня мы будем в лесу. Там я найду добычу. Я вас приведу в поселок, я обещаю.

— Нет, мы пойдем дальше.

— Глупо. У нас нет шансов.

— У нас карта.

— А почему ты веришь ей? Карта старая. Все могло измениться. И никто не знает, сколько еще идти без еды, по голому снегу.

— Томас сказал, что мы шли быстро, что остался один день.

— Томас ошибался. Он сам хотел туда, и он нас обманывал.

— Томас нас не обманывал. Он сказал, что там есть пища и мы будем спасены.

— Ему хотелось в это верить, он был болен, он плохо соображал. Мы останемся живы, только если вернемся обратно.

— Я пойду к перевалу. — Олег сказал это, глядя на тело, покрытое одеялом, он обращался к Томасу.

— Я тоже пойду, — поддержала его Марьяна, — как ты не понимаешь?

— Марьяшка, — начал Дик, постукивая большим кулаком по камню, отбивая такт словам. — Олегу заморочил голову Старый, всегда твердил ему, что он умнее, лучше нас с тобой, что он особенный. Он не мог быть лучше нас в поселке или в лесу, он всегда уступал мне. Даже тебе в лесу он уступает. Понимаешь, ему нужна эта сказка о перевале и речи о дикарях, которыми мы не имеем права стать. А я не дикарь. Я не глупее его. Пускай Олег идет, если он уверен. А тебя я не пущу — тебя я уведу вниз.

— Глупости, глупости, глупости! — закричала Марьяна. — Нас послал поселок. Нас все ждут и все надеются.

— Мы принесем больше пользы живыми.

— Пошли. — Олег протянул руку к одеялу, чтобы взять у Томаса карту и счетчик, и медленно произнес: — Прости, Томас, что ты не дошел и я беру у тебя такие ценные вещи.

От откинул край одеяла. Томас лежал, закрыв глаза, лицо его побелело, и губы стали тонкими. И Олег не смог заставить себя дотронуться до холодного тела Томаса.

— Погоди, я сама, — предложила Марьяшка. — Погоди.

Дик поднялся, подошел к скале, поднял со снега флягу, поболтал ею — там плеснулся коньяк. Дик отвинтил крышку и вылил коньяк на снег. Острый незнакомый запах повис в воздухе. Дик завинтил крышку и повесил флягу через плечо. Никто ничего не сказал. Марьяна передала Олегу сложенную карту, счетчик радиации и нож Томаса.

— Нам его не закопать, — решил Дик. — Надо отнести его под обрыв и засыпать камнями.

— Нет! — возразил Олег.

Дик удивленно поднял брови.

И глупо было отвечать. Почему нельзя на Томаса класть камни? Ведь Томас мертв, и ему все равно.

Все сделал Дик.

Олег и Марьяна только помогали ему. Больше они ни о чем не говорили. Олег и Марьяна молча собрались, взяли совсем похудевшие мешки (даже дров осталось на один-два костра), разделили на три части последние ломтики вяленого мяса, и Марьяна отнесла Дику его порцию. Тот положил ломтики в карман и ничего не сказал. Потом Олег и Марьяна поднялись и пошли, не оглядываясь, наверх, к перевалу.

Дик догнал их метров через сто. Догнал, потом обогнал и пошел впереди. Олег шел с трудом, еще не прошли последствия припадка. Марьяна хромала — ушибла ногу, когда лазала по обрыву. Они прошли всего километров десять, и пришлось остановиться на ночлег.

Олег свалился на снег и сразу заснул. Он не проснулся, чтобы напиться кипятку со сладкими корешками. И он не увидел того, что увидели Дик и Марьяшка, когда совсем стемнело. Облака вокруг разошлись, и на небе появились звезды, которых никто из них никогда не видел. Потом небо затянуло вновь. Марьяна тоже заснула, и Дик еще долго сидел у погасшего теплого костра, положив в него ноги, смотрел на небо и ждал — может, облака разойдутся вновь? Он слышал о звездах, старшие всегда говорили о звездах, но никогда раньше он не догадывался, какое величие и простор открываются человеку, который видит звезды. Он понимал, что им никогда не вернуться в поселок.

*   *   *

Они поднялись рано, выпили немного кипятку, растопив снег, и доели сладкие корешки, от которых голод лишь усилился. В тот день они тащились медленнее, чем обычно, даже Дик выбился из сил.

Беда была в том, что они не знали, правильно ли идут. На карте были нарисованы ориентиры, но они не совпадали. Понятно, почему: люди шли здесь в прошлый раз зимой, когда много снега, когда сильные морозы и мгла, и потому сейчас все вокруг выглядело иначе.

Наступило отчаяние, потому что перевал был абстракцией, в которую невозможно поверить, как невозможно представить себе звездное небо, если его не видел и знаешь лишь по рассказам. Олег жалел, что заснул и пропустил небо, но, может быть, оно повторится следующей ночью? Ведь облака на небе стали тоньше, сквозь них иногда проглядывала голубизна, и вокруг было куда светлее, чем внизу, в лесу.

Днем, когда все выбились из сил, Дик приказал остановиться и начать снегом растирать Марьяшке отмороженные щеки. Тогда Олег увидел в стороне, на снегу, синее пятно. Но до него надо было пройти еще шагов сто, а сил не было, и Олег не стал ничего говорить.

Когда наконец Дик сказал, что пора идти, Олег показал на синее пятно. Они пошли к нему, с каждым шагом быстрее.

Это была синяя короткая куртка из прочного и тонкого материала. Она наполовину вмерзла в снег, и один рукав ее, набитый снегом, торчал вверх. Дик окопал снег вокруг, чтобы вытащить куртку, а Олегом вдруг овладело болезненное нетерпение.

— Не надо, — сказал он хрипло, — зачем? Мы скоро придем, ты понимаешь, мы правильно идем!

— Она крепкая, — объяснил Дик, — Марьяшка совсем замерзла.

— Мне не нужно, — отказалась Марьяшка, — лучше пойдем дальше.

— Идите, я вас догоню, — заупрямился Дик. — Идите.

Дик догнал их через пятнадцать минут, неся куртку в руке, но Марьяна надевать ее не стала, сказала, что куртка мокрая и холодная. Но главное было то, что куртка чужая и ее кто-то носил. И если снял и бросил, то, значит, погиб. Всем известно, что с перевала вышло семьдесят шесть человек, а до леса дошло сорок.

Они не добрались в тот день до перевала, хотя Олегу все казалось, что перевал будет вот-вот — сейчас обойдем этот язык ледника, и будет перевал, сейчас минуем осыпь, и будет перевал... И подъем становится все круче, а воздуха все меньше.

Они ночевали, вернее, пережидали, пока кончится темнота, сжавшись в клубок, закутавшись всеми одеялами и накрывшись палаткой. Все равно не заснешь от холода, они только проваливались в забытье и снова просыпались, чтобы поменяться местами. От Марьяны, которая лежала в середине, почти не было тепла — она стала какой-то бестелесной и острой — почти птичьи кости. Они поднялись с рассветом, над ними было синее звездное небо, но они не смотрели на небо.

Потом постепенно рассвело, облака были прозрачные, как туман, и сквозь них светило солнце, холодное, яркое, которого они тоже никогда не видели, но они не смотрели и на солнце. Они брели, обходя трещины в снегу, осыпи и карнизы. Дик упрямо шагал впереди, выбирая дорогу, падая и срываясь чаще других, но ни разу не уступив первенства. И он первым вышел на перевал, не сообразив, что это и есть перевал, потому что склон, по которому они карабкались, незаметно для глаз выровнялся и превратился в плоскогорье, и потом они увидели впереди зубцы хребтов. Хребет за хребтом, цепи снежных гор, сверкающие под солнцем, а еще через час внизу открылась котловина, посреди которой, громадный даже отсюда, с километровой высоты, лежал круглый диск темного металлического цвета. Он накренился и вдавился в снег точно посреди котловины. До этой котловины капитан смог дотянуть корабль, когда после взрыва в двигательном отсеке отказали приборы. Он посадил корабль тут в метель, ночь и туман здешней злой зимы.

Они стояли в ряд. Три оборванных, изможденных дикаря, арбалеты на плечах, мешки из звериных шкур за спинами, оборванные, обожженные морозом и снегом, черные от голода и усталости, три микроскопические фигурки в громадном, пустом, безмолвном мире, и смотрели на мертвый корабль, который шестнадцать лет назад рухнул на эту планету. И никогда уже не поднимется вновь.

Потом они начали спускаться вниз по крутому склону, цепляясь за камни, стараясь не бежать по неверным осыпям, но бежали все скорее, хотя ноги отказывались слушаться.

И через час они уже были на дне котловины.

Глава четвертая

Шестнадцать лет назад Олегу и Дику было меньше двух лет. Марьяны еще не было на свете. И они не помнили, как опустился здесь, в горах, исследовательский корабль «Полюс». Их первые воспоминания были связаны с поселком, с лесом; повадки шустрых рыжих грибов и хищных лиан они узнали раньше, чем услышали от старших о том, что есть звезды и другой мир. И лес был куда понятнее, чем рассказы о ракетах или домах, в которых может жить по тысяче человек. Законы леса, законы поселка, возникшие от необходимости сохранить кучку людей, не приспособленных к этой жизни, старались вытолкнуть из памяти Землю и вместо памяти возродить лишь абстрактную надежду на то, что когда-то их найдут и все это кончится. Но сколько надо терпеть и ждать? Десять лет? Десять лет уже прошло. Сто лет? Сто лет — значит, что найдут не тебя, а твоего правнука, если у тебя будет правнук и если он, да и весь поселок смогут просуществовать столько лет. Надежда, жившая в старших, для второго поколения не существовала — она бы только мешала жить в лесу, но не передать им надежду было невозможно, потому что даже смерть человеку не так страшна, если он знает о продолжении своего рода. Смерть становится окончательной в тот момент, когда с ней пропадаешь не только ты, но и все, что привязывало тебя к жизни.

Потому и старшие, и учитель — все, каждый как мог, — старались воспитать в детях ощущение принадлежности к Земле, мысль о том, что рано или поздно отторженность прервется. А в поддержание связи с миром оставался корабль за перевалом. Он существовал, его можно было достичь если не в этот тысячедневный бесконечный холодный год, то в следующий, когда дети подрастут и смогут дойти до перевала.

Дик, Олег и Марьяна спускались в котловину, к кораблю, он рос, был материален и громаден, но оставался легендой, чашей Грааля, и никто из них не удивился бы, если бы при прикосновении он рассыпался в прах. Они возвращались к дому своих отцов, который пугал тем, что перешел в эту холодную котловину из снов и легенд, рассказанных при тусклом светильнике в хижине, когда за щелью окна, затянутого рыбьей кожей, рычит снежная метель.

Существование корабля возродило сны и легенды, привязав картины, рожденные воображением и потому неточные, к реальности этого гиганта. Подобного противоречия старшие не понимали — ведь для них за повестью о том, как грянула катастрофа, как пришел холод и тьма, за рассказом о пустых коридорах, в которых постепенно гаснет свет и куда прорываются снаружи сухие снежинки, — за всем этим скрывались зримые образы коридоров и ламп, молчание вспомогательных двигателей и щелканье счетчиков радиации. Для слушателей — Олега и его сверстников — в рассказе понятны были лишь снежинки, а коридоры ассоциировались с чащей леса или темной пещерой — ведь воображение питается лишь тем, что видено и слышано.

Теперь стало понятно, как уходили отсюда люди — тащили детей и раненых, хватали в спешке те вещи, которые должны понадобиться на первое время, в тот момент никто еще не думал, что им придется жить и умирать в этом холодном мире, — гигантские масштабы и невероятная мощь космической цивилизации даже здесь вселяли ложную уверенность, что все случившееся, как бы трагично ни было, лишь временный срыв, случайность, которая будет исправлена, как исправляются случайности всегда.

Вот тот люк.

Уходя, как рассказывал Старый, они закрыли его, а аварийную лестницу, по которой спускались на снег, отнесли в сторону, под нависшую скалу. Это место было отмечено на карте, но искать лестницу не пришлось — снег подтаял, и она лежала на месте, голубая краска кое-где облезла, а когда Дик поднял лестницу, то отпечаток ее остался голубым рисунком на снегу.

Дик пощелкал ногтем по перекладине.

— Легкая, — сообщил он, — надо будет взять.

Никто не ответил ему, Марьяна с Олегом стояли поодаль и, запрокинув головы, разглядывали округлое брюхо корабля. Корабль казался совершенно целым, хоть сейчас лети дальше. И Олег даже представил себе, как он отрывается от котловины, поднимается все быстрее к синему небу и становится черным кружочком, точкой в синеве...

Усталости не было. Тело было легким и послушным, и нетерпение как можно скорее заглянуть внутрь чудовища смешивалось со страхом навсегда исчезнуть в замкнутой сфере корабля.

Олег перевел взгляд на аварийный люк. Сколько раз Старый повторял Олегу: «Аварийный люк не заперт, понимаешь? Мы его только прикрыли. Ты поднимаешься к нему по лесенке и первым делом замеряешь уровень радиации. Ее быть не должно, но обязательно замерь. Тогда радиация была одной из причин, почему нам пришлось так спешно уходить, мороз и радиация. Сорок градусов ниже нуля, системы отопления не функционируют, и высокий радиационный фон — оставаться было нельзя».

Дик бродил вокруг корабля, выковыривая из снега ящики и банки, — многие вещи вытащили из корабля, но их пришлось оставить.

— Ну что, — спросил Олег, — пойдем туда?

— Пойдем. — Дик поднял лестницу и приставил к люку. Потом сам поднялся по ней, сунул в щель нож Томаса, нажал, нож сломался.

— Может, он защелкнулся? — предположила Марьяна.

— Совсем ножей не осталось, — огорчился Дик.

— Старый сказал, что люк открыт, — напомнил Олег.

— Старый все забыл. Нельзя верить старикам.

— Не получается? — спросила Марьяна.

Облака затянули солнце, и сразу стало темнее, привычнее.

— Погоди, — засомневался Олег. — Почему мы тянем крышку на себя, почему толкаем, как дома? А если дверь в корабле открывается иначе?

Дверца была немного утоплена в стене корабля, она уходила под обшивку. А что, если попробовать толкнуть ее вбок? Так не бывает, но если корабль летит, лучше, чтобы дверь сама случайно не открылась. Олег сказал Дику:

— Дай нож.

Тот кинул Олегу сломанный нож, сунул руки под мышки и принялся притопывать: замерз. Даже он замерз.

Пошел сухой снег. Они были одни во всем мире, они умирали от голода и холода, а корабль не хотел пускать их внутрь.

Олег вставил обломок ножа в щель и постарался толкнуть крышку в сторону. Та вдруг щелкнула и легко, словно ожидала этого, отошла вбок и исчезла в стене. Все правильно. Олег даже не стал оборачиваться — все ли видели, какой он умный. Он решил задачу. Пускай задача была несложная, но другие решить не смогли. Олег заткнул нож за пояс и вынул счетчик радиации.

— Ой! — услышал он голос Марьяны. — Олег открыл!

— Это хорошо, — произнес Дик. — Иди, чего стоишь!

Счетчик показал, что опасности нет, все правильно.

— Там темно, — сказал Олег, — дайте факел.

Даже когда было очень холодно в последнюю ночь, они не стали зажигать факелы. Факелы давали мало тепла, зато долго горели.

— Там тепло? — спросила Марьяна.

— Нет. — Олег принюхался. В корабле сохранился чужой опасный запах. Ступить внутрь было боязно. Но Олег вдруг понял, что теперь он главнее Дика, что Дику страшно. Дик щелкал кремнем, разжигая факел. Факел занялся маленьким, почти невидимым в свете дня огнем. Дик поднялся до половины лестницы и передал факел Олегу. Но дальше не пошел. Олег принял факел и протянул руку внутрь. Впереди была темнота, под ногами начинался ровный шероховатый пол.

Олег сказал громко, чтобы заглушить страх:

— Я пошел. Берите факелы. И за мной! Я буду ждать внутри.

Пол под ногами чуть пружинил, как будто кора живых деревьев. Но Олег знал, что пол неживой и что таких деревьев на Земле не бывает. Ему почудилось, что впереди кто-то подстерегает его, и он замер. Но потом понял, что так возвращается к нему эхо собственного дыхания. Олег сделал еще один шаг вперед, и свет факела, ставший ярче, осветил стену, круглящуюся кверху. Блестящую и светлую стену. Он дотронулся до стены. Она была холодной.

«Вот я и дома, — подумал Олег. — У меня есть дом — поселок. А есть дом, который называется космический исследовательский корабль «Полюс». Он мне тысячу раз снился, но снился совсем не таким, каким оказался на самом деле. А я тут был. Я тут даже родился. Где-то в темной глубине корабля есть комната, где я родился».

— Ты где? — спросил Дик.

Олег обернулся. Силуэт Дика заслонил проем люка.

— Иди сюда, — позвал Олег. — Здесь никого нет.

— Был бы, давно замерз. — Голос Дика улетел по коридору.

Олег протянул Дику факел, чтобы он зажег свой, потом подождал, пока Дик, уступив место Марьяне, зажжет ее факел.

С тремя факелами сразу стало светлее, только очень холодно. Куда холоднее, чем снаружи, потому что там был живой воздух, а здесь воздух мертвый. Коридор закончился дверью, но Олег уже знал, как ее открыть. В действиях Олега появилась еще не настоящая уверенность, но большее единство с кораблем, чем у остальных, которым корабль казался страшной пещерой, и, если бы не голод, они бы остались снаружи. Дойди с ними до корабля Томас, все было бы иначе. Олег не мог взять на себя роль проводника и толкователя тайн, но лучше Олег, чем никто.

За дверью был круглый зал, такого они никогда не видели. В нем мог разместиться весь поселок. Несмотря на свет трех факелов, его потолок пропадал в темноте.

— Ангар, — произнес Олег, повторяя заученные слова Старого. — Здесь посадочные катера и другие средства. Но узел питания был выведен из строя при посадке. Это сыграло роковую роль.

— И вынудило команду и пассажиров идти по горам пешком, — добавила Марьяна.

Старый на уроках заставлял их заучивать наизусть историю поселка, начало этой истории, чтобы не забывалось. «Если у людей нет бумаги, они учат историю наизусть, — говорил он. — Без истории люди перестают быть людьми».

— С огромными жертвами... — продолжил Дик, но не договорил, замолчал: здесь нельзя было говорить громко.

Перед ними, преградив путь, лежал цилиндр длиной метров десять.

— Это тот катер, — сказал Олег, — который они вытянули из ангара на руках, но не успели им воспользоваться, надо было уходить.

— Как холодно. — Марьяна поежилась.

— Он в себе держит холод с зимы, — объяснил Дик. — Куда дальше?

Дик признал главенство Олега.

— Здесь должна быть открытая дверь, — проговорил Олег, — которая ведет в двигательный отсек. Только нам туда нельзя. Мы должны найти лестницу наверх.

— Как ты хорошо все выучил, — чуть улыбнулась Марьяна.

Они снова пошли вдоль стены.

— Здесь должно быть много вещей, — сказал Дик. — Но как мы их понесем обратно?

— А вдруг те, кто здесь умер, ходят? — спросила Марьяна.

— Да кончай ты! — оборвал ее Дик.

— Разумеется! — Олег остановился.

— Что? Что ты увидел?

— Я догадался. Если загнуть концы у лестницы, то тогда ее можно нагрузить вещами и тащить за собой. Ну, как на санях, которые сделал Сергеев.

— А я думала, что ты увидел мертвеца, — шепнула Марьяна.

— Я об этом тоже подумал, — сказал Дик.

— Первая дверь, — сообщил Олег. — Туда нам не надо.

— Я загляну, — решил Дик.

— Там наверняка радиация, — сказал Олег. — Старый говорил.

— Ничего она со мной не сделает. Я сильный.

— Радиация невидима, ты же знаешь. Ты же учился. — Олег пошел дальше, неся факел близко к стене.

Томас был инженером. Томас понимал, что значат эти кнопки и какую силу они в себе несут.

— Сколько всего настроили, — сказал Дик, все еще не примирившийся с кораблем, — а разбились.

— Зато они прилетели через небо, — возразила Марьяна.

— Вот эта дверь, — сообщил Олег. — Отсюда мы попадем в жилые помещения и в навигационный отсек.

Как это всегда звучало: «навигационный отсек», «пульт управления»... Как заклинания. И вот он сейчас увидит навигационный отсек.

— А ты помнишь номер своей комнаты? — спросила Марьяна.

— Каюты, — поправил ее Олег. — Конечно, помню. Сорок четыре.

— Меня отец просил зайти и посмотреть, как все там. У нас сто десятая. А ты ведь родился на корабле?

Олег не ответил. Да вопрос и не требовал ответа. Но странно было, что Марьяна думает так же, как и он.

Олег отвел в сторону дверь. И отпрянул. Он забыл, что этого надо было ожидать. Есть такие краски, которые светятся многие годы. Ими покрашены некоторые коридоры и навигационный отсек.

Свет шел отовсюду и ниоткуда. И было светло. Достаточно, чтобы факелы как бы померкли.

— Ой, — прошептала Марьяна, — а может, тут кто-то живет?

— Хорошо, что есть свет, — сказал Олег. — Сбережем факелы.

— Как будто даже теплее, — произнесла Марьяна.

— Это только кажется, — сказал Олег. — Но мы, наверное, найдем теплые вещи. И будем спать в комнате.

— Нет, — отозвался Дик, который немного отстал и еще не вошел в светлый коридор. — Я не буду спать здесь.

— Почему?

— Я буду спать там, на снегу. Там теплее.

Олег понимал, что Дику страшно спать в корабле, но Олегу хотелось остаться здесь. Он не боялся корабля. Испугался сначала, когда было темно, но не сейчас. Это его дом.

— Я тоже не буду здесь спать, — решила Марьяна. — Здесь есть тени тех, кто жил. Я боюсь.

Справа стена коридора отошла вглубь и была забрана прозрачным, как тонкий слой воды, материалом, и Марьяна вспомнила, что он называется стеклом. А за ним были зеленые растения. С зелеными маленькими листьями, таких зеленых листьев в здешнем лесу не бывает.

— Они не схватят? — спросил Олег.

— Нет, — ответила Марьяна, — они замерзли. На земле растения не кусаются, разве ты забыл, как нам рассказывала тетя Луиза?

— Это не столь важно, — сказал Дик. — Пошли. Не вечно же гулять просто так. А вдруг тут нет еды?

Странно, подумал Олег, мне совсем не хочется есть. Я давно не ел, а есть не хочется. Это нервы.

Через десять шагов они увидели еще одну нишу, но в ней стекло было разбито. Марьяна протянула руку.

— Нельзя, — остановил Дик.

— Я знаю лучше, я их чувствую. А эти мертвые.

Она дотронулась до ветки, и листья рассыпались в пыль.

— Жалко, — проговорила Марьяна. — Жалко, что нет семян, мы бы посадили их у поселка.

— Направо склады, — сказал Олег. — Давайте посмотрим, что там есть.

Они повернули направо. Посреди коридора лежал разорванный полупрозрачный мешок, и из него выкатилось несколько белых банок — видно, когда люди бежали с корабля, мешок разорвался.

*   *   *

Это было странное, чудесное пиршество. Они вскрывали банки. Дик — ножом, а Олег догадался, что это можно сделать без ножа, если нажать на край банки; они пробовали то, что было в банках и тюбиках. И почти всегда это было вкусно и незнакомо. И банок было не жалко, потому что там были целые комнаты, полные ящиков и контейнеров, там были миллионы банок и всяких других контейнеров. Они пили сгущенное молоко, но не было рядом Томаса, который сказал бы, что это молоко. Они глотали шпроты, но не знали, что это шпроты; они выдавливали из тюбиков варенье, которое казалось им слишком сладким; они жевали муку, не зная, что это мука. Марьяна расстроилась, что они так напакостили и на полу грязно.

Потом их потянуло в сон — глаза слипались, словно вся усталость последних дней навалилась на плечи. Но все же Олегу не удалось уговорить спутников остаться в корабле и спать в нем. Они ушли вдвоем, и Олег, как только шаги стихли в коридоре, вдруг испугался и еле сдержался, чтобы не побежать за ними. Он лег на пол, раздвинув банки, и проспал много часов, но время здесь, в корабле, не двигалось, его ничем нельзя было поймать. Олег спал без снов, без мыслей, глубоко и спокойно, куда спокойнее, чем Марьяна с Диком, потому что Дик даже с такой усталости несколько раз за ночь просыпался и прислушивался — нет ли опасности. И тогда чутко просыпалась Марьяна, прятавшая голову на его груди. Они накрылись всеми одеялами и палаткой, и им было не холодно, потому что вечером пошел густой снег и завалил палатку, превратил в сугроб.

Олег проснулся раньше тех, кто спал снаружи, потому что замерз. Он долго прыгал, чтобы согреться, потом поел. Это было удивительное чувство: не думать, хватит ли пищи, — он давно не испытывал его. Немного болел живот. Мог бы болеть сильнее, подумал Олег. Было стыдно глядеть на остатки пиршества, и Олег отодвинул в угол комнаты пустые и полупустые банки. «Надо идти обратно, — подумал он. — Пойти позвать ребят? Нет, наверное, они еще спят». Олегу казалось, что его сон длился лишь несколько минут.

Он немного оглядится, потом выйдет наружу и разбудит остальных. В корабле никого нет. Давно никого нет, бояться нечего. Надо уходить обратно, перевал скоро завалит снегом. А мы тут спим. Разве можно тут спать?

Олег, как настоящий житель леса, везде отлично ориентировался. Даже в корабле. Он не боялся заблудиться и потому спокойно пошел по пандусу, ведущему наверх, в жилые помещения.

Каюту с круглой табличкой «44» он нашел через час. Не потому, что трудно было найти, просто он отвлекался в пути. Сначала он попал в кают-компанию, где увидел длинный стол, и там ему очень понравились установленные посередине забавные солонки и перечницы, и он даже положил их в мешок по штуке, подумал, что мать будет рада, если он принесет ей такие вещи. Потом он долго рассматривал шахматы — видно, при ударе коробка упала на пол и разбилась, а фигуры рассыпались по полу. Ему никто не рассказывал о шахматах, и он решил, что это скульптуры неизвестных ему земных животных. И конечно, удивителен был ковер — у него не было швов, значит, — его выделали из шкуры одного животного. Эгли рассказывала, что самые большие животные обитают в море и называются китами. Олег видел еще много чудесных и непонятных вещей, и к исходу часа, который потребовался, чтобы добраться до каюты сорок четыре, он был переполнен впечатлениями. Впечатления, накапливаясь, вызывали у Олега отчаяние из-за собственной тупости, из-за неспособности разобраться в вещах и из-за того, что Томас не дошел до корабля и не может все объяснить.

Перед дверью сорок четвертой каюты Олег долго стоял, не решаясь открыть ее, хотя знал, что ничего особенного он там не увидит. И он даже понимал, почему. Пусть мать говорила много раз, что его отец погиб при крушении корабля, что он был в двигательном отсеке, где раскололся реактор, все равно ему казалось, что отец может быть там. Почему-то Олег никогда не верил в смерть отца, и отец оставался живым на корабле, ожидающим, несчастным. Может, это происходило от внутренней убежденности матери, что отец жив. Это был ее кошмар, ее боль, которую она тщательно скрывала ото всех, даже от сына, но сын об этой болезни знал.

Наконец Олег заставил себя отодвинуть дверь. В каюте было темно. Стены ее были покрыты обычной краской. Пришлось задержаться, зажечь факел, и глаза не сразу привыкли к полутьме. Каюта состояла из двух комнат. В первой стоял стол, диван, здесь ночевал отец, во второй, внутренней комнате жила мать с ним, с Олегом, младенцем.

Каюта была пуста. Отец не вернулся в нее. Мать ошиблась.

Но Олега ждал иной сюрприз, иное потрясение, выражение той паузы, в которой жил корабль с момента, как люди покинули его, и до того дня, когда к нему вернулся Олег.

В маленькой комнате стояла детская кроватка. Он сразу понял, что это сооружение с расстегнутыми и висящими по сторонам ремнями, мягкое, как бы повисшее в воздухе, предназначено для маленького ребенка. И вот почему-то недавно, минуту назад, ребенка унесли отсюда в спешке, даже оставили один маленький розовый носок и разноцветную погремушку. Олег, еще не осознав до конца, что встретился с самим собой в этом заповеднике остановившегося времени, поднял погремушку и взмахнул ею, и именно в этот момент, услышав звук погремушки и, как ни странно, узнав его, он осознал реальность корабля, реальность этого мира, более глубокую и настоящую, чем реальность поселка и леса. В обычной жизни нельзя встретиться с самим собой. Вещи исчезают, а если что-то и остается, то остается как память, как сувенир. А здесь, в петле, прикрепленной к бортику кровати, висела недопитая бутылочка с молоком, молоко замерзло, но его можно было растопить и допить.

И, увидев себя, встретившись с собой, осознав и пережив эту встречу, Олег принялся искать следы двух других людей, бывших здесь по ту сторону остановившегося времени, — отца и матери.

Мать найти было легче. Она бежала отсюда, унося его, Олега, поэтому на ее кровати в глубине каюты валялся скрученный, смятый, сорванный второпях халат, мягкая туфля высовывалась из-под кровати, книга, заложенная листком бумаги, лежала на подушке. Олег поднял книгу, осторожно, боясь, не рассыплется ли она, как то растение в коридоре. Но книга отлично перенесла мороз. Книга называлась «Анна Каренина» и была написана Львом Толстым. Это была толстая книга, а на закладке набросаны формулы — мать была физиком-теоретиком. Олег никогда не видел почерка матери, потому что в деревне не на чем было писать, он никогда не видел книги, потому что книг в тот момент никто не брал с корабля, Олег слышал имя писателя на уроках тети Луизы, но не думал, что писатель может написать такую толстую книгу. Олег взял книгу с собой. И он знал: как бы ни было тяжело идти назад, он книгу донесет. И этот листочек с формулами. И потом, подумав, он положил в мешок туфли матери. Они казались очень узкими для ее разбитых, старых ног, но пускай они у нее будут.

А следы отца, хоть и были вещественны и очевидны, почему-то не произвели на Олега такого впечатления, как встреча с самим собой. Это случилось потому, что отца в тот момент, когда корабль разбился, не было. Он ушел раньше. Он ушел на вахту, убрав за собой — отец был аккуратным человеком, не терпел беспорядка. Его книги стояли в ряд на полке за стеклом, его вещи висели в стенном шкафу... Олег вынул из шкафа мундир отца. Наверное, он не надевал его на корабле, мундир был совсем новым, синим, плотным, с двумя звездочками на груди, над карманом куртки, с тонким золотым лампасом на узких штанах. Олег вынул мундир из шкафа и приложил к себе — мундир был немного великоват. Тогда Олег надел куртку поверх своей, и она стала впору, только пришлось чуть подогнуть рукава. Потом подвернул штанины. Если бы отец жил в деревне и ходил в этом мундире, он разрешил бы Олегу иногда надевать его.

Теперь корабль окончательно принадлежал Олегу. Даже вернувшись в лес, он всегда будет тосковать по кораблю и стремиться обратно сюда, как стремится Старый и как стремился Томас. И в этом тоже не было ничего плохого, в этом была победа Старого, который не хочет, чтобы те, кто растет в деревне, стали частью леса. Теперь Олег окончательно понял, как и почему думал Старый, и слова его приобрели смысл, осознать который можно было только здесь.

Олег догадался откинуть крышку стола, там с внутренней стороны оказалось зеркало. Олегу приходилось видеть себя отраженным в луже. Но в большом зеркале он не видел себя никогда. И, глядя на себя, он осознавал раздвоение, но это раздвоение не было противоестественным — ведь там, за открытой дверью, только что был он, маленький Олег, он даже не допил молоко. А теперь он стоит перед зеркалом в мундире отца. Конечно, он сейчас совсем не похож на отца, потому что лицо его обветрено, обморожено, обтянуто темной кожей с ранними морщинами от недоедания и жестокого климата, но все-таки это он, Олег, вырос, вернулся, надел мундир и стал членом экипажа корабля «Полюс».

В письменном столе он нашел записную книжку отца, половина страниц в ней была пустой, не меньше ста пустых белых листков, целое сокровище для Старого. Можно будет учить ребят, рисуя на бумаге разные вещи, которых они никогда не видели. Ведь им надо будет, как подрастут, обязательно вернуться к кораблю. И еще он нашел там несколько объемных цветных картинок, фотографий с видами земных городов, и тоже взял с собой. Некоторые другие вещи были непонятны, их Олег трогать пока не стал — он понимал, что возвращение к поселку будет трудным. Но одну вещь он взял, потому что сразу догадался, что это такое, и понял, как будут счастливы Сергеев и Вайткус, который рисовал ему эту вещь на влажной глине и много раз повторял: «Я никогда не прощу себе, что никто из нас не взял бластера. Ни один человек». «Ты зря казнишься, — отвечал Старый, — для этого надо было возвращаться на мостик, а там была смертельная радиация». Оказывается, бластер лежал у отца в столе.

Рукоять надежно легла на ладонь. И чтобы проверить, есть ли в бластере заряд, он направил его на стену и нажал на спуск. Из бластера вылетела молния и опалила стену. Олег зажмурился, но еще с минуту после этого в глазах прыгали искры. И Олег вышел в коридор с бластером в руке: теперь он был не только хозяином корабля, но еще и получил возможность говорить с лесом не как проситель. Нас не трогайте!

В коридоре Олег остановился в раздумье. Хотелось пойти в навигационный отсек или в узел связи, но разумнее вернуться на склад, потому что если Дик с Марьяной пришли туда, они будут волноваться.

Олег быстро пошел обратно, но склад был пуст. Никто туда не заходил. Ну что ж, разбудим их. К тому же, хоть Олег в этом себе не признавался, хотелось показаться им в мундире космонавта, хотелось сказать: «Вы проспите все на свете. А нам пора улетать к звездам...»

На этот раз он пересек ангар напрямик, путь назад оказался куда короче, чем вчера, он уже привык к кораблю. Впереди показался яркий свет — люк наружу был открыт. Они его забыли закрыть. Хотя это здесь не важно, на такой высоте вряд ли водятся звери, что им тут делать?

Олег зажмурился и постоял так с минуту, пока глаза не привыкли к солнечному свету. Солнце стояло высоко, ночь давно прошла. Олег открыл глаза и испугался.

Никаких следов Дика и Марьяны: снег за ночь все сровнял и сгладил, снег без единого темного пятна.

— Эй! — сказал Олег негромко. Тишь стояла такая, что страшно было ее разбудить.

И тут же Олег заметил, как что-то зашевелилось метрах в двадцати от корабля. Там был невысокий пологий снежный холм. И зверь, белый, почти сливающийся со снегом, какого раньше Олегу не приходилось видеть, похожий на ящерицу, только мохнатую, длиной метра в четыре, осторожно, словно боясь спугнуть добычу, разрывал холм. Олег как зачарованный глядел на зверя и ждал, что будет дальше, он не связал белый сугроб с ночевкой Дика к Марьяны. Даже когда лапы зверя разгребли снег и там показалось темное пятно покрывала палатки, он все равно стоял неподвижно.

Но в этот момент проснулся Дик, он сквозь сон услышал, как ворочается над ними зверь, и его нос уловил чужой опасный запах зверя. Дик, выхватив нож, рванулся из-под палатки, но запутался в одеялах. Олегу показалось, что снежный сугроб внезапно ожил, взметнулся вверх столбом снега. Зверь, ничуть не испуганный этим взрывом, а, наоборот, убедившийся в том, что не ошибся, раскапывая добычу, сцапал когтистыми лапами комок шкур и старался придавить его к земле, придушить, рыча и радуясь добыче.

Олег — лесной житель — нащупывал у пояса нож и примеривался для прыжка, глазами уже пытаясь угадать, где у этого белого зверя уязвимое место, куда надо вонзить нож. А Олег — житель корабля и сын механика — вместо ножа выхватил бластер, но стрелять отсюда, сверху, издали, не стал, а спрыгнул на снег и бросился к зверю, сжимая в руке оружие. Зверь, увидев его, поднял морду и зарычал, отпугивая Олега, видно, приняв его за конкурента, и тогда, уже без опаски попасть в Дика, Олег остановился и всадил в оскаленную морду заряд бластера.

*   *   *

Пока Дик с Марьяной, пообедав и обойдя корабль, стаскивали ко входу то, что надо взять в поселок, Олег забрался на самый верх, в навигационный отсек. Он звал Дика с собой, но тот не пошел — ему достаточно было добычи. Не могла и Марьяна — Олег показал ей, где находится госпиталь, и она отбирала лекарства и инструменты, которые описала ей Эгли. А надо было спешить, потому что снова пошел снег и заметно похолодало. Еще день, и из гор не выбраться — снег будет идти много дней, и морозы упадут до пятидесяти градусов. Так что Олег оказался в навигационном отсеке один.

Он постоял несколько минут в торжественном окружении приборов в центре погибшего корабля, создание которого было немыслимым подвигом миллионов умов и тысяч лет человеческой цивилизации. Но Олег не испытывал ни ужаса, ни безнадежности. Он знал, что теперь поселок, по крайней мере для него, Олега, превратится из центра вселенной во временное убежище на те годы, пока корабль не станет истинным домом: пока они не поймут его настолько, чтобы с его помощью найти способ сообщить о себе на Землю. Для этого надо — старшие тысячи раз обсуждали это — восстановить аварийную связь.

Олег вошел в радиоотсек, потому что Старый сказал ему, где искать справочник и инструкции по связи, те, которые надо понять прежде, чем умрет Старый и умрет Сергеев: только они могут помочь ему, Олегу, и тем, кто придет вслед за Олегом.

В радиоотсеке Олег не сразу отыскал ящик с инструментами. Он вынул справочники, их оказалось много, и неизвестно, какой нужен. Но Олег знал, что он скорее выкинет туфли матери, чем эти книги. Он рад бы взять с собой какие-нибудь детали, инструменты, которые пригодятся, но понимал, что это придется отложить до следующего раза, когда он будет понимать смысл этих экранов и панелей.

И тут внимание Олега привлекло слабое мерцание в углу панели, полуприкрытой креслом оператора. Олег осторожно, словно к дикому зверю, подошел к тому месту.

На панели равномерно вспыхивал зеленый огонек.

Олег попытался заглянуть за панель, чтобы понять, почему это происходит, но не удалось. Он уселся в кресло оператора и начал нажимать на кнопки перед панелью. Тоже ничего не произошло, Огонек все так же мерцал. Что это означает? Почему огонек? Кто оставил его? Кому он нужен?

Рука Олега дотронулась до ручки, которая легко подалась и сдернулась вправо. И тогда из-за тонкой решетки рядом с огоньком донесся тихий человеческий голос:

— Говорит Земля... Говорит Земля... — Затем раздался писк в такт мерцанию огонька, и в писке был какой-то непонятный смысл. Через минуту голос повторил: — Говорит Земля... Говорит Земля...

Олег потерял ощущение времени. Он ждал снова и снова, когда раздастся голос, которому он не мог ответить, но который связывал его с будущим, с тем моментом, когда он ответить сможет.

Его вернул к действительности звоночек наручных часов — их нашел в своей комнате Дик и отдал ему. Часы звенели каждые пятнадцать минут. Может, так было нужно.

Олег поднялся, ответил голосу Земли:

— До свидания.

И пошел к выходу из корабля, волоча кипу справочников, в которых не понимал ни единого слова. Дик с Марьяной уже ждали его внизу.

— Я за тобой собирался, — сказал Дик. — Ты что, хочешь здесь насовсем остаться?

— Я бы остался. Я слышал, как говорит Земля.

— Где? — воскликнула Марьяна.

— В радиоотсеке.

— Ты ей сказал, что мы здесь?

— Они не слышат. Это какой-то автомат. Ведь связь не работает. Разве ты забыла?

— А может, теперь заработала?

— Нет, но обязательно заработает.

— Ты это сделаешь?

— Вот книги. И я их выучу.

Дик скептически хмыкнул.

— Дик, Дикушка, — взмолилась Марьяна, — я только сбегаю туда и послушаю голос. Это быстро. Пойдем вместе, а?

— Кто все это будет тащить? — спросил ворчливо Дик. — Ты знаешь, сколько снега на перевале?

Он уже снова чувствовал себя главным. Из-за пояса у него торчала рукоять бластера. Но арбалет, разумеется, не бросил.

— Дотащим. — Олег бросил мешок на снег. — Пошли, Марьяшка, ты послушаешь голос, тем более что я, конечно, забыл самое главное. В госпитале есть небольшой микроскоп?

— Да, даже не один.

— Ладно, — сказал Дик, — тогда я с вами.

*   *   *

Они втроем впряглись в сани и волокли их сначала вверх по крутому склону котловины, потом по плоскогорью, потом вниз. Шел снег, и идти было очень трудно. Но было не холодно. И было много еды. Пустые банки они не выкидывали.

На четвертый день, когда начали спускаться по ущелью, где тек ручей, они вдруг услышали знакомое блеяние.

Коза лежала под скальным навесом у самой воды.

— Она нас ждала! — закричала Марьяна.

Коза исхудала так, что казалось, вот-вот умрет. Три пушистых козленка возились у ее живота, стараясь добраться до сосков.

Марьяна быстро откинула покрывало на нартах и стала искать в мешках, чем накормить козу.

— Смотри, не отрави ее, — предупредил Олег.

Коза показалась ему очень красивой. Он был рад ей. Почти как Марьяна. И даже Дик не сердился, он был справедливым человеком.

— Молодец, что от меня убежала, — похвалил он. — Я бы тебя наверняка убил. А теперь мы тебя запряжем.

Правда, запрячь козу не удалось. Она вопила так, что тряслись скалы, к тому же козлята тоже оказались крикливыми созданиями и переживали за мать.

Так и шли дальше: Дик с Олегом волокли нарты, Марьяна поддерживала их сзади, чтобы не опрокинулись, а последней шла коза с детенышами и канючила — ей вечно хотелось есть. Даже когда спустились к лесу, и там были грибы и корешки, она все равно требовала сгущенного молока, хотя так же, как и путешественники, не знала еще, что эта белая сладкая масса называется сгущенным молоком.

Часть вторая
ЗА ПЕРЕВАЛОМ

Глава первая

Оттепель затянулась на две недели.

Судя по календарю, весне наступать было рано, но все надеялись, что морозы больше не вернутся.

В поселке двойной календарь. Один — местный, он определяется сменой дней, приходом зимы и лета. Второй — земной, формальный. Как закон, которому никто не подчиняется.

Давно, почти девятнадцать лет назад по земному счету и шесть лет по местному, когда остатки тех, кто спасся после гибели «Полюса», достигли леса, Сергеев сделал первую зарубку на столбе, вбитом за крайней хижиной. Одна зарубка — земной день. Тридцать зарубок или тридцать одна — земной месяц.

Постепенно календарь превратился в целый лес столбов с зарубками. Над ними соорудили навес от дождя и снега, зарубки были разные. Одни длиннее, другие короткие. Возле некоторых дополнительные знаки. Знаки смерти и знаки рождения. Знаки эпидемии и знаки больших морозов.

Когда Олег был маленьким, эти столбы казались ему живыми и всезнающими. Они всё помнили. Они помнили, что он плохо выучил географию или нагрубил матери. Как-то Марьяна призналась Олегу, что тоже боялась этих столбов. А Дик засмеялся и рассказал, что хотел срезать со столба плохую зарубку, но Старый поймал его и отчитал.

Календарь Сергеева был лживым. Все об этом знали. Он был лживым дважды. Во-первых, сутки здесь на два часа длиннее, чем на Земле. Во-вторых, таких суток в году больше тысячи. Короткое лето, длинная дождливая осень, четыреста дней зимы и холодная, тоже длинная весна. Вся эта тягучая арифметика и стала как бы водоразделом между старшими, пришедшими с корабля, и молодым поколением. Старшие делают вид, что верят столбам под навесом и отсчитывают земные годы. Младшие приняли местный год, как он есть. Иначе как разберешься, если осень — это год и зима — тоже год...

Оттепель затянулась на две недели. Снег съежился, пошел проплешинами. Склон кладбищенского холма, обращенный к поселку, стал бурым — вылезла и зашевелилась, поверив, что наступила весна, молодая поросль лишайника. Единственная улица поселка превратилась в длинную полосу грязи. За домами полоса раздваивалась — узкое русло шло к воротам в изгороди, широкое заканчивалось у мастерской и сараев. Справа от мастерской, перед козлятником, образовалась глубокая зеленая лужа. Утром козлята разбивали в ней ледок острыми когтями и копались в грязи, разыскивая червей. Потом начинали играть, драться, поднимать брызги, падали в жижу, сучили ногами — тоже приветствовали видимость весны. Лишь коза по имени Коза, матриарх этого семейства, отлично понимала, что до весны еще далеко. Она часами торчала возле мастерской, откуда тянуло теплом, а когда ей становилось невтерпеж, принималась тереться панцирем о стенку. Мастерская раскачивалась, Олег выбегал наружу и гнал козу палкой. При виде Олега коза поднималась на задние ноги, суетливо размахивала передними, нависала над Олегом и тонко блеяла от радости. Она была убеждена, что ее любимец шутит. Тогда Олег звал на помощь Сергеева. Его коза побаивалась. «А ну, — грозно говорил Сергеев, — возвращайтесь, мадам, к материнским обязанностям. Ваши дети — беспризорники». Коза не спеша уходила, высоко подкидывая зеленый зад. К беспризорникам она не возвращалась, а брела к изгороди и замирала там, надеясь, что появится ее друг, матерый козел, выше трех метров в холке, украшенной острыми костяными пластинами.

Порой козел возникал на опушке и тонким голосом звал козу гулять. Близко к изгороди он не подходил, опасался людей. Коза бежала к воротам и, если там никого не было, сама открывала засов и пропадала на несколько дней. От этих прогулок уже трижды случались приплоды, и потому в сарае жило семеро козлят разного возраста.

Пользы от козлиного стада было мало, но козы стали частью быта, доказательством живучести поселка, развлечением для ребятишек, которые ездили на них верхом, хотя козлятам это не нравилось и проделки наездников кончались синяками. Можно, конечно, было их зарезать и съесть — убивали же охотники диких коз. В середине зимы, когда стало плохо с пищей, Дик предложил сам все сделать. Но Марьяна воспротивилась, и ее поддержал Старый. Дик пожал плечами, он не любил спорить и ушел в лес, несмотря на метель. Вернулся он поздно вечером, обморозив пальцы на левой руке, но принес небольшого медвежонка.

Одно преимущество от существования козы все же было. Она оказалась изумительной сторожихой. И научила сторожить козлят. Стоило чужому подойти к изгороди, как козлиное семейство поднимало такой шум, что просыпался весь поселок. Правда, потом, если козе мерещилось, что опасность серьезная, она неслась в первый попавшийся дом прятаться. Тут она умудрялась перебить все, что плохо лежит, и опустошить, если вовремя не спохватишься, все миски и кастрюли.

Коза, существо добродушное и общительное, ненавидела только Чистоплюя. Вернее всего, ей в прошлом приходилось с ним встречаться. Близко к его клетке она подходить не решалась, но с почтительного расстояния топотала, угрожающе раскачивала гребнем, блеяла и требовала, чтобы поселок очистили от такого отвратительного жителя.

Первым познакомился с Чистоплюем приемыш большой Луизы, Казик.

К весне Казику исполнилось тринадцать лет, хотя на вид не дашь и десяти. Маленький, сухой, темная кожа вся в синих отметинах перекати-поля, руки в царапинах, шрам через лоб, наискось. Казика прозвали Маугли, потому что лес для него был родным домом. Если другие подростки могли бродить по лесу, если надо — и переночевать, зная, как укрыться от хищников в мягкой развилке белой сосны, Маугли мог жить в лесу неделями. По лесу он шел хозяином. И это знали все. Деревья послушно убирали ветки с его пути, грибы закапывались в землю, лианы-хищницы поджимали хвосты. Его запаха боялись даже шакалы. Маугли никогда не брал в лес арбалета. Он умел метать нож с такой силой и точностью, что мог пригвоздить комара к стволу с расстояния в пятьдесят метров.

В поселке Казик был всегда тих и неразговорчив. Он никогда не плакал и не дрался. И никто не хотел драться с ним, потому что в любой драке Казика охватывала холодная ярость. Он не умел играть.

Сначала Луиза боялась, что Казик — отсталый ребенок. Но в школу он ходил послушно, и, хотя никогда в классе не вызывался отвечать и не задавал вопросов, предпочитая молчать, когда другие шумно обсуждали что-нибудь, он все запоминал. Старый утверждал, что у Казика отличная фотографическая память. «На Земле, — говорил он, — из него бы вырос выдающийся человек. Здесь же не хватает интеллектуальной пищи. Это талантливейший, но вечно голодный мозг». «Дай ему все, что можешь, — отвечала большая Луиза, — а потом мы вернемся на Землю, и другие дадут остальное».

Идолом, покровителем и верным другом Казика был Дик. И потому, что Дик был человеком леса. И потому, что оба они были сиротами. Дик вообще едва помнил своих родителей. Казик потерял их в эпидемию, когда был маленький. Он никогда не называл Луизу матерью. Фумико, второй приемыш Луизы, звала ее матерью. Казик — только Луизой.

Осенью, после возвращения с гор, где лежал разбитый «Полюс», Казик с Диком были в лесу. Они пошли на дальнюю охоту, к югу, километров за двадцать. Туда осенью откочевывают стада мустангов. Мясо мустангов несъедобно, даже шакал не трогает мустанга. Но у мустангов есть удивительный воздушный пузырь. Животное раздувает его, когда спасается от погони. Тогда мустанг из сухого, поджарого, чем-то схожего с лошадью насекомого превращается в блестящий шар и поднимается в воздух. Его воздушный пузырь эластичен и крепок. Из него получаются оконные пленки, мешки, сумки, пузыри для воды и зерна и многие другие полезные вещи. А девочки в поселке завели моду — радужные легкие накидки — и бегают в них как стрекозы.

Охотники вышли на рассвете. Ничего интересного в лесу они не встретили. В те дни все еще жили памятью об удивительном походе к перевалу, и потому немногословный Казик был на себя не похож — он замучил Дика вопросами. Он бесшумно и легко шагал рядом, не глядя под ноги, чтобы накрыть жесткой ладошкой сладкий грибок и кинуть, не останавливаясь, в рот, иногда стрелой кидался в сторону, чтобы принюхаться к следу, но тут же возвращался с очередным вопросом:

— Он весь из железа?

— Из сплава.

— И больше нашего поселка?

— Как наша изгородь. Нет, больше.

— И круглый?

— Маугли, ты это уже спрашивал.

Дик не любил говорить в лесу. В лесу далеко слышно. В лесу надо самому слушать. Казика эти соображения не смущали. Он все равно слышал лучше любого зверя.

— Я еще спрошу, — упрямо отвечал Казик. — Мне нравится спрашивать. Будущим летом ты возьмешь меня к «Полюсу»?

— Обязательно. Если ты будешь себя хорошо вести.

Казик фыркнул. Он вел себя так, как считал нужным.

— Я хочу полететь к звездам, — сказал Казик. — Звезды куда больше, чем наш лес, чем вся эта земля. Ты знаешь, куда я поеду, когда мы вернемся на Землю? Я поеду в Индию.

— Почему? — удивился Дик.

— Так... — Казик вдруг смутился. — Хочу.

Некоторое время они шли молча.

— Я бы остался здесь, — вдруг произнес Дик. Он никогда никому не говорил об этом.

Казик молчал. Вдруг он разбежался, прыгнул на низкий горизонтальный сук дерева, дотянулся до орехового гнезда и, сорвав его, кинул себе в мешок.

— Вечером поджарим, — сказал он, спрыгивая на землю.

Дик нахмурился. Он был недоволен собой. Это ему следовало бы увидеть гнездо орехов. Для Дика лес был полем боя, на котором он всегда старался побеждать. В лесу таились опасности, которые надо преодолеть или обойти, в лесу скрывалась добыча, которую надо настичь, хищники или смертоносные твари, которых надо убить, чтобы они не убили тебя. Казику же лес был домом, может, даже больше домом, чем поселок, потому что само существование поселка было чуждо этому миру, и лес мирился с ним только потому, что люди оказывались умнее и хитрее. Лес Казику был понятен и потому не страшен. Он не боролся с врагами. Если он был сильнее, то гнал противника. И уступал дорогу тому, кто сильнее его. Но и особой любви к лесу он не чувствовал, как не испытывал каких-либо чувств к воздуху или воде. Все его мечты, мысли, надежды были связаны с тем миром, который жил в рассказах взрослых, в памяти Луизы и Старого. Тот мир — обиталище звезд и космических кораблей, мир, в котором его ждала Земля, — был ему формально известен лучше, чем любому другому жителю поселка. Только об этом никто не догадывался. Потому что Казик запомнил все, что говорил о Земле Старый, все, что слышал из разговоров взрослых. Он знал высоту Эвереста и даты жизни Александра Македонского, атомные веса всех элементов и длину Брахмапутры, его мальчишеская голова была напичкана цифрами и сведениями, не имеющими никакого отношения к сумрачному миру поселка. Особенно его пленяла история — бесчисленность поколений, каждое из которых жило, воевало, строило, сменяя друг друга на Земле. Миллиарды людей и миллионы событий, связанные сложным клубком отношений, превращали лес и поселок в некую абстракцию, подобие скучного сна, который надо перетерпеть. «Я целый год буду ходить по музеям, — говорил он себе, — Я знаю, как они называются: Эрмитаж, Лондонский музей, Прадо, Пергамон...» Но об этом он никому не говорил. Зачем говорить?

Когда летом Марьяна, Дик с Олегом и Томас Хинд отправились к перевалу, Казик мысленно прошел с ними весь путь по горам. И задолго до того, как они возвратились, он перестал есть, спать — он слушал. Слушал, когда они вернутся. Именно он встретил их километрах в десяти от поселка, когда они из последних сил тащили по грязной земле самодельные сани, нагруженные сокровищами с корабля.

Он допросил каждого в отдельности, тихо и настойчиво, о том, что они видели на корабле. Он знал, что надо ждать следующего лета, чтобы вернуться к «Полюсу», и три земных года казались ему недолгими. Пройдет зима, Олег с Сергеевым догадаются, как починить связь, настроят радио, и тогда Земля пришлет помощь.

Когда стемнело, а стемнело часа в четыре, Дик с Казиком остановились на ночлег в роще вонючек. Звери леса избегают таких мест, но если потерпеть, то к запаху можно привыкнуть. На следующее утро Дик с Казиком нашли стадо мустангов, подкрались к нему так, что насекомые их не учуяли, и выборочно убили нескольких старых самцов. Дик стрелял из арбалета, бластер, взятый на корабле, он носил с собой, но не пользовался им — берег заряд. Казик убил только одного мустанга. Его задача на охоте была другой — он гнал самцов к Дику так, чтобы они не могли взлететь. Убил он, метнув нож, который ему выточил Сергеев — тот сделал ножи всем жителям поселка из металлической лестницы. Ее притащили с «Полюса».

Дик остался свежевать мустангов: вырезать пузырь, не повредив его, — кропотливая работа, не для мальчишки. Казику не сиделось на месте, он пошел вниз по берегу ручья, поглядеть нет ли там улиток. Из их раковин получались отменные скребки и блюдца — женщины в поселке скажут спасибо.

Казик прошел метров триста. Он думал о волшебной стране Индии, где в молодости жила Луиза, он входил в ворота города со сказочным названием Хайдарабад. И вдруг он услышал хлопок, что-то мелькнуло перед глазами, и в следующее мгновение Казик обнаружил, что стоит посреди озерка, которого только что не было.

Озерко было совершенно круглым, метра три в диаметре, глубиной сантиметра два-три, не больше — травинки и камешки выступали из него. Оно было совершенно гладким и отражало затянутое облаками фиолетовое небо. Как будто сверху упала громадная капля.

Казик замер. Как любой обитатель леса, он не любил неожиданностей.

Лес насторожился и молчал, Казик хотел отступить и осторожно начал поднимать ногу. Но жидкость держала его за сапоги, сшитые из толстой рыбьей кожи, на глазах твердела, стекленела.

Казик встревожился и свистнул, призывая на помощь Дика. Он не сообразил, что ушел далеко и Дик не услышит. Тогда он снова замер, размышляя, что делать. И тут плотная стена листьев зашевелилась, и из них медленно вылезла тварь, схожая с крабом, с которого сняли панцирь и спереди приспособили хобот. Тварь была незнакома Казику и не имела названия. Но от нее исходила опасность. И мальчик назвал ее гадом.

По сторонам хобота, ниже бессмысленных оловянных глаз, у гада были отверстия, затянутые мембранами. Мембраны чуть дрожали, и Казик интуитивно понял, что ему надо опасаться именно их. Поэтому, когда мембраны открылись и из скрытых ими отверстий метнулись две струи клейкой желтой жидкости, Казик был к этому готов и, хоть его ноги были прикованы к затвердевшей луже, извернулся и присел. Жидкость с громким плеском ударилась о лужу и потекла по ней, как вода по льду.

Гад был очень удивлен, что промахнулся. Он не привык к подобному поведению жертвы. Гад повел головой, поднял к небу хобот, затопал тонкими ломкими ногами — он был в гневе.

Казик даже улыбнулся, увидев, как гад прикрыл отверстия мембранами и начал раздуваться, пыжиться, тужиться, затем вновь открыл мембраны, но вместо упругих струй из отверстий вылились две жалкие струйки. Гад осел на задние лапы — видно, собрался ждать и думать, если у него, конечно, было чем думать. Казику же предстояло решить проблему, как выбраться из ловушки.

Клей, ссохшись, сжал ноги. Ясно было, что сапогами придется пожертвовать, Казик стал вытаскивать ноги из сапог. Теперь надо было прыгнуть в сторону, метра на полтора, стараясь не коснуться голыми ступнями клея. Глядя на Казика, гад снова взволновался. Он потрогал когтем передней ноги клей с края и, поняв, что тот еще не засох и жертву голыми руками не взять, отправился, медленно и неуверенно переставляя ноги, вокруг клеевой ловушки, отыскивая место, откуда можно дотянуться до Казика хоботом.

Казик прыгнул в дальнюю от гада сторону так, чтобы приземлиться на руки и подтянуть ноги. Прыжок почти удался, но правая нога голой подушечкой ступни коснулась края клеевого озера, и ее, прихваченную клеем, остро обожгло. Пытаясь оторвать ногу, Казик закричал так, что слышно было, наверное, в поселке, а гад, сообразив наконец, что муха попалась, шустро поспешил к Казику.

Изогнувшись, Казик вытащил нож и хотел было метнуть его в гада, но понял, что важнее сейчас освободить ногу — неизвестно еще, поможет ли нож против этого существа.

Казик быстрым движением попытался срезать слой клея, но нож только скользил по стеклянной поверхности. И тогда, чувствуя, как тянется к нему хобот гада, Казик полоснул себя по ступне, промахнулся и поднял нож, чтобы ударить в хобот, который уже дотянулся до него, обдав холодным кислым запахом.

И в этот момент Дик выстрелил в гада из бластера.

Дик не слышал свиста, но услышал крик о помощи и, когда прибежал, испугался за Казика. Он стрелял, пока рыхлое тело не превратилось в черный дымящийся клубок и ноги не рассыпались, как сучья, обломанные с дерева. Пахло озоном.

Казик с удивлением поглядел на кучу золы, окруженную сухими сучьями, и сказал:

— Зачем же так? Пистолет жалко.

Он никогда еще не видел действия бластера, но знал, что заряд надо беречь.

— Дурак, — бросил Дик. — Он бы тебя высосал. Кто по лесу ходит, задрав нос? В Индию собрался?

Казик промолчал. Ему удалось оторвать ступню от клея. Текла кровь. Он полез в мешок за бальзамом. Потом проговорил:

— Сапоги жалко.

Ногу смазали и перевязали, и Казик доехал до поселка на плечах Дика. Дику было тяжело. Он тащил еще и мешок с пузырями мустангов, но Дик был сильным, и все знали об этом. Поэтому он терпел. Казик тоже молчал, хотя ступня болела, и потом, в поселке, он две недели прыгал на одной ноге.

Приключение с Казиком явилось причиной важных событий. Первым толчком к ним послужили слова Казика. Он тогда сидел на койке и смотрел, как его приемная мать шьет ему сапоги. Еще утром Вайткус принес крой — он вырезал заготовки из рыбьей кожи, и большая Луиза сшивала их.

Работа эта была первобытная, хотя Марьяна и принесла с «Полюса» настоящие иголки. Ниток она там не нашла, и потому в поселке, как и прежде, использовали нитяные стебли водорослей, а они были довольно толстыми, и их все время приходилось связывать — уж очень коротки. Луиза, как всегда, ворчала, потому что ненавидела шитье, на которое в поселке уходило так много времени, Казик смотрел на нее, а потом сказал:

— Как выздоровлю, пойду в лес и притащу этого гада.

— Какого гада? Зачем? — не поняла Луиза.

— Чтобы шить.

— Почему твой гад должен шить?

— Ты не понимаешь, — ответил Казик. — Он не будет шить, он будет клеить.

Луиза пропустила слова Казика мимо ушей, но тот был человеком настойчивым. Как только он смог подняться с постели, он приковылял к Старому и попросил у него ненужную сеть. Старый ловил сетями рыбу в озерках за болотом, сети часто рвались, и Старый, который считал вязанье сетей лучшим транквилизатором и потому накопил их великое множество, выбрал самую большую и крепкую и даже согласился участвовать в экспедиции по поимке гада.

Еще в поход отправились Фумико, сводная сестра Казика, и старший из детей Вайткуса, добряк Пятрас. Ну и, конечно, Дик. Три дня они путешествовали по зарослям, пока не отыскали плюющего клеем гада. Дик раздразнил его, и гад выплюнул весь запас клея. После этого накрыть его сетью и дотащить до поселка было нетрудно. Главное — не обломать ему ноги.

Гаду соорудили клетку, кормили его червями и улитками. Он себя отлично чувствовал, обмотал клетку изнутри паутиной и считал родным домом. Он был туп и медлителен, ну а что до непривлекательной внешности — в поселке привыкли к уродам и пострашнее.

Назвали гада Чистоплюем. Можно было бы назвать Чистоплюя пауком или крабом, но эти имена уже достались другим существам.

Старый давно заметил, что постепенно земной язык изменяется, приспосабливается к новой действительности. Словарный запас детей питался лишь из речи небольшой кучки взрослых, остальной мир планеты был безгласен. Поэтому язык неизбежно беднел, несмотря на то, что Старый в школе заставлял учеников заучивать наизусть стихи, которые помнил, а если не помнил, то звал других взрослых, и они восстанавливали забытые тексты вместе.

«Хорошо ребенку на Земле, — говорил Старый. — Родители только сетуют — сколько лишних слов он схватывает в школе или на улице, включая визор или путешествия. А ведь земной ребенок — счастливый человек. У него избыток информации, которая льется на него со всех сторон. И вся облечена в слова. А что у нас? Полдюжины взрослых, которые обходятся тысячью слов».

Олег не соглашался со Старым. Он считал, что язык нового поколения не так уж и беднеет. Он просто изменяется. Потому что дети часто должны находить слова для явлений и вещей, которые неизвестны или неинтересны взрослым. Им приходится не только самим придумывать слова, но и вкладывать в старые новое содержание. Однажды Олег слышал через перегородку, как шестилетний Ник Вайткус оправдывается перед Старым, что опоздал на урок.

— Я трех ягодинок принял на ложку, — говорит он, — на ноготь глубже Арниса.

— Иди садись, — ответил Старый, сделав вид, что понял. Но не понял.

А для Олега эта фраза была полна значения. Ее не надо было расшифровывать, достаточно окунуться в мир мальчишек поселка, о котором Старый, что бы он ни говорил, имел только приблизительное представление.

А дело было вот в чем: как-то прошлым летом на яблони, что росли у изгороди, напали «ягодки». Это были ленивые красные жучки, которые висели на ветках, не спеша вгрызаясь в кору. Вайткус старался истребить их, поливая яблони раствором, похожим на известь, даже разбавленным шакальим ядом, но ничего не выходило — они были живучи и упрямы. А потом в один прекрасный день ягодки исчезли. Взрослые ничего не заметили, а Вайткус вздохнул с облегчением — крупные сладкие плоды деревьев были источниками витаминов зимой. Мальчишки же знали, что «ягодки» никуда не делись, а превратились в голубоватые шипы, которые закопались в землю возле изгороди, чтобы переждать зиму. Ребята называли эти шипы ягодинками, взрослые же никакой генетической связи между ягодами и ягодинками не видели. Эти шипы обладали удивительной способностью. Если какое-нибудь теплокровное существо проходило в том месте близко от изгороди, шипы выскакивали из земли, стремясь вонзиться в кожу, чтобы оставить в ней семечко, микроскопическое и безвредное. Но укол шипа был болезненным. Мальчишки придумали игру. Они снимали сандалии, подошвы которых Сергеев вытачивал из твердой и упругой скорлупы лесных кокосов и которые на детском языке звались ложками, и дразнили ими шипы. Шипы кидались на теплые подошвы и вонзались в них. Выигрывал тот, кто набирал больше шипов и чьи шипы вонзались в подошву глубже. Игра была увлекательной, но небезопасной, потому что шип мог вонзиться и в руку. Следовательно, загадочная фраза Ника означала лишь, что он играл с Арнисом, подставляя подошву, и победил.

... Имя Чистоплюй было придумано Ириной, матерью Олега, и его сразу все приняли. Лишь с одной поправкой. Клей Чистоплюя взрослые называли, как и положено, клеем, а дети, что понятно, плюем.

Появление Чистоплюя и в самом деле облегчило жизнь портных. Тем более после двух открытий Вайткуса, который обнаружил, что клей Чистоплюя затвердевает куда медленней, если его смешать со слюной, которая выделялась из хобота. А Сергеев догадался, как можно из засохшего клея вытачивать на токарном станке чашки и тарелки. Если же подмешать в клей краску, которую можно добыть из цветных глин у болота, то посуда становится разноцветной и очень красивой.

На зиму Чистоплюй задремал и почти ничего не ел, да и клея от него было трудно допроситься. Хорошо еще, что Вайткус догадался запасти клей на зиму в закрытых сосудах. С приходом весенней оттепели Чистоплюй очнулся, начал волноваться, вертеться в клетке и плевать почем зря.

*   *   *

Бесконечная оттепель принесла насморки, бронхиты, обострения ревматизма. Мать лежала с радикулитом, и Олегу пришлось самому разогревать кашу и похлебку.

Олег уже убедился в том, что лекарства действуют выборочно. Те, кто в них верит, выздоравливают, а кто не верит — продолжают болеть. Правда, он не относил свои выводы к настоящим лекарствам, которые принес с корабля. Но те лекарства были от настоящих болезней, от тех, от которых раньше люди умирали — от заражения крови, от воспаления легких. Корабельных лекарств было мало, их берегли. Эгли Вайткус держала их в специальном ящичке.

У матери был целый запас всяких плошек, деревянных баночек и коробочек с сушеными травами и средствами.

Вот и сейчас, хотя Олег был очень голоден, он в первую очередь разогрел воды и настоял в ней жгучую смесь для растираний. В хижине было почти совсем темно, только плошка горела на столе, мать лежала под шкурами. Она сказала:

— Ты ешь, я потерплю. Я весь день терпела. Сидела одна дома и терпела. Я думала, может, ты пораньше придешь.

— Сейчас, мам, — проговорил Олег, — сейчас настоится, и я тебя разотру.

— Нет, ты ешь, — ответила мать. — Ты теперь нужный человек, от тебя все зависит. И вообще, ты побледнел, исхудал. Я потерплю, ты не беспокойся. В самом деле, что может со мной случиться, просто радикулит, от этого еще никто не умирал.

За перегородкой у Старого что-то упало. Давно уже можно было разъехаться, новую хижину построить или Старому переехать в пустую, напротив Вайткусов. Но они привыкли жить вместе: Старый, Ирина и Олег; они не были одной семьей, но ели часто вместе, к тому же Старый с Ириной, когда были одни, подолгу разговаривали. Старый стал очень разговорчив, он почти все время говорил, ему трудно было молчать. Может, и школа была на нем, потому что он так любил говорить. А мать жаловалась и сердилась на жизнь. У нее остался только страх за Олежку, как бы он не упал, не заболел, только бы его не потерять. Олегу уже скоро двадцать, взрослый человек, он целыми днями сидит с Сергеевым в мастерской, они делают нужные для поселка вещи и еще все время учатся с помощью справочников, которые Олег притащил с «Полюса». У них одна идея — наладить связь. Тогда можно будет с «Полюса» сообщить на Землю, где обосновались люди, которые уцелели. Сколько лет поселок живет надеждой возвратиться на Землю, но раньше надежда была робкая и абстрактная, а теперь она стала реальной. Мать Олега повторяла, что если связь не смогли наладить специалисты, инженеры, которые остались живы после крушения корабля, то что могут сделать мальчишка и старый инвалид? На самом деле она боялась, что Олегу придется снова идти к перевалу, где лежит разбитый «Полюс». Один раз Олежке повезло, а во второй раз ему не вернуться.

Но разве лучше всю жизнь прожить в этом вонючем поселке, среди каракатиц и мух, когда рядом нависает страшный лес, полный чудовищ и убийц? Нет, она не знала, что хуже, все было хуже.

Олег принес настой, он все-таки хороший мальчик, добрый, самый лучший в поселке. Он сильно повзрослел за эту зиму, как бы отец порадовался, что она вырастила такого сына.

Олег растер матери спину. Прикосновение жгучей жидкости было приятно, потому что оно означало жизнь. Тело ее еще живет и чувствует, и у сына жесткие теплые ладони, и он умеет растирать спину, он столько раз это делал за последние годы, это великое счастье, что есть на свете руки, которые могут делать тебе добро. Ирина тихо заплакала от неожиданной радости, а из-за перегородки донесся голос Старого:

— Тебе помочь, Олег?

— Нет, спасибо, — ответил Олег. — Но вы приходите, я уже суп разогрел, мы с вами пообедаем.

— Спасибо, я сыт, — ответил Старый, и Ирина сквозь слезы улыбнулась, потому что услышала — у нее был чуткий слух, — как Старый стал собираться в гости, мыл свою миску, потом начал переодеваться; он ценил понятие «ходить в гости», даже если это была соседняя комната за перегородкой.

Они сели за стол втроем, Ирине стало лучше, потому что у нее исправилось настроение. Она верила в жгучий отвар, и поэтому он ей помогал. Старый принес к похлебке сушеных орехов, сам собирал их и сам сушил на жаровне. Он надел новую куртку, у нее был один рукав. Олег иногда удивлялся, как человек может обходиться без руки; почти все Старый делал так, словно не был инвалидом.

— Когда в следующий раз пойдешь на корабль, — сказал он, глядя, как Олег наливает из лоханки похлебку, — обязательно принеси много бумаги. Это была роковая ошибка, что ты взял так мало бумаги.

— Я знаю. — Этот упрек Олег слышал много раз.

— Пока бумаги у нас не было совсем, — продолжал Старый, — мы отлично без нее перебивались. А тут устроили бумажный пир, я сам виноват, я даже детям в школе давал листки, чтобы они писали сочинения, но можно ли меня за это упрекнуть?

— Нет, нельзя, — успокоила Ирина, — я тебя понимаю.

— А Линда Хинд написала целую поэму о Томасе, — сказал Олег.

— Человечество привыкло передавать бумаге свои мысли, и поэтому микропленки и видеокатушки не смогли заменить бумагу. На Земле у меня есть неплохая библиотека, из настоящих книг. И она ни у кого не вызывает удивления. Так что ты обязательно принеси бумагу. Сила белого листа, на котором человек хочет выразить мысли или образы, наполняющие его, невероятна. Да и дети совсем иначе будут учиться.

— До лета еще жить да жить, — произнесла мать. Она сидела прямо, напряженно, неподвижно, чтобы не нарушить позу, вне которой ее настигала боль. — Меня удивляет, как вы все, взрослые люди, бегаете теперь к Олежке — об этом не забудь, это принеси...

— Если бы я мог дойти до корабля, — ответил Старый, — я бы лучше Олега сообразил, что надо взять. У меня опыт.

— А у меня интуиция, — ответил Олег лениво.

От горячей похлебки тянуло в сон. Они сегодня закончили вытачивать металлические части для мельницы, чтобы с теплом поставить ее на ручье. Из-за этой мельницы Олег запустил занятия электроникой, только перед сном он успевал прочесть параграф в учебнике и утром до работы ответить его Сергееву.

— В следующий раз, — заверил Олег, — притащим с корабля целый воз добра. Я же не думал, что все так быстро исчезнет.

— Оно не исчезло. Оно рассосалось на нужды поселка, — поправил Старый.

— И почти половина ушла к Эгли и Сергееву, — сказала мать, и непонятно было, довольна она этим или осуждает Эгли и Сергеева.

— Еще бы, — напомнил Олег. — У Сергеева мастерская, он все делает. А Эгли лечит.

— Я ей даже микроскоп отдал. На время, — добавил Старый. Он был горд своей жертвой.

В поселке в принципе все было общее, иначе не проживешь. Но были вещи собственные, довольно много вещей. Зеркало у Марьяны, микроскоп у Старого, книга «Анна Каренина» у матери. Не говоря уже об одежде или посуде. Из-за того, что были собственные вещи, иногда происходили казусы. Например, зеркало было только у Марьяшки. Его нашел на корабле Олег, карманное круглое зеркальце, а потом, уже на обратном пути, подарил Марьяне. Зеркало оказало огромное влияние на жизнь поселка. Раньше люди себя не видели. Других видели, а себя нет. Разве только в луже или в пленке окна. А зеркало сказало людям правду, и чаще всего грустную правду. Ведь взрослые помнили себя с тех времен, когда было много зеркал. А тут они увидели, как изменились, постарели и подурнели. Молодые же вообще себя не видели раньше. А тут надо было сформировать к себе отношение. Марьяна, например, мнение о себе изменила к худшему. Когда она увидела в зеркальце скуластое обветренное лицо со впалыми щеками, с острым подбородком и треснутыми губами, все в синих точках от укусов перекати-поля, и два больших шрама на шее, то поняла, что она урод и никому никогда не сможет понравиться. Она даже не заметила своих больших серых глаз, длинных черных ресниц, пышных и упругих волос, обрезанных коротко и не очень ровно. А вот Лиз, наоборот, решила с помощью зеркала, что она очень красива, почти как Анна Каренина. Она стала носить косу, а потом черной сажей намазала себе ресницы, чтобы быть еще красивее. Именно Лиз украла у Марьяны зеркало. Она просто жить без него не могла. Марьяна давала зеркало другим — а желающих поглядеться в него было много. Лиз сказала, что зеркало потерялось. Все очень расстраивались, а дня через два слепая Кристина, которая жила с Лиз, изощренным слухом уловила, что Лиз прячет зеркало. Она начала бить Лиз сухими кулачками и плакать от обиды, что Лиз такая плохая, а потом заставила ее отнести зеркальце Марьяне и во всем признаться. Лиз зеркало отнесла и сказала, что нашла его в щели, за кроватью. А на следующий день Кристина, сидевшая у своих дверей, окликнула пробегавшую мимо Марьяну:

— Лиз вернула тебе зеркало?

— Спасибо, да.

— И сказала, что она нарочно не хотела его возвращать?

После короткой паузы Марьяна ответила:

— Да, сказала.

Кристина поняла, что Лиз ничего не сказала. Но больше никто об этом не разговаривал...

Олег положил всем каши. Старый посыпал кашу орешками. Олег принес сладкий сироп, в этом году сироп был очень вкусный, потому что Вайткус добавлял в него яблоки.

— Мне хочется верить, — произнес Олег, — что мы починим связь. И тогда не нужно будет тащить оттуда вещи. Я как вспомню сейчас, чего нам стоило эти сани до поселка дотащить, умереть можно.

— Мы должны предусмотреть все варианты, — сказал Старый. — Разумеется, рано или поздно нас найдут. Но мы должны быть готовы к худшему.

— Мы всегда готовы к худшему. Хуже некуда, — бросила Ирина.

— Не зарекайся, — сухо улыбнулся Старый.

— Жалко, что планетарные катера разбились, — проговорил Олег. — А вездеходы по горам не пройдут. Но я думаю, если со связью не получится, мы с Сергеевым запустим планетарный катер.

— Хорошо бы, — вздохнул старик. — Но это потребует нескольких походов к кораблю.

— А может быть — мы с Сергеевым это обсуждали — два или три человека останутся на корабле на зиму.

— Это исключено, — отрезала мать. — Я никогда этого не допущу.

— При условии, что будут отопление и свет.

— Температура у перевала зимой падает градусов до шестидесяти мороза, — напомнил старик. — Не тешься пустыми мечтами. Я конкретен в моих запросах. Кипа бумаги, вот и все.

— Если бы хоть какой-нибудь транспорт, — вздохнул Олег, наливая сироп в кашу. — Хоть маленький самолетик.

— Мы вынуждены идти по тяжкому пути, пройденному человечеством, — ответил серьезно Старый. — Сначала изобретем колесо.

— Колесо нам почти не нужно, — ответил Олег. — В лесу нет дорог. Вот если бы было два поселка...

— Колесо уже было изобретено, и у нас есть телега. Теперь бы паровую машину.

— Мы с Сергеевым сделаем котел. Мы уже придумали. Из клея.

— После парового котла мы изобретем... воздушный шар, — улыбнулся Старый.

— Я думал о воздушном шаре, — признался Олег. — Я много раз думал о воздушном шаре. Почему не сделать воздушный шар?

— В тебе говорит заблуждение человека, который никогда не делал воздушных шаров, — сказал Старый. — Для того, чтобы поднять хотя бы одного человека, шар должен быть громадным.

— Ну, насколько громадным?

— Метров в тридцать высотой. Это можно подсчитать. И второе — шары наполняются гелием или водородом. Где ты это достанешь?

— Вы же сами рассказывали, что братья Монгол...

— Монгольфье.

— Братья Монгольфье поднимались на шаре, наполненном горячим воздухом.

Олег подошел к печке и подбросил поленце. Оно сразу запылало голубоватым жарким пламенем. Отблески заиграли на лицах.

— У них была специальная горелка. И топливо.

— Какое? — спросил Олег.

— Ну, уж по крайней мере не дрова.

— Я лягу, — сказала мать. — Помоги мне, Олежка.

Старый успел первым, он подвел мать к постели и уложил ее.

— С топливом можно придумать, — проговорил Олег, глядя в огонь. — И горелку мы сделаем.

— Ты всерьез это замыслил?

— Совершенно серьезно. Если подняться к перевалу на воздушном шаре, это будет громадная экономия времени и сил. Хотя бы подняться. А может, и спуститься. Или сделать два шара, три шара. Один для людей, другой грузовой.

— Оставь эти бредни! — испугалась мать. — Еще полетишь и разобьешься.

— Не бойся, Ирина, — ответил Старый. — Это только мечта.

— Сделаем, — сказал Олег.

Он повернулся и быстро вышел из хижины.

— Оденься! — крикнула мать вслед.

Но он не слышал.

На улице похолодало. Пошел мелкий снег, мокрый, крупяной. Крупинки взбивали лужи и катились по скользкой земле. Поднялся ветер, северный, с гор.

Было темно, только тускло, сквозь крупу, светил, покачиваясь, фонарь у ворот. Его свет падал на мокрый блестящий гребень козы, которая маячила у изгороди, ждала кавалера.

Олег перепрыгнул через лужу и наискось через дорогу побежал к хижине Сергеева. Сквозь затянутое мустанговой пленкой окошко пробивался слабый свет плошки.

Олег постучал и сразу же вошел, захлопнув за собой дверь, чтобы не выпускать тепло.

— Сергеев, прости, — сказал Олег от порога, — у меня идея.

Сергеев сидел за столом, пил чай — кипяток, подкрашенный сушеной травой. Напротив за столом сидела Линда Хинд, вдова Томаса. Марьяна в торце стола колдовала в полутьме, расставив плошки с сушеными снадобьями.

— Садись, — пригласил Сергеев.

Линда поздоровалась тоже, хотя они, конечно, раз пять за день уже виделись. К тому же Линда приносила Сергееву поесть в мастерскую. Она в последнее время часто приходила к Сергееву, и никто этому не удивлялся. Все думали, что она переедет к Сергееву жить. Мать Олега даже говорила: скорей бы, чего они ждут, Линде совсем тяжко без мужа — она-то знала, что такое женское одиночество.

— Я решил сделать воздушный шар, — произнес Олег.

— Зачем? — спросил Сергеев.

Он был самым сильным и надежным мужчиной в деревне, как бы вожаком этой маленькой человеческой стаи. Еще крепкий и «относительно целый», как сказала мать. У него лишь не хватало двух пальцев на правой руке. С Марьяной у них похожи только глаза — у обоих серые, светлые, в длинных густых ресницах. Но лицо Сергеева квадратное, тяжелое и, наверное, некрасивое, если посмотреть на него чужими глазами. Однако в лице читалось спокойствие, и ему можно было верить. Раньше кумиром Олега был Старый, который обо всем знал, который был Учителем. Но после возвращения с гор Олег все больше привязывался к Сергееву. Тот был не только учителем, он был мастером, и у них с Олегом общее дело.

— Мы сделаем большой воздушный шар, — проговорил Олег. — И на нем полетим к кораблю. Понимаешь?

— Ты все-таки садись. Марьяшка, сделай гостю чай.

— Я уже пил, — сказал Олег, но сел.

Линда поднялась и сказала, что ей пора, а то дети боятся и не спят.

Олегу всегда казалось, что Линда холодна с ним, потому что именно из-за него погиб в горах ее муж. И она не может ему этого простить. Олегу хотелось подойти к ней и сказать, что он не виноват, он ничего не помнит, его укусила снежная блоха. Но Олег так и не решился подойти к Линде, которая в одну ночь поседела, когда узнала, что Томас погиб.

Сергеев смотрел вслед Линде, и Марьяна тоже смотрела ей вслед, и Олег вообразил, что Марьяна не хочет, чтобы вместо ее матери, которая погибла очень давно, здесь жила Линда, хотя все знают, что Линда тихая и добрая.

— Продолжай, — перебил мысли Олега Сергеев.

— Если сделать большой воздушный шар и дождаться, пока будет хороший ветер, можно подняться на нем в горы, даже долететь до «Полюса». Представляешь, какая это экономия?

— Любопытно. — Сергеев никогда не спорил, пока сам для себя не решит проблемы. — Большой воздушный шар. И если дождаться обратного ветра, то можно на нем спуститься обратно.

— И за лето слетать на корабль пять раз. Понимаешь, пять раз.

Сергеев отрывисто засмеялся, будто кашлял.

— Именно пять?

— Именно. — Олегу показалось, что он уже нашел союзника, а если это так, то считай — шар взлетел.

— Можно, я буду думать вслух? — спросил Сергеев.

«Не надо», — хотел ответить Олег. Сейчас все рухнет. Сергеев — это не Старый, который мыслит в общих чертах. Сергеев сейчас найдет по-настоящему слабые места.

— Если бы мы сделали шар, — размышлял Сергеев, — и он бы полетел, это было бы полезно. Но, во-первых, шар неуправляем. Допустим, мы поднимаемся в воздух, ветер попутный, и мы летим к горам. Потом ветер меняется, и нас несет к снежным хребтам, где никто из нас не был. Мы разбиваемся и погибаем или садимся, но потом не можем найти пути назад. Как мы прикажем ветру принести нас именно в нужную долину?

Олег взглянул на Марьяну. Она подвинула к нему чашку чая. Марьяна была за него. В прошлом году Старый устраивал им — ему, Марьяне и Дику — экзамены, потому что они стали большими и кончили школу. Это были торжественные экзамены, все жители поселка, даже маленькие дети, собрались под навесом рядом с календарными столбами. Старый задавал вопросы, и другие члены комиссии — Вайткус и большая Луиза — тоже задавали вопросы. Олегу почему-то достались вопросы куда более трудные, чем Марьяне и Дику, и он был немного обижен на Старого за такую несправедливость, только потом он понял, что в этом и была справедливость — Старый приготовил каждому вопросы, на которые тот мог ответить. Тогда у Олега возникло такое же чувство, как сейчас. Он весь собрался, он был как на охоте, когда на тебя нападает шакал, и все мысли были ясными и точными.

— Если ветер неожиданно изменится, — ответил Олег быстро, — то в шаре нужно сделать такое устройство, чтобы он быстро опускался. И его не успеет унести в сторону. Мы просто опустимся на полпути и дальше пойдем пешком или подождем попутного ветра.

— Разумно, — кивнул Сергеев, — при условии, что спускаться придется на ровном месте, а не над скалами.

— Нам бы только перевалить за плато, дальше скал нет. Там ровно.

— Ты возьмешь меня с собой? — спросила Марьяна, глядя в упор на Олега. Она всегда смотрела в упор на человека, с которым говорила, и потому многие чувствовали себя неловко. Обычно люди не смотрят в глаза, когда говорят с тобой.

— Не знаю.

— Вторая сторона проблемы, — продолжал Сергеев, — заключается в том, как сделать шар. Я пока не знаю, как его сделать.

— Я тоже не знаю. Но придумаю.

— Он должен быть большим. Где мы найдем такое полотно?

— А если связать много пузырей мустангов? — подключилась Марьяна. — Будет гроздь воздушных шаров.

— Нет, — возразил Сергеев, — шары останутся лежать на земле. Ведь мустанг наполняет их горячим воздухом из своего тела, поэтому они его поднимают.

— Правильно, — согласился Олег. — Значит, мы возьмем много мустанговых шаров и сошьем из них большой шар.

— Нитками?

— Клеем. У нас есть Чистоплюй.

— Хорошо, предварительно мы принимаем эту версию. Но как ты подвесишь к шару гондолу?

— Что? — не понял Олег, который не слышал раньше такого слова.

— Люльку, корзину, в которой будут сидеть люди.

— А как это делали на Земле? Наверное, ее можно пришить к нижнему краю шара. Ведь там внизу должно быть отверстие, чтобы входил теплый воздух.

— Нет, — вспомнил Сергеев. — Как сейчас вижу картинку в книжке Жюля Верна — их покрывали сеткой, а к сетке подвешивали корзину.

— Ну, сетку мы сделаем.

— А как будем согревать воздух?

— Как братья Монгольфье. — Олег чувствовал, что побеждает. — Сделаем печку... ну, разве не придумаем?

— Может, и придумаем, — усмехнулся Сергеев.

Тут заблеяла коза у ворот, что-то случилось. Умеренно заблеяла. Если бы угрожала настоящая опасность, коза бы орала втрое сильнее. Так что никто не встревожился. Но все же проверить следовало. Сергеев выжидательно поглядел на Олега. Тот встал:

— Я погляжу.

— Хорошо, а то я устал сегодня. А насчет шара мы завтра с тобой подумаем.

Олег попрощался, направился к воротам. Марьяна пошла за ним.

— Ты хорошо придумал, — сказала она.

Они шли по краю длинной лужи. Небо чуть светилось, и поэтому глаза быстро привыкли к темноте. Окна хижин были желтыми — везде горели плошки. Никто не вышел, хотя коза продолжала голосить. Все знали, что ничего опасного.

Марьяна поскользнулась и взяла Олега за руку. У нее были жесткие пальцы. Олег поглядел на ее профиль, на ее очень точно выточенный нос и полные губы. Олег подумал, красивая ли она? Мать говорит, что Марьяна — гадкий утенок, которому не суждено стать лебедем. Вечный подросток. Мать считает, что в Лиз есть женская прелесть. Может, она так говорит, потому что Лиз совсем не нравится Олегу, а Марьяна нравится. Олег не мог бы объяснить, почему она ему нравится — он ощущал только негативные следствия этого. Например, если Марьяна уходила в лес с Диком. Наверное, хотя он не смог бы сформулировать эту мысль, это была не ревность, а скорее зависть к Дику. Потому что Дик был выше ростом, смелее, сильнее, великолепный охотник. Олег завидовал умению Дика стрелять из арбалета и метать нож, его способности выследить и убить зверя, даже очень сильного, его холодному безрассудству и, главное, полному равнодушию к достижениям и мечтам Олега. Достижения Олега были Дику недоступны, он и не пытался разобраться в справочниках по связи или в логарифмах. А это несправедливо и обидно. От этого ценность знаний и умений Олега падала, и ему приходилось уговаривать себя, что в один прекрасный день он докажет Дику свое превосходство в знаниях, в мудрости, хотя на самом деле ему хотелось доказать превосходство в схватке с шакалом.

Иногда Олег начинал скучать по Марьяне, ему хотелось услышать ее голос или встретить серый настойчивый взгляд. Но в последние месяцы они почти не бывали вместе, потому что Олег был очень занят и уставал за короткий мутный день. Все в поселке и всегда были заняты, даже дети, все и всегда уставали, если не считать слепую Кристину и Лиз, не любившую работать. Олегу надо было понять все написанное о связи в книгах, которые он принес с корабля. Он должен был вернуться туда и сказать Земле, что они здесь.

Коза бегала вдоль изгороди и блеянием пыталась отпугнуть сидевшего по ту сторону одинокого шакала — белая шерсть дыбом, черная пасть нараспашку. Коза справилась бы с шакалом, если бы он перебрался через забор — один шакал козе не страшен, она вдвое больше и вдвое сильней, поэтому шакал только облизывался. А коза топотала, пугая шакала. Это был пустой поединок.

— Молчи, — велел Олег козе, — иди спать.

Марьяна погнала козу к козлятнику и закрыла ее там. А Олег взял камень из кучи, специально для этой цели лежавшей у ворот, и запустил в шакала. Шакал понял, что делать ему тут больше нечего, и двинулся к лесу.

Было очень тихо. Снег сыпал лениво и беззвучно. Олегу стало холодно.

— Спокойной ночи, — сказал он Марьяне, которая запирала козлятник. — А то я замерзну.

— Спокойной ночи, — ответила Марьяна.

Голос ее был грустным, но Олег не прислушивался к интонациям. Скользя по грязи, он побежал к своей хижине изобретать воздухоплавание.

Глава вторая

Шар стал яблоком раздора в поселке. Идея казалась безумной и невероятно громоздкой. И она требовала, чтобы все жители поселка жертвовали своим временем, нужным на каждодневные заботы, ради мальчишеской выдумки, из которой ничего не выйдет. Но у Олега были союзники.

Первым стал Сергеев. Он не вмешивался в споры, он согласился придумать и сделать горелку. К счастью, стебли дерева каракатицы, которыми отапливали дома, состояли чуть ли не наполовину из жирной смолы. Они не очень хорошо пахли, когда горели жарким фиолетовым пламенем, сгорая почти без остатка, но этого давно уже никто не замечал. Сергеев сделал пресс, чтобы выжать из стеблей смолу — большая экономия веса. А Старый, хоть и со скрипом, отдал им непригодный микроскоп. У него был новый, который Олег принес с «Полюса», но он берег и прежний, без линзы. Из микроскопа получились трубка для горелки и клапан, чтобы регулировать пламя.

Вторым союзником стал Казик.

Воздушный шар был для него великим приключением. Причем земным. Ведь только на Земле летают на воздушных шарах. Казик попросил, тихо и вежливо, всех взрослых по очереди, чтобы они рассказали ему содержание романа Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре». Казик рассудил, что все читали этот роман, но давно, в детстве, и забыли множество деталей. Однако если поговорить с каждым, если каждый перескажет сюжет романа, то получится более или менее полная картина. Он даже выудил из рассказчиков имена героев и заставил Старого нарисовать воздушный шар. Старый часто рисовал для учеников картинки из жизни Земли. Первое поколение учеников — Дик, Лиз, Марьяна и Олег — были вынуждены довольствоваться грубыми изображениями на земле или углем на сосновой коре. В последний год ребятам повезло — появилась бумага, и Старый, охваченный эйфорией в одну ночь разбогатевшего нищего, потратил немало ценных запасов на картинки, неумелые, наивные, но самые настоящие картинки: Эйфелева башня, Кремль в Москве, Слон, Лунный купол, Первый паровоз, каравелла Колумба. Таких картинок набралось с полсотни, и их можно было рассматривать после каждого урока. И была картинка, сделанная по просьбе Казика и даже с его поправками, потому что он, хоть и не умел рисовать, о воздушном шаре знал куда больше, чем Старый. На этой картинке воздушный шар опускался в африканскую саванну, а за ним бежали слоны и жирафы.

Эту картинку Казик и принес Олегу, когда тот решил делать воздушный шар.

— На, — сказал он, глядя на Олега снизу вверх. — Тут все есть.

Олег взял картинку и долго смотрел на нее. Он заметил, что из корзины свисает канат с якорем на конце, и подумал, что обязательно надо сделать такой якорь.

Если бы не Казик, судьба шара была бы под большим вопросом. Ведь шла весна, и мустанги, не подозревавшие, как нужны Олегу их воздушные пузыри, еще не очнулись от спячки. Найти их гнездовья было нелегко, и Казик с верной Фумико раз двадцать ходили в лес, пока не отыскали зимнюю лежку мустангов. Оказывается, мустанги на зиму забирались в большие норы в сосновом лесу. Мягкие подвижные корни прикрывали их от снега и морозов.

Потом возникла проблема с сеткой, которая должна вместить воздушный шар и держать корзину. Водоросли для нее собирали Марьяна с рыжей Рут. Руки у них распухли от холода, в конце концов Линда запретила дочке лазать по болоту, и Олегу пришлось забросить все дела и заниматься сбором водорослей. Правда, помогали ребятишки, близнецы, которые жили у Старого, и дети Вайткуса, но это занятие им быстро надоедало, и они куда-то улетучивались.

С утра, как рассветет, Марьяна с Олегом шли за кладбище по проторенной тропинке к болоту. С каждым днем приходилось забираться все дальше, они брели по топкому берегу, по колено в ледяной воде, которая обжигала даже сквозь непромокаемые штаны из рыбьей кожи. Водоросли сидели крепко, приходилось их срезать. Упругие белесые водяные волосы вырывались из рук, а подрезать их надо было под корень, чтобы волокна получались как можно длиннее. Ноги скользили; жадные, но, к счастью, вялые еще пиявки елозили по штанам коготками; в панике бросались в сторону, если наступишь невзначай, глазастые крабы; подплывал, любопытствуя, утюг, и тогда приходилось отступать на берег и ждать, пока он снова уйдет в тину.

Олег старался делать больше, чем Марьяна, но все равно отставал от нее, и ему казалось, что никогда уже не набрать водорослей на эту чертову сетку. А ведь их надо было еще отнести к сараю, там разложить на полу, чтобы сушились, а сушились они плохо — было пока холодно и воздух сырой.

Больше всех противилась мать. Перспектива воздушного путешествия Олега ее пугала до смерти.

— Это самоубийство, — повторяла она Сергееву. — И вы это допускаете так равнодушно.

Слова матери только раздражали Олега.

— Мне скоро двадцать лет, — отвечал он устало.

Он выматывался, как никогда раньше, потому что Сергеев не уменьшил занятий электроникой, да и работы в мастерской было достаточно.

А когда Олега принялся отговаривать Вайткус, он вдруг взорвался:

— Я что, меньше делаю? Я не строю мельницу? Не делаю плуг? Я никого не заставляю. И если мне придется делать этот шар одному, я все равно буду его делать. Наверное, братьям Монгольфье тоже все говорили, что они тратят время даром. А не было бы их, не прилетели бы мы сюда на космическом корабле. Все начинается с чего-нибудь.

Вайткус засмеялся. Смех выбулькивал откуда-то из огромной рыжей бороды.

— Лучше бы не было братьев Монгольфье, — сказал он наконец. — И мы сейчас мирно сидели бы дома.

— А я не шучу, — сказал Олег.

— Жаль. Надо уметь относиться с юмором к самому себе.

— Какой уж тут юмор. Мать кричит. Луиза говорит, что игра не стоит свеч, Старый твердит, что риск слишком велик, а остальным кажется, будто я играю в какую-то игру. Почему никто не понимает?

— В общем, ты играешь, — сказал Вайткус, — в хорошую игру, но уж очень непривычную для нас, простых смертных.

— Но разве вы не хотите улететь отсюда?

— Очень хотим. Мы, старшие, даже больше, чем ты. Мы знаем, что мы потеряли, а ты только догадываешься. Но даже в таком странном социуме, как наш поселок, вырабатываются стереотипы отношения к новому. И они мало отличаются от того, что происходит в очень большом городе. Идти к кораблю — это понятно, это все делали. Убивать зверя — понятно. Без этого не проживешь. Но лезть в горы на воздушном шаре — это безумие. Детский тип риска. Это мечта Казика, а не дело человека, на которого поселок надеется совсем в другом.

— Но пешком тоже опасно.

— Пешком вдесятеро больше шансов дойти. Дорога уже известна. Экипированы вы будете куда лучше, чем год назад. Опыта у вас тоже больше. Нет, я за традиционные пути, даже если традициям всего год от роду. Слишком много поставлено на карту.

Возражения Олега не останавливали. Но, за исключением Сергеева, который в первые же дни подсчитал объем шара и мощность горелки и пришел к выводу, что шар может полететь, остальные надеялись, даже были убеждены, что из затеи с шаром ничего не получится.

Дик, как и раньше, не завидовал Олегу. Ему было достаточно собственного превосходства в тех областях жизни, в которых он был непобедим. Он бы сам полетел на шаре, но не к кораблю, а в другую сторону, к таинственным лесам и рекам, которые скрывались за холмами. Там были его победы и испытания. Дик хотел увидеть мир сверху, как птицы, но об этом не считал нужным говорить. Поэтому Олег удивился, когда Дик тоже разыскал лежку мустангов и принес оттуда целый мешок пузырей.

Совсем уж неожиданно воспротивилась полету Лиз.

Олег избегал ее, как можно избегать человека в маленьком поселке. И если Лиз приходила к ним, он искал предлога уйти в мастерскую или перейти за перегородку к Старому, чтобы там позаниматься, не слушая женских разговоров. Его удивляла мать — с Лиз она начинала говорить, причем с искренним увлечением, о вещах неважных, пустяковых, которые явно не стоили того, чтобы их обсуждать. Ну ладно, пока они обсуждали рецепты всяких скудных блюд, соревнуясь в умении сочетать сладкие клубни с кашей или сушеными орешками, это их дело. Но они взяли за правило судить о других людях. Не желая слушать эти разговоры, но не в состоянии не слушать — голоса доносились даже через перегородку, — он узнал, например, что Линда плохо воспитывает рыжую Рут, потому что больше думает о том, как заполучить Сергеева, большая Луиза недокармливает Казика, он такой бледный, а Марьяшка все дурнеет — что-то у нее неладно с метаболизмом (это были слова матери, Лиз их не поняла, но сразу согласилась). Какой-то недоразвитый ребенок — восемнадцати лет, а больше похожа на мальчишку-подростка. Олег даже закашлялся, чтобы они поняли, что он все слышит, и почему-то Лиз засмеялась высоким голосом. И он сразу представил себе Лиз, только по голосу, хотя совсем не хотел о ней думать. Лиз была самой толстой из молодого поколения. То есть она не была толстой, а у нее были толстые части тела, другого слова Олег придумать не мог. Толстая грудь и толстые бедра. Лиз часто смеялась, когда с ней разговаривали Олег или Дик, и однажды Олег перехватил взгляд Дика, который глядел на Лиз, как на добычу на охоте. Как-то, когда Лиз ушла, а Олег вернулся от Старого, стал укладываться спать, мать спросила, не пора ли подумать о семье. Олег даже не понял — в каком смысле.

— Жениться, — объяснила мать.

Олег засмеялся.

— Уж не на Лиз ли?

— Жизнь продолжается. Даже в такой дикой обстановке. Смотри, упустишь девушку. Уйдет она к Дику.

— Считай, ему повезло, — ответил Олег.

— У тебя нет выбора.

— Я улечу на Землю и там решу все свои проблемы.

— Дурак, — сказала мать в сердцах. — Ты кончишь тем, что влюбишься в заморыша.

— Марьяна хоть не дура. — Олег отвернулся к стене.

*   *   *

Весна наступила ранняя и теплая. Сергеев, который ведал не только календарем, но и погодой, сказал, что и лето, по его расчетам, должно быть теплым.

Сначала дожди смыли остатки снега, только в глубине леса он еще держался некоторое время, потом дожди стали реже, и днем воздух прогревался сквозь облака настолько, что ребятишки скинули кухлянки и выбегали по пояс голые. Солнце поднималось уже так высоко, что его можно было различить неясным, но ярким пятном сквозь вечные тучи. Коза пережила очередной медовый месяц и теперь присмирела, паслась за изгородью, ожидала прибавления семейства.

С юга вернулись шакалы, которые откочевывали туда за зверьем, первые птицы опустились на изгороди, громко хлопая перепончатыми крыльями, появился гнус, и, когда ребятишки и женщины во главе с Вайткусом работали в огороде, приходилось зажигать дымные костры. Одного из близнецов Старого укусила снежная блоха, и он прикусил себе до крови язык.

Лето еще только начиналось, но Олег все более ощущал внутреннюю тревогу, нетерпение и даже страх, что времени осталось слишком мало. Он ничего не успеет. Главное, не успеет выучить все, что нужно, чтобы прийти на корабль починить связь. Теперь его часто освобождали от общих дел — он совсем перестал ходить на охоту, и его не звали работать в огород, даже в мастерской Сергеев говорил ему, чтобы он не путался под ногами, а вечерами строго допрашивал, что он выучил, узнал, понял, причем Олег видел и раздражение Сергеева, которое возникало от того, что сам Сергеев далеко не все понимал.

А вместе с тем шар, незаметно преодолевая оппозицию, превращался в объективную реальность. Когда прошли дожди, а Чистоплюй, которого Казик с Фумико до отвала кормили червями, стал плевать так злобно, что вокруг его клетки образовалось стеклянное озеро, под навесом между мастерской и яблонями Олег с Марьяной начали склеивать из пузырей шар. Сначала они с Сергеевым нарисовали на земле выкройку шара, похожую на цветок с острыми лепестками, и она была так велика, что Фумико с трудом докидывала камешек от края до края. Сто двадцать шагов. Затем Марьяна с Олегом начали склеивать сегменты шара — лепестки. Пузырей, которых, казалось, так много, сразу не хватило. Казику с Диком пришлось снова охотиться на мустангов.

Отношение в поселке к шару постепенно изменилось — видно, привыкли. Даже мать перестала кричать. Лиз приходила несколько раз резать и клеить пузыри. А потом вместе с Кристиной, которая вдруг обнаружила талант к сплетению сетей, она вила веревки. Вайткусы делали корзину — ее сплетали из тонких веток.

Но все же так серьезно, как Олег, к шару никто не относился. Даже Марьяна. Оставался, правда, Казик, но он был еще мальчишкой, диким человечком, который в глубине души верил, что на шаре они в конце концов прилетят в Индию. Не раз бывало, что, когда все еще в поселке спали и черное холодное небо чуть начинало сереть, Олег вылезал тихонько на холод, движимый все растущим нетерпением, и шел к разложенным на земле блестящим лепесткам. Казик возникал рядом неслышной тенью, лесным Маугли. Он бежал к клетке, чтобы разбудить Чистоплюя, и молча помогал Олегу.

Потом надо было склеивать лепестки по краям, чтобы получился шар, то есть груша, вытянутая книзу. Как ни старайся, клей попадал на руки, пальцы стекленели и немели. По утрам надо было опасаться колючих шаров перекати-поля, которые поднимались в воздух и летели в поисках медведя, чтобы прорасти на нем новыми побегами.

Наконец шар был склеен.

Потом была готова сеть. И даже канат с якорем, чтобы цепляться за землю. И горелку Сергеев закончил вовремя, и топлива заготовили достаточно. И корзина была сделана, упругая крепкая корзина. Можно было собирать шар.

Старый требовал, чтобы сначала шар запустили без человека. Пускай повисит, если поднимется, и опустится обратно. Но Олег воспротивился этому, и его поддержал Сергеев. Ведь испытывать надо не только шар, но и горелку, надо узнать, будет ли шар слушаться человека.

— Канат сделайте покороче, — велела мать.

Олег только улыбнулся. Канат плели Лиз с Кристиной. И он тоже им помогал, хотя времени для этого совсем не было. Олег понимал, что Лиз делает это, чтобы доставить ему радость. Он раза два вечерами приходил в дом, где жили Лиз с Кристиной, слушал Кристину, которая всегда жаловалась и ждала смерти, и они плели этот бесконечный канат. Олегу можно было бы не приходить — какой из него плетун. Лиз смотрела на него, отвлекалась и старалась найти предлог, чтобы коснуться его рукой. Олег терпел-терпел, слушал пустые слова, старался думать о другом, а потом все-таки не выдерживал и убегал к себе или в мастерскую.

Олег знал, что первым на шаре поднимется он, и никто не оспаривал этого — шар был детищем Олега, без его настойчивости ничего бы не вышло. Казик последние дни молча ходил за Олегом и никак не мог примириться с мыслью, что его собственное путешествие откладывается. Он надеялся на чудо, которое заставит взять его в первый полет. Олег оставался непреклонен. В этом были не только доводы разума, но и некоторая доля злорадства: «Никто не верил, что шар будет, но шар есть. И он мой. Нет, конечно, он общий, его сделали вместе, но он мой. И полечу на нем я».

Может, кто-то и догадался о мыслях Олега, но не сказал вслух.

Только Старый сказал. Утром, когда должен был подняться шар.

— Ощущаешь себя Наполеоном? — спросил Старый.

— Почему? Никогда не видел Наполеона. Даже картинки не видел. И не знаю, что он сделал.

— Знаешь, — ответил Старый, любуясь Олегом.

Олег вытянулся за зиму, плечи стали шире, волосы потемнели, но сохранили легкую пышность. Хочется запустить пятерню и потрепать. А лицо погрубело, потеряло мальчишескую мягкость. Это было умное лицо. Может, недостаточно сильное, но в круглом подбородке и острых скулах была внутренняя настойчивость. Приятное лицо.

— Ну, ладно, знаю, — улыбнулся Олег. — Завоевал половину Европы.

Он натянул сапоги и проверил, надежно ли они прилегают к штанам. Вайткус сказал, что там, наверху, будет холодно. Как в горах.

— Разве этого недостаточно? — спросил Старый.

Вбежали близнецы, воспитанники Старого, существа беззаботные, склонные к взрывам смеха и необдуманным шалостям. Они, как и весь поселок, чувствовали, что сегодня торжественный день, большой праздник. И Олег, очень обыкновенный Олег, который живет за перегородкой и у которого злая мать, сегодня полетит в небо.

— Все это слишком просто, — сказал Олег. — Как будто математическая формула. Александр Македонский завоевал полмира. Наполеон завоевал половину Европы. Гитлер попытался завоевать всю Европу. Юлий Цезарь тоже завоевал. Кажется, Египет. Всех этих людей нет. Для меня даже понятий за ними нет, смысла нет. Вы их видите иначе. Видели их портреты, читали о них книги. Они для вас необыкновенные, а для меня никакие. Я ведь даже Европы не видел.

— Ну уж, никакими их назвать нельзя, — возразил Старый. — Именно необыкновенность привлекает к ним человеческую память, хорошая, дурная, но необыкновенность.

— Для вас — да. Вы по ним могли мерить свое существование. Я не могу. Когда мне было двенадцать, меня вдруг начала мучить эта проблема. Что такое «завоевал»? И я спросил в классе: а был ли другой Наполеон, который завоевал не половину Европы, а четверть? И ты ответил мне, что различие между завоевателями заключается лишь в продолжительности их успехов. Не было ни одного, который бы достиг своей окончательной цели.

— Помню. И я еще сказал, что те, кто потерпел поражение в начале пути, нам известны, потому что в каждом сражении есть проигравшая сторона. И каждый Наполеон дожидается своего Ватерлоо, если не успевает погибнуть раньше. Я помню.

— Ну вот, — заключил Олег, подпрыгивая на месте, чтобы проверить, все ли на нем сидит прилаженно. Потом взял флягу со сладкой водой и повесил через плечо. — Я и говорю. Завоевательство — обычное занятие завоевателей. И все они одинаковы. Но это очень чужое и непонятное занятие. Так же, как торговля. Для меня необыкновенный тот, кто делает что-то в первый раз.

— Объективно ты прав, — согласился Старый. — Но я назвал тебя Наполеоном не потому, что хотел сравнить с завоевателем. Аналогия была совсем иная. Весь поселок вылез на улицу, потому что ты сегодня запускаешь свой шар.

— Ну, не я один.

— Сегодня действия всех нас подчинены твоей воле, понимаешь ты это или нет? И я представил себе такую картину... Я сам этого не видел, но, в отличие от тебя, могу представить. Раннее утро. Где-то в Австрии или в Пруссии, в начале девятнадцатого века. Наполеон провел ночь в небольшой, пахнущей ванилью, чистенькой гостинице. Он просыпается от шума под окном и, еще не совсем очнувшись, подходит к окну и распахивает его. Вся дорога и площадь городка запружены повозками, фургонами маркитанток, орудийными упряжками. Идут люди, ржут кони — столпотворение. И вдруг Наполеон понимает, что в этом всеобщем движении есть странность — оно кем-то начато, из-за чего-то растет, набирает силу... И эти солдаты ждут завтрака у походной кухни не потому, что любят завтракать именно таким образом, и эти пушки выезжают на площадь совсем не потому, что пушкарям больше нечего делать, — все это движение, все это скопище жизней и судеб происходит по его воле, Наполеона, у которого всю ночь болел зуб и которому вдруг хочется закричать в открытое окно: «Скорее возвращайтесь домой!»

— И он закричал?

— У тебя вырабатывается обязательное качество великого человека... — Старый был недоволен. — Выпадение чувства юмора.

В дом заглянул Казик. Его тонкая гибкая фигура была напряжена. Он никак не мог смириться с тем, что не полетит сегодня на шаре. Но понимал: главнее всего, чтобы шар все-таки полетел, хотя бы и без него. Потому что если он полетит сегодня, то Казика обязательно возьмут в следующий раз.

— Я иду, — сказал Олег. Он был готов.

Они с Казиком вышли из дома. За ними Старый. Он тяжело опирался на палку. Палка была новая, безобидная. Прошлую палку, красивую, серебряного цвета, ему срезал осенью Дик в шипящей роще. Но когда наступила весна, палка в один прекрасный день пустила колючие липкие побеги и попыталась уползти из дома, пока Старый вел урок. За палкой гонялись всем классом, а потом, поймав, отпустили на волю. Палка добралась до изгороди, там пустила корни и превратилась в пышный куст. Старый однажды услышал, как мальчишки собирались на рыбалку и договаривались встретиться «у палки», и догадался, что они имеют в виду.

Олег, уже с поляны, обернулся и поглядел на медленно бредущего старика. Ему вдруг стало его жалко. Старый уже скоро умрет. Он стал хуже ходить, много болеет, даже в школе ему нелегко вести уроки. Он все забывает. Хорошо еще, что дети подросли и скоро уже улетят на Землю. Старый много сделал. Если бы не его школа, никто бы не смог научить детей всем наукам.

На поле, за сараями, некрасивой грудой лежал воздушный шар. Горелка шипела и нагоняла теплый воздух внутрь шара. Но работала она в четверть мощности. Сергеев, который командовал шаром, не хотел рисковать.

Шар был похож на большого горного слона — бесформенную громаду плоти, чуть шевелящуюся во сне. Еще на рассвете шар был просто большим куском тряпки, отдельно сеткой, отдельно корзиной. Все изменилось. Шар оживал.

Коза с козлятами опасливо замерли в стороне.

Когда Олег подошел, Сергеев, стоявший у корзины, спросил:

— Прибавим пламя?

Он обращался к Олегу, как к равному. Он тоже признавал, что шар — собственность Олега, как зеркальце — собственность Марьяны. Но это не означало, что зеркальце не принадлежит всем. Ведь не могло же Марьяне прийти в голову отказать, если кому-то понадобилось зеркало?

— Мы потом тоже полетим? — спросила рыжая Рут.

Все лица казались очень четкими, словно Олег смотрел на них сквозь увеличительное стекло. Вот бежит Марьяна с банкой клея — она заметила, что где-то шов пропускает воздух.

Вот большая Луиза, громоздкая, толстая женщина с отекшим лицом, поправляет ветку, вылезшую из корзины.

Шар вздрогнул, будто вздохнул, и как-то сразу стал круглее.

Олег нагнулся, проверяя, надежно ли он прикреплен к земле.

К кольям, глубоко вбитым в землю, были привязаны веревки. А близко от корзины в землю был закопан гнутый штырь из железного дерева — якорь. Рядом канат, сложенный аккуратными кольцами.

Шар еще раз вздохнул. Теперь он был почти круглым и касался земли лишь в одном месте.

— Я залезу в корзину? — спросил Олег у Сергеева, и голос его неожиданно сорвался.

Он испугался, что другие заметят его волнение и будут смеяться. Про себя он подумал: «Я не Наполеон. Я хочу необыкновенных дел, а не завоеваний. Я не хочу, чтобы из-за меня люди ели из походных кухонь и стреляли из пушек. Люди движутся не потому, что я того хочу, но если им будет лучше от моих дел, я буду рад».

— Рано еще, не улетит, — остановил его Сергеев. Он не засмеялся.

Неожиданно шар приподнялся, оторвался от земли, но тут же опустился вновь. Крупная сетка врезалась в его тело, и тонкая оболочка пузырями вылезла в ячейки.

— Лучше бы материал был пожестче, — сказал Вайткус. — В будущем обратимся к опыту дирижаблей.

— К какому опыту? — Олег вдруг понял, что дирижабль для него — пустое слово.

— Если промазать шар тонким слоем клея, — сообщил Вайткус, почесывая бороду, — то он станет жестким.

— Что же ты раньше не сказал? — До Олега дошла красота этой мысли, и он обиделся на Вайткуса, что тот скрыл от него такую прекрасную мысль.

— Я только сейчас подумал.

— Это увеличило бы вес, — напомнил Сергеев.

Тут шар окончательно оторвался от земли и криво, под углом к корзине, поднялся вверх.

Олег не стал ждать. Он перелез через край корзины и встал в ней, крепко держась руками за борт.

Корзина была невелика, диаметром в полтора метра и высотой по пояс. В середине ее умещался еще запас топлива и несколько мешков с песком — в каждом шаре обязательно должен быть балласт.

Шар медленно шевелился над головой, и до нижнего обода, под которым приделана горелка, несложно дотянуться рукой. Олег потрогал канаты, крепившие корзину к ободу. Канаты были крепкими.

Корзина стояла на земле, можно было легко перемахнуть через ее край и встать на мягкую молодую траву, но Олег ощущал некую отчужденность от всех, кто стоял рядом, как будто все остальные люди были уже далеко внизу.

Корзина дернулась, шар натянул канаты, стараясь поднять ее в воздух.

— Полетит, полетит, отвязывайте! — закричала рыжая Рут.

— Молчи, — оборвал ее Сергеев. — Рано.

Олег, запрокинув голову, смотрел на шар. Он был так громаден, что закрывал половину неба. И был некрасив — неровно склеен, пузырист, веревки как-то неудобно и неловко стягивали его, полупрозрачная белесая оболочка отражала траву и кривые домики поселка. И в то же время в этой нелепой громадине чувствовалась странная сила, которая была и в медленных настойчивых попытках вырваться, оторваться от земли, и в том, как натягивались веревки, державшие корзину, и в том, как гудела горелка и ее гудение увеличивалось и гулко растворялось в чреве шара.

Теперь шар был точно над головой, и канаты сильно натянуты. Олег отвлекся, глядя на шар, и не сразу увидел, что по сигналу Сергеева его помощники наклонились над кольями, к которым привязаны веревки.

— Готовься, Олежка, — предупредил Сергеев. — Сейчас будем отпускать. Крепче держись. Может дернуть.

— Держусь, не беспокойся! — крикнул Олег, глядя, как Вайткус склонился совсем близко — можно дотронуться до спины, — отвязывает узел.

Но тут же Олег чуть было не вывалился наружу.

Как ни старался Сергеев, чтобы все веревки отпустить одновременно, силы его помощников были далеко не равны. Вайткус уже отвязал веревку и крепко держал ее. Дик выпрямился, чуть улыбаясь и показывая всем своим видом, что он принимает участие в несерьезной забаве. Свой канат он держал не очень крепко, шар, хоть и большой, не казался ему сильным. С другой стороны корзины Луиза и Эгли чуть замешкались, отвязывая узлы. Шар как будто ждал этого, с одной стороны веревки еще крепко держатся за землю, но с другой-то уже освобождены, дождался легкого порыва ветра, который пришел к нему на помощь, и как следует дернул.

Вайткус почувствовал рывок и, будучи готов к нему, повис всем телом на веревке, но другая веревка резко дернулась вверх, разодрав ладони Дика, и вырвалась, отбросив его на землю. Он тут же по-звериному перевернулся через голову, вскочил и бросился, чтобы подхватить веревку, но было поздно: корзина, которую шар резко накренил, рванувшись в сторону, завалилась набок, Олег упал, ударившись о бак с топливом, на него навалились мешки с балластом. Корзина отбросила в сторону большую Луизу, придавила Эгли, шар еще раз поднатужился, качнулся в сторону, отбросив Вайткуса, вырвал из земли остальные веревки и с кольями, болтающимися в воздухе, резко пошел вверх.

Корзина болталась под ним, как невесомый жучок.

Все это заняло несколько секунд, которые были полны треском, криками, уханьем воздуха.

И тут же наступила тишина, короткий период тишины, в котором был слышен только тихий плач Фумико: она на всякий случай начала плакать еще до этих событий, потому что боялась за Олега.

Молчали все, даже тетя Эгли, которой оцарапало корзиной руку, и Луиза, все еще лежавшая на земле, и Сергеев, и Вайткус, и даже дети. Все смотрели вверх, потому что там, в корзине, был Олег.

Мать Олега, единственная из всех, зажмурилась, потому что с убийственной ясностью представила себе, как тело ее сына падает из корзины и летит, растопырив руки, к земле.

А для Олега все прошло очень быстро: в одно мгновение он упал внутрь корзины и на него, как душный зверь, навалился мешок с песком. И в следующее мгновение он понял, что летит, что ничего под ним нет, что земля где-то очень далеко, потому что корзина раскачивалась свободно и легко и сквозь щели в прутьях он видел свет.

Он очень осторожно, охваченный страхом высоты, поднялся на четвереньки, ощущая в то же время, что корзина раскачивается все меньше и шар все увереннее тянет ее вверх.

И пока Олег поднимался на ноги, к нему возвращались ощущения, словно органы чувств по очереди включались, сообщая ему, что происходит вокруг. Шипела горелка, гоня внутрь шара горячий воздух, скрипели веревки, елозили по оболочке, поскрипывали ветки корзины, по которым он ступал. И снизу доносился тонкий детский плач.

Наконец Олег смог подняться. Он крепко взялся за край корзины и уже готов был выпрямиться, но, к счастью, не успел, потому что корзину резко дернуло, так, что Олега чуть не выкинуло вверх. И он не сразу догадался, что вытравился весь канат, которым корзина была привязана к якорю.

Движение шара вверх прекратилось, хотя он продолжал попытки вырваться, и от этого корзина вздрагивала и пошатывалась.

Внизу всем казалось, что прошло очень много времени. Почти минуту все смотрели наверх и молчали. Шар поднялся метров на сто — дальше его не пускал канат — и начал медленно двигаться к лесу, словно стараясь обмануть канат, который цепко держал его.

Олега все не было видно.

Но, по крайней мере, он оставался в корзине.

Сергеев, опомнившийся раньше других, уже хотел было крикнуть Вайткусу и Дику, чтобы они помогли ему тянуть шар вниз, потом понял, что сначала надо закрыть горелку, а то подъемная сила шара слишком велика и его не одолеть.

И тут заголосила Ирина.

— Сынок! — кричала она, нарушая этим молчаливую торжественность полета. — Сынок, ты цел? Олежка!

Олег услышал этот крик, и ему стало стыдно, что мать зовет его, как маленького, но потом мелькнула мысль, что и у Наполеона, наверное, была мама, и он, высунувшись из корзины и крепко цепляясь за веревки, заорал вниз:

— Все в порядке!

Совсем маленький темный силуэт Олега — голова и плечи — был виден всем на земле, и все стали кричать, дети запрыгали, а Ирина зарыдала во весь голос.

Шар медленно двигался над головами — это был самый настоящий воздушный корабль, который может полететь в небо.

Старый помог Вайткусу, который так и просидел ту минуту на земле, подняться и сказал ему:

— А потом они изобрели воздухоплавание.

Вайткус улыбнулся.

— Уменьши пламя в горелке! — выкрикнул Сергеев. — Уменьши подъемную силу! Ты меня слышишь?

— Отлично слышу! — откликнулся Олег, и его голова пропала.

Олег обернулся к горелке, осторожно уменьшил пламя, но не сильно. Теперь, когда все обошлось, ему совсем не хотелось спускаться.

Он еще раз поглядел вниз и помахал рукой:

— Все в порядке!

И увидел поселок сверху. Сразу весь. Улицу — грязную речку, вдоль которой тянулись такие жалкие сверху хижины, кривые крыши сараев и мастерской, покосившаяся изгородь. Маленькую россыпь человечков — их пришлось угадывать, потому что некоторые стояли прямо под шаром. Кто-то махал руками, дети прыгали, изображая дикий танец.

Олег увидел, что на пороге своей хижины сидит Кристина. Может, не захотела прийти к шару, а может, о ней забыли в суматохе.

А вон там задрала зеленую морду коза. Она еще не видела летающих слонов.

Взгляд Олега скользил дальше, за ограду — неширокая полоса луга, а потом начинался лес. Никогда он еще не видел его сверху. Сплетение белесых голых ветвей, кое-где бурые и зеленые пятна лишайников и лиан, и это месиво тянется до болота. Сверху болото, такое обширное, кажется совсем небольшим, и за ним начинается кустарник, дальше снова лес, без перерыва и просвета, скрывающийся в туманной дымке.

Олег осторожно перешел на другую сторону корзины. Теперь ему было видно начало пути, которым они прошли к горам, к «Полюсу». Снова лес, за ним пустошь и красные скалы, поднимающиеся из леса.

Еще два шага вправо. Тоже лес. Только он прерывается — там участки степи, куда они ходят охотиться на оленей, и темная стена большого дальнего леса, куда редко добираются охотники и собиратели. Там нет дичи, и во влажной полутьме таятся хищные цветы и лианы.

Подул ветер, стараясь унести шар. Корзина задрожала.

Олег понимал, что ему нужно еще уменьшить огонек горелки. Люди внизу ждут, когда он спустится. Но он не мог оторваться от простора, открывшегося перед ним. Он перестал быть муравьем, ползающим среди ветвей, он взлетел над миром, как птица, и совсем иные масштабы этого мира наполнили Олега свободным и щекотным чувством могущества и уверенности в себе и в тех маленьких человечках, что ждут его внизу. Это чувство было чем-то сродни тому, что посетило его, когда он впервые увидел за перевалом в горной долине на снегу громадную чечевицу космического корабля. Но тот корабль был лишь памятью о могуществе людей. Этот же полет был сотворен им самим. И Олег понял, что более всего он хочет обрезать этот канат и подняться высоко, к самым облакам, чтобы увидеть дальше и полететь над этими лесами, не таясь в них и не опасаясь никого.

Олег подумал, что братья Монгольфье не могли сравниться с ним. Они поднимались над своим родным городом, где никто не грозил им смертью. Им надо было победить только воздух. Олегу надо было победить всю эту планету, которая хотела их убить.

Высота была невелика, вряд ли здесь было намного холоднее, чем на земле, но Олегу стало зябко. Наверное, переволновался. И когда он закрывал горелку, пальцы у него дрожали.

Шар постепенно терял силу и желание умчаться к облакам.

Внизу Сергеев и Дик стали тянуть за канат, чтобы помочь шару плавно спуститься.

Мир вокруг начал уменьшаться, горизонт приближался.

*   *   *

В начале лета подготовка к походу на корабль несколько замедлилась. Два главных участника этого дела — Олег и Сергеев — часто отвлекались на другие дела. Олег все продолжал возиться с шаром. Что-то изобретал в нем, мастерил, почти каждый день поднимался вверх, чаще вдвоем с кем-нибудь. У Сергеева была другая забота — Линда Хинд переехала все-таки к нему. Свадьбы никакой не было, и праздника, в общем, тоже, если не считать, что взрослые собрались к ним в дом, посидели, помянули Томаса и покойную жену Сергеева, выпили чаю, пожелали Линде с Сергеевым вернуться благополучно на Землю. И разошлись.

Взрослых в поселке осталось очень мало, и некоторые из них были совсем плохи. Сильно сдал Старый, хворала большая Луиза, а слепая Кристина сама о себе говорила, что она не жилец. Олегову мать так замучил радикулит, что она большую часть дня лежала на постели. Поэтому в огороде возились в основном Вайткус с Линдой и Эгли, а Сергеев занимался мастерской. И конечно, все больше дел падало на долю молодых. Охота в эти недели полностью перешла в ведение Дика, который брал с собой Казика, а иногда Пятраса Вайткуса. Их уже трудно было назвать мальчиками — это были подростки, умелые, ловкие и быстрые. В школу они теперь не ходили, да Старый и не мог им больше ничего дать. Его прошлое для них было будущим, причем близким и достижимым. Отныне все верили в шар и даже склонны были преувеличивать его возможности. Казалось, что на шаре можно летать к кораблю, когда и как хочешь.

Олег лучше других понимал, что его детище — корабль ненадежный. Он уже научился чувствовать шар и знал, как легко он под действием слабого ветерка готов нестись куда придется.

Во второй свой полет Олег взял с собой Казика. Это было справедливо. Казик добровольно возился с неприятными делами, связанными с шаром. Он без устали таскал дрова для шара и давил прессом масло из них. Он ходил на охоту на мустангов, потому что надо было чинить и латать шар.

Олег заметил, правда не сразу, как проявляется человеческий эгоизм в отношении к шару. Может, люди и не замечали собственного эгоизма, только со стороны ты видишь чужие слабости. Те, кто хотели полететь на шаре, честно помогали его запускать, держа веревки, скатывать его и прятать под навес, когда полет кончался. Но после того, как сами поднялись в воздух, интерес их к шару пропадал. Большинство из тех, кто летал с Олегом, полет разочаровал. Был момент страха, когда шар поднимался, потом возникал интерес — увидеть лес и поселок сверху. Вот и все. Так было с Линдой и с Лиз, которая три раза пропускала свою очередь, потому что очень боялась, потом все же забралась в корзину, а когда шар поднимался, визжала от страха так, что ребятишки, смотревшие снизу, чуть не умерли от смеха. Вайткус, поднявшись в воздух, внимательно глядел вокруг, а потом сказал, что надо будет сходить за болото, потому что он видит в чаще за ним яблоневые деревья. Старый молчал, когда они были наверху. Минут двадцать молчал, потом произнес: «Спасибо, можно опускаться». Эгли смотрела на поселок, потом вытерла глаза, может, от ветра, может, соринка попала. И уронила: «С ума сойти, какое убожество».

Мать лететь отказалась, и это было хорошо. Но каждый раз, когда Олег готовился к полету, она выходила на площадку и обязательно проверяла, хорошо ли держит канат.

Казик с Фумико канат нарастили. Еще метров на двадцать. Больше не получалось. Он оказывался таким тяжелым, что тянул шар книзу, к тому же начинал рваться.

Дик поднялся одним из последних. Он несколько дней после первого полета избегал Олега, так как считал себя виноватым в том, что чуть не произошло крушение. Олег сам спросил его, хочет ли он подняться, и Дик согласился.

В тот день шел дождик, и капли срывались с шара, отчего было плохо видно. Олег чувствовал, что Дик оробел — он был в чужой обстановке, а Дик всегда терялся в чужой обстановке: Олег помнил, каким был Дик на «Полюсе». Он так и простоял весь полет, держась за канаты со своей стороны корзины, и не решился обойти ее. Дик взял с собой в полет арбалет и даже заткнул за пояс бластер, все это было лишнее, но Олег сделал вид, что не заметил.

Неожиданно Дик сказал:

— Летом надо будет дойти до большой степи. Я думаю, она начинается вон там.

И он показал пальцем к югу, где лес сливался с облаками.

— Там должно быть много оленей, — добавил Дик.

И Олег понял, что Дик все равно остается на земле.

Но он был неправ. Дик чувствовал себя неуверенно в слишком легкой, почти прозрачной плетеной корзине. Однако главное было в другом: впервые в жизни он завидовал Олегу.

Пока Олег занимался хоть и нужными для поселка, но не очень нужными, с точки зрения Дика, делами, Дику было все равно. У него был свой лес и свои победы. И только теперь, глядя на лес и видя, как среди ветвей крадутся шакалы, как ползет по стволу ногастая змея, как пучатся от весенних соков стволы серебряных сосенок, — видя то, что было недоступно не столь тренированному и чуткому взгляду Олега, Дик осознал дополнительную власть и свободу, которые дает обладание шаром. В нем проснулось острое желание лететь по воздуху к новым лесам, гнаться за стаями зверей, опускаться на ночь возле таинственных речек...

Олег с удивлением увидел, как Дик достает бластер.

— Ты что? — удивился он.

— Тихо, — прошептал Дик.

Зеленый нитяной луч протянулся к деревьям у болота — немым и неподвижным. И тут же там, внизу и вдали, возникло движение: крупное животное забилось в чаще, и тяжелая туша вывалилась на поляну.

— Я такого еще не видел, — сказал Дик, пряча бластер. — Давай спускаться. Я хочу посмотреть, кого я убил.

С Марьяной Олег поднимался в тихую теплую погоду.

— Здесь красиво, — проговорила Марьяна. — Не хочется опускаться, правда?

Олег смотрел на нее. Он был точно щедрый хозяин, показывающий гостье свое поместье. И поскольку он знал прелести поместья и был уверен в них, то комплименты воспринимал как должное. И ему было приятно, что именно Марьяна смогла оценить красоту полета.

— И тихо, — сказала Марьяна.

— Спасибо.

— Почему? — Марьяна повернулась к нему и посмотрела на него внимательно, будто увидела в первый раз. — Почему спасибо?

Олег протянул руку и дотронулся до ее пальцев, лежавших на краю корзины. Корзина чуть качнулась, но Марьяна не испугалась.

— Ты все понимаешь, — ответил Олег.

Марьяна оторвала руку от края корзины и вложила пальцы в руку Олега.

Это было так естественно, и его ладонь уже ждала этого прикосновения. Корзина снова качнулась, и Марьяна сделала шаг вперед, чтобы не потерять равновесия. Они оказались совсем рядом, и Олег поцеловал ее в щеку. Он хотел поцеловать в губы, но промахнулся и поцеловал в щеку, возле уголка губ. И уже не было ничего — ни неба, ни шара, — они парили там, где нет никого, кроме них, где так хорошо и понятно.

— Эй! — закричал снизу Казик. — Вы куда пропали?

Марьяна подняла голову — она была на голову ниже Олега — и улыбнулась.

— Что? — не понял Олег.

— Давай подниматься сюда каждый день. — И засмеялась.

— Давай. — Олег тоже засмеялся. — Утром будем подниматься, а вечером спускаться.

— Только Казика жалко. Может, будем его брать с собой?

— Нет, — ответил Олег тихо, он вдруг испугался, что на земле их могут услышать. — Мы никого не будем брать с собой.

— Эй! — кричал Казик. — Спускайтесь! Гроза идет.

У Казика было удивительное чутье на погоду — как у зверя. Он никогда не ошибался. Если он чувствовал, что идет гроза, значит, пора прятаться.

Олег не спеша прикрыл горелку.

И пока шар охлаждался и опускался вниз, он все не отпускал руки Марьяны.

Они успели спуститься в самый последний момент — сильный порыв ветра дергал шар так, что канат трещал. Внизу, кроме Казика, никого не было: после третьего полета решили, что тащить шар за канат не нужно — никуда он не денется. Но в тот раз задержка чуть не кончилась плохо, потому что влекомый порывами ветра шар опустился не на место старта, а на всю длину каната в сторону, у крайнего дома, чуть не задев его. И уже под дождем, борясь с бурей, они прыгали по оболочке, чтобы скорее вышел воздух и можно было бы оттащить шар под навес. К ним на помощь прибежал Дик, потом Сергеев. Все промокли, устали, ругали Олега, что он замешкался со спуском.

— Я же тебе кричал! — повторял Казик. — Ты что, оглох?

Олег не отвечал. Ему хотелось — ну разве в этом признаешься? — снова подняться в воздух, высоко, в грозу, чтобы бешеный ветер нес его — и ничего не страшно, а только весело.

Он ловил взгляд Марьяны. Ему казалось очень важным, чтобы она на него смотрела. И раз или два ему удалось поймать ее взгляд. И тут же его начинали одолевать сомнения: а вдруг она пошутила? Вдруг она не чувствует того, что чувствует он?

Но когда они уже очутились в сарае и шар был надежно спрятан, Марьяна взглянула на Дика и Сергеева, которые стояли возле открытых дверей, пережидая ливень, и прошептала:

— Как хорошо, что мы с тобой летали, правда?

И в ее вопросе тоже слышалась неуверенность, можно ли верить тому, что было. И неуверенность обрадовала Олега.

Он сказал:

— Это замечательно, что мы с тобой летали.

*   *   *

В тот день, когда впервые решили подняться без каната, с Олегом полетел Сергеев.

Они специально выждали безветренный день.

Шар шел уверенно. Олег уже привык обращаться с ним и знал его маленькие хитрости. Когда шар поднялся до прежней отметки, Олег перегнулся и помахал рукой тем, кто собрался внизу. Там снова был весь поселок, как в день первого полета. Олег отыскал глазами Марьяну. Он махал ей, но никто, кроме Марьяны, об этом не догадывался.

Шар поднимался лениво, но настойчиво, все быстрее, и Олег подсознательно ждал, что сейчас корзина дернется — канат остановит восхождение.

Но полет продолжался, и горизонт медленно и незаметно расширялся — в дымке скрывались края земли. Поселок стал жилищем тлей, а лес — бесконечным морем.

Вдруг стало темнее. Спустившийся сверху язык облака закрыл горизонт. Подъем шара замедлился.

— Может, спустимся? — спросил Сергеев.

— Нет, — ответил Олег.

Его удивил вопрос Сергеева, потому что они ведь с самого начала хотели пройти сквозь облака и увидеть небо. Сергеев молчал.

Было очень тихо. Просто невероятно как тихо. Олегу показалось, что он никогда в жизни не слышал такой тишины.

Непонятно было, поднимается ли шар, но он поднимался, потому что клочья густого облака медленно опускались перед глазами.

Здесь было холоднее, чем на земле. Край корзины стал мокрым.

— По-моему, мы перестали подниматься, — сказал Сергеев.

Олег подошел к горелке и увеличил пламя.

Стало еще темнее. И начал подкрадываться страх. Олег смотрел на Сергеева и думал: «Вот счастливый человек, ему совсем не страшно. А я не знаю, куда мы движемся и выберемся ли мы когда-нибудь из этой мокрой ваты». Он не знал, что Сергееву страшнее, чем ему, потому что Сергеев лишь второй раз поднимался на воздушном шаре, но понимал, что достаточно нечаянного вихря, который мог таиться в облаке, чтобы их бросило в сторону и, может быть, разбило о землю или унесло к горам.

— Я сброшу балласт, можно? — спросил Олег.

Вопрос был риторическим. Командиром шара был он, и Сергеев признавал его старшинство в воздухе. Дополнительные мешки с балластом были взяты именно с этой целью. Даже было уговорено, что после подъема шара все жители поселка отойдут подальше от поляны, чтобы не угодить под мешок с балластом.

Сергеев помог Олегу скидывать мешки вниз. После каждого сброшенного мешка корзина вздрагивала, шар делал рывок вверх, как усталый пловец, который гребет к поверхности воды, чтобы глотнуть свежего воздуха.

И вдруг стало чуть светлее. Свет был странным, другим. И Олег догадался, что скоро они выйдут из облака.

И вот над головой звезды. И Олег увидел, каким неожиданным ударом это зрелище было для Сергеева, который уже много лет не видел звезд.

Сергеев замер, глядя вверх. Шар круглился, отражая облака, но между его боком и облаками была глубокая синева и множество звезд. И при этом было светло, совсем светло: справа ярким раскаленным котлом светило солнце. Было сразу и холодно, как в горах — от свежести простора, — и горячо от солнца.

А шар продолжал незаметно подниматься, оставляя внизу облака, которые казались мягкими, но плотными настолько, что можно шагнуть через борт корзины и идти по ним, чуть проваливаясь в их белый мох.

Сергеев опомнился первым.

— Прикрути горелку. А то унесет.

Олег послушался.

Они молчали и смотрели в небо, на облака. Им не хотелось опускаться вниз, хотя они уже замерзли.

И в этот момент Олег увидел странную вещь.

По небу быстро и настойчиво двигалась черная точка.

Она появилась на периферии его зрения, и Олег сначала увидел не ее, а пышный хвост, белый и прямой, уходящий за горизонт, как будто из тонкой трубки, расширяясь, рвался столб пара.

— Сергеев, — сказал Олег. — Посмотри. Что за зверь?

Сергеев, глядевший в другую сторону, обернулся. Точка приближалась к шару, закрывавшему середину неба, и готова была скрыться.

Сергеев сказал:

— Этого не может быть!

— Что? — Олег уловил невероятное изумление в голосе Сергеева.

— Это... это самолет, или ракета... или... Это может быть сделано только человеком.

Черная точка исчезла, и Сергеев поспешил на другую сторону корзины. Корзина накренилась.

Не замечая холода, они дождались, пока черная точка выплывет по ту сторону шара и пойдет дальше, уверенно, прямо, оставляя сначала тонкий, а потом все расширяющийся хвост.

— Как человек? — спросил Олег почти робко. — Здесь же никого нет. Может, это птица?

— Подсчитай скорость, — ответил Сергеев. — И высоту. Я думаю, что это проба.

— Что?

— Исследовательский атмосферный скаут. Он идет со скоростью около двух тысяч километров в час на высоте десяти — пятнадцати километров. Такие бывают в геологических экспедициях.

— Значит, тут кто-то есть?

— Значит, тут кто-то есть, — произнес Сергеев.

Он посмотрел на солнце, чтобы определить направление движения скаута.

Скаут начал снижаться. Им было видно, как он снижается и сбрасывает скорость. Паровой след иссяк недалеко от облачного слоя.

И все. Только размытый пропадающий след в синем небе.

— Спускаемся, — предложил Сергеев.

— Давай, — согласился Олег. — Я сейчас умру от холода.

Опустились они на болоте, и потом всем поселком до вечера вытягивали оттуда шар. Все перемазались и промокли.

Но это было не так важно.

На планете были люди. Другие люди.

Глава третья

Планета не имела названия.

У нее был цифровой код. Любой справочный компьютер выдавал о ней сведения, даже не подозревая, что людям приятнее, когда планета имеет название. Привычнее.

Но так случается с планетами, открытыми издали, из космоса, и затем включенными в список исследований.

Планету открыли несколько лет назад. Потом, как и положено, к ней была отправлена станция «Тест». Автоматическая станция, которая вышла на орбиту, выпустила скаутов, сняла ее поверхность, выкинула на поверхность пробы, которые взяли образцы воздуха и почвы. Затем «Тест» собрал всех своих слуг и отправился к трассе, где его подобрал корабль-матка. На корабле-матке младший научный сотрудник Кирейко проглядел материал, сделал квалифицированные выводы, и все материалы по планете отправились в архив, ждать очереди.

Младший научный сотрудник Кирейко мог обнаружить, что планета представляет собой исключительный интерес то ли потому, что на ней есть разумная жизнь, то ли потому, что неразумная жизнь необыкновенная, то ли потому, что там замечательный климат и отличные условия для колонизации, то ли, наконец, потому, что ее минеральные богатства ошеломляют разнообразием и выбором.

Ничего такого младший научный сотрудник Кирейко не обнаружил.

Планета была лишена разумной жизни. Ее высокие широты были заняты снежными горами, ниже располагались закрытые вечным облачным слоем первобытные леса, а к экваториальной области тянулись на тысячи километров раскаленные пустыни. Угол ее наклона к орбите был невелик, период обращения чуть больше тысячи дней. Ничего особенного.

В принципе, средние широты, туманные области лесов и более жарких прерий были пригодны для человека, но отдаленность планеты от космических трасс и нехватка исследовательских групп в этом неблизком секторе Галактики обрекли планету на частичное забвение.

А раз на планете нет разумной жизни и мало шансов на ее появление в ближайшие тысячелетия, то и в имени планета пока не нуждалась.

«В крайнем случае, — подумал Павлыш, собирая рабочий стол, — мы можем окрестить планету по собственному усмотрению (разведгруппы имели на то право), например, Фиалкой, при условии, что в каталоге галактических тел нет другой Фиалки».

Стол собрать никак не удавалось. В комплекте недоставало нижней трети телескопической ножки, правда, ящиков оказалось на один больше, чем нужно. Ящики Павлыш надул, вдвинул на место, а лишний приспособил под мусорную корзину. С ножкой он поломал голову, пока не догадался приспособить рейку от палатки.

Клавдия видела эту борьбу и была недовольна. Клавдия не выносила беспорядка, от чего бы он ни происходил.

Павлыш поставил стол к иллюминатору так, чтобы серый сумеречный свет падал слева. Он не любил работать лицом к свету.

Клавдия поставила свой столик так, чтобы работать лицом к свету.

В ее комплекте, разумеется, все составные части стола были налицо, и ни одной лишней. Затем Клавдия начала раскладывать на столе приборы, чистые и аккуратные, хотя некоторые из них уже побывали на трех-четырех планетах, куда более сложных, чем эта.

Третий стол, принадлежавший Салли Госк, так и остался пока в плоском ящике. Салли отложила устройство личных дел, пока не устроится вся станция.

Станция должна была быть женской.

Экипаж Клавдии Сун.

Клавдия Сун — начальник группы и геолог. Салли Госк — радист, электронщик и повар. Сребрина Талева — биолог.

Вместе они работали уже на четырех планетах.

Центр Космических исследований предпочитает не создавать в малых разведгруппах бытовых сложностей. Он комплектует такие экипажи либо из семейных пар, либо подбирает однополые группы. Купол станции невелик, душ и туалет отделены от общей рабочей комнаты пластиковыми шторками, а перегородки между спальными отсеками чуть выше человеческого роста.

Но Сребрина Талева умудрилась сломать бедро за день до высадки.

Капитан «Магеллана», старый друг Глеб Бауэр, вызвал Павлыша. Он смотрел на него сочувственно.

— Ты, конечно, понимаешь, — начал он, — что группа Клавдии Сун последняя на борту. Остальные высажены.

— Сребрину можно будет выписать только через месяц, — ответил Павлыш. — Очень сложный перелом.

— Я не об этом. Я хотел спросить, что они будут делать там без биолога?

— Без биолога им трудно, — согласился Павлыш.

— Ты понимаешь, что мы им сорвали высадку?

— Мы-то тут при чем?

— Мы несем ответственность, — сказал Бауэр так, что ясно было — ответственность несет именно Павлыш.

— Отдать ей мою ногу?

— Слава, это не предмет для шуток.

Удивительно, как быстро капитаны начинают ощущать себя капитанами. Можно подумать, что прошло много лет с тех пор, как Бауэр ходил вторым штурманом на «Сегеже». Правда, Павлыш тогда был судовым врачом и сейчас им остался.

— Чего же ты предлагаешь? — спросил Павлыш. — У капитана должны на все быть рецепты.

Бауэр не хотел услышать иронии.

— Слушай, Слава, — сказал он куда мягче. — Ты же тысячу раз меня просил: пусти в поиск, надоело сидеть в железной банке. Просил?

— Мне стать Сребриной Талевой?

— Я спрашиваю, хочешь помочь разведчикам?

— Не хочу.

— Почему же?

— Не представляю, как буду работать в женской группе.

— В ней будет работать тридцать три процента мужчин.

— Клавдия Сун меня съест. Ты же знаешь, какая у нее репутация.

— Клавдия — милейшая женщина. Я тебе это гарантирую.

— Каждый остается при своем мнении. Я просил тебя отпустить меня, когда уходила группа Сато. Там была интересная планета, и людей я хорошо знал.

— Ты боишься одной женщины или боишься работы?

— Пожалуй, одной женщины. Да и она не согласится.

— Тогда с тобой все ясно. А Сун полетит хоть с самим чертом, только чтобы не сорвалась экспедиция.

Разумеется, Клавдия согласилась лететь с Павлышом. Иначе бы пришлось возвращаться на Землю — больше на борту биологов не было. Правда, настроена она была скептически. И, как часто бывает, Павлыш помимо своей воли начал оправдывать ее самые плохие предчувствия. При погрузке он умудрился разбить инфраскоп, который теоретически можно скинуть с десятого этажа без всякого вреда для прибора. А вот теперь, к примеру, он не может сделать простейшей вещи — собрать рабочий стол.

В любой стае, включая человеческую, обязательно существует табель о рангах. Трех человек для такой системы достаточно. Появление Павлыша нарушило сложившуюся за несколько лет субординацию. Все было бы проще, будь Клавдия Сун пожилой мужеподобной дамой с громовым голосом и резкими манерами. Но Клавдия Сун не производила впечатления космического волка и начальника разведэкипажа. Внешне она была сказочно хрупким и беззащитным созданием с большими, чуть раскосыми вишневыми глазами и упругими, склонными виться, чего им не дозволяли, черными волосами, разделенными на прямой пробор и затянутыми в тугой узел.

Клавдия Сун была из тех женщин, которые безусловно и сразу начинают главенствовать в женской среде, но пасуют перед большими мужчинами и оттого становятся агрессивны и дерзки. К тому же у Клавдии порой отказывало чувство юмора, у Павлыша же оно не отказывало никогда.

Оробев внутренне перед Павлышом, Клавдия усилила внешнее сопротивление, как только обнаружилось, что в ее организованное женское гнездо подложили кукушонка мужского пола.

По наследству Павлышу следовало бы занять экологическую нишу Сребрины Талевой, женщины романтичной, склонной к неожиданным сменам настроения, открытой, веселой, но невезучей — обыкновенному человеку никогда не сломать бедро на космическом корабле. Но Клавдия сразу начала противопоставлять, даже порой несправедливо, «неловкого и неумного» Павлыша «идеальной работнице и замечательному человеку» — Сребрине. То есть он как бы стал Антисребриной.

Но Павлыш умел находить выгоды в положении, оставлявшем желать лучшего. Ему предстоит провести четыре месяца на совершенно не изученной планете — тысячи ученых мечтают попасть в группы поиска. У него появились шансы оставить след в науке, открыть неизвестное семейство бактерий или новый тип симбиоза. А почему бы и нет? Да и что может быть лучше, чем вырваться из отработанной рутины корабельной жизни и броситься навстречу приключениям? Разве он сам не просил Бауэра отправить его с группой? Конечно, просил. Пускай в справочниках и инструкциях тебя убеждают, что настоящая станция поиска должна обходиться без приключений, что хорошо организованная работа не допускает срывов, а любое приключение не более как досадный срыв... В общем, корабельный врач Владислав Павлыш, сорока лет от роду, в меру способный и любознательный, не слишком тщеславный, не потерявший вкуса к жизни, покинул борт фрегата, бороздившего космические моря, и более или менее добровольно высадился на берегу необитаемого острова в обществе двух прекрасных дам. Одна из них, Салли Госк, была девицей, вторая в разводе. Теперь оставалось лишь выяснить, есть ли на необитаемом острове кокосовые пальмы, тигры и Пятницы.

В этом месте его размышлений рейка от палатки скрипнула, въехала в трубку ножки стола — и стол, ловко избегнув попытки Павлыша его подхватить, улегся посреди комнаты, разбросав по полу все, что Павлыш успел на него поставить.

Клавдия с некоторым раздражением смотрела, как ее новый биолог ползает по полу, собирая свое добро. Салли, выглянув из камбуза, сказала, разрываясь между жалостью к Павлышу и внутренним трепетом перед Клавдией:

— Может, пока подложим под ножку ящик, а потом Слава отрежет от какого-нибудь дерева сучок и сделает ножку?

— Разумеется, — сухо ответила Клавдия, не глядя на подчиненных, а обратя взор к иллюминатору, за которым темнел затянутый туманом лес. — Не хватало еще притащить на станцию местную микрофлору.

— Один мальчик; — произнес Павлыш, возражая не столько против слов Клавдии, сколько против тона, — притащил домой крокодила, и тот откусил пальчик дедушке.

— Мой муж... — проговорила Клавдия неожиданно, закусила губы и замолчала.

— Не надо, Клавдия, — остановила ее Салли.

— Почему не надо? Пускай он знает.

Клавдия смотрела Павлышу в глаза.

«Господи, — подумал Павлыш, — я и не знал, что ее муж погиб на какой-то ужасной планете».

— Мой муж, — повторила Клавдия, — с которым я рассталась шесть лет назад, чуть не погубил экспедицию в системе Коррак, так как легкомысленно притащил на станцию местное животное.

«И после этого я с ним, разумеется, рассталась, — мысленно закончил за нее фразу Павлыш, — потому что не могла перенести столь вопиющего нарушения инструкций».

Вслух же он сказал:

— Я обещаю вам, Клавдия, никогда не приносить на станцию местных животных.

Клавдия с некоторым облегчением вздохнула — видно, решила воспринять это заявление как серьезное обещание.

Павлыш взял ящик из тех, что уже опорожнила Салли, и подложил его под короткую ножку стола.

*   *   *

Павлыш уселся за стол. Кресло послушно обняло его. Вроде бы удобно. Он поглядел налево. Стекло иллюминатора запотело. Павлыш протер его. Но не успел разглядеть лес, потому что заряд дождя со снегом полоснул по стеклу и серые стволы деревьев задрожали, расплылись, повторяя контуры дождевых струй.

— На окна надо поставить дворники, — сообщил Павлыш Клавдии. — Без дворников плохо любоваться пейзажем.

— Я давно об этом думала, — ответила Клавдия, — еще на прошлом поиске. Но нам самим их не сделать.

Павлыш вздохнул. Ему повезло с серьезной начальницей.

Снег пошел гуще. Снежинки тоскливо скреблись в окно, и деревья окончательно застило мутью.

— Сводку погоды не передавали? — спросил Павлыш.

— Как так? — удивилась Клавдия. И спохватилась: — Не говорите глупостей.

— А то я совершенно не представляю себе, что надеть, когда пойду гулять.

— Наденете скафандр биозащиты, — не желала шутить Клавдия. — И никогда не будете снимать его за пределами станции.

— Значит, сводку не передавали. — Павлыш вдруг поймал себя на том, что ему трудно остановиться. Ему хотелось дразнить Клавдию.

Салли хихикнула. Тут же что-то зашипело.

— Я молоко упустила, — сообщила она.

— У нас с вами, Павлыш, разное мироощущение, — сказала Клавдия. — Потребность постоянно балагурить ведет к браваде. Бравада — к неоправданному риску. Риск здесь крайне опасен. От вашей неудачной шутки может зависеть судьба всей станции.

— Я буду серьезен, — сказал Павлыш.

Зуммер связи прервал эту беседу. Салли попросила Клавдию сменить ее у плиты, а сама поспешила к передатчику. Вызывал «Магеллан». Он уходил дальше по маршруту, и через несколько часов, когда он начнет большой прыжок к следующей планете, связь прервется. Прервется на четыре месяца. Космические станции связи устанавливаются лишь на больших кораблях и на больших станциях.

Разведстанциям космического передатчика не положено. В этом есть элемент риска. С ним приходится мириться. Гравитационный передатчик занял бы весь купол.

На крайний случай в открытом космосе, за пределами активного поля тяготения системы, находится маяк. Если что случится, до него можно долететь на планетарном катере.

С этого момента связь можно поддерживать лишь неспешным старинным образом. В случае необходимости сигнал идет с обычной скоростью радиоволны — до маяка, который находится в открытом космосе в световом месяце от планеты. От него сигнал пойдет на Землю-14. И поэтому раньше чем через шесть недель его никто не услышит.

В конце связи Бауэр передал всем приветы, просил не скучать.

И — до связи!

Еще через несколько часов корабль «Магеллан» исчезнет в этом участке космоса и возникнет в ином, отдаленном многими парсеками.

Павлыш слушал, как Салли завершала связь, принимала последние инструкции. Он подошел поближе к окну и поглядел на небо. Можно было и не глядеть: сплошная муть и серость.

Он знал, что их капсула приземлилась в конце весны в северном полушарии, в умеренной зоне. Значит, можно рассчитывать, что с каждым днем погода будет улучшаться. Это место было выбрано по данным, собранным раньше автоматами. Здесь был оптимальный климат для исследователей: севернее начинались горные системы, пустые и мрачные, за ними — голая тундра, южнее, за океаном, — пустыня. Пояс, выбранный для работы, был наиболее биологически активным — значительная часть работ будет вестись в окрестностях купола.

Через иллюминатор Павлышу был виден переходник — округлый туннель, ведущий к куполу поменьше — лаборатории биоскаутов. Таких вспомогательных куполов было три. Один, с биоскаутами, принадлежал Павлышу. Второй, с геологическим оборудованием, — Клавдии. Третий был складом и гаражом, в котором хранился вездеход. Капсула, или планетарный катер, доставивший их сюда, стоял поодаль. Он был похож на детский волчок, только вместо острого конца, на котором ему положено вращаться, катер покоился на трех ногах, тонких и вроде бы ненадежных. Хотя они были надежны.

— Если моя помощь не нужна, — произнес Павлыш, — я пошел на склад. Займусь разборкой.

— Идите, — сказала Клавдия. — А после обеда будете готовить биоскаутов. Завтра начинаем выполнять программу.

— Знаю.

Павлыш перешел во второй складской отсек. Контейнеры с оборудованием и припасами были сложены в четком порядке. За разгрузкой следила Клавдия, при виде ее даже роботы дрожали. Здесь было душновато. Павлыш подошел к кондиционеру и перевел его на деление. Тот зашуршал веселее. Павлышу показалось, что он слышит, как движутся, избирательно отсеивая все вредное и чужое для помещения, тончайшие лепестки многочисленных фильтров.

Начиналась самая сложная для Павлыша часть подготовительной работы. Надо было отыскать в этих аккуратных штабелях ящиков именно те двадцать три номера, в которых хранятся разобранные биоскауты, анализаторы, приемные устройства экспресс-лаборатории, диагносты, полевая операционная, прозекторская и что-то еще.

Павлыш с грустью подержал в руке табличку со списком оборудования, понимая, что по крайней мере три из четырех месяцев он проведет в поисках и сборке своего хозяйства.

Но более всего хотелось отыскать контейнер, в котором лежали микрофильмы. Павлыш опасался, что, проверяя при погрузке багаж, Клавдия изъяла заветный ящичек, в котором Павлыш вез запас детективов и фантастических романов. Он понял, что микрофильмы лежат в шестнадцатом контейнере, который благополучно заставлен шестым и тридцать четвертым, самыми тяжелыми из контейнеров. Но ведь не ждать же, пока Салли заактивирует серворобота, чтобы тот таскал тяжести.

Стараясь не шуметь, Павлыш сволок в свободный угол контейнеры, добрался до заветного ящика, открыл его — самые худшие опасения оправдались. И он возненавидел Клавдию. Конечно же, она отыскала коробку с художественной макулатурой и вместо нее засунула свою коробку, крайне ценную для науки. Разочарование, хотя и ожидаемое, было глубоким и болезненным. Павлыш понял, что именно без детективов он не протянет и месяца в обществе этого овода.

Павлыш присел на контейнер и постарался убедить себя, что ему повезло, потому что теперь он сможет больше времени уделять полезному труду и шансы сделать ценный вклад в науку резко увеличатся.

Убедить себя ни в чем не удавалось, и Павлыш начал сочинять патетическое заявление об уходе ввиду садистской жестокости, проявляемой начальством к коллективу станции.

Тут открылась дверь, вошла Салли и присела на соседний контейнер. Она была крепкой, склонной к полноте русоволосой женщиной с умными зелеными глазами и полными, хорошо приспособленными к улыбке губами.

— Я помогу вашему горю. — Салли широко улыбнулась. Она поднялась, подошла к стопкам контейнеров. — Идите сюда, Слава.

Они вытащили второй сверху контейнер с маркировкой 57, это означало, что он относится к геологической группе грузов. Салли открыла его и достала заветную коробку с микрофильмами.

— Это вы сделали? — обрадовался Павлыш, еле удерживаясь, чтобы не обнять очаровательную, добрую, любезную Салли. — Она вынула, а вы положили?

— Все не так просто, — сказала Салли. — Клавдия никогда бы не решилась оставить что-то, принадлежащее не ей, тем более без разрешения. Мы перекладывали вещи, а ее микробур не умещался. Вот мы и поменяли местами.

— Все равно спасибо.

— А я больше люблю классику.

— А Клавдия геологический справочник?

— Справочник и «Анну Каренину». Она всюду возит с собой «Анну Каренину». Как только ей плохо — начинает читать. Смотрите, чтобы сегодня она за нее не принялась. Она так переживает из-за вас.

— Из-за меня?

— Ей кажется, что вы над ней все время смеетесь.

— Нет, что вы, далеко не все время, — ответил Павлыш, чем развеселил добрую Салли.

Иллюминатор в складском отсеке был небольшим, и потому, когда к нему подошла образина, сразу стало темнее. И Павлыш и Салли эту перемену в освещении почувствовали.

Образина была почти белой, и если у нее были глаза, то они скрывались под жесткой длинной шерстью. Зато зубы, торчавшие вперед, — ими образина хотела испытать крепость стекла — были коричневыми, и Павлыш подумал, что образина их никогда не чистит. Между зубами, как за частоколом древней крепости, сидели блестящие маленькие существа, похожие на недозрелые лимончики. У лимончиков тоже были зубы. Лимончики выбирались из своей крепости и, неизвестно чем цепляясь за гладкую поверхность, разбегались по стеклу. Двигались они так быстро, что сливались в зеленоватое мерцание. Образина закрыла пасть.

Павлыш сообразил, что Салли держит его за руку.

— Испугались? — спросил Павлыш.

Салли убрала руку.

— Из прогулки ничего не получится, — сказала она. — Я так надеялась, что здесь можно гулять.

— Вот и моя первая статья в «Космозоологию», — проговорил Павлыш. — Особенности симбиотических сообществ на планете... как она называется?

— Вы можете думать о посторонних вещах. Вы очень хладнокровный, Слава. А я сейчас умру от отвращения.

— Вы только задумайтесь, какими отвратительными мы кажемся этим существам...

Белая безглазая морда исчезла. Лимончики засуетились еще больше — видно, испугались, что их дом ушел. Салли вызвала Клавдию.

Клавдия кинула лишь один взгляд на лимончиков и тут же принесла свою камеру, уже распакованную и готовую к работе. Горький упрек в адрес Павлыша.

Черный хлыст ударил по стеклу, распоров одного из лимончиков, и его сок желтыми потеками пополз по стеклу. Остальные лимончики замерли. Хлыст полз медленно, расширяясь, пока не превратился в полосу шириной сантиметров десять. Полоса сложилась в трубку, и лимончики начали послушно в нее проваливаться. Через несколько секунд стекло стало пустым, только остатки желтого пятна напоминали о трагедии, которую они сейчас наблюдали.

— Мы до сих пор не включили внешние камеры, — напомнила Клавдия. — Даже не знаем, что творится снаружи.

— Спасибо, что не забыли мои детективы, — сказал Павлыш.

— Пожалуйста, вспоминайте иногда о своей работе.

— Я помню. Я даже помню латынь. И могу давать страшные названия всем гадам, которых мы увидим за окном. Для этого берутся латинские слова со значением «гадкий, страшный, отвратительный» и добавляется имя открывателя. Нам с вами представляются широкие возможности.

Клавдия вышла.

Салли посмотрела ей вслед.

— Когда решите кого-то назвать моим именем, поищите не очень гадкое латинское слово.

— Вашим именем мы будем называть только мотыльков, — пообещал Павлыш.

В жилом отсеке Клавдия звенела посудой. Накрывала на стол.

— А здесь может быть разумная жизнь? — спросила Салли.

— Вряд ли. Тестовские пробы ничего не обнаружили. Да и общий биологический уровень развития низок.

— А все-таки?

— «Все-таки» мы сможем сказать, когда будем улетать отсюда.

— Я очень люблю новые планеты. Сначала полная темнота. Как будто ты только что родился. А потом начинаешь вживаться в этот мир. И становится светлее.

Павлыш снова подошел к иллюминатору. Мелкие насекомые ползали по стеклу вокруг желтых подтеков. Снег прекратился. Лес был пуст, насторожен.

«До чего мы здесь чужие, — подумал Павлыш. — Маленькие кусочки протоплазмы в пластиковой оболочке. Поймем ли мы этот мир? Отвергнет ли он нас? Или просто не заметит нашего присутствия?»

— Ближайший человек находится в миллиардах километров отсюда.

— Ну вот, — отозвалась Салли. — Зачем угадывать мои мысли?

— Но миллиарды километров не так уж и много, — заверил Павлыш. — Наше существование зарегистрировано везде, где только можно. В космофлоте, на Земле-14, в Дальней разведке, в ЦКИ, нам идет стаж и насчитываются премиальные недели. Если с нами что-то случится, поднимется большая буча — спасательные крейсеры кинутся сюда со всех концов Галактики...

— А если опоздают?

— Для того чтобы не опоздали, — произнес Павлыш назидательно, — мы должны себя хорошо вести и слушаться тетю Клавдию. И ничего плохого не случится. Главное — мыть руки перед едой.

— Я догадалась, — сказала Салли. — Вам одиноко, и вы уже жалеете, что полетели с нами.

— Ни в коем случае.

Павлыш продолжал смотреть на лес. Ему хотелось увидеть в нем хоть какое-нибудь движение, жизнь. И ему показалось, что деревья начали медленно, будто вступая в сомнамбулический танец, покачивать ветвями, изгибать стволы, подчиняясь общему, как бы рожденному отдаленным боем барабанов ритму.

*   *   *

Станция поиска затаилась на краю большого леса.

После первых двух дней активности, суматохи, установки купола, разгрузки наступила тишина.

Никто не выходил из станции, и ее тонкие двойные стены заглушали любой звук, раздававшийся внутри.

Неподвижное не пугает.

Лес начал привыкать к тому, что рядом с ним живет чужое.

Павлыш, хоть и был очень занят в эти первые дни, с любопытством наблюдал за процессом вживания станции в новый мир. Тем более что уже были включены камеры внешнего наблюдения, работал метеопункт, а буры, установленные под геокуполом, принялись шустро вгрызаться в землю — началось познание леса и земли, объективное, не связанное с органами чувств, потому что приборы немедленно кодировали информацию. А закодированные понятия ведут к обобщениям закономерным, потому что все планеты состоят из одних и тех же элементов, даже чаще всего в тех же сочетаниях, а живая природа подчиняется общим законам генетики и состоит из тех же белков в любом месте Галактики. Разница не в биологической сущности, а во внешних особенностях. Поэтому Павлыш все время ощущал неудовлетворенность от расхождения между накоплением объективных знаний и полным чувственным неведением.

Он понимал, что безумие — выйти наружу, глубоко вдохнуть этот живой, не стерилизованный воздух, размять в руке лист дерева или сорвать травинку и понюхать ее. Он знал, что за спокойствием окружающего мира таятся силы, враждебные человеку, не потому, что они направлены именно против человека, а потому, что они абсолютно чужды ему, не знают его и постараются отторгнуть, как только он попытается войти с ними в контакт.

На третий день утром Павлыш собрался запустить первый биоскаут.

Всего биоскаутов было три — им предстояло обследовать атмосферу, регистрируя химический и биологический состав ее на разных высотах. Подобные же скауты были и у Клавдии, но их задачей было снятие геологической карты планеты. Разница была в том, что, в случае необходимости, Клавдия могла заставить скаут опуститься на землю и даже провести опытное бурение. Скауты Павлыша — накопители информации, о которой они сообщают по возвращении. Тогда Павлыш проглядывает препарированный скаутом отчет, просматривает снимки, определяет точки, куда следует отправляться самому.

Павлыш прошел низким овальным коридором в свою лабораторию.

Скауты ждали его, лежа на высоких подставках. Павлыш по программе, разработанной давно и для всех стандартных ситуаций, должен был на первом этапе послать скауты ромашкой. Каждый вылет соответствовал лепестку ромашки. Длина «лепестка» — пятьсот километров, высота полета варьируется. Эллипс первого лепестка проходил на высоте тридцати километров, все последующие опускаются ниже. Таким образом исследуется как бы цилиндр атмосферы высотой в тридцать километров, диаметром в тысячу.

Сама процедура запуска была несложна. Задав скауту программу, Павлыш включал запуск, и дальнейшее происходило без его участия.

Скаут подмигнул ему зеленым огоньком готовности, подставка пришла в движение, поднимая скаут к куполу, в котором открылось отверстие, достаточное для выхода в атмосферу. Павлыш, закинув голову, увидел серое облачное небо. Капля дождя упала на шлем скафандра. Павлыш стер ее перчаткой.

Щелкнул запуск. Скаут медленно поднялся над подставкой и уверенно пошел к отверстию в крыше. Он поднимался, низко жужжа, как толстый жук, вылетающий на охоту.

Отверстие в крыше купола закрылось.

— Ну вот, — подумал вслух Павлыш. — Рабочий день начался.

Он включил интерком.

— Клавдия, я запустил первый скаут. Сейчас выйду наружу.

— Осторожнее, — предупредила Клавдия, ее голос, чуть искаженный в наушниках, казался девичьим и почти ласковым. — Вы анбласт не забыли?

— Нет, мой ангел, к тому же я взял неприкосновенный запас пищи, спальный мешок и большую палку. Заодно информирую вас, что отойду от купола ровно на сто метров.

— Слава, оставьте свои шутки. Это ваш первый выход.

— Ну, скажем, второй. Не забудьте, что когда мы сюда прилетели, нам пришлось побыть около часа на свежем воздухе.

— Под защитой планетарного катера, который нас спустил, — поправила его Клавдия, — и в обществе десяти членов экипажа.

— Спасибо. Я буду осторожен. Не беспокойтесь. Кстати, все равно надо проверить анбласт.

Он достал пистолет из кармана комбинезона. Анбласт был невелик, но тяжел. Рукоять удобно легла на ладонь. С этими бластерами бывали казусы в экспедициях. Цель оружия — иммобилизовать любого агрессора, от змеи до слона, но выборочность его была, разумеется, относительна. К тому же эффект зачастую зависел от метаболизма хищника. Того, что одному было достаточно, чтобы мирно заснуть на неделю, другого лишь повергало в легкую дрему, а третьего могло и убить. Так что в задачу Павлыша входило испробовать оружие на местных тварях, для чего желательно доставить образец в лабораторию и выяснить действие анестезатора. Если, правда, этот образец не будет возражать.

Люк переходника жадно чавкнул, прижимаясь к раме.

Павлыш немного постоял у купола, оглядываясь и ожидая, как будет реагировать на его появление местная фауна.

Фауна никак на него не реагировала.

Павлыш не спеша пошел по редкой траве к вездеходу, погладил его мягкий бок, нависающий над ним. Потом взглянул на иллюминатор геологической лаборатории. Так и есть. Клавдия стоит у иллюминатора и смотрит, умеет ли ее мальчик переходить улицу на зеленый свет.

Павлыш помахал Клавдии, та подняла руку в ответ, но от иллюминатора не отошла.

— Детей тебе надо, — сказал Павлыш, — пятеро как минимум.

Тут же он испугался, не включил ли интерком. Нет, не включил, она не слышала. А то бы обиделась.

Теперь можно не спеша оглядеться.

Крутой купол станции с рукавами коридоров и маленькими куполами-лабораториями стоял метрах в двухстах от края леса. На эту сторону и выходил иллюминатор, за которым стоял стол Павлыша.

Если обойти станцию, что Павлыш и сделал, то окажешься на пологом спуске, ведущем к большому озеру. Склон покрыт травой, а ниже из голой земли вылезали покатые спины камней, возле которых росли кущи кустов.

Само озеро было серым, ровным, да и вообще весь этот мир производил впечатление спокойной серости. Только впечатление. Павлыш понимал, что эта серость скрывает страсти и трагедии, первобытные, но оттого еще более жестокие, что этот мир затаился, приглядываясь к пришельцу.

Павлыш посмотрел вверх. За три дня облака ни разу не разошлись, чтобы хоть на минутку показать солнце. Они были такого же цвета, как и озеро, и такие ровные, что нельзя было понять, движутся они или висят над головой неподвижно.

Впереди что-то блеснуло.

Павлыш осторожно пошел туда вниз по склону и остановился в нескольких шагах от блестящего существа, которое шустро закапывалось в землю. Существо не обращало на него никакого внимания. Павлыш подошел поближе, держа анбласт наготове. Металлически сверкающая округлая спинка существа уже почти скрылась под землей. Павлыш присел на корточки и начал осторожно разгребать разрыхленную землю вокруг. Потом он подхватил существо и резким движением вытащил его наружу.

Оно не сопротивлялось. Что-то треснуло. Павлыш увидел, что в землю уходит длинный щуп.

Он поднял шар на ладони и понял, что ему удалось поймать редчайшее для этих мест «животное» — бур-мобиль Клавдии, и теперь Клавдия оторвет ему за это голову — и правильно сделает.

Так как бур все равно придется чинить, он взял его с собой, затем вытащил из земли его тонкий щуп и все это сложил в контейнер для образцов. Потом, хоть и очень не хотелось этого делать, он нажал на кнопку интеркома и вызвал Клавдию.

— У вас все буры работают? — спросил он.

— Один только что отключился, — сообщила Клавдия. — Я как раз хотела вас попросить проверить, что с ним случилось.

— Не надо просить. Я устроил на него охоту и только что отловил. Я его принесу Салли, Салли починит.

— Но он металлический! Круглый! Его нельзя ни с чем спутать!

— Как видите, у страха глаза велики, — покаялся Павлыш. — Невежество ведет к роковым ошибкам.

Павлыш отключился. Он был зол на себя. Ни один нормальный биолог не спутает прибор с живым существом. А все полагают, что Павлыш — нормальный человек и даже ученый.

В этом опасность чужого мира и собственной настороженности. Удивительное сочетание — настороженность вкупе с безопасностью. «Ведь я полез за этим шариком, потому что знал: мой скафандр крепок, никаким зубам его не одолеть, мой анбласт может уложить любого хищника, я могу в крайнем случае убежать в купол и даже улететь в космос в капсуле и там ждать, пока меня подберут. У меня нет оснований бояться этой планеты, если она не захочет обрушить на нас какие-нибудь катаклизмы. И в то же время я ей не верю. Я ее опасаюсь и принимаю все меры, чтобы, изучая ее, ни в коем случае с ней не соприкоснуться. А что, если бы я попал сюда просто так, без куполов, скафандров, голеньким? Увидел бы я этот лес и это озеро тем же любопытствующим взором? Или лес таил бы для меня смерть, и озеро таило смерть, и воздух бы угрожал смертью?»

Это были пустые мысли, они ни к чему не вели. Лучше спуститься к озеру и взять пробы воды. Конечно, это может сделать и скаут, даже лучше сделать, чем Павлыш, но нельзя отдавать все на откуп скаутам. У них нет соображения, а у Павлыша оно отлично развито.

Павлыш обходил купы кустов, шел по открытому месту.

Кажется, фауна здесь очень бедна, что неправильно, так как с растительностью здесь все в порядке. Хотя не исключено существование мира, в котором господствует флора.

Тут он увидел насекомое — нечто черное и быстрое мелькнуло под ногами, взмыло черной точкой вверх и улетело к кустам.

«Ну вот, — удовлетворенно подумал Павлыш, — первое знакомство».

Павлыш спустился к самой воде. Постоял на берегу. Вода в озере была чистой, у самого берега покрыта тонким ледком. Ко льду снизу примерзли волоски водорослей. Тонкая змейка в палец длиной юркнула между камней и ушла на глубину.

Дальний берег озера скрывался во мгле, и можно было лишь угадать, что там поднимаются холмы.

Павлыш разбил ледок, набрал в пробирку воды, потом разворошил камешки, надеясь увидеть еще какую-нибудь живность. Но было пусто.

Далеко, метрах в ста от берега, вода вздыбилась, нечто темное, словно панцирь огромной черепахи, поднялось над ней, потом резко опустилось, и вода забурлила, пошла кругами.

Павлыш поднялся, держа пробирку в руке. Вода успокаивалась, озеро молчало. Оно ждало, что сделает Павлыш. Непроизвольно он оглянулся — до куполов было далеко. Вода вновь взволновалась, но иначе: на ней появился бурый след — кто-то, не желая показываться Павлышу, быстро плыл к берегу.

И притом стояла мертвая тишина, даже ветер стих.

В Павлыше начал подниматься необъяснимый, иррациональный страх перед тем невидимым и беззвучным, что стремилось к нему. Он сделал шаг от берега, еще один, не поглядел под ноги, наткнулся на камень, еле удержал равновесие и неожиданно для себя побежал вверх по склону, не оборачиваясь и стараясь делать вид, что ему просто надоело гулять по берегу.

— Павлыш? — услышал он голос Клавдии. — Ничего не случилось?

У этой женщины была интуиция. А может, опыт.

— Ничего, — отозвался Павлыш, стараясь восстановить дыхание.

Он перешел на шаг, кинул взгляд через плечо на озеро.

Озеро было идиллически, безмятежно спокойно.

Лишь издали серой стеной шел снежный заряд, и вода перед ним мелко пузырилась.

— Ничего, — повторил Павлыш. — Иду обратно. Скучное озеро.

Купол был надежным, приятным зрелищем. Там, внутри, было тепло, туда нельзя заходить чудовищам, даже если они здесь водятся.

У капсулы стояла Салли Госк. Оранжевый скафандр поблескивал от влаги. Она помахала Павлышу рукой.

— Я узнала, что вы ушли гулять. И решила к вам присоединиться. Если не возражаете.

— А Клавдия не будет сердиться?

— Так даже лучше. По инструкции положено, чтобы в опасных и незнакомых местах разведку совершали группой.

— А где здесь опасное место?

— Далеко не отходите, — раздался голос Клавдии.

— Мы только заглянем в лес — и обратно, — ответила Салли.

Редкая трава, покрывавшая поляну, исчезла за три шага до первых деревьев. Оставалась лишь голая земля с пятнами мха.

Стволы деревьев были белесыми, одни с розоватым, другие с желтоватым отливом. Впрочем, стволами их можно было назвать лишь условно — скорее, они напоминали подземные корни, которые почему-то решили выползти на белый свет. У самой земли корни завивались сложными узлами, словно опасались, что кто-то потянет их обратно под землю, и приняли против этого меры.

Листьев, в обычном понимании, на деревьях не было. Корни истончались, превращаясь в седые волосы, которые свисали бахромой и чуть покачивались от любого движения воздуха, что придавало лесу зловещий, колдовской вид.

Земля под ногами была мокрой, кое-где лежали лепешки снега, перемежаясь с оранжевыми и салатными клочьями лишайников и синими бугорками мха. Она казалась лоскутным одеялом.

— Как в страшной сказке, — проговорила Салли.

Она протянула руку и осторожно дотронулась перчаткой до ствола. Ствол мягко поддался, будто был из каучука, а волосы на голове дерева зашевелились. Салли вскрикнула и отдернула руку. Павлыш даже не улыбнулся. Зловещая атмосфера леса угнетала.

— Что? — резко спросила Клавдия.

— Все в порядке, — ответила Салли. — Привыкнем.

Они прошли еще несколько шагов, стараясь не дотрагиваться до стволов. Остановились.

— Поглядите, — тихо сказала Салли.

Перед ними, в нескольких шагах, из мха высовывались небольшие полушария, как шляпки грибов, прорастающих из земли.

Павлыш хотел взять один из грибов, но Салли остановила его:

— Погодите, у меня щуп.

Она протянула к грибу тонкий щуп, и вдруг гриб от прикосновения металла исчез, провалился сквозь землю.

— Любопытно, — сказала Салли и протянула щуп к другому грибу.

Но в тот момент тонкий корень, отходивший от ствола и лежавший на земле, схожий со стволом цветом и потому на вид безопасный, метнулся к щупу, рванул его к себе, обмотал, и так как Салли не выпустила щуп, а старалась удержать его, то корень чуть не свалил ее — такая была в нем упругая сила.

Павлыш действовал почти инстинктивно. Он выхватил анбласт и ударил по корню зарядом. Корень сразу выпрямился, замер.

Салли стояла, прижав щуп к груди, словно боялась, что еще кто-нибудь захочет его отобрать.

— Извините, — проговорила она.

— Нас здесь не любят, — ответил Павлыш.

В лесу стало сумрачно. Снежный заряд, пришедший с озера, окутал лес суетней мокрых снежинок.

— Пошли домой, — предложила Салли.

— Согласен.

В снегу ничего не было видно за три шага. Наверное, они в короткой схватке с корнем потеряли направление, потому что прошли метров пятьдесят по лесу, но он не кончался. Лишь деревья стали еще теснее, стволы были толще и белее.

— Клавдия, — сказал тогда Павлыш. — Дай нам направление.

— Еще не хватало вам заблудиться.

Зазвучал зуммер наводки.

Они возвращались медленно, обходя кучи мха и лишайники. Один раз, правда, Павлыш наступил на оранжевую слизь, и она приклеилась к башмаку и начала ползти вверх по ноге. Павлыш нагнулся, чтобы стереть лишайник, но он тут же переполз на перчатку.

— Ладно, — произнес Павлыш, — будем считать, что мы несем с собой образец.

— Что несете? — спросила Клавдия.

— Очень неуютный лес, — объяснил Павлыш. — Я не хочу здесь заблудиться.

— Сейчас чаю поставлю, — сказала Клавдия.

— Отличная мысль, — согласился Павлыш.

Сквозь последние деревья были видны перечеркнутые струями дождя и снегопада купола станции.

Но оказалось, что до них не так просто дойти.

Между лесом и куполами их поджидало животное.

Такое могло присниться лишь в босховском кошмаре. Шесть тонких ног несли тяжелое тело, покрытое зеленоватой, длинной, схожей с водорослями шерстью, украшенное по хребту высокими панцирными пластинками.. Страшная оскаленная морда медленно открывала и закрывала пасть, словно чудовище примерялось, как бы вгрызться в добычу.

При виде людей животное издало странный, блеющий звук, в котором Павлышу послышались угроза и вызов, и принялось раскачиваться так, что пластины на спине начали колыхаться, стучать, выбивая грозную боевую дробь.

Не переставая блеять, чудовище кинулось им навстречу.

Павлыш успел закрыть собой Салли и всадил в чудовище заряд анбласта. Взревев высоким голосом, чудовище закрутилось на месте, будто потеряло добычу из вида, маленькие красные глазки горели злобой. Павлыш выстрелил вновь — и снова без эффекта: он лишь напомнил чудовищу, где они стоят.

И неизвестно, чем бы закончился этот бой, если бы не Клавдия. С вершины главного купола ударил зеленый луч. Он полоснул по чудовищу, и оно рухнуло на землю.

— Ну и дела, — выдавил из себя Павлыш, стараясь улыбнуться. Он обернулся к Салли.

Салли молчала. Она пыталась вырваться из объятий дерева. Видно, отступая от чудовища, она прижалась спиной к стволу, и тот обволок ее, словно хотел впитать в себя, высосать из нее соки.

Остаток заряда Павлыш выпустил по дереву. На него это подействовало. Ствол съежился, почернел, и Салли, сделав три шага вперед, упала Павлышу на руки.

— Ты что ж молчала? — спросил Павлыш.

— Не хотела пугать Клавдию, — ответила Салли тихо.

Поддерживая Салли, Павлыш подошел к лежащему во всю свою трехметровую длину телу чудовища.

— Все хотят нами поужинать, — сказал он.

Он взял у Салли щуп и осторожно приоткрыл им пасть чудовища. Вместо зубов в черной яме рта тянулись желтые тупые пластины.

Клавдия выбежала из купола. Остановилась рядом.

— Вывод первый, — проговорила она, — анбласт против крупных хищников здесь не действует. Или действует недостаточно эффективно.

— Это не хищник, — возразил Павлыш. — Такими пластинами лучше перетирать пищу, чем рвать. Хотя, если бы оно нас перетерло, рассуждать было бы поздно. Спасибо, Клавдия.

— Я все время следила за вами.

— У меня коленки дрожат, — отозвалась Салли.

— Я довольна, что так случилось, — продолжала Клавдия. — Это предметный урок.

— Не понял.

— Предметный урок осторожности. Вы решили разгуливать по этой планете, как по Земле. Теперь вы этого делать не будете.

— Может, вы и правы. — Павлыш вздохнул. — Поможете перенести тушу в лабораторию?

— Я задействовала серворобота.

Словно услышав ее слова, из люка выбрался серворобот и мерно зашагал к туше чудовища.

— Что у вас на ноге? — спросила Клавдия.

Оранжевый лишайник покрыл тонким скользким слоем штанину скафандра почти до колена. Прежде чем пройти дезинфекцию, Павлыш соскреб лишайник в пробирку.

Глава четвертая

Шел дождь со снегом, словно зима решила вернуться, поэтому собрались у Старого, в классной комнате. Еле уместились. Ребята сидели на полу, их хотели выгнать, но никто не ушел, даже самые маленькие. Олегу казалось, что все взрослые задались одной целью — оспорить Сергеева, выставить его лжецом или фантазером. А Олега попросту не принимали во внимание. Олег не понимал, что это происходит из суеверного опасения — всем так хотелось, чтобы Сергеев увидел именно скаут, что аргументы против этого выдвигались самые отчаянные. Даже глупые, с точки зрения Олега.

Например, мать почему-то сказала, что это был автоматический спутник, оставленный еще старыми исследователями.

— В атмосфере? — отвечал Сергеев. — В достаточно густых ее слоях? Да после первого же оборота спутник сгорит.

— А высота? Ты уверен в высоте? — спросил Вайткус. Он раскраснелся, стал темнее своей рыжей бороды.

— Олег, повтори.

Олег повторил, в пятый, наверное, раз, что это был темный предмет, двигался он быстро и оставлял за собой пушистый след.

— Высота до десяти километров, — объяснил Сергеев.

В комнате стало душно, но двери открывать не стали, потому что слепая Кристина была простужена и кашляла.

— Не исключено, — произнесла Луиза, — что у них здесь есть очень быстрые птицы. Сказочно быстрые птицы.

— Со скоростью тысяча километров в час? — терпеливо спросил Сергеев.

Олег удивился его терпению. Ему давно хотелось закричать: никакая это не птица, не спутник, здесь, где-то совсем рядом, есть люди, а мы почему-то сидим и тратим время на пустые разговоры!

— Для планетарного катера, ты думаешь, он мал? — спросил Вайткус.

— Ну, типичный скаут, понимаешь, типичный скаут, — ответил Сергеев. — Я их в жизни навидался — сотни. И сам запускал.

— Значит, они нас сфотографировали? — спросила Марьяна.

— Не думаю, — вставил Старый. — Карту планеты сняли в прошлой экспедиции, когда сюда прилетал «Тест». Это или биоскаут, или геологический...

— Ну, хоть ты веришь... — отозвался Сергеев.

— Мне бы хотелось верить, — ответил Старый.

— Значит, они могут нас и не заметить? — спросила Марьяна.

— Могут и не заметить, — согласился Сергеев. — А могут и заметить.

— Только не надо этого оптимизма, — осадила Кристина. — Никто нас не заметит. Для того, чтобы заметить, нас надо искать. Вы что, не представляете себе, какой ничтожной точкой мы кажемся на лице этой планеты? Ничтожной, причем металла в нашем поселке так мало, что при любом анализе он будет казаться порождением леса и продолжением его. Никто нас не найдет.

— Но, может, случайно?

— Скауты берут пробы биосферы, воздуха, грунта, они не составляют карт, — сказал Старый. — Кристина права, шансы найти нас ничтожны. Нельзя забывать и о том, что мы всегда под облаками.

— Но они могут увидеть корабль, — вмешался Олег. — Над ним бывает чистое небо.

— Шанс чуть больше, но тоже невелик, — вздохнул Сергеев.

Все, подумал Олег, они начинают соглашаться. Они дали себя уговорить. Как будто сделали одолжение. Ему вдруг захотелось громко сказать, чтобы все слышали: если бы не его шар, они бы никогда не увидели скаут; может быть, эта экспедиция, которая запускает скауты, сидит здесь уже полгода и даже собирается улетать. И он так явственно представил себе корабль, похожий на «Полюс», но другой, и как там ходят люди, чистые и одетые в красивые мундиры или скафандры, и как они закрывают контейнеры с образцами и говорят друг другу: вот и все, ничего на этой планете интересного, кроме крикливых коз и шакалов.

В комнате было очень тихо.

И тут раздался тихий голос Казика. Казик сидел на полу вместе с детишками, а Фумико лежала животом у него на коленях.

— А может, они уже улетают?

— Кто улетает? — спросила высоким голосом Кристина. — Почему ты решил? Они никуда не улетают.

Порыв ветра бросил о крышу заряд снега, и крыша задрожала.

Свет, проникавший сквозь окошки, затянутые пузырями мустангов, был таким тусклым, что лица людей расплывались в полумраке, и неясно было, что на них написано. Одинаковые серые пятна.

— Надо к ним пойти, — решил Дик. — Если мы будем сидеть, ничего не случится. Надо пойти и сказать им, что мы здесь.

— Молодец, Дикушка, — похвалила Марьяна и положила руку ему на плечо.

Глупо, подумал Олег с обидой. Это должен был произнести я. Почему я ждал, пока скажет Дик?

— И куда же вы пойдете? — спросила мать. — Может, этот скаут ходит по кругу? Может, он летел направо, а может, налево? Может, он должен сесть в другом полушарии?

— А ты что предлагаешь? — спросил Старый.

— Надо дать какой-то сигнал.

— И какой же мы дадим сигнал?

— Я думал об этом, — отозвался Сергеев. — По-моему, положение не так безнадежно. Мы точно знаем направление движения скаута. А я из своего опыта могу предположить, что скауты редко ходят кругами. Биоскауты ходят ромашкой.

— Если это был биоскаут, — добавила мать.

Олег понял, что мать сопротивляется не потому, что в самом деле не верит Сергееву и считает любую попытку найти экспедицию бессмысленной. Она просто испугалась, что искать экспедицию пошлют Олега. И не говорит об этом, а ищет другие причины.

— Он летел по очень пологой дуге, — вспомнил Сергеев. — И потом ушел в облака.

— Чего же ты раньше не сказал! — воскликнул Старый.

— Вы мне вообще не хотели верить, — ответил Сергеев. — А это частность.

— Ничего себе частность! — Вайткус высоким гулким голосом рассмеялся, и мать закричала, чтобы перекрыть его смех:

— А далеко это? Где эта точка?

— Я могу указать направление, — ответил Сергеев, — в котором находится база этого скаута. — И он поднял руку.

— Юго-восток, — определил Старый.

— Облака однообразны и обманчивы, — продолжал Сергеев. — К тому же я не могу точно сказать, сколько скаут пролетел в облаках и под ними.

— Но порядок, порядок? — уточнила Луиза.

— Несколько десятков километров. Вряд ли более.

— Ну, это уж чистое везение, — вырвалось у Вайткуса.

«Он никогда не ходил в лес, — подумал Олег. — Он не представляет себе, что такое здесь сто километров. Никто из нас еще не ходил так далеко, даже Дик. Нет, мы ходили, но только к кораблю, в горы. А к юго-востоку очень трудный лес. И болота. Как-то Дик доходил до реки, перед ней болота».

— Можно считать везением, — согласился Сергеев. — По крайней мере, достичь их реально.

— Трудно, — произнес Дик.

— Но ведь реально, правда, реально? — В голосе Вайткуса появились просительные интонации. Он понимал, что ему-то туда не дойти. Идти придется Дику. И Олегу.

— Они уже улетели, — повторяла мать. — Пока вы будете туда добираться, они наверняка улетят.

— Мы не можем потерять этого шанса, — возразил Старый. — Если нужно, я сам пойду.

— Куда уж, — качнул головой Дик. — Дорога трудная.

— Но дойти можно. — Казик вскочил. — Мы сделаем плот.

— А болота? — спросил Дик. — Я туда пробовал сунуться.

— Мы их обойдем. Они же кончатся.

— В конце концов, — напомнил Олег, потому что получалось, будто идти другим, а не ему, — мы ходили к перевалу. И это труднее.

— Пять-шесть дней пути, — вычислил Вайткус. — Я пойду с вами.

— Это более опасная дорога, чем к перевалу, — сказал Сергеев.

За окошком стемнело. Старый зажег плошку, и огонек начал играть на лицах, делая их непохожими и злыми.

Кто-то двинулся сзади Олега, приблизился, мягкая рука коснулась его шеи. Вайткус с Сергеевым спорили о местности, что лежала на юго-востоке, будто они там бывали. Олег обернулся, потому что ему хотелось, чтобы это оказалась рука Марьяны, но он знал, что это не Марьяна: у той сухая и жесткая ладонь. Это была Лиз.

Она приблизила губы к самому уху Олега.

— Не ходи туда, останься, я боюсь за тебя.

Она говорила шепотом, но люди сидели так тесно, что Олегу показалось — все услышали эти слова и будут смеяться. И он отдернул голову, чтобы освободиться от прикосновения, и ничего не сказал. В ушах шумело, и он с трудом понял, что Старый говорил о плоте.

— Для плота нужны бревна. А бревна надо срубить. Топор у нас один, пила — это скорее ножовка. И еще неизвестно, будут ли плавать стволы тех деревьев, что растут там.

— Если бы не река, — сказал Дик, — мы бы дошли за пять дней.

— Можно сделать пузыри, — решил тогда Олег, — пузыри, чтобы плавать. Ребятишки же у нас плавают на пузырях. Как воздушный шар, только поменьше. И мы переплывем.

— Это идея, — оценил Старый.

— Погодите, погодите! — Марьяна вдруг быстро заговорила, как будто боялась, что ее прервут или кто-то догадается, прежде чем она успеет произнести сама. — Олег сказал, что пузыри как шар. Но нам совсем не надо переплывать реку и идти по болотам. Ведь у нас есть шар!

— Воздушный шар! — услышал свой голос Олег. — А мы все говорим и говорим...

— А как же тогда лететь к кораблю? — спросил Сергеев.

— А зачем? — удивился Олег. — Корабль нам теперь не нужен.

Потом был общий шум, все друг друга перебивали, потому что шар был замечательным выходом из положения и встреча с той неведомой спасительной экспедицией, которая запускает скауты, стала реальной и простой. Сесть в шар и долететь за один день, а то и меньше. Кто-то говорил о том, что ветры здесь дуют непостоянные, если потеплеет к ночи и выпадет роса, то ветер обязательно будет южный. Даже мать вдруг успокоилась и стала говорить Олегу в ухо, чтобы он теплее оделся. Но тут застонала Кристина и сказала, что ей душно, что ей плохо, и попросила отвести ее домой. А Лиз попросила Олега довести Кристину, потому что ей одной не справиться.

Олегу не хотелось уходить, потому что сейчас будут обсуждать самое важное, касающееся именно его.

К счастью, тут же поднялся Сергеев.

— Перерыв, — объявил он. — Все равно дышать нечем. Я предлагаю: все поужинают, а потом мы продолжим разговор. Ребят уложим и еще поговорим. Все ведь очень серьезно.

Олег не понял, почему все серьезно, но был благодарен Сергееву, что тот прервал разговор.

Они вели Кристину к ее дому, Лиз совсем не помогала Олегу, а просто шла рядом. Да и не нужна была Олегу ее помощь, Кристина легкая, совсем бесплотная, ее можно на руках донести.

— Я мечтаю, — говорила Кристина, — я нахожусь словно в сладком кошмаре. Неужели я увижу наконец настоящих людей? Я полагаю, что мою слепоту они вылечат сразу, может, даже здесь, на базе. Это же несложная операция, правда?

— Конечно, вас вылечат, — согласился Олег. Он все время ощущал взгляд Лиз.

— Я без тебя скучаю, — проговорила Лиз. — Ты совсем к нам не заходишь.

— А кому мы нужны? — запела свою печальную песнь Кристина. — Даже если они меня вылечат, мне никто уже не вернет молодости. Никогда. И может быть, лучше и не открывать глаз снова — что за радость увидеть в зеркале урода и развалину.

Но Олег не верил, что она так думает на самом деле. Она, наверное, думает, что ей возвратят и молодость. Ведь может так быть, что за двадцать лет в Галактике уже столько всего изменилось, что люди перестали умирать. Если у людей много места, чтобы жить — ведь столько свободных планет, — то всем хватит места. Природа, а это он учил еще на уроках Старого, рассчитала жизнь человеку как защиту от гибели вида. В каждом биологическом виде действует один и тот же закон — продолжительность жизни одного существа должна быть такой, чтобы он успел дать потомство и по возможности помочь ему выжить. Рыбы, которые мечут икру, могут погибнуть сразу, потому что икринок очень много. Уже млекопитающим важно выкормить детенышей и, может, даже несколько приплодов выкормить, чтобы вид увеличивался. И люди когда-то жили лет по двадцать, по тридцать. А потом они начали обманывать природу, вот тогда человек и стал цивилизованным. Потом человек избавился от многих болезней и теперь живет до ста лет. Виду не нужно, чтобы человек жил до ста лет, а он живет. Значит, в этом тоже есть какой-то смысл? Старый, когда Олег начал ему как-то развивать эту самую идею, сказал, что Олег — стихийный детерминист. Олег не стал спорить. Он уже твердо решил, что прав. Прав в том, что человек живет сто лет не случайно — так надо Природе. Она хочет заселить человеком Галактику, все те планеты, где нет своей собственной разумной жизни. А для этого нужно много миллиардов людей. И старые люди нужны, потому что они владеют опытом и мудростью. И они нужны на новых планетах, может, больше, чем на Земле. Без Старого и Томаса деревня давно бы умерла или стала дикой. Может быть, люди откроют вечную молодость. И бессмертие. Но это будет означать, что им предстоит совершить еще один прыжок — в другие галактики.

— Ты приходи ко мне, — повторяла Лиз, и Олег понял, что она говорит это все время, одинаково и терпеливо. — Я буду ждать. Когда все лягут спать, ты приходи ко мне. Кристина будет молчать.

— Я не буду молчать, — вмешалась Кристина, — вы мне будете мешать. Вы еще дети, вам рано об этом думать.

— А мы ни о чем не думаем, — ответил Олег.

Они подошли к дому, Олег оставил Кристину.

— Лиз, ты заведи ее, а мне надо идти.

— Я буду ждать, — повторила Лиз. — Я всегда буду тебя ждать.

— Спокойной ночи.

Он не особенно вслушивался в ее слова, и ему было странно, что Лиз может именно сейчас так говорить, он не понимал, что Лиз было очень страшно: вот он сейчас снова уйдет или улетит и опять надо будет ждать его и не знать, вернется он или нет. А она ничего не могла с собой поделать, она все время думала об Олеге и даже ночами выходила из хижины, шла к его дому и стояла за тонкой стенкой, чтобы слушать, как он поздно разговаривает со Старым или с матерью. И потом она слушала, как он спит, и боролась со жгучим желанием войти тихо-тихо в его дом и лечь рядом с ним, обнять его, теплого и послушного.

А Олег вернулся к Сергееву, где уже были Старый и Вайткус. Как бы совет поселка. Олега они не звали, но ведь не выгонят. В поселке как-то так получилось, что каждый сам решал, приходить ему на совет или нет. И сейчас Дик пошел спать, хотя разговор касался и его, Марьяна была в доме и Линда, они там жили, понятно, что им некуда уходить. И еще был Казик, только он не вошел, а стоял на улице, дрожал у стенки, слушал. Олег кинул ему:

— Ты заходи, чего уж.

Но Казик только отмахнулся. Он лучше знал, что можно, а что не надо делать.

— Я посижу? — сказал Олег вопросительно, войдя в комнату.

Никто не ответил, но никто и не возразил. Сергеев как бы подвел итог тому, что говорил раньше:

— Поэтому я остаюсь при своем мнении. Порядок приоритета должен оставаться незыблемым.

Все молчали.

«Какой порядок приоритета?» — подумал Олег. Надо ждать. Кто-то сейчас ответит, и станет понятно.

— Сергеев прав, — заключил Старый. Он подвинул единственной рукой чашку с чаем. Отхлебнул.

Марьяна поставила чашку перед Олегом.

— Извечная проблема, — продолжал Старый. — Журавля и синицы. Мы не можем сказать наверняка, есть ли здесь экспедиция или Сергеев с Олегом стали жертвой оптического обмана.

— Нет, — возразил Олег.

— Не перебивай. Мы не знаем, спускался ли скаут в том направлении для взятия пробы. Мы не знаем, собирается ли улететь экспедиция, ведь не исключено, что это автоматическая станция. Мы ничего не знаем. Значит, у нас журавль в небе. Конечно, соблазнительно встретить здесь людей. Это как светлая мечта. Но боюсь, что арифметика против нас. Зато у нас есть синица в руках — «Полюс». Он достижим. Олег, надеюсь, не зря провел зиму. Я проверял его, да и ты, Сергеев, тоже. Знания его, конечно, недостаточны, но солидны. И есть надежда, что вместе с ним вы сможете что-то сделать с передатчиком. Вот и все.

Старый принялся пить чай, и Олег не понял, к чему же он клонил. Не надо лететь на поиски экспедиции?

— Но это не оптический обман, — вмешался Олег. — Я уверен.

— Есть и другая задача, — произнес Вайткус. — О козе, капусте и волке.

Олег ее знал. Но опять не понял, к чему это сказал Вайткус. Остальные поняли, Сергеев усмехнулся и посмотрел на Олега.

— Объясните, — попросил Олег. — А то вы говорите загадками.

— Это не загадки, но задача, — поправил Сергеев.

Марьяна села рядом с Олегом, и он видел ее четкий профиль. Профиль был очень красивым, и Олег не стал на него смотреть, чтобы не пропустить слов Сергеева.

— Надо лететь к экспедиции, правильно?

— Конечно, надо. И на воздушном шаре, — согласился Олег.

— Пока что мы все согласны. Дальше: кому лететь?

— Я полечу. Могу с Марьяной. Могу с Диком, — ответил Олег. — У нас есть опыт.

— А мы думаем, что тебе лететь не следует.

— Как?

— Да просто. Ты только что слышал о журавле в небе и синице в руках. Наш поселок очень мал, и людей в нем тоже очень мало. И для того, чтобы выжить, мы должны по мере сил исключить риск.

— Я не понимаю.

— Тебе предстоит идти к «Полюсу». Это обязательно. И идти скоро. Уже началось лето.

— Мы слетаем и, если там никого нет, вернемся и полетим к «Полюсу». Это так просто.

— Ни черта не просто! — почти закричал Старый и даже стукнул кулаком по столу так, что чашка поехала к краю и Марьяна еле успела ее поймать. — Мы не знаем, сколько продлится полет к экспедиции. Мы не знаем, где она находится, мы ни черта не знаем. В лучшем случае мы можем надеяться на то, что шар перенесет людей через реку и болота. Я не верю, что в этих лесах можно будет садиться на шаре и подниматься вновь. Вернее всего, шар придется бросить. И быть готовым к тому, что поход к людям займет много времени.

Олег услышал движение у двери. Оказывается, Казик тихонько вошел, не мог превозмочь любопытства, а может, замерз на улице. И стоит у двери. Неподвижно, как дерево.

— А до корабля дойти можно, — продолжал Старый. — Мы знаем дорогу, мы лучше одеты, это путешествие трудное, но не экстраординарное. И ты для него нужен. Ты сможешь дойти туда с Сергеевым. Все ясно?

— А кто тогда полетит на моем шаре? — спросил Олег, непроизвольно сделав ударение на слове «моем».

— Это наш общий шар, — поправила Марьяна, будто обиделась.

— На шаре полетят Дик и Марьяна, — ответил Старый. — Они лучше всех могут прожить в лесу.

— И я, — тихо добавил Казик.

— Спать, Казик, — велел Вайткус. — Уже поздно.

Казик остался стоять в дверях, и в его неподвижной позе было столько упрямства, что Вайткус сделал вид, что более не замечает мальчика.

— Что же это получается, — начал Олег гневно, — я испытывал шар, я лучше всех умею на нем летать. Я должен лететь на нем к кораблю, а его у меня отнимают?

— А как бы ты поступил на нашем месте? — спросил Старый. — Если бы думал не только о себе, но и обо всем поселке?

— Я бы отменил этот полет к скауту. Нет там никакого скаута.

— Ну вот, — улыбнулся Сергеев, — явный перебор.

— Тогда я полечу вместе с Марьяной. А к кораблю пойдет Сергеев. Он тоже много знает про рацию.

Олег понял, что не может допустить, чтобы Марьяна с Диком без него полетели в такую даль — к болотам, к реке, — а он будет здесь сидеть и ждать лета. И потому он бросился еще в одно наступление.

— Почему вы думаете, что на шаре нельзя спускаться и снова подниматься? Мы слетаем и вернемся. В крайнем случае без шара вернемся. И сделаем новый. Чистоплюй поможет, и мустангов еще отловим.

— Мустанги до осени откочевывают, — напомнил тихо Казик. — Мустангов больше не будет.

— Ну, это не так важно, — раздраженно отмахнулся Олег. — Мы все равно успеем к кораблю. Лето длинное.

Никто не возразил ему. Все молчали и не смотрели на него. Старый допивал чай, Вайткус крутил бороду, будто завивал косички, а Сергеев вытащил ножик и стал состругивать сучок со столешницы.

Олег замолчал, и ему показалось, что с ним согласны. Молчат, значит, согласны, значит, он их убедил. А потом заговорила Марьяна.

— Они решили правильно, — проговорила она. — Только они боятся произнести вслух то, что надо сказать.

— Что? — Олег удивился тому, как она говорит. Они все знали нечто очевидное, чего он знать не мог. — Что?

— То, что мы — те, кто пойдет за скаутом, — можем не вернуться. Долго не вернуться. Или совсем. И тогда нужно, чтобы ты остался и дошел до корабля.

— Ты с ума сошла! — закричал Олег. — Как ты можешь так говорить!

А взрослые молчали, потому что были согласны с Марьяной и с самого начала допускали злодейскую, непростительную мысль, что Марьяна может не вернуться.

— Это так понятно, — закончила Марьяна. — Ты хочешь чаю?

— Я вообще больше не хочу с вами разговаривать! — крикнул Олег и кинулся к двери.

Казик еле успел отпрыгнуть в сторону.

Олег пробежал несколько шагов по улице, попал ногой в холодную лужу. Он пошел медленнее к изгороди по грязной дороге. Под ногами хрустел тонкий лед. Олег не замечал холода.

Он остановился у изгороди, глядя на темный лес, по которому носились быстрые голубые светлячки, услышал, как скрипнула ступенька перед домом Сергеева, как вышли Вайткус со Старым. Услышал тихий голос Вайткуса:

— Что с ним стряслось? Неужели стало жалко шара?

— Это тоже, — ответил Старый. — Но есть и другая причина.

Но какая причина — Олег не услышал, потому что Старый конец фразы сказал шепотом.

— Странно, — протянул Вайткус, — ты, наверное, прав, а я не замечаю очевидных вещей. Они же выросли, они же почти взрослые. И вещи, очевидные и естественные на Земле, здесь как-то выпадают из поля зрения.

— И мне жалко парня.

— Но другого выхода я не вижу.

— Олег тоже поймет, — повысил голос Старый, и Олег со злостью подумал, что Старый сказал это нарочно, потому что знает, что Олег их слышит, и ему хотелось крикнуть им в ответ: ничего подобного! Я не хочу понимать!

Потом Вайткус со Старым распрощались и ушли.

Скрипнула дверь. Кто-то еще вышел из дома Сергеева. Олег сказал себе, что это сам Сергеев идет его уговаривать, но надеялся, что не Сергеев.

— Олег, — послышался голос Марьяны. Она искала его.

Олег готов был откликнуться, он был рад, что Марьяна ищет его. Но потому-то не откликнулся. Наверно, и сам бы не смог объяснить, почему. Нет, смог бы, она сейчас будет уговаривать его, так же как и остальные. Она согласна лететь на его шаре, она согласна на то, чтобы Олег оставался здесь. Но ведь изо всех людей на свете именно она должна понимать, что нельзя слушаться осторожных стариков. Они всегда боятся. Они боятся умереть здесь, они боятся рисковать, им наплевать, что чувствует Олег, чего он хочет, они рады посадить его в яму, если, с их точки зрения, это выгодно поселку. А что такое выгода поселка? Ведь думают они о себе, каждый о себе. Выгода поселка — пустые слова. Наверное, те люди, которые на Земле начинали войну, чтобы покорить других людей, тоже говорили о выгоде своего поселка. Надо плюнуть на все, не обращать внимания. С рассвета подняться самому на шаре, одному, и улететь. Он знает направление. Он один долетит туда, найдет экспедицию. А в самом деле, что ему мешает улететь на рассвете? Где шар?

Шар сложен под навесом. Одному его не вытащить.

Олег решил попробовать, пока все спят. В этот момент он не думал о ветре, о том, что кто-то должен отвязать шар. Он повернулся и побежал к сараю. У него вся ночь впереди.

Тогда Марьяна, которая так и не ушла, потому что была уверена, что Олег где-то рядом, заметила его. Она не стала его окликать, а подошла к навесу.

— Ты что хочешь делать? — спросила она шепотом.

Олег вздрогнул.

— Ты что? — Он тоже говорил шепотом.

Марьяна не оделась, выбегая на улицу, под мокрым снегом волосы слиплись, повисли короткими прядями.

— Я боялась, куда ты делся.

— Иди спать. Я сам обойдусь.

— Ты хочешь улететь один. Это глупо.

— Я самый глупый в поселке, — кивнул Олег. — Вы все умные, а я дурак. Поэтому я буду сидеть здесь и ждать.

— Ты же всю зиму учился. От тебя так много зависит.

— Если бы я знал, чем это кончится, я бы никогда не учился.

— Я тебя люблю, потому что ты самый умный.

— Меня никто не любит, меня просто хотят использовать, как машину. И никому нет дела до того, что я сам думаю.

— Не бойся за меня. Я полечу с Диком. Ты же знаешь, что ничего не случится.

— Если ничего не случится, то надо лететь вместе.

— А вдруг случится?

— Тем более.

— Олежка, не надо. Ты бунтуешь, потому что они правы. И ты знаешь, что они правы. Пока мы будем лететь туда, ты будешь готовиться к походу.

— Если там есть экспедиция, то мой поход никому не нужен. Это обман.

— Нет, это мысли взрослых людей.

— Они думают только о себе.

— Глупо. И странно это слышать от тебя, Олежка. Они думают так, как и я. О ребятишках, которые уже подрастают и которым надо вернуться домой, чтобы учиться. О старых, которым надо жить. И о тебе тоже.

— Тогда ты пойдешь со мной в горы.

— А кто полетит?

— Дик и Казик. Они справятся.

— Ты этого никогда и никому не скажешь. Иначе я с тобой больше не знакома. Как тебе не стыдно привязывать меня, чтобы я сидела рядом! Зачем? Чтобы глядеть на тебя? У тебя для этого есть мать.

— Они обойдутся без тебя.

— Я знаю все растения и лекарства. Я там нужна.

— Ты нужна мне.

— Почему?

— Ты знаешь. Потому что я люблю тебя.

Скрипнула дверь, как будто рядом.

— Это отец, — сказала Марьяна. — Пошли спать. И если ты любишь меня, как говоришь, ты все поймешь.

Темная фигура Сергеева приближалась, темнела сквозь редкий снежок.

Марьяна потянула Олега за руку, к домам. И он пошел.

В голове была такая каша, что Олег сам не знал, что он думает.

— Я уж стал беспокоиться, — произнес Сергеев.

— Мы разговаривали, отец.

— Ну и хорошо. — Сергеев положил тяжелую руку на плечо Олегу. — Я бы тоже на твоем месте расстроился. Я понимаю. Но ты и нас пойми, Олег. Нам очень трудно. Мы живем все эти годы рядом со смертью. Ты слишком молод, чтобы ощущать это так, как ощущаем мы. Ты думаешь, мне не страшно отпускать Марьяшку? И в прошлом году было не страшно? Ты, пожалуйста, подумай.

*   *   *

На следующий день начали подготовку шара к далекому путешествию. Олег трижды поднимался на шаре с Диком и Марьяной, а один раз с ним поднялся и Казик. Казика никто не хотел отпускать, но потом все смирились с тем, что Казика не остановить. Он все равно полетит. А Дик с Марьяной не возражали. Казик не был обузой.

Они поднимались вдвоем с Диком, и Олег показывал Дику, как стравливать огонь в горелке и как лучше отпускать балласт. Дик был молчалив и послушен, в воздухе он терял свою уверенность. Они почти не разговаривали.

Потом они поднялись над облаками. На этот раз подниматься пришлось куда дольше, казалось, и конца этим облакам не будет, а на шаре начал поблескивать лед. Олег хотел было вернуться обратно, но потом решил еще немного потерпеть, потому что было договорено, что при каждом подъеме он будет стараться поднять шар над облаками, как в первый день, в надежде увидеть скаут.

Но на первых двух подъемах скаута они не увидели.

Олег смотрел на Дика. Он всю свою жизнь привык уступать Дику первенство, в лесу, в поселке. Потому что Дик сильнее и ловче. Правда, был случай, на корабле, когда Олег оказался сильнее Дика. Однако это произошло давно и забылось. Но сейчас, видя, как судорожно вцепились пальцы Дика в борт корзины, Олег снова почувствовал превосходство. И раздумал опускать шар. Вот если Дик попросит опуститься, тогда он согласится с ним. Но Дик молчал, и костяшки пальцев у него были совсем белыми. То ли от холода, то ли от напряжения.

А облака все не кончались. Вокруг серая муть. Ветра не было и не могло быть, потому что шар двигался вместе с ветром, но холод терзал ужасно.

Надо опускаться, повторял про себя Олег, не отводя взгляда от пальцев Дика. Нас может отнести далеко.

Дик поднял голову, будто надеялся увидеть, что облака кончаются. И внезапно спросил:

— А может, мы не поднимаемся?

— Нет, поднимаемся, — ответил Олег, хотя не был уже в этом уверен, и на всякий случай бросил за борт последний мешок с песком.

Шар дернулся.

Дик снова замолчал.

И тогда Олег протянул руку к горелке, чтобы уменьшить пламя. И в этот момент понял, что облака кончаются и сквозь них просвечивает небо.

Наверху, под небом, они оставались недолго, потому что очень замерзли и прошло много времени со взлета. Но Олег был почти счастлив. Трудно объяснить почему. Может, оттого, что они все же достигли неба.

— Хороший шар ты сделал, — сказал Дик.

И Олег был благодарен Дику за эти слова. Если бы не было этих слов, он не сказал бы:

— Слушай, Дик, мне надо сказать тебе важную вещь.

— Мне?

— Только ты не смейся. Я люблю Марьяну.

— Марьяшку? Любишь? — Дик не сразу понял, что значат эти слова. — В каком смысле?

— По-настоящему, как в романе. Я хочу жениться на ней.

Дик хмыкнул. Он не знал, что сказать.

— Я тебя очень попрошу, ты заботься о ней, хорошо? Все-таки она девушка, ну, понимаешь?

— Дурак, — бросил Дик. — Что изменится? Разве я ее на руках буду носить? В лесу все одинаковые.

— Я понимаю. Но все равно прошу.

— Пускай она останется, — предложил Дик. — Мы с Казиком вдвоем слетаем.

— Нет, она полетит. Ее не отговорить.

Дик ничего не ответил. Он как будто был недоволен словами Олега. По крайней мере, совсем не обрадовался им.

— Наверное, сегодня скаута не будет, — решил Олег. — Я стану опускаться, а то мы замерзнем.

Он уменьшил огонь, и шар погрузился в толщу облаков.

Дик молчал.

Так они и опустились без единого слова. Только когда облака кончились и стало видно землю, Олег сказал:

— Ты никому не говори.

— А кому интересно? — ответил Дик, думая о чем-то своем.

Под ними был редкий лес. Их отнесло довольно далеко, к счастью, к северу, где были широкие пустоши. На пустоши они и приземлились. Когда-то, вечность назад, они шли здесь с Томасом к кораблю.

Поднялся ветер, шар потащило по земле, и они очень устали, пока смогли укротить его.

— Боюсь, что он на один раз, — сказал Дик, когда они сели на землю, отмахиваясь от мошек, усталые как черти. Рядом грудой блестящей ткани лежал шар. — Снова подняться из леса трудно.

— Лучше бы вы вернулись обратно на нем, — сказал Олег. — Я поэтому и просил, чтобы мне разрешили лететь с вами. Я лучше умею им управлять.

— Дело нехитрое, — отозвался Дик. — Ты тоже недавно научился.

Послышались крики — из поселка бежали ребятишки во главе с Казиком. Они видели, как шар отнесло к пустоши.

*   *   *

Как ни спешили, прошло еще десять дней, прежде чем шар поднялся в небо и полетел на юго-восток. Последние четыре дня ждали ветра.

Аэронавты, так называл их Старый, были одеты очень тепло — им принесли все теплые вещи, потому что наверху холодно.

В эти дни Олег очень уставал — каждый день надо было готовить шар, запускать его, подниматься, потом тащить обратно, чинить, исправлять упущенное, к тому же Сергеев требовал, чтобы Олег продолжал учить радиотехнику. И он учил. Может быть, Сергеев нарочно заставлял Олега учить, чтобы он понимал важность своего дела и меньше думал о том, что его не отпустили в полет. Марьяна тоже была занята. С пищей было плохо, потому что лето только начиналось, еще не везде сошел снег, грибов почти не было, а старые запасы подошли к концу, в поселке и так недоедали. Три раза Марьяна с Казиком и Фумико ходили в лес, по известным ей местам, искали колонии молодых грибов, которые пока таятся в земле и отыскать их можно только по запаху и по писку мелких жгучих мошек.

В поселке была суматоха, все куда-то спешили, всем находилось дело, и было ощущение, будто улетают не только те трое, но все собирают вещи и готовятся уехать. Может, и в самом деле у всех было такое настроение. Даже коза это почувствовала, она семенила за людьми, чуть не завалила дом Кристины. Козел больше не появлялся, и коза напрасно ходила к изгороди, звала его. Она не знала, да и не узнает никогда, что доброго козла убил Павлыш, но это было далеко отсюда, к тому же никто в поселке не знал Павлыша.

Олег с Марьяной, конечно, виделись и разговаривали, но как-то получалось, что неловко было уединяться, все время на глазах, Олег даже не смог ни разу пойти с Марьяной в лес. Только в последний вечер перед полетом Олег отыскал Марьяну под навесом, где она перебирала зерна, чтобы взять с собой те, что не подгнили. Он даже удивился, что она одна. Они в тот день поднимались на шаре, но третьим там был Дик, а при Дике они ни о чем не говорили. Марьяна не знала, что Олег сказал Дику о своей любви, а теперь он жалеет об этом и даже не понимает, как мог проговориться.

— Ты не устала? — спросил Олег.

— Нет, — ответила Марьяна. — Тебе труднее приходится.

— Ничего. А ты как ко мне относишься?

— Так же. Точно так же.

Он подошел к Марьяне ближе. Она сидела на корточках и не поднялась, когда он подошел, но перестала перебирать зерна, замерла. Олег протянул руку к ее голове, Марьяна запрокинула голову и внимательно смотрела на него. И рука коснулась ее щеки. Щека была горячей. Это ощущение было как удар — все замерло, стянулось в узел под ребрами.

И тут же Марьяна легонько и незаметно отстранилась. Оказалось, что под навес вошла толстая Луиза, которая волокла корзину сушеных грибов, остаток осеннего урожая. Их тоже надо было перебрать.

*   *   *

Утром ветер дул с севера. Дождя не было. Олег начал надувать шар. Казик был в корзине, он связывал мешки с песком, чтобы они не мешали — троим в корзине было тесно. Казик предпочитал не отходить от шара, он боялся, что его могут забыть. Потом пришел Дик, приволок мешок с припасами, проверил свой арбалет, попробовал зажигалку.

Сергеев отдал ему свою зажигалку — это была лучшая в поселке, она давала искру всегда, даже в самую плохую погоду, у нее была крышка, которая откидывалась.

— Послушай, — спросил Олег Сергеева. — Может, все же я полечу?

Сергеев не ответил. Да Олег и не ждал ответа.

Старый торопил аэронавтов, потому что ветер мог измениться. К тому же, когда торопишься, меньше остается времени для волнений.

К полудню на поляне собрался весь поселок. Только Лиз с Кристиной не пришли. Кристина опять хворала, а Лиз любила сидеть дома.

Олег стоял возле корзины.

Марьяна смотрела на Олега, но она была далеко, с той стороны корзины. Олег обошел корзину вокруг, проверяя, в порядке ли она. Они стояли с Марьяной, разделенные плетеной сеткой. Но не дотрагивались друг до друга. Вокруг было слишком много людей.

— Скорее возвращайтесь, — сказал Олег. — Если через неделю не вернетесь, я пойду вас искать.

— Нет. Ты жди, но никуда не ходи. Мы вернемся. Может, не очень скоро.

— Внимание! — закричал Сергеев. — Где Олег? Пора отчаливать.

Олег хотел не слышать эти слова, но Марьяна велела:

— Иди.

И он побежал к канату — он отвечал за канат.

Остальные стали отвязывать веревки, которые держали шар.

Шар рвался вверх. Он был туго надут, спесив и очень важен. Будто понимал, чего от него ждут.

Потом шар начал подниматься, довольно резко, Вайткус помогал Олегу стравливать канат. Марьяна перебралась на ту сторону корзины, откуда их было видно, глядела на отца и махала ему рукой.

Канат натянулся, якорь вылез из земли, и Олег еле успел присесть, потому что якорь чуть его не задел.

— Тяни! — крикнул он. — Тяни канат!

Якорь пошел вверх.

Шар начал уменьшаться.

— Убавь огонь! — кричал Олег.

Шар, подхваченный ветром, быстро понесся к лесу, он еще никогда не летел так быстро, но над лесом ветер, видно, ослаб, и шар завис, даже начал спускаться. Олегу было видно, как покачиваются черные головы над краем корзины. Дик усилил огонь. Шар пошел дальше и еще через минуту скрылся над лесом, в той серой полосе, что отделяла вершины деревьев от серых облаков.

— Вот и все, — повернулся Сергеев к Олегу. — Остались мы с тобой сиротами.

*   *   *

Павлыш проснулся, когда было еще совсем темно. Он не сразу сообразил, где он, и сообразив и расстроившись из-за этого, постарался понять, отчего проснулся. Потом услышал плач и понял, что это Клавдия. Она иногда плакала или разговаривала во сне, даже кричала. Но потом утром ничего не помнила.

Если бы Павлыш был волен, он бы уже неделю назад перешел жить к себе в лабораторию. И даже пытался заговорить об этом, хотя и опасался, что заденет этим чувства Клавдии, но Клавдия холодным тоном, словно предусмотрела такую возможность заранее и заготовила ответ, объяснила, что лаборатория недостаточно стерилизована. Она буквально забита бактериями и вирусами, которые Павлыш затаскивает снаружи. Вот если бы Павлыш занялся починкой переходника из лаборатории в туннель, это было бы куда лучше и полезней для станции.

Она ни словом не дала ему понять, что просьба об отселении как-то задела ее. Она даже не спросила, почему он хочет жить в лаборатории.

Разумеется, не ночные кошмары Клавдии были причиной такого желания Павлыша. Вернее, были маленькой составной частью этого желания. Если бы планета оказалась менее зловещей и негостеприимной, если бы можно было спокойно ходить по ней, уставать от этой ходьбы, питаться новыми впечатлениями, он бы не ощущал замкнутости и тесноты жилого отсека. Еще недавно Павлыш мечтал вырваться с корабля, который опостылел за месяцы полета, мечтал переместиться под небо нового мира. Теперь же корабль казался просторным, спокойным и уютным. Там можно окунуться в бассейн, посидеть с добрым собеседником в оранжерее, помузицировать в кают-компании...

Здесь же планета не только не допускала к себе, она протягивала злобные пальцы и внутрь станции. Вот та оранжевая плесень, которая прицепилась к штанине скафандра, — вода из душа ее не взяла. Павлыш отскребывал ее, бросив в бой достижения химии. Плесень не только успешно сопротивлялась, но и, когда Павлыш умудрился дотронуться до нее указательным пальцем, обожгла. Теперь обожженный палец был залит пластырем, а Клавдии пришлось соврать, что обрезался, — она бы не простила, и правильно бы сделала, такого легкомыслия.

Впрочем, ничего особенного не происходило. Планета как планета, экспедиция как экспедиция. Настолько банальная, что можно думать об обожженном пальце. Да и очень агрессивной планету не назовешь — за исключением стычки с чудовищем, окончившейся плохо для чудовища, ни одного серьезного происшествия. И не только потому, что Клавдия блюла порядок. Салли с Павлышом тоже были не детьми и знали, что в Африке гулять без папы и мамы опасно. А с эмоциями можно справиться. Надо устроить большую поездку — и планом исследований она предусмотрена. Сесть в вездеход и поглядеть, чем живет этот мир за пределами поляны. Тем более что этап запусков скаутов уже выполнен, есть кое-какие интересные результаты, хотя ничего экстраординарного найти не удалось. Пока. Все как в археологической экспедиции, где идут во множестве осколки керамики или ржавые гвозди, представляющие большой интерес для науки, но неинтересные обывателю. В музее он равнодушно проходит мимо витрин с наконечниками копий и склеенными глиняными горшками. Ему хочется видеть сказочной красоты статую или золотую диадему. Любой археолог будет вам доказывать, что диадема — не цель археологии, ее цель отыскать как можно больше черепков и бусинок, чтобы определить пути миграции и уровень материальной культуры. Но можете быть уверены, что археолог лицемерит. В глубине души он мечтает о диадеме, о неожиданном блеске в завале черной земли, о той редчайшей сенсации, презрение к которой — основа основ археологической гордыни.

Биологически активная планета не может не таить в себе диадемы. Но это не означает, что диадема достанется именно Павлышу. Клочок планеты, который постепенно открывался ему, был ничтожно мал по сравнению со всем этим миром, и потребуется еще немало экспедиций и немало Павлышей, чтобы можно было сказать, что эта планета более или менее исследована и понята.

Павлыш признавал, что ни знаний, ни понимания планеты у него нет. Но интуиция все время предостерегала его против этого мира, а Павлыш привык доверять интуиции.

Он готовил вездеход к поездке, когда в служебный купол пришла Салли. Она хотела поехать вместе с Павлышом, но Клавдия ее не отпускала, потому что ей самой понадобилась помощница. Она обещала взять Салли с собой на следующий день к любопытным обнажениям на том берегу озера, открытом геоскаутами.

— Если вам попадутся цветы, — попросила Салли, — настоящие цветы — привезите мне ма-а-аленький букетик.

— А Клавдии?

— Страшнее кошки зверя нет.

— Я постепенно начинаю склоняться к мысли, что она права.

— Вы? Неукротимый бунтарь?

— Это все игра, Салли. А вот у меня вчера разболелся живот...

— Все ясно, можете не продолжать, — сказала Салли. — Три дня назад меня лихорадило, я немного простыла. И я начала подозревать эту коварную планету в том, что она умудрилась пронизать своими бациллами наши непроницаемые стены.

— К сожалению, старинные мечты о том, что где-то встретим невероятные формы жизни, пока не сбылись. Законы природы единообразны. Тот же набор хромосом, и за внешней экзотичностью те же принципы жизни. И почти везде обнаруживаются микроорганизмы, способные отлично существовать на человеческом материале.

— Салли, ты свободна? — раздался голос Клавдии.

Оба услышали.

— Иду, — ответила Салли.

Можно подумать, чуть было не произнес вслух Павлыш, что Клавдия ревнует.

Павлыш вывел вездеход из купола и взял курс по берегу озера, чтобы не углубляться в лес. Он ехал не спеша, поглядывал по сторонам, мирно жужжали камеры, щелкали анализаторы — вездеход честно трудился, не обращая внимания на пассажира. Павлышу хотелось бы найти настоящие цветы, хотя он понимал, что вряд ли они здесь попадутся — высших растений на планете еще было мало, да и насекомых, которые могли бы опылять их, Павлышу тоже не встретилось.

День был теплый, парило, снег остался только в гуще леса. Земля пропиталась водой, и лес вокруг за последние дни заметно ожил — началось длинное, сумрачное лето. Больше снега здесь Павлышу не увидеть — они улетят раньше, чем лето дойдет до середины. Хотя, впрочем, он обязательно слетает в горы, там есть ледники и вечные снега. Жаль, что они выбрали место для работы в этом мрачном краю: южнее, у океана, где пустыня, климат куда суше...

Странное зрелище привлекало внимание Павлыша. Он даже остановил машину, чтобы поглядеть на огромных насекомых, как ни странно, схожих чем-то с лошадьми, стая которых, видно, шла на водопой и неожиданно натолкнулась на вездеход. Насекомые замерли на мгновение, и тут же на спинах у них, сверкая и переливаясь всеми цветами радуги, начали расти прозрачные пузыри. Стая бросилась бежать вдоль берега, а пузыри стали размером больше самих чудовищ, достигая метров трех в диаметре. Каждый шаг беглеца превращался в затяжной прыжок в несколько метров длиной — насекомые как бы парили над землей. В этом противоестественном беге была экзотическая грация. Затем вся стая повернула к озеру и бросилась в воду. Лишь пузыри да узкие черные головы с белыми, в плошку, глазищами высовывались из воды.

Далеко стая не уплыла. Внезапно вода перед передним насекомым взбурлила, и змеиная голова с разинутой, полной зубов пастью метнулась к сверкающему пузырю, пузырь лопнул, и черная морда ушла под воду, и там же скрылась змеиная голова. Остальные пловцы резко повернули к берегу.

Павлыш проверил, работали ли камеры, — эту сцену стоит прокрутить вечером дома. Клавдия скажет что-нибудь банальное, типа «жестокая борьба за существование». Салли будет поражаться, может, даже сочувствовать этим пузырям, а может, увидит в этом что-нибудь забавное — хотя нет, что забавного в этом лишенном чувства юмора мире?

Павлыш пустил машину дальше по берегу, рассуждая о том, что критерием цивилизованности мира должно служить именно чувство юмора. Порой может засмеяться и обезьяна, но нужна достаточно развитая речь, чтобы рассказать и увидеть хохочущие лица собеседников. Здесь же ничего смешного просто не бывает. Если ты зазеваешься, решишь посмеяться, тебя скушают.

Вскоре пришлось вновь затормозить — к берегу подступали холмы, поросшие кустарником, редким, белесым и каким-то хилым. Но среди кустов виднелись круги разрыхленной земли. Круги были совершенно правильными, проведенными будто циркулем.

Павлыш остановил машину на краю одного из кругов. Постоял. Ничего интересного не происходило. Тогда он включил щуп. Длинный гибкий прут выскочил из тела вездехода и начал ощупывать землю. Конец его медленно продвигался к центру круга. И вдруг, когда Павлыш решил было, что круги безопасны, земля раздалась, нечто белое, подземное и бесформенное вылезло наружу — то ли это был щупалец, то ли мягкое бесформенное продолговатое существо, — обволокло щуп и с такой силой потянуло к себе, в глубину, что щуп не выдержал и оборвался. Щупалец исчез, земля приняла снова ровный вид. Павлыш пожалел, что лишился щупа, и мрачно сказал похитителю:

— Подавишься ты моим щупом. Честное слово, подавишься.

Он повел вездеход стороной, поближе к склонам холмов, продираясь сквозь кусты.

И тут он увидел цветы. Или нечто, очень похожее на цветы.

Алые лепестки с ладонь размером окружали пушистый желтый центр цветка. Это было красиво. Длинные стебли чуть покачивались, сгибаясь под тяжестью лепестков.

Павлыш осмотрелся. Вроде бы ничто ему не грозило. В любом случае его скафандр устоит против любого агрессора.

Он выскочил из вездехода и пошел к цветам. Приятно доставить радость Салли.

Но в момент, когда перчатка Павлыша дотронулась до стебля, цветок отклонился, будто испугавшись прикосновения, и, сложив лепестки, скользнул в землю. Лишь узкая норка указывала на место, где он рос. Со вторым цветком Павлыш решил схитрить. Он ухватил его быстро, словно ловил муху, и дернул.

Цветок затрепетал в руке, стараясь уползти под землю, но Павлыш держал его крепко. Эта борьба продолжалась полминуты, пока цветок не сдался и не повис безжизненно в руке Павлыша. Павлыш попытался открыть лепестки, но это были уже не лепестки, а слизистый комочек красной протоплазмы.

Павлыш отбросил комочек, тот плюхнулся на землю и вдруг снова ожил, стебель, только что мягкий и безвольный, начал настойчиво вертеться, отыскивая в земле щель. После нескольких попыток это ему удалось, и он червяком уполз вниз, втянув и красный комок цветка.

— Живите, как хотите, — не скрывая отвращения, сказал Павлыш. — Цветов мы больше не собираем.

Справа стояла стена кустов куда более ярких, чем остальной кустарник. Листья у кустов были острыми, как иглы — будто молодая поросль сосенок грелась под теплым ветерком. Павлышу даже показалось, что, если раздвинуть колючие ветки, там, внутри, таятся настоящие крепкие скользкие маслята.

Чтобы отделаться от наваждения, Павлыш подошел к кустам поближе. Но не успел притронуться к ним, как кусты ощетинились длинными иглами, и в следующее мгновение иглы полетели в Павлыша, настолько тонкие, острые и крепкие, что сотни их умудрились вонзиться в непроницаемую ткань скафандра, и Павлыш чуть не потерял равновесия от совместного удара сотен игл.

Он отскочил, проклиная кусты, и потратил несколько минут, прежде чем удалось очистить скафандр от невероятно крепких и острых иголок.

Еще через несколько сот метров вездеходу пришлось снова остановиться. Холмы подошли к самому берегу, из воды здесь торчали острые камни, предупреждая, что плавание по озеру может быть опасным. Тогда Павлыш поднял вездеход в воздух и пошел над вершинами деревьев.

Сквозь тонкие голубые и зеленоватые ветви трудно было увидеть, что происходит в глубине леса, к тому же пошел дождь и все заволокло.

Павлыш пытался уговорить себя, что ему здесь очень интересно, что как биолог и путешественник он сегодня многое увидел, что он первооткрыватель, Колумб этого мира и потому очень доволен своим первым путешествием. На самом же деле настроение было гадким, и все время возвращалось видение того, как он тянет скользкий живой стебель из земли, как цветок превращается в комок красной слизи.

Может, вернуться? Павлыш представил себе, как войдет сейчас в тесный купол, полный чистых домовитых запахов, как с напускной строгостью посмотрит Клавдия и заявит, что он наверняка плохо прошел дезинфекцию на входе, а Салли начнет хлопотать у плиты, отдавая дань женскому желанию накормить охотника.

Лес оборвался у большой быстрой реки, которая впадала в озеро. Он подходил к реке плотно и густо — ни клочка свободной земли, деревья стояли в воде белыми стволами, как неуверенные в себе купальщики, не знающие, то ли им нырнуть и поплавать, то ли побрызгать на грудь ладошками и брести обратно к расстеленному на берегу полотенцу.

На дальнем берегу Павлыш увидел небольшой мыс, поросший травой и окаймленный полосой гальки. Туда он и направил вездеход, решив, что этот мыс будет крайней точкой его путешествия.

Когда Павлыш вышел из вездехода, вокруг было тихо. Только чуть журчала вода, обтекая камни. Словно он вошел в комнату, где только что кипел непринужденный разговор, но при виде неожиданного гостя все замолкли и смотрят на него враждебно, ожидая, когда тот уйдет.

— Скучно живете, — с вызовом сказал реке Павлыш, но ответом было молчание.

Отмахнувшись от печальных размышлений, Павлыш стал глядеть вдаль. Неподалеку начинался лес, низкорослый и чахлый, дальше от берега он становился выше, вершины были темнее. А еще дальше лес сливался с пеленой дождя, Павлыш заметил колоссальную обрывистую скалу. Впрочем, нет, вернее всего, это не скала, подумал Павлыш. Скорее, это похоже на колонны — две, три, четыре... Колонны уходили в облака. Вот это уже интереснее, подумал он, и желание возвращаться домой пропало.

Павлыш поднял машину в воздух и полетел дальше. Через пять минут он приблизился к колоннам и мог разглядеть их как следует.

Больше всего, понял Павлыш, это похоже на стволы деревьев. Но стволы диаметром в несколько десятков метров и как бы сплетенные из множества канатов, каждый толще метра. Так как это сплетение было случайным, бессистемным, то в некоторых местах стволы расширялись, затем громадной шишкой, наростом, уходили в сторону, и все это сооружение было к тому же покрыто кустами, лишайниками, небольшими деревцами, выросшими из ствола. А в одном месте Павлыш разглядел даже уместившееся в развилке небольшое озеро, окруженное густым тростником. Потом он увидел пещеру — дупло, в котором мог бы уместиться трехэтажный дом, и у него даже появился соблазн нырнуть туда на вездеходе, но потом Павлыш представил себе, каким гадким характером могут отличаться его обитатели, и раздумал.

Кружа вокруг ствола, Павлыш медленно поднимал машину, и каждый последующий круг был все больше, потому что на высоте метров ста от ствола начали отходить корявые сучья, а ствол все тянулся вверх, пока не пропал, и только тогда Павлыш понял, что незаметно вошел в низкие облака, скрывавшие от него вершину дерева.

Павлыш включил прожектор. Сильный луч с трудом пробивался сквозь мглу, и Павлыш мог лишь угадывать, что перед ним сплетаются сучья. Когда он приблизился к стволу метров на пять, то увидел, как луч отразился от неподвижных красных глаз какой-то твари, которая наблюдала за вездеходом, ожидая, что он подойдет еще ближе, чтобы можно было его попробовать на зуб.

Вдруг машину дернуло, и Павлыш даже ударился локтем о пульт. Он не сразу понял, хватаясь за ручное управление, что локатор вездехода остановил и увел машину в сторону, чтобы не налететь на огромный горизонтальный сук — десятиметровой ширины эстакаду, уходящую вдаль, к следующему дереву.

Больше ничего увидеть не удалось, надо вернуться сюда, когда погода будет получше, решил Павлыш. Пожалуй, если это не диадема, то, по крайней мере, серебряное ожерелье. Ему удалось найти самые большие деревья в Галактике, а это уже открытие.

И Павлыш повел машину вверх на автопилоте, доверяя ему больше, чем собственным чувствам.

Так как поднимался он медленно, то прошло минут десять, прежде чем вездеход вырвался из облачного слоя.

Стало очень светло. Непривычно светло.

Над головой сверкало синее небо, более темное, чем на Земле, на нем горели редкие звезды. Под самым вездеходом в бесконечность уходила вата облаков. Ничем не нарушаемая, спокойная, белая и чистая.

Значит, вершины деревьев скрываются где-то внутри облака.

«Ничего, дома разберемся — локатор зафиксировал абрис дерева». Павлыш развернул вездеход и задал ему курс к лагерю, но опускаться в облака пока не стал.

Он пожалел, что раньше не догадывался подняться сюда. Запускал в этот чистый простор своих скаутов, а не подумал, какая замечательная психотерапия для удрученного смрадным влажным лесом человека — оказаться в просторе неба над надоевшими облаками.

Тут так хорошо дышалось...

Это тоже было психологическим эффектом — дышал Павлыш тем же воздухом, который был в скафандре.

— Отлично, — произнес он вслух. — Теперь, как станет тошно, буду летать сюда.

— Куда? — спросила Клавдия.

Оказывается, связь была включена, и Клавдия все это время слышала все его вздохи, проклятия и беседы с самим собой.

— Я возвращаюсь, — сказал Павлыш.

— Как полет? — спросила Клавдия.

— Очень интересный полет, — искренне ответил Павлыш. — И очень красивое небо.

*   *   *

Они неплохо пообедали. К счастью (должны же быть утешения), Салли набрала в экспедицию массу вкусных приправ и снадобий, Клавдия была великим мастером китайской кухни, и как-то Салли говорила Павлышу, что их группа славится на всю Дальнюю разведку кулинарными изысками. А разнообразие и изысканность в пище в дальней экспедиции — это особый шик, недостижимый даже на большом корабле, потому что обычно повара идут по пути наименьшего сопротивления, подчиняясь инструкциям, написанным на обертке сублимированных, консервированных и прочих полуфабрикатов. Надо иметь желание и воображение, чтобы превратить сухой суп из шампиньонов в сказочный соус к пышному бифштексу. Да и пышность бифштекса достигается лишь при высоко развитой интуиции: мгновением раньше, мгновением позже — и бифштекс превращается в стандартный кусок мяса, одинаковый на любом корабле или базе.

Павлыш лениво отодвинул недоеденный пудинг — больше его душа не принимала — и сказал:

— Теперь я намерен вас угостить, мои прекрасные дамы, сказочным зрелищем, равного которому вы не встречали в Галактике.

Он включил проектор.

На экране медленно летели насекомые, влекомые воздушными пузырями. Вот они поворачиваются к воде и плывут, радужно сверкая, словно мыльные пузыри.

Салли сидела на полу, охватив колени полными руками.

— Как жалко, что меня с тобой не было, — сказала она тихо.

Павлыш заметил, что впервые она назвала его на «ты».

Клавдия продолжала работать. На столе перед ней лежал разделенный на ячейки плоский ящик с образцами пород. Она перебирала спектрограммы, легонько насвистывала что-то почти неслышное, упрямые волосы выбились из слишком тугой прически. Лампа очерчивала четкий круг на столе. Павлышу показалось, что, продолжая работать, Клавдия как бы укоряет его за то, что он развлекается любительскими фильмами и отвлекает от нужной работы Салли. Он был неправ. Клавдия поглядывала и на экран, потому что вдруг бросила:

— Интересно, этот змей отлично знает, как обращаться с пузырями. Он прокусывает их. Значит, твои лошадки имеют обыкновение плавать в озере. А он имеет обыкновение на них охотиться.

Павлыш предупредил:

— А сейчас я потеряю щуп.

На экране появились круги взрыхленной земли.

Салли ахнула.

— Очень разумный способ подкарауливать жертву, — оценила Клавдия. — Во всей Вселенной этим занимаются различные хищники.

— Вплоть до женщин, — неудачно пошутил Павлыш.

Он ожидал афронта, но его не последовало. Наоборот, Клавдия вдруг улыбнулась.

— Не бойтесь нас, Павлыш. Но разве приятно, когда к тебе в дом лезут железной палкой?

Наконец подошла очередь гигантских деревьев.

На экране деревья выглядели совсем не так величественно, как в жизни. Павлышу даже захотелось просить зрительниц, чтобы они не верили тому, что видят. Серые расплывчатые стволы, утопающие в тумане, ручищи сучьев, озерко в развилке...

— Камера не может вертеть глазами, как я, — проговорил Павлыш. — Поле ее зрения ограничено, наше воображение питается нелогичностью движения глаз.

— Нет, почему же, — отозвалась Клавдия. — Зрелище впечатляет.

— И много там таких деревьев? — спросила Салли.

— По-моему, три или четыре — в пределах видимости. Может, дальше целый лес.

— Наверное, это не деревья, — предположила Клавдия. — Это мне кажется скорее симбиотическим сообществом — лесом, принявшим такую форму. Вы видите, что каждый ствол сплетен из сотен стволов, как канат из волокон. — И каждое такое дерево — это целый мир, — добавила Салли. — Ведь там наверняка живут существа, которые и не подозревают, что есть еще что-то за пределами дерева.

— Надо будет как-нибудь совершить специальную экспедицию к этому дереву, — решил Павлыш. — На несколько дней.

— Может, оставим это на долю большой экспедиции? — засомневалась Клавдия.

— Вы хотите лишить меня открытия, которое меня прославит.

— Слава, никогда не надо печься о сенсациях. — Клавдия вдруг снова потеряла чувство юмора. — Вот поглядите, — она протянула ему кусочек темной породы, отшлифованный с одной стороны. Через породу тянулась широкая золотая полоса. — Это жильное золото, — продолжала она. — Мои скауты обнаружили здесь гору, буквально пронизанную золотыми жилами. Редчайший феномен. Романтик, подобный вам, тут же написал бы хлесткую статью, и досужие журналисты расписали бы вас в сотнях интервью — еще бы, человек, отыскавший золотую гору! Но для меня это лишь еще один и довольно неважный штрих в общей геологической картине планеты.

Салли положила ладонь на руку Павлыша, будто опасалась, что он скажет какую-нибудь колкость, и Клавдия расстроится. Ладонь ее была теплой и мягкой. Клавдия оборвала свой монолог, и Павлыш понял, что ей не понравилось движение Салли, которое не укрылось от ее глаз. Салли тоже поняла это и убрала руку, наступило неловкое молчание, и Салли прервала его.

— Мне хочется чаю. Кто-нибудь составит компанию?

— С удовольствием, — отозвался Павлыш.

Он выключил камеру. Клавдия наклонилась над столом. Она задумчиво вертела в руке кусок породы с золотыми прожилками.

После чая Клавдия вдруг решила заняться уборкой. Она заявила, что за последние дни из-за легкомыслия Павлыша станция потеряла гигиеничность. Павлыш в уборке не участвовал, но так как ничем не займешься, если в доме на ночь глядя устроили уборку, то он отправился в лабораторию. Там он улегся с книгой — работать не хотелось.

За окнами лаборатории уже стемнело, воздух был синим. И можно вообразить, что он сидит в домике на Земле и в любой момент может отправиться на прогулку. Читалось как-то плохо, никак не вживешься в сюжет. Павлыш встал, включил внешний динамик. Лес был тих, но тишина была неполной, она складывалась из множества настороженных звуков. Вот хрустнула ветка, потом что-то прошуршало в траве совсем недалеко от корабля. Издалека донесся утробный звук, низкий, почти неуловимый, но могучий, потом зачавкало, словно рядом бродил кто-то в болотных сапогах, с трудом вытягивая ноги из тины...

Наша беда в том, подумал Павлыш, что в своих путешествиях человек старается все более исключить элемент риска. Каравелла Колумба была игрушкой штормов и ветров, каждый риф таил для нее гибель, каждый шквал грозил перевернуть. Но путешественники снова и снова уходили в море или шли с караванами через негостеприимные горы — ведь не только страсть к наживе влекла их. Проснуться под сенью неведомых гор, услышать шум чужестранного города, увидеть пальмы на берегу еще не открытого острова... Наверное, мы стали куда как рациональными — мы стараемся приспособить Вселенную к нашим трезвым нуждам, разложить ее по полочкам и даже раздражаемся, если что-то не влезает на полочку, на положенное место. Путешественники древности верили в гипербореев и людей с песьими головами, и это их не пугало. Мы же уверены в том, что генетический код един для Вселенной, и при виде человека с песьей головой не ахаем удивленно и восторженно, а начинаем считать хромосомы.

Еще в детстве мы читаем про Робинзона, и он, как и сто, и двести лет назад, покоряет нас своей наивностью, своим гордым одиночеством и человеческим вызовом, который несет в себе его судьба. Он не мирится с природой, не ждет появления человека с песьей головой, а подсчитывает запасы зерна или шьет себе одежду из козьих шкур. Значит, Робинзона следует запретить — вот он, источник всех наших бед, вот кто — Даниэль Дефо — заложил основы нашего рационализма. Признав это, Павлыш стал искать альтернативу и пришел к выводу, что ему более всего по душе Синдбад-мореход. Хоть тот и был торговцем, но птицу Рух воспринимал как часть естественного в своей сказочности мира. И потому Павлыш стал планировать альпинистский поход на гигантское дерево, который, вернее всего, не оправдает риска и затрат времени, но совершенно необходим Павлышу, чтобы наладить собственные отношения с этой планетой.

Они здесь уже давно, три недели, но кроме взаимной враждебности ничего не добились. Золотая гора безлична и равнодушна. Она может встретиться и на безатмосферном астероиде. Клавдия имеет дело в основном с предметами неодушевленными, поэтому она может провести здесь целый век и остаться чужой на чужой планете. Понимание входит в функции Павлыша. А его не достичь, скрываясь за надежными стенками куполов.

Споря внутренне с Клавдией, Павлыш, как и положено в таком заочном споре, почти не давал ей возможности ответить. Все воображаемые возражения Клавдии были неубедительны, тогда как аргументы Павлыша — несокрушимы.

Дикий высокий визг раздался над самым ухом. Павлыш даже вскочил и лишь через секунду понял, что визг донесся из леса — из того мира, который продолжал жить, словно Павлыша, со всей его техникой и могуществом, не существовало.

Павлыш метнулся к окну. За окном в темноте, разрезанной лучами медленно вращающихся прожекторов, кипел клубок тел. Несколько хищников — и не разберешь в такой суматохе, что за твари, — терзали толстого зеленого неповоротливого зверя, и в этой схватке была такая первобытная жестокость и такой страх смерти, что Павлыш, глядя, как клубок тел катится к лесу, выключил звук и отошел от окна. И с некоторой печалью подумал, что, вернее всего, он так и улетит с этой планеты, ни черта не узнав и не поняв, хотя формально увезет отсюда солидный груз биологических исследований и образцов флоры и фауны.

Читать совсем расхотелось, но он не спешил возвращаться в жилой отсек. Сейчас женщины в своих конурках укладываются спать, под душем на полчаса застряла чистюля Клавдия, а Салли, что уж совсем не положено отважному разведчику, в пятый раз раскладывает пасьянс. Ему захотелось, чтобы Салли отложила пасьянс и пришла к нему сюда, потому что соскучилась, потому что ей надоело слушать, как Клавдия насвистывает под душем...

— Я не помешала? — спросила Салли.

— Хорошо, что ты пришла.

— Что за шум был? Мне показалось, что кто-то кричал.

— Я включил свой внешний динамик, а там зверье выясняет отношения.

Салли подошла к окну.

— Пусто. Никто здесь не живет. Они только приходят иногда попугать нас. А мы ведь не из пугливых?

— С тобой — да.

— Я серьезно.

— Где только не живут люди! Здесь, по крайней мере, нормальный воздух и нормальный дождь.

Павлыш подошел к Салли и дотронулся пальцами до ее плеча.

— Тебе здесь не нравится, тебе здесь скучно, ты жалеешь, что попал в эту экспедицию. А я — единственное человеческое развлечение, — определила Салли.

Павлыш убрал руку.

— Если бы мы были на Земле...

— На Земле ты бы просто меня не заметил, — вздохнула Салли. — Я не умею кокетничать. Ничего удивительного нет.

Она обернулась и поглядела ему в глаза.

— Может быть, я чувствую то же, что и ты. И я тоже бы не обратила на тебя внимания... Это обидно?

— Нет.

Салли прижалась к Павлышу, взяв ладонями его голову, сжав виски, и поцеловала его в щеку у уголка губ.

— Спасибо, — проговорил Павлыш.

— Глупый ответ, но не худший, — улыбнулась Салли.

Она отступила на шаг, освобождаясь от его рук, и Павлыш увидел, что они не одни — за спиной Салли в окно глядела глупая белая морда.

— Уйди, — велел морде Павлыш.

Салли обернулась и засмеялась.

— Клавдия бы спросила, почему ты не включил камеру.

— Я не давала тебе оснований смеяться за моей спиной! — резко бросила Клавдия.

Она стояла в переходнике у входа в лабораторию. Она была в халате, мокрые волосы забраны полотенцем.

Павлыш почувствовал, что краснеет, как мальчишка, которого застали, когда он тащил конфеты из заветного бабушкиного шкафа.

И неизвестно, давно ли Клавдия стоит здесь.

— Я никогда не смеюсь за твоей спиной, — сказала Салли. — Ты же знаешь.

— Завтра рано вставать, — напомнила Клавдия.

«Детей отправляют по кроваткам». Павлыш не сказал это вслух. Он теперь старался реже говорить вслух то, что могло задеть Клавдию.

— Завтра рано вставать, — согласился он.

Глава пятая

Поселок уменьшался на глазах, дома стали игрушечными, такие лепил для малышей Вайткус. Еще он лепил для них коров, коз, собак и всякую земную живность.

Потом поселок заволокло туманом, и человечки, стоявшие на выгоне, и коза, так и не понявшая, куда исчезла ее любимая Марьяшка, и холмик кладбища — все это исчезло; внизу пошел лес, одинаковый и бесконечный.

Воздушный шар летел ровно, как будто его тянули на веревке, движение угадывалось только по тому, как уплывали назад деревья. В корзине стояла тишина, и воздух был неподвижен.

Все трое и раньше поднимались на воздушном шаре и знали, как с ним обращаться, но это был первый настоящий полет шара — не подъем к облакам, а путешествие.

В каждой группе людей по уговору или негласно устанавливается разделение труда и обязанностей. Никто не просил Казика становиться к горелке и определять курс, это случилось само по себе. Летал Казик не больше других, да и вообще был еще подростком, маленьким даже по здешним меркам. Но в корзине шара с ним произошло немедленное превращение, подобное тому, что происходило с ним, когда он попадал в лес. Казик из существа скорее робкого и молчаливого превратился в уверенного в себе человечка, будто он всю жизнь только и делал, что летал на воздушных шарах. И уверенность его была столь очевидна, что и Марьяна, и Дик безо всяких возражений уступили ему первенство в управлении шаром, к которому оба относились с некоторой опаской.

Марьяна до последней возможности вглядывалась во мглу внизу, ей все казалось, что она видит Олега, который так храбрился в последние минуты, скрывая свой страх за Марьяну и зависть к тем, кто улетает. Марьяна не боялась за себя — некогда было об этом думать, да и пустые это мысли — бояться за себя. Она хотела сейчас одного: как можно скорее слетать, не важно даже, найти или не найти ту экспедицию, в которую ей трудно было поверить, как раньше в существование корабля, пока она не дотронулась до него. Но если корабль всегда существовал в разговорах и памяти жителей поселка, то появление на планете научной экспедиции было из области снов. Это была какая-то ненастоящая экспедиция, и ее неумение отыскать поселок и выручить их лишь усугубляло это ощущение. Поэтому Марьяна боялась только, как бы им не заблудиться, не улететь слишком далеко, потому что надо вернуться до того дня, как Олег уйдет в горы к «Полюсу», и пойти вместе с ним.

Для Дика экспедиция, на поиски которой они летели, тоже не была реальностью. Она никак не вписывалась в космогонию его мира. Правда, прошлогодний поход к «Полюсу» эту картину изменил, но не разрушил, — ведь «Полюс» был мертв, он был продолжением поселка и в то же время его истоком. Дик не представлял себе жизни вне планеты, вне леса. Его тщеславие удовлетворялось борьбой с лесом и покорением леса. Он никогда не представлял себе жизни на какой-то другой планете, допустим, на Земле, хотя бы потому, что там другой лес и другие звери.

Лишь Казик жил уже на Земле. Если жители поселка знакомились с воздушным шаром по мере того, как он возникал и принимал форму, то Казик увидел его внутренним взором куда раньше остальных. Интуитивно Казик знал все, что можно было знать о воздушных шарах. Уже в первых полетах с Олегом он постиг характер шара лучше самого Олега, но ничего ему об этом не сказал — Казик и сам не думал, что лучше Олега знает, как управлять шаром. В первые минуты, пользуясь тем, что и Марьяна, и Дик мысленно еще оставались внизу, Казик получше укрепил мешки с балластом и пищей таким образом, чтобы достичь максимального равновесия, или, как он сам себе это объяснил, для того, чтобы шару было удобнее их везти. Он воспринимал шар как нежное живое существо, которому бывает тяжело, легко, весело и даже неудобно, и он помогал шару, чтобы ему было приятнее.

Дик смотрел вниз. Он старался угадать в лесу свои тропы и места привалов, но сверху лес был совсем иным, будто Дик не исходил эти места вдоль и поперек. Вдруг он узнал поляну. На ней год назад он заколол большого медведя, и медведь оставил у него на руке отметины — три параллельных шрама. Дик взглянул на шрамы, а когда снова посмотрел вниз, поляна уже исчезла.

Ветер стал тише, Казик засуетился возле горелки, увеличивая пламя, потому что почувствовал, что шар начал снижаться. Видимость стала еще хуже, даже деревья внизу заволокло туманом.

— Ниже спускаться? — спросил Казик.

Это были первые слова, сказанные с момента отлета, и потому они показались очень громкими.

— Спускаться? — Дик не сразу осознал причину вопроса. Ведь полет еще не окончен. — А река?

— Не видно, куда летим, — объяснил Казик.

— Мы правильно летим, — подтвердила Марьяна. — Скоро первое болото.

Шар дернулся и завис — заряд дождя ударил сверху, и было слышно, как капли гулко стучат по тонкой оболочке. Корзину закачало. Дик вцепился в ее край, а Марьяна присела — ей показалось, что борт корзины очень низкий и ее может выбросить.

— Я наверх пойду, — решил Казик. — Мы будем искать ветер. А то обратно в поселок принесет.

— Не надо обратно, — сказал Дик. — Они будут смеяться.

Дик не выносил мысли, что над ним можно смеяться.

Казик подтащил к борту мешок с песком и, развязав, высыпал часть песка вниз. Мешок он берег, мешок еще пригодится.

Шар сразу пошел вверх — видно было, как уменьшаются и тонут в тумане деревья.

— Правда, здорово? Я высыпал, а он меня слушается, — радостно произнес Казик, но никто не ответил.

Было страшно, потому что шар ненадежен и в нем жило страшное своенравие. И Дику и Марьяне стало ясно, что они — пленники шара, ничтожные игрушки его прихоти. Хочет — унесет в небо, хочет — бросит об землю. Они, в отличие от Казика, не чувствовали шара и не повелевали им.

Через несколько секунд шар скрылся в облаках, и стало еще неприятнее, потому что за пределами корзины, вторгаясь в нее, висел непроницаемый туман, в котором что-то таилось. Может, летающий зверь, может, скала, может, нечто необъяснимое.

— А теперь совсем непонятно, — признался вслух Казик. — То ли мы вверх летим, то ли никуда не летим. Я не знаю.

— Давай поднимемся, — предложил Дик. — Поднимемся наверх, выше облаков, как с Олегом.

— Балласта много, — сообщил Казик, — он может понадобиться.

— Тогда сделай огонь побольше, — сказала Марьяна.

— Олег велел не очень надувать, — ответил Казик. — Если он лопнет — мы, как камень, вниз грохнемся.

Казик почувствовал свою власть над старшими, он понял, что ничего не боится, что ему увлекательно до щекотки в груди подниматься в облаках или нестись над землей, а им страшно, непривычно.

— Поднимайся, — приказал Дик, который уловил скрытый бунт.

Казик пожал узкими плечами и прибавил огня в горелке.

Стало холоднее, корзина была мокрой, крупные капли стекали по оболочке шара и срывались с нижнего обода.

Казику хотелось выразить торжественное чувство полета, но выразить его можно было только в песне. И если бы он был один, то обязательно запел бы и даже запел бы со словами, которые умел складывать в стихи. Но он стеснялся это делать при остальных. Не посмел и сейчас. Он беззвучно напевал, сжав губы.

Дика охватило отчаяние бессилия. Облако никогда не кончится. Они потерялись. И не надо было вообще этого затевать. Пошли бы пешком, как-нибудь перебрались бы через реку. Ничего особенного. А теперь ни реки, ни поселка не будет...

И тут стало светлее, шар выскочил в промежуток между облаками — над головами был еще слой, и их несло к почти черной громадной туче, которая стеной стояла впереди, словно поджидала шар, чтобы сожрать его. В туче проскальзывали, сверкали молнии, она казалась живой и горячей.

— Ух ты, как красиво! — крикнул Казик. — Как сейчас трахнет!

— Вниз! — велел Дик. — Давай вниз, не понимаешь, что ли?

— Жалко. — Казик протянул руку к горелке, чтобы убавить огонь. — Я такого еще никогда не видел. Снизу это не так интересно.

— Мне неинтересно, — сказала Марьяна.

Шар почему-то не снижался, а продолжал лететь навстречу грозовой туче, и грохот, исходивший от нее, был почти непрерывным, будто кто-то вел огромной палкой по огромной изгороди.

Дик оттолкнул Казика и резким движением потушил горелку.

— Это тебе не игрушки!

Порывы встречного ветра ударяли по шару, он метался между облаками и никак не мог спуститься.

— Нельзя совсем тушить! — закричал Казик. — Вы дураки!

— Молчи, — оборвал Дик. — Надоел.

Грубостью он прикрывал свой страх, потому что даже себе не хотел признаться, что может бояться.

Шар вдруг задрожал, попав в воздушный вихрь, и заскользил вниз.

— Зажигай! — крикнул Казик. — Неужели не понимаешь — сейчас он остынет.

— Успеем. Сначала надо спуститься вниз.

— Нельзя так сразу. Где зажигалка?

Зажигалка была у Дика, и он ее не давал Казику, потому что не верил в то, что шару что-то угрожает внизу. Ему хотелось одного — скорее уйти от грозовой тучи.

— Ты посмотри, он же уменьшается! — Казик показал вверх, но лишь его глаза увидели, что шар теряет упругость и скорость его снижения увеличивается.

— На. — Дик все же встревожился от настойчивого тона Казика и протянул мальчику зажигалку.

Зажигалка хлопала, щелкала и никак не хотела загораться.

Было влажно, сыро, все уже промокли. Трут в зажигалке тоже мог отсыреть. Если бы Казик знал, что Дик потушит огонь, он бы заранее спрятал зажигалку и держал бы ее сухой.

Вокруг снова были облака, опять было полутемно, и грохот, исходивший от грозовой тучи, чуть утих, остался там, наверху, почти над головами.

— Хорошо, что успели, — произнес Дик, оправдываясь. Краем глаза он смотрел, как Казик снова и снова щелкает кресалом.

— Дай-ка я сам. — Дик выдрал зажигалку из напряженных пальцев Казика. Зажигалка не слушалась и его. Казик стоял рядом и глядел на искорки, вылетавшие из кремня. Они казались холодными и маленькими.

— Он меньше стал, — проговорила Марьяна испуганно. Она смотрела вверх и видела, что веревки сетки, которой был обмотан шар, все глубже врезаются в его оболочку.

Дик взял зажигалку в ладони и постарался протереть фитиль.

Теперь всем было ясно, что шар падает все быстрее.

— Может, заткнуть дырку? — спросила Марьяна, но осеклась — она поняла, что дырку внизу шара им закрыть нечем.

— А твоя, твоя зажигалка! — вдруг закричал Казик. — У тебя же должна быть!

— Конечно, — ответила Марьяна, — как же я не вспомнила. У меня она есть.

— Давай!

— А где она?

— В кошельке на шее, — подсказал Казик.

Марьяна быстро развязала лечебную сумочку, которая висела у нее на груди, и достала оттуда зажигалку.

Казик выхватил ее и, оттолкнув Дика, начал высекать огонь.

Но горелка не зажигалась.

— Открути ее! — закричал Казик Дику. — Ты же ее закрутил.

Корзину снова качнуло, Дик потерял равновесие и еле-еле успел ухватиться за борт.

Казик сам, чуть не отломав колесико, открутил горелку и с наслаждением вдохнул отвратительный запах газа, который выделился из трубки.

Зажигалка, к счастью, не погасла, и на конце трубки вспыхнул лиловый огонек. Казик сразу прибавил огонь, и пламя на секунду исчезло, потом занялось ярко и уверенно.

Казик заглянул в отверстие шара — теплый воздух пошел туда, в полутьму.

И в этот момент они вывалились вниз из облаков.

— Мы все равно падаем, — сказала Марьяна тихо.

Ветер был несильным, но порывистым, шар толчками двигался вниз.

— Поздно, — произнес Дик. — Теперь держись.

Он успокоился. Лес был ему знаком, а поверить в силу удара о деревья, представить то, что никогда не испытывал, он не мог. Ему казалось, что лес примет их и не убьет.

— Мешки! — закричала Марьяна, прерывая наступившую паузу зачарованного ожидания.

Она сама кинулась к мешку, лежащему у ее ног, и с трудом перевалила его через борт корзины, чуть не вывалившись за мешком.

В тот момент шар как раз достиг вершин деревьев — это было мгновение, когда можно было разглядеть каждый листок на деревьях, и Казик, который вспомнил о балласте только после крика Марьяны, смотрел как зачарованный на приближение земли, не боясь за себя, но очень жалея такой красивый шар, которому суждено сейчас разорваться.

Вершины деревьев, такие близкие, вдруг толчком ушли вниз, и земля как бы с сожалением отсрочила встречу с шаром.

И в следующее мгновение все ожили. Дик тоже подхватил мешок. Третий мешок тащил Казик, но не кинул его, как Марьяна, а, быстро придя в себя, высыпал песок из мешка и был очень доволен тем, что подумал об этом даже в такой момент.

— Мешки беречь надо.

Но его никто не слышал. Марьяна и Дик смотрели вниз на вершины деревьев, уплывавшие в туман. Они продолжали смотреть, даже когда Казик спокойно занялся делами. Ведь никому не было нужно, чтобы шар снова умчался в облака, тем более что больше балласта не осталось. Казик подкрутил горелку и смотрел, чтобы шар больше не поднимался. Это было трудно сделать, потому что уже разыгралась гроза и ветер никак не мог успокоиться. Шар продолжал болтаться мыльным пузырем в туманном пространстве между облаками и лесом.

— Ну вот, — сказал Дик, — а вы боялись.

В корзине было трудно стоять. Тем более что она стала легче без балласта и ее кидало из стороны в сторону. Туча выплюнула из себя короткий шквал, шар понесся, наклонив корзину, словно хотел выбросить из нее людей, и они сжались на полу корзины, вцепившись в прутья и веревки и пережидая, пока шквал не прекратится и не хлынет, как знак окончания безумств, сильный и ровный ливень.

— Не повезло, — заключил Дик, поднимаясь с пола и вглядываясь вниз. — Теперь уж совсем неизвестно, куда нас унесло.

— Сначала мы летели правильно, — заверил Казик. — До того, как поднялся ветер. Мы летели правильно почти час, а потом нас мотало минут десять.

В поселке не было часов, но понятия часа, минуты и даже секунды остались. У Казика было чутье на время. И ему верили.

— Значит, мы в нужной стороне? — спросила Марьяна.

— Только неточно, — ответил Казик.

Они промокли и замерзли. Даже куртки и сапоги из рыбьей кожи не спасали. Но они только теперь поняли, как замерзли, — до этого они думали, как бы не разбиться.

— Будем смотреть вниз, — предложила Марьяна. — Вы охотники.

— Мы должны увидеть реку, — напомнил Казик. — И болота перед ней.

— Если мы не перелетели через нее, когда были наверху, — вмешался Дик. — Нет, такой скорости ветра нет. До реки пять дней пути, если идти по земле.

Шар теперь плыл медленно.

— Дождь кончится, — предупредил Казик, — и мы поднимемся наверх.

— Зачем? — спросил Дик.

— Посмотрим на солнце и узнаем направление. Сейчас теней нет, ничего нет.

— Лучше спуститься и поискать на земле, — ответил Дик неуверенно.

Он понимал, что это не лучшее решение, потому что если они окажутся в незнакомом месте, то с земли найти направление еще трудней. Но подниматься наверх не хотелось.

— Вы голодные? — спросила Марьяна.

— Нет, — качнул головой Казик.

Но Марьяна достала из мешка сухарей, намазала их грибным паштетом, и мужчины принялись хрустеть, поглядывая вниз, в надежде увидеть что-нибудь знакомое.

Один раз Дику показалось, что он узнает холм, выдавшийся из леса, но Казик сказал, что это другой холм. Время шло. Дождь все не прекращался, хотя гром гремел издалека и нестрашно. Прошло еще часа полтора. Марьяна, чтобы согреться, приседала в корзине, пока не устала. Но не согрелась, а только запыхалась. Дик уселся на дне и принялся протирать арбалет. Казик грел руки у горелки, потом он сказал Марьяне, чтобы она тоже погрелась. Все очень устали от неизвестности. Казалось, что они улетели так далеко от поселка, что никогда уже не вернутся обратно.

Дождь прекратился. Сразу стало тише, потому что капли перестали стучать по оболочке. От теплого шара поднимался пар.

Казик долго смотрел вперед, потом вдруг крикнул:

— Смотрите!

В начинающихся ранних сумерках впереди, у горизонта, была видна светлая полоса.

Дик всмотрелся туда и сказал, что это, наверное, река.

— А может, кончается лес, — проговорила Марьяна.

Она стояла с другой стороны корзины и тоже увидела светлую полосу на горизонте. Получалось, что они видят две реки.

Еще через полчаса неспешного полета они убедились, что впереди в самом деле река — возник и другой темный берег. Светлая полоса справа была очень широкой и терялась за горизонтом, а река с ней соединялась.

Дик сказал, что это другая, очень большая река.

А Казик предположил:

— Хорошо бы это было море.

— Море? — Марьяна знала это слово, но не представляла себе, что на этой планете тоже может быть море, и притом так близко.

— Или очень большое озеро, — сказал Казик. — Но все-таки лучше море. Тогда мы построим корабль и уйдем в плавание.

— Только бы шар не унесло в это море, — произнес Дик.

Он все вглядывался вперед, стараясь угадать, та ли это река, что им нужна. Когда-то, кажется, в прошлом году, он доходил до реки, но не смог из-за болот, кишащих всякими гадами, выйти на берег. У него кончилась еда, а охота была плохая. Пришлось вернуться. Он помнил холмы у реки, но здесь таких холмов не было видно.

Они решили подняться повыше, к облакам, в поисках попутного ветра. Шар устал лететь и поднялся еле-еле, лениво и нехотя.

Здесь ветер в самом деле был сильнее, но тоже дул не туда, куда хотелось. К тому же снова пошел дождь. Это всем надоело — ленивый шар, холод, влага, и тем более обидно, когда ты уже у цели, еще немного — и перелетим через реку, а там уже можно спускаться, переночевать и искать людей.

Несколько больших птиц, которые живут высоко в небе и потому их можно увидеть только издали, снизились к шару и с криками, хлопая перепончатыми крыльями, принялись виться вокруг, недовольные тем, что он нарушил границы их владений.

Одна из них даже умудрилась вцепиться когтями в веревки и несколько раз ударила усеянным зубами клювом по оболочке.

— Вот этого я тебе не советую, — сказал Дик, быстро поднимая арбалет.

Стрела пронзила птице грудь, и та мгновенно убрала когти, оторвалась от шара и пролетела совсем рядом с корзиной, кругами планируя вниз. Дик даже протянул руку, надеясь схватить ее, и Марьяна повисла на нем, потому что Дик вывалился бы из корзины.

— Жалко, — огорчился Дик, — у нее вкусное мясо.

Он выстрелил в другую птицу, но промахнулся.

Птицы еще некоторое время преследовали шар, но потом скрылись в завесе дождя.

Реку уже можно было разглядеть. Она была широкой, темно-серой, в цвет облаков, и текла прямо, почти не извиваясь, не то что ручьи, к которым они привыкли.

— Если не перелетим, — предупредил Дик, — то трудно будет перебраться.

— Может, опустимся на ночь? — предложила Марьяна. — А утром подождем ветра и полетим дальше.

— Хорошо бы, — неуверенно ответил Казик. — И балласта еще наберем. Только садиться негде.

Он был прав: внизу не было ни поляны, ни большого открытого места, чтобы посадить шар.

Они замолчали, слушая тишину, царившую над миром. Стук капелек по шару лишь усиливал эту тишину.

И тут впереди возникла серая стена.

Марьяна ахнула, когда первой увидела, что громадная неровная стена поднимается перед шаром. Порыв ветра подхватил шар и понес его быстрее, словно шар нарочно хотел отомстить людям за то, что они заставили его так долго лететь.

— Казик! — закричала Марьяна.

Казик тоже увидел стену, выплывающую из дождя.

Он до отказа открыл горелку.

— Все кидайте! Все кидайте вниз!

Балласта уже почти не оставалось, только маленький мешочек. Дик швырнул его за борт. Марьяна подняла мешок с едой, но колебалась.

— Скорее! — велел Казик, и Дик вырвал у Марьяны мешок и кинул его вниз, потом он подхватывал со дна корзины разные вещи, не думая, что это такое, и швырял за борт.

Шар, поколебавшись несколько секунд, пошел вверх.

В изумлении, замерев, аэронавты смотрели, как уходила вниз серая стена.

Это было дерево, немыслимое, гигантское дерево. Они увидели, как от главного ствола отходит сук толщиной метров в двадцать и тянется почти горизонтально. Шар пролетел рядом с суком, чуть не дотронувшись до него. Выше ветви расходились все чаще, и только чудом шар не наталкивался на них.

Никто не знал, сколько минут продолжался этот подъем, но вдруг стало темно и ствол исчез из глаз — шар вошел в облака.

Дерево было рядом, оно еще не кончилось, оно тянуло к шару свои серые лапы.

Порыв ветра подхватил шар и кинул его в сторону дерева.

— Держись! — крикнул Дик, падая на пол корзины и увлекая за собой Марьяну. Казик упал сверху.

И вовремя.

Раздался очень громкий треск, корзину бросило вперед, потом она налетела на препятствие, заметалась, как птенец, попавший в ловушку, что-то ухнуло с треском над головами, шар сделал несколько судорожных предсмертных движений.

И наступила тишина. Ничего не видно вокруг.

Корзина, круто наклонившись, медленно покачивалась.

— Вот и все, — сказал Казик печально. — Нет больше шара.

— Главное, мы живы, — возразил Дик. — И не разбились. Это главное.

*   *   *

Они сидели на дне корзины, стараясь не раскачивать ее, чтобы не сорваться вниз. Языки облака ползли через корзину, порой скрывая темное пятно отверстия в шаре, порой рассеиваясь, и тогда можно было заглянуть в загадочную глубь пузыря. Но понять, что с ним случилось, никак не удавалось. Светало так медленно, что казалось, день не наступит никогда. Клочья облаков были светлее воздуха, но постепенно воздух сравнялся с ними цветом, и все стало одинаково серым.

Дрема оставила аэронавтов, тягучая дрема, на грани сна, которая связывает язык и сковывает члены, но не заменяет сна, потому что все время чувствуешь, как холодно и ненадежно.

— Я никогда не думал, что бывают такие деревья, — проговорил Казик.

— Наверное, даже на Земле их нет, — ответила Марьяна.

— На Земле деревья еще больше, — произнес уверенно Казик. — Например, секвойя. Она растет в Скалистых горах.

— Может, это не дерево, — засомневался Дик. — Может, такая скала?

— С сучьями? — спросила Марьяна.

— Разве разглядишь?

— Но мы висим.

— Может быть, висим на выступе. Если это дерево, то еще хуже.

Марьяна осторожно шарила вокруг в надежде, что выбросили не всю пищу, что-нибудь осталось. Но корзина была совсем пуста.

— Зря выбросили топливо, — пожалел Казик.

— Мы больше не полетим, — отозвался Дик. — Хватит. Лучше ходить пешком.

— Надо скорее спуститься вниз, — решила Марьяна. — И отыскать мешки. А то кто-нибудь их найдет раньше и все съест.

— Ну, топливо вряд ли кто съест.

Дик подполз к краю корзины и стал вглядываться в туман.

Марьяна вскрикнула. Она выпрямила ногу, а нога так онемела, что по всему телу прошла иголками боль. Дик вздрогнул, корзина зашаталась.

— Я думаю, — сказал Дик, — что шар зацепился за верх и разорвался. Если мы будем шатать корзину, она может совсем оторваться, а до земли далеко.

Ветерок погнал клочья облака, и в просветах между ними можно было разглядеть ветви дерева, серую с темными проплешинами и провалами стену. Вершина шара все еще скрывалась в тумане.

— Надо выбираться, — предложил Дик неуверенно.

Он вытащил из колчана стрелу с тяжелым наконечником и кинул вниз.

Было тихо. Казик считал про себя. Он досчитал до двадцати.

Ничего они не услышали.

— Может, на дерево упала, — предположил Казик. — Или в мох. Я полезу.

— Куда? — спросила Марьяна.

— По веткам вверх. Чего ждать? А потом вам крикну.

— Давай, — согласился Дик. — Ты самый легкий.

Казик проверил, хорошо ли держится нож. Потом, держась за канат, осторожно вылез на край корзины.

— Совсем не страшно, — сообщил он. — Ничего не видно и поэтому не страшно.

Он ухватился обеими руками за канат и подтянулся так, чтобы ухватить его ногами. Марьяна и Дик замерли с другой стороны корзины. Корзина раскачивалась. Казик пообещал:

— Я вам буду рассказывать, чтобы вы знали.

Он лез быстро — привык лазить по лианам. Через полминуты Казика уже не было видно, только корзина раскачивалась в такт его движениям.

— Ну и как? — спросил Дик.

— Лезу. Шар совсем без воздуха, как тряпка.

Через некоторое время корзина перестала покачиваться.

— Что? Добрался? — спросил Дик.

— Нет, это я отдыхаю. Уже скоро доберусь.

«Ждать всегда плохо, особенно когда не знаешь, чем кончится ожидание, — думала Марьяна, — но почему-то мы всегда чего-то ждем. Даже жить некогда. Вообще-то все ждут, когда мы улетим на Землю, а я жду, когда вернусь к Олегу. Дик ждет, чтобы скорее оказаться в лесу. Теперь мы ждем — оборвется шар или нет. Очень глупо ждать, самое обыкновенное и самое неправильное занятие. Жить надо так, чтобы совсем не ждать...»

Корзина снова начала покачиваться. Послышался треск. Марьяна поняла, что это трещит оболочка шара. Корзина дернулась и опустилась рывком на полметра.

— Осторожнее, — предупредил Дик.

— Сейчас, — ответил Казик. Голос был глухим, как будто его обгрыз туман.

Корзина качнулась сильнее.

— Выбрался! — сообщил Казик. — Вы не бойтесь, шар хорошо зацепился канатами. Здесь большой сук, с меня толщиной. И еще ветки. Так что не бойтесь. Лезьте. Я вас жду.

— Ну, иди, — велел Дик Марьяне. Он поднялся и приторочил к спине арбалет, чтобы не мешал при подъеме. Он верил Казику и больше не боялся, что шар оборвется. — Если устанешь, отдыхай. И вниз не смотри.

— Все равно ничего не увидишь. Не бойся за меня.

— Ты отдыхай, не спеши, — повторил Дик. — Я бы полез сразу за тобой, но канат может двоих не выдержать.

Марьяна встала на борт корзины, крепко держась за канат. Канат был влажным и скользким. Но страшно в самом деле не было. Она тоже умела лазить по деревьям.

Через несколько минут она уже стояла рядом с Казиком на широкой, нависающей над землей дороге — так выглядел сук дерева. Шар зацепился за острые ветви, торчащие из главного сука, запутался в них и в листьях, похожих на ножи, порвался, но канаты держались крепко.

*   *   *

Уже совсем рассвело, и теперь, когда самое страшное было позади, всем жутко захотелось есть. Но чтобы поесть, надо как можно скорее спуститься на землю и отыскать мешок с едой.

— Пошли, — сказал Дик, беря арбалет на руку, чтобы быть готовым к неожиданностям. — Ты, Марьяш, иди в серединке.

— Нет, — возразил Казик.

— Что еще?

— Ты забыл. Нам же вниз спускаться.

— Ну и что?

— Я веревку возьму.

Дик остановился. Он понял, что Казик прав.

Но тут же возникла проблема: как достать веревку. Они попытались потянуть за одну из веревок, но все они были так крепко переплетены, что ни одна отдельно не поддавалась. Вытащить наверх весь шар тоже не удалось — корзина была слишком тяжелой и ноги скользили по покатой спине громадного сука.

— Ждите, — бросил тогда Казик, и, прежде чем Дик успел возразить, он скользнул вниз по сетке шара, скрылся в тумане и возвратился вновь минут через пять, запыхавшийся, но довольный. Он потянул за канат, по которому спускался, и канат медленно полез наверх.

Канат был крепким и длинным. Казик смотал его в кольцо и повесил через плечо. Ему было тяжело, но он не подал и вида.

За то время, пока Казик спускался, чтобы отрезать канат от корзины, Дик прошел вперед, до того места, где большой сук вливался в главный ствол дерева. Ничего опасного он не встретил. Марьяна тоже не теряла времени даром, она присела на корточки и отрезала кусочек от сука. Это было дерево, настоящее дерево, с твердой толстой корой, скользкой и плотной сверху, но куда более рыхлой, поддающейся ножу в глубине. От этого, если идешь по суку, он чуть пружинит под ногами.

Они пошли к главному стволу. Марьяна посмотрела, как Казик сгибается под тяжестью каната, и поняла, что он никогда не согласится его уступить. Поэтому она сказала:

— Казик, зачем нести канат без пользы? Я думаю, нам лучше связаться этой веревкой, и если кто-то нечаянно упадет, остальные его удержат.

— Здорово! — обрадовался Казик. — Как альпинисты, которые штурмуют Эверест.

Ни Дик, ни Марьяна не помнили, что такое Эверест, и не знали, чем занимаются альпинисты, но спрашивать не стали.

Они обвязались канатом, он был таким длинным, что не мешал идти.

Так они прошли до начала сука, до того места, где он присоединялся к стволу. Тогда стало понятно, что этот сук на самом деле — одна из гигантских лиан, из которых было сплетено дерево. Только она отклонилась почти под прямым углом. Сук не вливался в ствол, как у обыкновенного дерева, а продолжался дальше, внутрь его, раздвинув соседние лианы. Это было как в девичьей косичке, у которой одна прядь выбилась наружу. В том месте над суком образовалась сужающаяся кверху щель, уходившая в туман, как туннель, темный и мрачный, стены которого поросли длинным шевелящимся мхом и лишайниками.

Они остановились перед входом в туннель, не зная, что делать дальше. То ли забраться в темноту, то ли поискать другой путь вниз.

Марьяна осторожно потрогала мох. Он был ей знаком. Зеленая масса вздрагивала при прикосновении, прижималась к коре. Такой пугливый мох, только поменьше ростом, часто встречался на деревьях в глубине леса, есть его нельзя, он горький. Но порой в нем живут орешки — это вроде болезни мха — крепкие, хрустящие, почти безвкусные. Их обычно едят только ребятишки, потому что сытости от них мало. Но теперь бы и орешки не помешали.

Пока Марьяна безуспешно искала во мху орешки, Дик осторожно, на длину каната, вошел внутрь щели. С каждым шагом гигантская лиана шла все более наклонно, водопадом скатываясь внутрь ствола. Дик поскользнулся и упал на живот, чтобы не съехать вниз, в черную бездну, и не потянуть за собой остальных. Потом он выполз обратно.

— Будем снаружи спускаться, — решил Дик. — Ничего не нашла?

— Нет.

— Пить хочется, — сказал Дик.

Они развязали веревку и замотали ее конец за ветки, которые, как кусты, вылезали у самого основания сука. Казик, укрепив другой конец у пояса, начал спускаться вниз по стволу, цепляясь пальцами за неровности коры и растения, которые гнездились в коре.

Дик все время был настороже. Он не надеялся на то, что ветви надежны, и все время ждал рывка — если ветви оборвутся, ему придется принять на себя вес Казика. И он боялся этого, потому что удержаться на скользкой покатой поверхности нелегко.

А Казик спускался очень медленно, он тоже был осторожен. Он поглядывал вниз, стараясь увидеть в тумане, нет ли там площадки или другого сучка. Чтобы развлечься, он представлял себя земным альпинистом.

Неожиданно он увидел острый сучок, торчавший из ствола чуть в стороне от его пути, и протянул руку, чтобы за него схватиться. Но в то мгновение, когда он дотронулся до сука, тот разделился на два зазубренных ножа, и лишь мгновенная реакция Казика спасла его руку. Он успел отдернуть пальцы, но все же ножи полоснули по ним. Веревка дернулась. Дик подхватил ее сильнее и крикнул сверху:

— Ты чего?

Казик ответил не сразу. Кровь полилась из подушечки ладони, разрезанной ножами, которые оказались челюстями крупного насекомого — оно скрывалось в норе, вырезанной в коре дерева, и подстерегало добычу, сделав вид, что его жвалы — лишь обломанный сучок.

Перевязать руку было нечем. Казик крикнул наверх:

— Ничего, оцарапался. Здесь паршивец сидит, кусается.

— Осторожнее, — ответил Дик. — Не сильно поцарапался?

— Не сильно. Дальше спускаюсь.

Но, видно, запах крови возбудил в паршивце желание позавтракать, и он начал выползать из норки. За челюстями, которые нервно раскрывались и закрывались, будто насекомое норовило примериться к добыче, показалось членистое тело, оно лезло и лезло из норы, и казалось, конца ему не будет.

— Ого, — произнес Казик.

— Что? — спросил Дик.

— Длинный.

Казик держался здоровой рукой за канат, другой вытащил нож, и, когда паршивец — теперь уже похожий на головастую радужную змею на множестве маленьких цепких ножках — подбежал к нему, Казик полоснул ножом, отрезав голову. Тело змеи продолжало шустро, но бесцельно бегать по стволу, а голова упала вниз, и метрах в трех внизу из ствола мгновенно высунулись другие щипцы, подхватили голову собрата и утянули внутрь.

Руке было больно — наверное, от яда.

Казик предупредил:

— Тут осторожно надо спускаться. Эти паршивцы нор накопали и ждут.

— Может, поднять тебя? — спросил Дик.

— Нет, наоборот, — ответил Казик. — Я буду побыстрее спускаться и ствол трогать не буду. Там внизу что-то есть.

Не обращая внимания на боль, он взялся за веревку обеими руками и соскользнул вниз.

Крышки нор, в которых жили паршивцы, с треском распахивались, и оттуда, как вытолкнутые, выскакивали ножики челюстей, тянулись к Казику, но, к счастью, не успевали.

Внезапно белая вата облака ушла в сторону, и Казик увидел, что конец веревки лежит в воде. Его даже посетила надежда, что дерево оказалось куда ниже, чем они ожидали, и потому он уже видит землю. Но это было лишь озерко, которое уместилось между двух сросшихся лиан. Озерко было длинным и узким, вокруг него росли кусты и даже две небольшие сосенки.

Казик стал спускаться еще быстрее, но когда до поверхности воды осталось метра три, он не выдержал боли и отпустил руки. И ухнул с плеском в озеро, сразу уйдя в него с головой.

Казик выбрался из воды, сел на берегу, поросшем травой, и сразу вернулась боль в руке. Но он не хотел говорить о ней Дику и потому стал спокойно объяснять, что нашел озеро и что, когда Марьяна и Дик будут спускаться, лучше не дотрагиваться до ствола.

— Я их выжгу, — решил Дик, — у меня бластер.

— Не надо, — ответил Казик. — Бластер нам еще нужен, а этих паршивцев здесь много. Только они не успевают тяпнуть, если быстро спускаться.

*   *   *

Вода в озерце была темной, гниловатой, в ней жило множество мелких тварей. Когда Марьяна, спустившись, намазала мазью и перевязала распухшую руку Казика, она дала своим спутникам по таблетке из тех, что Олег принес с корабля, потому что от незнакомой плохой воды можно заболеть дизентерией или даже отравиться.

Они напились, но от этого голод стал еще сильнее.

Марьяна поспешила к соснам. Сосны, что росли здесь, были махонькими. Наверно, когда-то их споры занесло сюда ветром, и они укоренились в мягкой коре. Под соснами всегда бывают грибы, только Марьяна не была уверена, что грибы здесь есть, потому что нет земли, чтобы закапываться. Но ей повезло — в трухе у сосенок она поймала несколько грибков, тоже небольших, но самых настоящих. Грибы были незнакомого цвета и могли быть ядовитыми, иногда ядовитые грибы притворяются настоящими. Она надкусила один — он был настоящим, сладковатым; конечно, их лучше бы сварить, а то потом будет щипать рот, но сейчас не до костра, все такие голодные. И Марьяна поймала все грибы, что росли там (их набралось два десятка), принесла мужчинам, их разделили и съели.

А руку Казика разнесло так, что она стала толще ноги. И онемела. Это было неплохо, потому что она меньше болела. И его не знобило, не тошнило, и это тоже было хорошо — значит, яд у челюстей был несильный. Плохо только, что рукой Казик не мог пользоваться и ему было трудно спускаться по веревке, а ведь все равно придется спускаться — до земли еще далеко.

Стало теплее, здесь был нижний край облаков, а облака днем поднимаются выше, поэтому, когда они поели, оказалось, что внизу чисто и можно даже разглядеть землю.

Земля была очень далеко внизу. Как с воздушного шара. Увидеть ее можно было с трудом, потому что ствол в некоторых местах раздувался, когда лианы расходились, образуя лабиринт туннелей. В одном месте, метрах в ста ниже, получалась широкая площадка, с леском и проплешинами болотца.

Путешественников охватило уныние.

— Лучше бы и не видеть, — вздохнула Марьяна. — Когда не видишь, кажется, что уже немного осталось.

— Теперь наш мешок наверняка кто-то съест, — сказал Казик. Он был страшно голоден.

— Здесь какая-нибудь добыча будет, — успокоил Дик. Он держался за ствол сосны, упругий и мягкий, и глядел вниз, рассматривая лесок на развилке. — Только бы туда спуститься.

— Жалко, что Олег не сделал парашют, — произнес Казик. — Я ему советовал сделать парашют и прыгать с воздушного шара, но он сказал, что сделает его потом.

— Олег бы что-нибудь придумал. — В этих словах Марьяны Дику послышался укор.

— Ему хорошо думать там, в поселке, — сказал он. — А здесь надо действовать.

— Олег хотел полететь с нами, — напомнила Марьяна. — Его не пустили.

— Тогда и нечего жалеть.

На самом деле он не сердился на Олега. Это сейчас не играло роли. Главное было — спуститься вниз.

Казик прошел по суку дальше, за озеро, чтобы посмотреть вдаль.

И, увидев эту даль, не выдержал и закричал:

— Скорее сюда! Вы только посмотрите!

Они подбежали к нему.

Казик отодвинул свисавший сверху лист размером больше его самого, и в этом окне стала видна широкая река, отсюда совсем близкая. Можно было даже увидеть, как по ней бежит рябь от ветра. Река делилась дальше на несколько рукавов и вливалась в озеро, было понятно, что это озеро, а не море, потому что за его громадным зеркалом была полоска голубых холмов, отороченных темной каймой леса. В дельте реки, по песчаной косе, брело стадо мустангов. Что-то спугнуло их, и они, надув пузыри, поспешили к воде.

За рекой лес был другой, темнее по цвету, в синь; он поднимался на невысокие сопки и уходил в мягкие долины, казалось, что там застыло пологими волнами голубое море. И это было красиво.

Лагерь экспедиции им не был виден — до него оставалось километров двадцать и он скрывался за волнами сопок. Им очень хотелось его увидеть, и они долго обшаривали взглядами лес за рекой.

— Блестит! — закричал вдруг Казик и показал туда, в лес.

Над лесом поднялась блестящая точка, как огонек на фоне серых облаков, и исчезла.

Остальные не увидели этого огонька, потому что он исчез в облаках слишком быстро. Но поверили Казику, потому что очень хотелось поверить. Место, откуда поднялся огонек, было недалеко от берега озера, и потому Дик сказал:

— Мы переберемся через реку поближе к озеру, там неширокие рукава, легче переплыть. И пойдем по берегу.

— Правильно, — подтвердил Казик. — У озера и лес не такой густой.

Они еще долго стояли и глядели в то место, надеясь что-нибудь увидеть. Но в то утро Клавдия запустила только один геоскаут. Она хотела запустить и второй, но потом решила, что ей достаточно работы и без этого. У нее было плохое настроение, и она не хотела признаться себе, что причиной было увиденное ею вчера вечером в лаборатории. Вернее, она ничего не увидела, но почувствовала по неловкости Павлыша и Салли, по тому, как близко они стояли друг от друга, что их связывает тайна, которой они не намерены с ней делиться. Это было обидным предательством со стороны Салли.

Павлыш об этом не подозревал. Он задумал полет к горам. Ему надоело препарировать здешних злобных тварей и каталогизировать бесконечные виды бактерий. Ему хотелось оказаться там, где синее небо и чистый снег, где ничто не ползает, не крадется, не подстерегает, где не поднимается вонючая сырость из предательских топей, где можно снять шлем и погулять, не думая о болезнях, — там только чистый снег, мороз и синее небо.

В тот момент, когда ребята с великого дерева вглядывались в лес, окружавший станцию, Павлыш разговаривал с Салли, взявшейся расконсервировать планетарный катер. Он сказал, что хотел бы улететь на целый день в горы. И Салли попросила, чтобы он ее взял, потому что ее также угнетал сырой лес, и она очень обрадовалась, что Павлыш чувствует то же, что и она.

*   *   *

Следующую ночь путешественники провели в воздушном лесу на большой развилке дерева. Это был настоящий лес, в котором росли не только сосны, но и злобные кустометы. Правда, если ты их увидел вовремя, то они не опасны. Кустометы чувствуют тепло, и если к ним приблизится неосторожный зверь, они мечут в него свои острые длинные иглы. Иглы летят так сильно, что могут пронзить козу или медведя. Бороться с ними научились быстро. Надо было только, не доходя до куста шагов десять, кинуть в него чем-нибудь теплым. Можно даже снять куртку и кинуть, кусты сразу метнут все иглы, а потом уж можно смело подходить. Их иглы идут в хозяйство, а молодые побеги очень сочные.

Увидев кусты, Марьяна обрадовалась. Она наломала ветвей, и они ели их целый час, пока не надоело. От них во рту оставался приторный привкус. Голод не утолился, он только заглох, и очень захотелось чего-нибудь еще более солидного.

Дик пошел по леску, чтобы поискать добычу, он был убежден: здесь что-нибудь гнездится. Он бродил по леску целый час, однако, кроме несъедобной змеи и птицы, которая улетела, как только его заметила, ничего не нашел.

Но вниз они спускаться не стали. Погода опять испортилась, и, хоть было тепло, даже теплее, чем обычно, снизу поднялся туман. К тому же у Казика болела рука, и его даже в лес спускали, привязав к веревке.

*   *   *

В тот вечер, пока не стемнело, Павлыш решил поехать на вездеходе по берегу озера, но не в сторону реки, а туда, где раньше еще не был.

Проехав километров десять вдоль озера, он добрался до небольшой быстрой речки, впадавшей в него. По ней поднялся еще на несколько километров. Потом он увидал странное и чем-то привлекательное ленивое существо размером чуть больше собаки. Существо поросло густыми, длинными, до земли, водорослями. Оно брело среди низких кустов, не обращая на вездеход никакого внимания, иногда разгребало землю длинными когтями, выискивая пищу. А дальнейшее случилось так неожиданно, что, только вернувшись в лабораторию и прокрутив пленки, Павлыш понял, что этот зеленый медведь приблизился к невинным на вид кустам, поросшим колючками, к тем самым, что плевались иголками в Павлыша. Куст тут же метнул иглами в медведя, и тот, превратившись в дикобраза, свалился замертво.

Павлышу было непонятно, зачем кусту такая агрессивность. Ведь медведь ничем ему не угрожал. Поэтому он вытащил несколько иголок из шкуры медведя и в лаборатории рассмотрел их под микроскопом. И обнаружил любопытную вещь, которая еще раз подтверждала расхожий неумолимый и вечный закон — в природе нет ничего бессмысленного. Оказалось, что на концах игл находились микроскопические споры. Споры, попавшие в кровь, сразу же проросли.

*   *   *

Утром Казик проснулся раньше всех. Пожевал молодых побегов и тихонько, чтобы не разбудить старших, пошел к своему наблюдательному пункту. Озеро еще было покрыто туманом, и потому дальний берег скрывался в белесой бесконечности. И легко было представить, что это Тихий океан, а он — английский капитан Дрейк, который с помощью индейца поднялся на высокое дерево, что растет на Панамском перешейке, и смотрит сверху на простор океана, который намерен покорить на своей «Золотой лани». Там, в просторах Тихого океана, его ждут атоллы, на которых качают пышными головами кокосовые пальмы, встреча с испанским серебряным галеоном, запах муската на островах пряностей и таинственные берега Африки... Мир был светел, романтичен и открыт для него — великого путешественника.

С темно-зеленого листа, которым можно было бы перекрыть целую хижину, вереницей спускались змейки — сверкающие гребни, раздвоенные хвосты, — спешили на утреннюю охоту. Сизые толстые тли, облепившие лист, зашевелились, почуяв опасность; полосатый жук родился из стебля, на глазах превратился в летающий волос и полетел по своим делам, за ним, хлопая крыльями, погналась белая птица; рой мошек вился над головой. Казик почувствовал, что сейчас из ствола ближайшей сосенки выползет ядовитый увалень. Поэтому он, только скосив глаз и не прерывая потока сладких мечтаний, метнул нож в открывающееся в коре отверстие и загнал увальня назад. Теперь до вечера не посмеет высунуть жала.

— Казик, ты здесь? — услышал он голос Марьяны.

— Здесь.

— Рука болит?

— Лучше.

Потянуло дымком. Это Марьяна развела огонь, чтобы поджарить побеги куста и грибы, которые вылезли из мха за ночь.

Казик оторвался от лицезрения «Тихого океана» и велел ожидавшему внизу «индейцу» отвести его обратно к «Золотой лани». По краю сука, по откосу, цепляясь за тонкие лианы, он пробрался к серой стене главного ствола и переполз через мостик из высохшего сука к следующей развилке. Тут ему повезло, удалось высмотреть старую лиану, толщиной в полметра, которая обвивала ствол спиралью, и по ней спуститься метров на тридцать ниже до входа в дупло размером с мастерскую Сергеева. Казик вытащил нож и осторожно проник в черную пещеру. Постоял, пока глаза привыкали к темноте. Потом кинул вперед шишку. Шишка прокатилась по полу дупла, запрыгала, легко цокая, потом был плеск. Значит, там вода. И если вода, то выхода нет — вода бы его нашла. Потом, как бы в ответ на плеск, послышалось уханье — видно, Казик разбудил жильца этого дуба. Можно было подождать, пока жилец выползет наружу, но еще неизвестно, чего ждать. Как человек леса, Казик предпочел без нужды не рисковать.

Казик вернулся к старшим. Поев, они все вместе спустились к дуплу и, стараясь не шуметь, чтобы не разозлить неизвестного жильца, стали внимательно рассматривать ствол, надеясь все же отыскать путь вниз. Что же им, помирать на этом дереве?

— В крайнем случае, — сказал наконец Дик, — будем вырезать ступеньки в коре. И по ним спускаться.

— Сколько же ступенек надо вырезать? — ахнула Марьяна. — Это на целый год!

— Попробуем. Раз ничего лучше нет.

*   *   *

После обеда Павлыш сказал Клавдии, что полетит в поиск и берет с собой Салли, потому что мотор вездехода барахлит и он хочет, чтобы Салли поглядела на него в работе.

— Хорошо, — позволила Клавдия, — только далеко не отлетайте.

— Спасибо, — сказала Салли, когда они поднялись в воздух. — Ты мне покажешь эти деревья?

— Конечно, самому не терпится на них взглянуть снова. Мне даже не верится, что они существуют.

Вездеход перелетел через реку, и, когда Салли увидела сплетенные из гигантских канатов стволы, уходящие в облака, она не смогла сдержать возгласа восхищения.

— Такого не бывает. Такое может только присниться.

— Мне хочется разогнать облака, — произнес Павлыш. — Чтобы снять их во всей красоте.

— Клаву надо сюда свозить, — решила Салли. — Ей понравится. .

— Она не выйдет со станции. Удивительное дело — ей больше всех отвратительна планета, которую она изучает. В этом есть что-то неправильное.

— А тебе, Слава, она нравится?

— Очевидно, нельзя подходить к планете с такими мерками.

— Разумеется, нельзя, даже к живому существу нельзя подходить с такими мерками. Субъективизм исследователя опасен... прости, я заговорила словами Клавдии. Но главное не это, главное то, что эта планета нам всем не нравится. В общем, мы избалованы цивилизацией. Мы таскаем с собой наш мир, включая шампиньоновый соус, и глядим на новый мир сквозь надежные иллюминаторы вездеходов. Они для нас как окуляр микроскопа.

— Значит, ты не согласна с Клавдией?

— При чем тут мое согласие или несогласие? Клавдия такая же, как и я, жертва высокой цивилизации. К тому же она человек, у которого очень сильно развито чувство долга. Она превращает в долг и те пункты инструкции, которые придуманы в чистых кабинетах Земли-14, придуманы умными людьми...

— Которые в свое время прошли не одну планету...

— И хотят, чтобы исследование обходилось без случайных жертв. Тем более что контакт с неизвестным первобытным миром часто опаснее для этого мира, чем для нас. Мы-то пока живы-здоровы. А нескольких представителей этого мира мы уже убили.

— С перепугу, — улыбнулся Павлыш.

— В общем-то, мы оба отлично понимаем, что люди, которые пишут инструкции, совершенно правы. Сначала надо узнать, с чем мы имеем дело, а потом уж делать выводы. Ведь ставка — не только мы, ставка — и другие люди, которые придут после нас, и те, с кем мы войдем в контакт, когда вернемся домой. Я не хотела бы занести на Землю какой-нибудь дикий вирус.

— И нам помогает то, что планета нам не нравится, — закончил Павлыш.

— Может быть, — согласилась Салли. — Давай как-нибудь совершим с тобой восхождение на это дерево, как на горы.

— Я об этом второй день мечтаю.

Они поднялись выше, метров на двести, к нижней кромке облаков. Там переплетались ветви, в широкой развилке уместилось озерко воды и даже несколько небольших деревьев.

— Идиллический уголок, место для пикника, — оценил Павлыш.

— Не дразнись. — Салли положила руку на локоть Павлыша. — Ты же знаешь, что я хотела бы устроить пикник. Только не здесь. Здесь водятся скорпионы.

— Мы в скафандрах.

— Что за пикник в скафандрах?

Они поднялись еще выше. С громадного горизонтального сука, протянувшегося по нижней кромке облаков, как виадук забытой цивилизации, свисала огромная рваная тряпка, обмотанная жилами, с тельцем вроде плетеной корзины, достаточно большой, чтобы уместить несколько человек. Павлыш сфотографировал тряпку и сказал:

— Представляешь, природа здесь додумалась до воздушного шара.

— Совсем не похоже.

— А мне кажется, что в живом виде это существо представляло собой громадный пузырь, наполненный воздухом. Я видел здесь подобные существа, только небольшие, они в минуту опасности раздувают пузырь на спине — помнишь, я показывал вам пленку? И вот оно летает где-то в облаках... А когда мы освоим эту планету, то молодые смельчаки будут кататься на них.

Глава шестая

Минул третий день, как улетел воздушный шар.

Поселок жил в нервном ожидании.

Стояла теплая погода, как к концу лета.

Они сидели в мастерской — Олег, Старый и Сергеев.

Видно было, как на огороде возятся Вайткус с женой, пропалывают овощи; ребята носят ботву и складывают ее у забора. Там дежурит коза, которая привела к этому месту своих детей, и они копаются в ботве, выискивая вкусные побеги.

— Плохо, — произнес Сергеев, который уже похудел и осунулся за последние три дня. — При нормальных условиях они бы долетели туда за день-два. И сегодня бы мы встретили гостей.

Олег непроизвольно поглядел в сторону ворот. Он уже много раз за последние два дня смотрел в ту сторону, представляя себе, как из леса выйдет, чуть покачиваясь, блестящий обтекаемый экспедиционный вездеход, и как они все побегут к нему, и как из вездехода выйдут настоящие исследователи и будут удивляться: неужели можно выжить на этой планете? И даже развести огород?

Но лес был молчалив, как прежде.

— Не исключено, то есть даже вероятно, — вмешался Старый, — что они спустились на шаре где-то в лесу и не могут найти лагеря экспедиции — в лесу это нелегко сделать.

— Я все эти варианты просчитывал, — ответил Сергеев.

В мастерскую заглянула толстая Луиза, спросила, починил ли Сергеев лопату. Тот отдал ей лопату. Олегу вдруг стало неприятно, что Луиза может думать о лопате, когда неизвестно, что случилось с Марьяной.

Старый перехватил взгляд Олега.

— Как-то Лев Толстой, да, если не ошибаюсь, Лев Толстой, был на холере и вошел в избу, где только что умер мужик, единственный кормилец. И там сидела жена умершего мужчины и ела щи. И кто-то из людей, что пришли с Толстым, стал возмущаться — как это можно, в такой горестный момент есть щи? А старуха ответила: «Не пропадать же пище». Может, я неточно пересказываю, но ты, Олежка, неправ. Луиза переживает не меньше тебя. Только она понимает, что поселку надо жить, нельзя опускать руки. У нас бывали времена и потяжелее, и то мы продолжали работать — иначе бы не выжили.

— Я ничего не думал, — возразил Олег.

— Ну и хорошо, — отозвался Сергеев. — Что же будем делать?

— Наверное, надо идти в лес, — решил Старый. — Если они спустились — мы знаем направление полета. Мы их найдем.

— Правильно, — согласился Олег, — я пойду, можно?

— Нелепо, — ответил Сергеев. — Подумайте. Ветер мог измениться, и их могло унести далеко в сторону. Очень далеко.

— А вдруг они совершили вынужденную посадку?.. — Олегу трудно было выговорить это, но он заставил себя сказать: — И пострадали, разбились, и им нужна помощь.

— Где им нужна помощь? Покажи! — жестко сказал Сергеев.

— Мы пойдем до реки, мы пойдем по тому пути, по которому летел шар. Это четыре-пять дней.

— И кто же пойдет? — спросил Сергеев.

Почему-то голос его был злой. И Олег не понимал, что злость эта происходит от сознания собственного бессилия. Все мысли Олега и предположения Сергеев за последние дни взвесил, просчитал и отверг, хотя он тоже хотел бы уйти сейчас за аэронавтами и искать их в нескончаемом лесу. Только не сидеть и не ждать.

— Я пойду, — предложил Олег. — С вами. И можно взять Фумико. Она хорошо ходит по лесу.

— Это очень большой поход. На столько дней в незнакомый лес не уходил даже Дик. Запасов пищи сейчас почти нет, весь поселок впроголодь сидит.

Олег не любил начала лета, потому что оно всегда было голодным. Звери в это время еще не приходили, грибов было мало, зелень только начиналась. Кристина говорила, что поселок перенял у христианства древний обычай — великий пост. В древности люди тоже голодали перед летом, когда кончались все запасы, и религия придумала, что этот голод угоден богу — это называлось «пост» и в него нельзя было много есть.

— Значит, взять с собой практически нечего — что было, мы отдали на воздушный шар. Так? — произнес Сергеев.

— Мы убьем что-нибудь в лесу, не пропадем... да и как можно сейчас об этом думать?

— Думать полезно всегда.

Олег поглядел на Старого, ища поддержку. Старый молчал.

— Но речь идет о наших... вдруг им плохо?

— Мы всегда живем рядом со смертью, — сказал Сергеев. — Отправить сейчас тебя и других людей с тобой в лес без надежды на успех, потому что мы тревожимся о судьбе близких, равнозначно трагедии для поселка. А поселок — это в первую очередь не мы с Борисом, и даже не ты, а те ребятишки, которые от нас зависят. Ну хорошо, мы ушли в лес. Кто остался в поселке?

— Много людей, — ответил Олег. — И Старый, и Вайткус, и женщины, и Лиз. Много.

— Вайткус болен и слаб. Старый тоже. В поселке не останется ни одного защитника, ты понимаешь — ни одного защитника!

— Ты неправ, — возразил Старый. — Если нужно, мы еще тряхнем стариной.

— Если в лесу не справятся Дик с Казиком, — продолжал, будто не слыша его, Сергеев, — то у нас с Олегом совсем мало шансов их отыскать. Зато очень много шансов, что мы больше не доберемся до корабля. Об этом вы забыли?

— Корабль подождет, — упрямо проговорил Олег.

— Ты забыл, почему мы не пустили тебя на воздушном шаре? Потому что ты обязан дойти до корабля.

— А если я пойду к кораблю, кто защитит поселок? — Олег отыскал слабое место в аргументах Сергеева и вцепился в него. — Кто? Вы же сами говорили! Теперь что, сидеть и ждать?

— Мы живем в тисках необходимости, — произнес Сергеев. — Мы живем всегда между двух зол, между трех зол, между множества зол. И остаемся людьми, потому что всегда думаем.

— И теперь мы не идем помочь Марьяне!

— Да помолчи ты! — вдруг рассердился Старый. — Ты думаешь, Сергееву легко так рассуждать? Ты уже взрослый, ты наш наследник. Наследник нашего маленького царства, на тебя мы надеемся. А ты споришь с нами, как мальчишка. Ты влюблен в Марьяну...

— Что? — Олег искренне возмутился. — Ничего такого нет!

— Это видно, — улыбнулся Старый, — только ты сам об этом долго не догадывался. А теперь, по-моему, догадался, потому и возмущен.

— Ладно, чего спорить, — поднялся Сергеев. — Раскричались на весь поселок.

Олег отвернулся от них. Влюблен или не влюблен — некрасивое слово, глупое — их это не касается. Он знал уже, что убежит ночью из поселка, убежит и сам их найдет. Пускай он будет идти пять дней, десять, пускай все чудовища леса встанут против него, но он найдет Марьяну и Казика. Ну, и Дика тоже. Только надо взять себя в руки и не спорить. На шаре он улететь не мог — не драться же ему с ними. Но уйти в лес — этому никто не помешает.

— Я обращаюсь к твоему разуму, которого у тебя, как оказывается, немного, — говорил Сергеев. Олег не хотел его слушать, но не мог не слушать. — Путь к кораблю известен и относительно, я повторяю, относительно безопасен. И этот путь — твой, Олег. Это и есть твоя судьба и поселка. Если даже случилась трагедия с моей дочерью («Он нарочно сказал "с моей дочерью", чтобы я понял», — подумал Олег)... и если никакой экспедиции нет и никто нас не найдет — будем готовы к худшему, — то остается корабль. И остаешься ты. Понял?

— Понял, — тупо ответил Олег, как на уроке.

— Ни черта он не понял, — сказал Старый. — Он не понимает, что принадлежит не себе. Что бывают моменты в жизни, когда человек не имеет права принадлежать только себе. Это бывает тогда, когда от его действий зависит судьба других людей.

*   *   *

Вечером, когда стемнело, а мать была у Линды — они с ней шили, — Олег собрал свой небольшой мешок. Он выбрал из коробки на полке всю муку и сладкие корешки — больше дома ничего не оставалось, — поточил нож. Конечно, можно было взять и арбалет, но арбалет будет мешать — ему ведь придется идти очень быстро, а почти от любого хищника в лесу можно убежать. Олег находился во власти упрямства. Он понимал, что прав не он — правы старшие, но в их правоте была холодная жестокость, с которой Олег не мог смириться. Ведь он не отказывается идти к кораблю, он пойдет к нему потом, но сейчас они в лесу ждут помощи, а мы здесь разговариваем. Он представил себе, как пойдет: по прямой к болотам, к реке. Ему не было страшно, хотя если бы ему сказали, чтобы он пошел в лес ночью, неизвестно куда, один, сказали бы в обыкновенной жизни, он бы испугался. Но сейчас важно было только одно: незаметно уйти из поселка и зайти так далеко, чтобы его не догнали и не вернули. Ведь с них станется — догнать и вернуть.

Вечер тянулся очень медленно. Олег зажег светильник, заправил его жиром, раскрыл учебник — он его уже прочел трижды, и Сергеев лепил ему из глины объемные модели пульта, чтобы легче представить, но Олегу сейчас важно было доказать самому себе, что он своим побегом не отказывается от похода к кораблю — просто откладывает его немного.

*   *   *

— Ты не спишь? — спросила Лиз, входя в хижину.

Олег оторвался от книжки. Оказывается, незаметно для себя он вчитался в текст и мысленно был на корабле, в рубке связи.

— Не сплю.

— Занимаешься? Я тебе помешала?

— Нет, ничего. Матери нет, она у Линды.

— А я к тебе пришла.

— Зачем? (Лиз ему еще не хватало!)

— Я такую травку нашла, — сказала Лиз. — У забора растет. Она чудесно пахнет. Я ею руки намазала. На, понюхай.

Глупо руки нюхать.

Но сказать Олег ничего не успел, потому что Лиз положила ладони ему на лицо, чуть не задушила, хотя положила очень нежно. Ладони приятно пахли, но ничего необычного — эту травку Марьяна часто срывала и сушила. Из нее получаются хорошие примочки, когда воспаление.

— Хорошо, правда? Это я сама нашла.

— У Марьяны такой травы целый мешок.

Лиз ничего не ответила. То ли обиделась, то ли думала, что еще сказать. Она села рядом с Олегом на скамью так, что Олег ощущал тепло от нее. Волосы у Лиз были распущены и лежали по плечам. Красивые волосы, таких больше ни у кого в поселке нет, золотистые, тяжелые. Когда Лиз была маленькая, Кристина заплетала ей косы, и Олег дергал ее за них, но это было давно, как в другом мире.

— Ты за них переживаешь? — спросила Лиз.

— А ты нет?

— Я тоже переживаю. Мне всегда за всех страшно, — искренне проговорила Лиз. — Как кто уйдет в лес, я уже боюсь. Меня никогда в лес не затянешь, никакими сладостями.

— Знаю.

— А у тебя волосы длинные отросли, можно заплетать. Хочешь, я тебя постригу?

— Не надо, мать пострижет.

— Я так волнуюсь.

— А чего?

— Не знаю.

— Ну, тогда иди спать, — предложил Олег.

— Еще рано. И потом, так скучно, ты не представляешь, как скучно. У тебя все-таки дела есть, а я все должна с этой сумасшедшей Кристиной сидеть. Мне скучно, я к тебе пришла. И еще я переживаю за Дика. И за Марьяну с Казиком. Они сейчас в лесу, наверное. Или, может, они уже нашли ту экспедицию? А?

— Если бы нашли, сюда бы прилетели.

— А я думаю, что они только сегодня нашли. И их там ужином кормят. Как ты думаешь, они с Земли привезли всякие кушанья, да? Которых мы никогда не ели?

— Может быть. Вряд ли они на охоту ходят.

— А ты, когда на корабле был, что ел?

— Ты разве забыла, мы с собой привезли?

— Вы сгущенное молоко принесли, а его Линда спрятала, только детям, когда болеют, давала, а я почти не болела, одну ложку, может, съела.

— Ты неинтересно живешь. — Он гнал от себя соблазнительную мысль о том, что Марьяна уже в безопасности, что они просто не спешат возвращаться, ведь люди с Земли их допрашивают, все хотят знать.

— А что здесь может быть интересного? — удивилась Лиз. — Ты ведь знаешь, как я скучаю, а совсем со мной не занимаешься.

— Мне с тобой не очень интересно.

— А с ней?

— С ней интересно.

— Мы какой-то детский разговор ведем, — произнесла Лиз.

Она перешла со скамьи на кровать, присела.

— Здесь мягче, — сказала она.

— Почему детский?

— Потому что мы должны думать о будущем. А ты не умеешь. Наверное, оттого, что я старше.

— Ты почти не старше.

— Ты не понимаешь, Олежка, ты еще совсем мальчишка. Бегаешь по лесу, строишь воздушные шарики. Ты ведь уже вырос, а допускаешь, чтобы с тобой обращались как с мальчиком.

— Ты что-нибудь знаешь?

— Я ничего не знаю, но я все чувствую.

— Это твое дело. — Олегу вдруг стало неловко, что она с ним говорит о таких вещах. — Меня это не касается.

— Жаль. — Лиз замолчала.

Они молчали долго. Олег делал вид, что читает, но, конечно, не читал. Оттого, что Лиз сидела, подобрав под себя ноги, на его постели, в комнате все изменилось, и могло что-то случиться, хотя он понимал, что ничего не должно случиться.

— Иди садись сюда, чего я тебе через всю комнату кричу.

— Мне слышно, — ответил Олег. — Комната маленькая. А то еще мать придет.

— Ну и что?

— Ничего, она удивится.

— Ей уже можно не удивляться. Я бы на ее месте удивлялась, что ты до сих пор младенец.

Они снова замолчали. Олег сидел за столом. Ему хотелось, чтобы Лиз поскорее ушла, но Лиз не собиралась уходить.

Наконец Олег проговорил:

— Тебе пора спать.

— Знаю, — ответила Лиз. — Ты хочешь, чтобы я ушла. Почему? Ты боишься меня?

— Я никого не боюсь.

— Тогда иди сюда, я замерзла. Мать твоя не скоро придет. Они с Линдой до полуночи будут сидеть — я заходила. Линда плачет, а мать ее утешает. А Старый тоже не придет, они с Вайткусом в шахматы играют. Я все про всех знаю.

— Мне надо уходить.

— Тебе? Ночью?

Олег не ответил.

— А, я знаю. Господи, что ж я сразу не догадалась! Наш отважный мальчик убегает в лес искать своих несчастных друзей, которые пьют чай и совсем о нем забыли. Я права?

— Помолчи.

— Почему я должна молчать? Я не хочу, чтобы ты уходил в лес. Ты там обязательно погибнешь, а мне без тебя будет плохо. Честное слово... — И вдруг Лиз заплакала, тихо, но глубоко и печально. — Я никому не нужна, — повторяла она шепотом. — И ты тоже хочешь от меня отделаться...

Она съежилась на койке, свернулась в клубок, и ее плечи вздрагивали.

Олегу стало ее жалко. Он подошел к кровати, остановился, протянул руку и погладил Лиз по плечу.

— Ну, не надо. Все к тебе хорошо относятся.

— Мне всех не надо, — сказала Лиз, всхлипывая. — Мне надо только тебя. Ты этого не понимаешь, ты никогда не испытывал настоящей любви и никогда не знал, что это значит, когда ты не нужен.

Она протянула руку и мягко привлекла Олега к себе. Он подчинился — не вырываться же.

Лиз была горячей, как будто у нее была лихорадка и высокая температура. Она сразу обняла Олега и начала гладить и прижимать к себе, но не сильно, а очень нежно. Она была такой беззащитной и нежной, что Олегу было приятно гладить ее по голове и по плечам, и он утешал ее и говорил, что не надо расстраиваться, все еще будет хорошо, и мы полетим на Землю, мы обязательно полетим, и все будет хорошо, вот только страшно, как там ребята, потому что если шар упал, то они могут потеряться в лесу. А Лиз говорила, что она все понимает и понимает, как Олежка все чувствует, потому что он храбрый, и очень добрый, и заботится о других. Она говорила, что это очень правильно — пойти сейчас в лес, только она ни за что не отпустит Олега одного, она пойдет с ним вместе, она будет его защищать, ведь правда в лесу лучше вдвоем, она раньше никогда в лес не ходила, потому что страшно боялась, но с Олежкой ей ничего не страшно, она будет с ним всегда, как сейчас, вот так, в его сильных объятиях. И она как-то незаметно устроилась в его объятиях, вписывалась в его руки и прижималась всем телом. Было почти совсем темно — светильник освещал только стол, и не было видно мешка под столом, и не было видно лица Лиз, только чуть поблескивали ее глаза и волосы...

— Иди ко мне, — шептала горячо Лиз, — иди ко мне, мой милый, мы будем с тобой вместе, всегда вместе, я с тобой пойду куда хочешь, хоть в лес, хоть на край света, ты мне, пожалуйста, верь, потому что я тебя люблю, ты поцелуй меня, вот так, и еще, пожалуйста, я прошу тебя, нет, не отворачивайся, я тоже хочу тебя целовать...

И уже Олег не понимал, где он, потому что ничего не было, кроме горячей Лиз — она была со всех сторон, и это было сладостно и щекотно...

Дверь заскрипела так, словно пилой провели по железу, — жутко громко. Шаги матери сразу зазвучали рядом.

Олег вырвался из рук Лиз, а может, с трудом оторвал от нее собственные пальцы и вскочил.

А Лиз села на кровати и прижала руки к груди. Олег не столько увидел это в густой полутьме, сколько почувствовал. И увидел все глазами матери.

А мать от неожиданности испугалась.

— Вы что? — воскликнула она. — Вы что здесь делаете? Олег!

Ей показалось, что она увидела Олега, потом она поняла, что это Лиз.

— Я ничего, — произнесла Лиз, сразу она стала очень далекой. — Я пришла, мы с Олегом сидели, разговаривали, я уйду, вы не бойтесь.

— Вот этого я не ожидала, — сказала мать так, словно она ожидала чего-то другого, только вот этого не ожидала.

— А чего этого? — Олег сразу стал агрессивным, потому что ему было очень стыдно.

— Сам понимаешь. И от тебя, Лиз, я не ожидала.

— Простите. Я так переживала за Олежку, он собирался в лес убежать, искать Марьяшку с Диком, совсем один, и я уговаривала...

— Лиз, ты что! — возмутился Олег.

Это было низкое предательство.

— Ты можешь на меня сердиться сколько хочешь, — ответила Лиз, — но я забочусь только о тебе, я знаю, что идти в лес — это чистая смерть. Вы знаете, я его так хотела отвлечь, я даже сама предложила в лес пойти, честное слово.

— Странное отвлечение, — бросила мать и тут же обернулась к Олегу: — Ты в самом деле хотел в лес убежать?

— Врет она, — проговорил Олег тупо.

Он не умел лгать, но сейчас не это было важно, плохо, что Лиз оказалась предательницей. Она испугалась матери и хотела отвлечь ее.

— Нет, Олежка. — Лиз как будто угадала его мысли. — Нет, я не предательница, я тебя очень люблю, и мне не стыдно, что я тебя так люблю, и я лучше умру, чем пущу тебя в лес.

Мать неожиданно нагнулась. Она знала Олега лучше всех на свете. Она вытащила из-под стола мешок.

— А это зачем? — спросила она.

Лиз своего добилась. О ней забыли.

Она поднялась, запахивая куртку, поискала оброненный башмак.

— Это что? Ты меня хочешь убить? Ты меня обязательно хочешь убить! — Мать накачивала себя, вызывала гнев.

— Я пошла, — уронила Лиз, но никто не обратил на нее внимания.

Бурная сцена еще не кончилась, когда на шум заглянул Старый, узнал, в чем дело, и сказал:

— Я подозревал, что ты выкинешь что-нибудь в таком духе. Только у тебя ничего не выйдет, мы с Сергеевым договорились сегодня дежурить у изгороди, а тебя от дежурства освободить. Так что мы бы все равно заметили. Эх, глупость человеческая...

— Это не глупость.

— Это не глупость, это эгоизм, — возразила мать.

— А ты знаешь, Ирина права, это и есть эгоизм.

— Я не для себя...

— Ты для себя хочешь быть героем, ты для себя хочешь принести на руках Марьяну или приволочь на спине Дика.

— Вы ничего не понимаете!

Олег выбежал из дома как был, в одной рубашке. Было холодно, он сидел на бревне, на пустоши, ему не хотелось возвращаться, и он всей шкурой ощущал, как за ним следят — следят из хижин. И Лиз, и мать, и Старый, и Сергеев. И никто ему не верит.

А там, в лесу, они ждут помощи...

Было холодно, очень хотелось укутаться и спрятаться, но не идти же домой. И предательское воображение начало строить картины того, как Марьяна с Диком сидят в гостях у экспедиции, и смеются, и едят всякие вкусные вещи... Это была не его мысль, ее придумала Лиз, но мысль оказалась очень удобной, и было трудно ей не поддаться.

— Олег! — закричала мать от дверей дома. — Иди спать, простудишься!

Пришлось идти, и так весь поселок слушает.

Олег не разговаривал с матерью, она тоже молчала.

Он залез в кровать, и кровать, как назло, пахла Лиз. Ее телом и той травой, которой она намазала ладони.

Олег хотел думать о Марьяне и, засыпая, вызывал в памяти ее образ. Это было сладко, но когда он заснул, ему снилось, что он обнимается с Лиз, и он ничего не мог поделать с собой во сне, хотя понимал, что это неправильно.

*   *   *

На следующий день Казик начал вырубать ступеньки в коре дерева. Это была утомительная, занудная работа, к тому же Казик и сменявший его Дик были голодны.

Казик за первый день вырезал ступеньки метров на двадцать вниз, до обломка сука, который торчал из ствола. Обломок был крепкий. Казик обрезал канавкой кору вокруг так, что можно было закрепить за обломок веревку.

Следующий день ушел на то, чтобы вырубить ступеньки еще на тридцать метров вниз. Дик мог бы спуститься, как и Казик, по ступенькам, но Марьяну нужно было страховать веревкой, она была слабее их. Марьяна говорила, чтобы они оставили ее на дереве и спускались без нее, а она дождется, пока они сходят за помощью, но Дик отказался так сделать. Он сказал, ведь может получиться, что никакой экспедиции нет или что она улетит. Тогда придется возвращаться домой — а это значит, что Марьяне жить одной на дереве, может быть, десять дней, может, две недели. А за это время, как сказал он, Марьяна превратится в скелетик. Он был прав, Марьяна с ним больше не спорила. Когда она уговаривала ребят оставить ее, она боялась, что они поддадутся на ее горячие уговоры и оставят одну — а она бы умерла от страха и одиночества.

Казик отыскал небольшую дырку в стволе, выгнал из нее ядовитую змею. Получилась еще одна станция — место, где можно укрепить веревку. А требовалось еще три или четыре таких станции до земли: она была очень далеко.

На четвертый день Дик поднялся к остаткам шара, в облако, и принес оттуда еще одну веревку. Заодно ему удалось убить древесного зайца, и они более или менее сытно поели, а так как намаялись от голода, то проспали часов десять. Прошла уже вечность с тех пор, как они покинули поселок, а цель их пути была почти так же далека, как и в первый день.

Когда они проснулись, погода была очень хорошей, и было далеко видно. Казик, прежде чем спускаться вниз, к своей работе, поточил нож, который уменьшился вдвое — так сточился, потом Марьяна помазала ему руки остатками мази — пальцы у Казика кровоточили и распухли, хорошо еще, что прошел укус. Казик пошел на свой наблюдательный пункт смотреть в сторону, где должен был быть лагерь экспедиции. Он сидел там полчаса, но его никто не торопил, все и так понимали, что мальчик трудится больше остальных. Он смотрел, пока не увидел, как поднимается блестящий шарик — это Павлыш летел на вездеходе на тот берег озера. Теперь они не сомневались, что знают, куда идти.

Со второй веревкой у Казика дело пошло быстрее. В тот день он смог проложить дорогу метров на пятьдесят. Работы осталось дня на два.

Те два дня прошли тоскливо и неинтересно. Марьяна часто ходила на наблюдательный пункт и ждала, когда что-нибудь поднимется над берегом озера. Она видела, как Павлыш с Клавдией полетели на тот берег озера — к золотой горе. Это было первое путешествие Клавдии по планете. Она была напряжена и оживилась только, когда увидела самородки, вымытые ручьем у горы, и толстые, как сверкающие канаты, золотые и кварцевые жилы. Павлыш тоже был поражен этим зрелищем. Ему захотелось выковать для Салли золотой браслет, только у него не было инструментов. Когда они вернулись, Клавдия заставила его дважды пройти дезинфекцию — Павлыш ворчал, его утешали только ветвистые самородки, которые он разложил вокруг и любовался ими. Полет в горы снова пришлось отложить, а может быть, Павлыш подсознательно находил дела, чтобы отложить его. Полет в горы был праздником, елкой, вокруг которой можно будет плясать. Но ведь после него снова наступят будни. К тому же он никак не мог остаться наедине с Салли. Клавдия не выпускала их из поля зрения. Салли к этой ситуации относилась с юмором, к тому же она любила Клавдию и не хотела расстраивать ее.

Тут еще подошел день рождения Павлыша. Салли с Клавдией постарались на славу, соорудили такой праздничный стол с пирогом и свечами, что Павлыш был растроган.

*   *   *

А Казик через два дня наконец-то добрался до того места, где в пятидесяти метрах от земли стволы расходились пирамидой, отсюда уже можно было спуститься без веревки.

Крикнув наверх, чтобы не беспокоились, он сполз на землю. Это было счастьем — иди куда хочешь. Земля мягкая, можно по ней кататься, бегать — и никуда не упадешь. Казик побежал вокруг ствола, чтобы поискать мешок с пищей, сброшенный неделю назад при крушении шара, но не нашел — то ли его кто-то утащил, то ли он потерялся в подлеске. Казик так отвык жить в лесу, что чуть было не попал в когти к шакалу, еле от него убежал. Убегать от шакалов Казик не любил, но что поделаешь, если от ножа остался лишь жалкий огрызок, таким даже шкуру шакалу не пропорешь. Казику удалось набрать грибов, и он принес их наверх, на развилку.

На следующее утро они стали спускаться вниз.

Дик привязал веревку наверху к стволу дерева, потом Марьяна, держась за веревку и упираясь ногами в неглубокие ступеньки, спустилась до обломка сука и там остановилась. Казик был уже ниже, на следующей станции. Затем Дик отвязал веревку и спустился по ступенькам к Марьяне. Отдохнув, Марьяна начала спускаться ниже, к Казику. Путешествие было очень медленным; Марьяна уставала, а отдых над пропастью мало помогал. С каждым метром ее руки слабели и ноги все больше дрожали, она не признавалась в этом, но и так было ясно.

И тут еще хлынул ливень. Струи дождя хлестали по рукам и по голове, норовя смыть людей-муравьишек с громадного ствола, и некуда было от них укрыться. Веревка сразу набухла, стала тяжелой, скользкой, ноги хуже держались на ступеньках.

Оставались еще две станции.

Дик сверху кричал, чтобы Марьяна остановилась и не шла вниз, но ей невмочь было стоять, распластавшись под стегающими струями, которые грозили ее смыть, и она стала спускаться дальше. Она миновала предпоследнюю станцию. Оставалось еще метров тридцать — сорок, а там уже ствол расширялся и спускаться стало спокойнее. Казик, пока спускался на землю и снова поднимался, не успел приготовить веревку, и Марьяна сползла без нее, нащупывая ногами ступеньки и прижимаясь исцарапанным животом к скользкой неровной коре.

Казик старался спускаться недалеко от нее, он боялся, что она сорвется, хотя понимал, что, если так случится, ему ее не уберечь. Но все равно он держался поближе и подсказывал ей, куда ставить ногу.

И Марьяна добралась до того места, где ствол начал расширяться, и поняла это, потому что внизу уже была не пропасть, а крутой склон. И Казик тоже перевел дух: все кончилось благополучно. Заслоняя глаза от дождя ладонью, он стал смотреть вверх, как там спускается Дик.

И в тот момент он услышал короткий, совсем негромкий крик — и мимо, задев его и чуть не утащив с собой, пролетела Марьяна. Вернее, она не пролетела, а скатилась по этому крутому склону, который был все же крут настолько, что удержаться на нем не было возможности. Казик в ужасе смотрел, как ее тело летит вниз.

Он не помнил, как спустился сам — вроде бы он даже и не смотрел на ступеньки, а держался, как жучок, за неровности коры. Казик спустился очень быстро и побежал к тому месту, где лежала, раскинув руки, Марьяна. Он стал звать ее, а она не откликалась. Он приложил ухо к ее груди и долго не мог услышать биения сердца.

И тут к нему подбежал Дик. Он отстранил Казика и велел ему держать куртку над головой Марьяны, чтобы дождь не падал на лицо. Казику было холодно, и дождь стегал больно.

— Она живая, — сказал Дик.

Он стал трогать ее руками, чтобы узнать, не сломано ли что-нибудь. И когда дотронулся до неправильно лежащей ноги, Марьяна, не открывая глаз, застонала, и они поняли, что у нее сломана нога, а это очень плохо.

Дик пошел в лес и срезал тонкие палки.

Марьяна была в полузабытьи, видно, она еще ударилась и потому потеряла сознание, но, когда Дик стал прилаживать палки к ноге куском веревки, который принес с собой, она закричала от боли, заплакала и пришла в себя. Дик не слушал ее плача, хотя Казик просил его остановиться и не мучить Марьяну. Но Дик все же сначала замотал ногу так, чтобы она была неподвижна.

Они осторожно отнесли Марьяну в лес, где под густым покровом листвы ливень не так свирепствовал. Она уже совсем очнулась, ей было больно, но она терпела.

— Как глупо, — говорила Марьяна, — как я вас подвела.

— Молчи, — велел Дик. Он старался разжечь костер, а Казика послал найти большой пустой орех, чтобы в нем вскипятить воду.

— Ничего, — успокаивал он, — все-таки мы спустились.

Марьяна так устала, что, несмотря на боль, вечером заснула. А Дик и Казик долго еще сидели у костра и думали, что делать дальше, потому что все было очень сложно.

Можно было, конечно, послать Казика обратно в поселок. Но идти в поселок надо дней пять, если не больше, и идти тяжело: болота, густой лес — плохие места. Да и оставаться одному Дику с Марьяной тоже было опасно. Один человек обязательно должен ходить на охоту, за дровами, и тогда Марьяна останется одна, беззащитной. А лес не любит беззащитных. Даже если ей оставить бластер, все равно может подкрасться какой-нибудь гад, его даже не заметишь.

— Ладно, — решил наконец Дик, — значит, мы делаем с тобой носилки и несем Марьяну к реке.

— Правильно, — сразу согласился Казик. — Главное — переправить ее через реку, ну или хоть бы одному из нас переправиться. Правда? Мы доберемся до людей и позовем их.

— Так и сделаем. До реки мы ее дотянем за полдня. Там бы перебраться.

— Только бы они не улетели, только бы они нас подождали, — сказал Казик со страстью, словно молился. — Они не должны улететь. Они должны понять, что без их помощи нам здесь конец. Но они же с Земли, они умные, они все понимают.

— Давай спать. Спи, а я посижу. Потом разбужу тебя. Завтра дойдем до реки.

— Дойдем.

— Нам уже немного осталось.

Дождь стучал по листьям, он утихал, и тяжелые капли срывались и падали на мох.

*   *   *

В тот день до реки не дошли, хотя она сверху и казалась близкой. По дороге к ней надо было перебираться через болото, к тому же они потратили немало времени, чтобы соорудить для Марьяны носилки.

Дик срезал жерди для них, но тонких лиан, чтобы их связать, не нашлось. Марьяне стало хуже от боли, которая ее не отпускала, и от сотрясения мозга. Правда, они не знали, что у Марьяны сотрясение мозга, но ее тошнило, болела голова — и она с трудом узнавала своих спутников. Синяки на щеке, на груди, на боку стали черными.

Ночью опять поднялась буря, правда, почти без дождя. Молнии били по стволу дерева и скатывались на землю огненными змеями. Дик порадовался, что они успели слезть.

Порывом бури сорвало с верхних ветвей остатки воздушного шара — они увидели его падающим и сначала в темноте не поняли, что это такое: молнии освещали черное блестящее покрывало, которое медленно опускалось с небес.

Утром Казик подкрался к неизвестному существу, которое лежало недалеко от них, и понял, что это их старый шар. Он теперь совсем был не похож на себя, и даже трудно представить, что он мог подниматься в воздух. От оболочки остались лишь громадные рваные клочья, от корзины — жалкие обломки. Но были веревки, была пленка пузырей. Так что Дик с Казиком сделали чудесные носилки для Марьяны и даже сверху соорудили что-то вроде полога, чтобы у реки не мучили мошки, которые там роятся черными тучами.

Весь следующий день ушел на переправу через кишащее гадами болото, и заночевать пришлось на островке, сплетенном из тростника и водорослей. Островок притулился к берегу реки.

Марьяна была в бреду, у нее поднялся жар, и некому ей дать лекарства, так как в них разбиралась только она сама.

Островок чуть покачивался — под ним катилась река, если сильно наступить, то нога проваливалась. Ночью Казик убил большую змею, которая тоже хотела переждать темноту на островке. Казику казалось, что они улетели из поселка страшно давно — может быть, год назад, и с тех пор куда-то идут, ползут, карабкаются, и никогда это не кончится. Чтобы отвлечься, он представлял себе сладостные картины встречи с настоящими землянами, а потом стал вспоминать названия всех гор на Земле высотой больше восьми километров. Эти слова мало что значили для Казика — они были заклинаниями, ниточкой, которая связывала его с Землей.

Утром они сварили и съели змею, а потом искали подходящие стволы, чтобы сделать плот, и измучились, пробираясь по болотистому берегу, по песчаным косам и зарослям кустарника.

Марьяну они ни на секунду не оставляли одну. Тем более что места были незнакомые и опасные. Здесь встречались другие болотные звери и гады. В глубине болота, выше по реке, куда они не заходили, было какое-то скопление животных — если забраться на дерево, можно увидеть, как бурлит вода, словно обитатели ее жили в постоянной вражде и драке.

Лишь к вечеру Дик отыскал два поваленных дерева, но лежали они очень неудобно, в топи, и неясно было, как их вытащить и связать. Казик сообразил, что если обрезать корни, которые держали их прибрежный плавучий островок, его можно сплавить к этим деревьям. А потом они притянули деревья к островку, и получился корабль — сырой, ненадежный, почти неуправляемый, но зато он плавал.

Под Марьяну положили много сухой травы и веток, покрыли их кусками пузыря от шара — ей стало сухо. Марьяна все терпела, только стонала иногда. Нога была красная, распухла. И ей трудно было делать все человеческие надобности. Она стыдилась, несмотря на боль, и ничего не хотела есть. Казика она меньше стеснялась, а Дик отходил в сторону. Казик ухаживал за ней, как за большой Луизой, когда та болела, он все умел. А Дику было страшно. Куда страшнее, чем в лесу.

На следующий день Дик сделал длинные шесты, правда, они были не очень твердыми и гнулись.

Казик дал новому «кораблю» имя — «Золотая лань». Они с Диком сильно оттолкнулись шестами, «корабль»-островок нехотя оторвался от берега и поплыл. Его сносило вниз, но эта протока, первая из трех или четырех, которые надо было одолеть, была мелководной и тихой. Они доставали шестами до дна даже на середине.

Путешествие получилось нетрудным, и все развеселились. Марьяна приподнялась на локтях и смотрела, как они плывут.

Они никогда еще не плавали по большой воде, и это было интересно. Если смотреть вниз, то сквозь прозрачную воду видно песчаное дно, водоросли, тянущиеся наверх, и даже иногда рыбы. Над ними кружили незнакомые птицы, маленькие и крикливые, иногда одна из них бросалась в воду и выхватывала из нее рыбешку.

Промежуток между первой и второй протоками был неширок и низок — узкая полоса гальки, обкатанной водой. Им легко удалось перетащить во вторую протоку свой «корабль». Правда, это заняло часа три, и Казик с Диком очень устали, да и островок потрепался. С полосы гальки они увидели широкое и быстрое русло, а за ним — третье, еще более широкое. Между вторым и третьим руслами был длинный холм, поросший травой, и как перетащить через него корабль, было совершенно непонятно. Поэтому они решили, что дадут воде нести «корабль» вниз, ближе к озеру, там протоки сливались.

Заночевать пришлось на том берегу протоки, у самого озера — так далеко их отнесло вниз.

На завтра осталась самая трудная часть переправы.

Казик спал, Марьяна то засыпала, то просыпалась, и Дик, чтобы не будить Казика, сам кипятил воду в пустом орехе над костром, чтобы давать Марьяне пить. Дик был убежден в целебной силе горячей воды. Потом он, хоть и очень хотел спать, лазил по кустам в поисках других стволов или больших сучьев, чтобы укрепить островок.

Ночью опять моросил дождь, но не злой, теплый. Дик накрыл всех пленкой. Марьяна не спала. Нога болела, и казалось, что по ней бьют молотом со скоростью ударов пульса. Ей хотелось оторвать эту проклятую, тяжелую, неподвижную ногу. Сквозь дыру в пленке девушка глядела на черное небо. Было сыро и душно, рядом хрипел во сне Дик, вскрикивал, ссорился с кем-то Казик. Марьяна старалась думать об Олеге, как он там — наверное, уже ушел к кораблю и решил, что она погибла. Он, наверное, очень страдает. Она радовалась, что страдает он зря — она жива и вернется к нему. А потом вдруг заплакала, беззвучно, чтобы не разбудить остальных. Она плакала потому, что представила себе, что ей отрежут ногу, потому что у нее гангрена, и Олег обязательно разлюбит ее и бросит. Тогда пускай он улетает на Землю, а она останется здесь, в поселке. Поселок будет совсем пустым, в нем останутся Марьяна и слепая Кристина, и Марьяна будет заботиться о Кристине и кормить козу...

*   *   *

Они собрались все вместе, только без ребятишек. Из младших пришла лишь Фумико, сестренка Казика. Она все эти дни ни с кем не играла, но не плакала — они с Казиком никогда не плакали. Она ходила как автомат, не слыша и не видя ничего. Не было и Старого. Старый простудился и третий день не вставал.

В большой комнате Сергеева было свободнее: трое отсутствующих — много для маленького поселка. Сразу чувствуешь, что их нет, что рядом пустые места.

— Мы уходим, — сообщил Сергеев. — Мы уходим с Олегом, потому что ждать нельзя.

— Еще рано, — сказал Вайткус, — у меня ничего не поспело.

— Ребята собрали грибов, — ответил Сергеев. — В этом году лето очень теплое, и нет гарантии, что тепло продержится. Ты помнишь, как два лета назад сначала была жара, а потом пошел снег? Это может повториться. А сейчас уже больше недели стоит тепло, и снег у перевала должен подтаять.

— Мы вдвоем пойдем, — добавил Олег. — Нам много еды не надо.

— Олег прав, — подтвердил Сергеев.

— А что это изменит? — вдруг вмешалась мать.

Олег понимал, что она сейчас будет придумывать аргументы против этого похода, он ждал, что она начнет говорить об этом. Ей казалось, что если она будет говорить умно и убедительно, то ее поймут, послушают, и Олег останется с ней.

— Нет никакой гарантии, что вы сможете хоть как-то наладить связь.

— Мама, я все это уже слышал, — произнес Олег. Остальные молчали, понимая, что именно он должен ответить матери. — Двадцать лет назад не было времени. Корабль был мертв, холоден, оба связиста погибли, ты же знаешь, и капитан погиб — все, кто был на пульте управления, погибли. Тогда надо было выжить, все думали, как уйти, никто не думал, чтобы остаться и замерзнуть на корабле, правда?

— Правда, — подтвердил Вайткус.

— Если наши заблудились, не могут вернуться, наша надежда — корабль.

— Не говори чепухи, — сказала мать. — Корабль в горах.

— Мама, мы долго все обсуждали. Если мы наладим связь, наш сигнал перехватят. Понимаешь? Пока эта экспедиция здесь, есть шанс, что наш сигнал услышат.

— Такого шанса нет, — упрямилась мать. — Сигнал космической связи — гравиграмма. А у них здесь планетарная связь. Радиосигналы. Зачем лелеять несбыточные надежды?

Глаза у Ирины были влажными, она еле сдерживалась, чтобы не заплакать, и оттого лицо ее было злым и напряженным.

— В тот-то и дело, — объяснил Сергеев, — что мы постараемся наладить не космическую связь, а планетарную.

— Вам ее не наладить.

— Ее наладить легче. Потому мы и идем, мама, именно сейчас. Когда мы догадались об этом, я чуть не запрыгал от радости.

— И молчали? — спросила Ирина.

— Вайткус знает, — ответил Сергеев. — И Старый тоже. Но мы не хотели говорить об этом заранее.

— Глупые тайны, — проговорила Линда. — Никому не нужные тайны.

Она тоже не хотела, чтобы Сергеев уходил.

Олег смотрел на старших. Все было решено.

Теперь судьба поселка в его руках. И в руках Сергеева. И надо успеть.

И в этот момент дверь хижины распахнулась, чуть не порвались веревки, которые держали ее.

Старый громоздким силуэтом возник на пороге.

Он не вошел в дом. Он медленно оглядел сидевших за столом.

— Борис, этого еще не хватало! — Появление Старого подарило Ирине возможность сорвать на нем злость, даже ненависть к людям, которые угрожают жизни Олежки. — Ты же болен! Ты сошел с ума. Уйди, уйди!

Старый засмеялся. И это было очень странно. Время не подходило для смеха.

— Идиоты, — сказал он весело. — И я главный идиот.

— Садись, — предложила Линда, поднимаясь, чтобы помочь Старому. Может быть, она подумала, что Старый бредит.

— Да послушайте вы меня, — кивнул Старый. Он подошел к столу, уперся в него единственной рукой, и свет коптилки отразился в его глазах. — Мы говорили, как бы нам починить планетарную связь на «Полюсе». Говорили?

— Конечно, — кивнул Сергеев.

— Только последние идиоты могли тратить на это время, — произнес Старый торжественно. — Потому что планетарную связь не надо чинить.

— Почему? — спросил Вайткус.

— Да потому, что ее надо просто включить!

— Ты что имеешь в виду? — спросил Сергеев, который уже понял, что Старый не бредит. Старый что-то придумал.

— Кто мне ответит, где, кроме узла связи, на корабле есть передатчик?

— Ты прав, — почти сразу отреагировал Сергеев. — Мы самые последние идиоты.

— Что он имеет в виду? — спросил Олег.

— Проще простого, — сказал Сергеев. — Передатчик есть на катере. На спасательном катере, который остался на «Полюсе».

— А насколько мне известно, — добавил Старый, — передатчик катера совершенно цел. И мы не думали о нем, потому что нам не приходило в голову, что можно выйти на связь с кем-то на этой проклятой планете.

Стало очень тихо, словно Старый сказал эти слова на непонятном языке. И каждый для себя переводил их.

— Ого, — пробасила в тишине Луиза. — Это же меняет дело.

Это меняет дело, повторил про себя Олег. Это меняет дело. За минуту до слов Старого путешествие к кораблю было жертвой, подчинением холодной и разумной Необходимости. Каждый шаг к кораблю уводил от Марьяны и отнимал у нее и ребят шанс спасения. Минуту назад уже подчинившийся ненавистной Необходимости, Олег проклинал поход и тех, кто заставил его идти к «Полюсу», все были врагами, потому что готовы были примириться с гибелью Марьяны... Идея Сергеева, хоть и дававшая некую тень надежды, не обещала надежды немедленной... Какое хорошее, доброе лицо у Старого. Какой он умный и мудрый. А почему не я? И тут же возникло, как удар, как позор, понимание, что о передатчике на планетарном катере должен был вспомнить он, Олег. И не нужно было никакого полета на воздушном шаре к реке. Уже давно, десять дней назад, две недели назад надо было лететь на «Полюс» и вызвать земную экспедицию...

— Я должен был подумать об этом раньше. — Сергеев был мрачен, будто слова Старого его не обрадовали.

И Олег понял почему: он был отцом Марьяны и думал сейчас так же, как Олег. И тогда впервые Олег ощутил свое родство с Сергеевым — они оба любят Марьяну.

— Чего же мы стоим? — Олег сначала услышал этот крик, а потом только понял, что это кричит он сам. — Надо сейчас же идти.

— Сначала соберем все по сусекам, — сказал Вайткус, — чтобы вы не померли с голоду.

*   *   *

— Ты уходишь с утра? — спросила Лиз, когда все расходились.

Эти дни она к Олегу не подходила, молчала, только смотрела на него издали пристально и жалко. И мать с Олегом тоже не говорили о том вечере. Олег вроде бы понимал, что виноват он сам — не надо было жалеть Лиз и тогда бы он сам не стал обманщиком, ведь трудно даже представить себе подлеца, который целуется с девушкой, когда другая, которую он любит, погибает в диком лесу. И потому он просто старался об этом не думать, а думал о Марьяне и походе к кораблю. И это у него, надо сказать, отлично получалось. Как будто Лиз и не было в поселке. И потому, когда она подошла, Олег сразу вспомнил и ощутил свою вину, и в нем возникло недоброжелательство к Лиз. Даже к тому запаху душистой травы, который вновь исходил от нее. И наверное, он сказал бы что-нибудь несправедливое и обидное, но в тот момент он уже был в походе, в горах, он уже включал рацию...

— Ухожу. Не надо меня жалеть. У меня все в порядке.

— Да, конечно, я очень рада. Но мне за тебя страшно. Ведь мне ничего от тебя не надо, понимаешь, только чтобы ты на меня не сердился и помнил меня.

— Хорошо, — Олег кинул взгляд вокруг, не слышит ли кто-нибудь разговора. — Я буду помнить. Ты не волнуйся.

— Пойдем вечером погуляем, — предложила Лиз очень тихо, одними губами. — Погуляем? За изгородь, недалеко.

— Да ты что? — искренне удивился Олег. — Я всю ночь буду собираться, мы с рассветом выходим.

— На немного, — попросила Лиз. — И ты вернешься.

— Посмотрим.

Олегу опять было жалко эту девушку, и в его руках и губах жила стыдная, но неизгладимая память о ее коже и ее губах, он понимал, что нельзя никуда с ней ходить, и не хочется, ведь в самом деле не хочется.

И он убежал в мастерскую, чтобы помочь Сергееву сделать кошки — железные крючья, с которыми легче лазить по ледяным склонам. А потом он забыл о Лиз.

А она долго стояла у изгороди, подальше от ворот, в тени, ждала, хоть и сама не верила, что он придет. Потом замерзла и побрела спать, а Олег вернулся к себе еще позже, когда Сергеев выгнал его, чтобы выспался перед выходом.

И только когда ложился, Олег вспомнил о Лиз и подумал с облегчением: «Ну и хорошо, что я забыл».

Глава седьмая

На этот раз торжественных проводов не было. Не то настроение, да и не тот поход.

Было совсем рано, ребятишки еще спали, у ворот собрались только старшие, и прибежала Фумико, она до последнего момента надеялась, что ее возьмут. Она подслушала, что Олег будет разговаривать по радио с теми, кто спасет Казика, и хотела слышать, как это все будет происходить. Но, конечно, и речи не могло быть о том, чтобы ее взять в горы: она слабенькая, будет обузой.

От свой хижины спешила Лиз. Она несла мешочек. Лиз не проспала, но задержалась, отыскивая, что бы вкусное дать с собой Олежке. Она была как мышка — всегда прятала вкусные вещи, но порой забывала о них. А теперь перекопала все и нашла сладкие корешки, ком сахара, еще прошлогоднего, и жалкие остатки своей зимней попытки испечь пирог. Лиз хотела завернуть все покрасивее, но спешила, и не получилось — пересыпала все в обыкновенный мешочек, с которым ходят по грибы, и побежала к изгороди.

Олег взял мешочек, ему казалось, что все смеются. Лиз стояла в двух шагах и смотрела на него так, словно хотела втащить к себе в глаза.

Мать подвинулась, чтобы встать между Лиз и Олегом, и стала поправлять ему воротник куртки. Олег не сопротивлялся.

— Ладно, — бросил Старый, — времени тратить не будем.

— Сегодня все на прополку пойдут, — сказал Вайткус.

Голос у него дрогнул, и Олег догадался, что Вайткусу плохо — все уходят, а его оставляют с женщинами и детьми. Ему нельзя далеко ходить. И он очень много делал — на нем были огород и все хозяйство.

Заплакала Линда. Она ни слова не сказала, но плакала. Еще недавно она провожала Томаса, и Томас не вернулся. А теперь она с Сергеевым, и вот он тоже уходит.

Олег с Сергеевым поправили мешки и быстро пошли к горам. По земле стлался туман, чуть парило, день обещал быть теплым. Олег спешил, он угадывал вехи их прошлогоднего пути. Сергеев во всем слушался его — он верил памяти Олега. Они почти не разговаривали, только по делу.

Гриб-гигант был на прежнем месте, он даже подрос за зиму. Они не задерживались возле него — уже темнело, и Олег хотел дойти до пещеры, а может, если удастся, и дальше. Каждый день они должны были проходить больше, чем в прошлом году.

*   *   *

Они собирались начать переправу через широкий рукав с рассветом, но, пока укрепляли расползшийся за ночь островок, Марьяна заснула. Она ночью не выспалась, а тут пригрелась и заснула. Дик с Казиком не стали ее будить, они отошли подальше по берегу и ждали, пока она проснется.

— Устал? — спросил Дик.

Казик удивился. Дик никогда не спрашивал о таких вещах. Если мужчина устал, это его дело. Если ты сильно устал, то Дик возьмет у тебя мешок или добычу. Ничего не скажет, просто возьмет. «Может, он тоже устал?» — подумал Казик. А вслух ответил:

— Ничего, немного осталось.

Дик стукнул его по плечу ладонью, не больно, но чувствительно. Казик думал: «Вот мы сидим рядом с Диком, и он не знает, как я его люблю. Я его люблю больше всех, даже больше Марьяны и тетки Луизы, потому что я хочу быть таким, как он — сильным и молчаливым. Хорошо бы, мы дружили с ним и на Земле. Я ведь быстро вырасту и тоже стану взрослым, а он еще будет довольно молодой. Мы можем вместе отправиться в далекое путешествие».

— А может, поднимемся на Эверест, — произнес Казик вслух.

— Дался тебе этот Эверест, — сказал Дик, который понял, что Казик опять думает о Земле.

— Ну, на охоту.

— На охоту там нельзя. Я спрашивал Старого. На Земле не охотятся. Не хочу я на Землю.

— И не хочешь посмотреть?

— Посмотреть можно. Только оставаться там не хочу. Мне скучно. Там этого нельзя, этого нельзя... Они все сильные, красивые, как на фотографии.

— А мы для них грязные.

Казик не стал спорить, потому что понимал, почему Дик так говорит. Это не уменьшало его любви к Дику: так понимание слабостей любимого человека даже делает его ближе. Дик боялся людей с Земли, потому что завидовал им.

— Мы там тоже будем не последними, — сказал Казик.

— Где?

— На Земле. Там наши таланты понадобятся. Мы будем следопытами. В Дальнем космическом флоте.

— Возьмут нас... они с пеленок учатся, — выдал себя Дик.

— Мальчики, — позвала Марьяна. — Мы почему не плывем?

— Проснулась? — Дик поднялся. — А мы решили немножко отдохнуть, потому что трудно плыть будет. Как нога, болит?

— Лучше, — соврала Марьяна.

— Пить хочешь?

— Дай.

Дик принес ей воды в скорлупе. Он подержал ей голову, чтобы удобнее было пить, затылок Марьяны был очень горячим. Дик боялся за Марьяну — у них совсем не было лекарств. Дику всегда нравилась Марьяна, больше всех в поселке. Но он все понимал про Марьяну и Олега и чувствовал в этом несправедливость... Впрочем, не обижался. Раз так хотят, пускай.

Они столкнули в воду островок и начали отталкиваться шестами от мягкого дна. Шесты застревали, и толкать было трудно, потом их все больше стало сносить вниз. Берег удалялся, но тот, другой берег тоже удалялся, потому что река становилась все шире, готовясь влиться в озеро. Шесты перестали доставать дно, и Дик с Казиком принялись грести широкими жесткими листьями, которые утром отыскали на берегу. Течение было сильным, и неясно было, помогает ли гребля. Вроде бы и не помогала.

Они вспотели и устали. Марьяна расстраивалась, что не могла помочь. Одно из бревен отвязалось, и пришлось потерять немало времени, прежде чем связали разорвавшуюся веревку и примотали бревно на место. За это время их унесло еще ниже, справа было озеро — серое и гладкое, по нему были рассеяны темными пятнами островки, образовавшиеся в дельте, за ними серая мгла, дальний берег с воды не был виден.

Их пронесло над мелью, но они не успели за нее зацепиться, потому что Дик слишком сильно нажал на свой шест, шест обломился, и Дик чуть не свалился в воду. К тому же островок — основа плота — весь как-то расползался, и только бревна удерживали вместе массу грязи корней; за «кораблем» по реке плыл хвост веток и водорослей.

Берега резко разошлись в разные стороны, подул ветер — совсем другой, чем в лесу, свежий, — их качнуло, и ход «корабля» замедлился, река была позади.

— Что случилось? — спросила Марьяна.

— Ничего, — ответил Дик. — Плывем.

— Так даже лучше, — сказал Казик. — Здесь течение медленное. Выгребем.

Но течение все же было, и их тянуло все дальше от берегов, пока они не наткнулись на мель, которая впереди высовывалась из воды плоским, чуть ли не вровень с водой, песчаным островком.

Если не смотреть на ничтожную полоску песка, отделявшую их от простора воды, ощущалось, что они продолжают плыть по озеру. Устье реки, которая вынесла их наружу, было таким широким, что низкая поросль по берегам речных рукавов казалась лишь меховой оторочкой на серой ткани. И была очень далеко. А так как они начали переправу поздно, во второй половине дня, то уже начало темнеть. Они развели на островке костер — хорошо еще, что огня хватило, чтобы согреть воды для Марьяны. Дик и Казик напились прямо из озера, они пили много, нарочно пили много, потому что, если напьешься воды, это помогает против голода. Правда, им не помогло.

Вечером Дик попытался ловить рыбу — у него еще оставалось несколько стрел. Но он никогда раньше не стрелял в рыбу из арбалета и потому промахивался. А бластер он жалел — он не знал, много ли в нем осталось зарядов, и боялся, что тот скоро перестанет стрелять.

Ночь выдалась трудная, потому что ветер усилился и волны начали перекатываться через островок. «Кораблик» покачивался, и приходилось все время подталкивать его шестом на мелководье. А когда волны стали совсем большими, Дик и Казик слезли в холодную воду и удерживали так плот. Марьяна тоже не спала.

*   *   *

Олег с Сергеевым шли налегке, шли быстро и, главное, шли иначе. Изменилось их отношение к дороге. В прошлом году это было путешествие почти невероятное, на которое можно решиться лишь от отчаяния. Смерть Томаса была естественной платой за достижение несбыточной цели, и сам «Полюс» казался таинственным, далеким воспоминанием, реальность которого была сомнительна.

Сейчас они шли по трудной дороге к определенной цели с конкретными намерениями. Главное — дойти как можно скорее и связаться с экспедицией.

Сергеев обыденно и спокойно признавал в пути главенство Олега, и оттого, что старший не старался ничем подчеркивать разницу в годах и опыте, Олег так же спокойно признавал эту разницу. Это было путешествие двух взрослых мужчин.

Они как раз миновали гигантский гриб и шли среди скал, когда Сергеев спросил:

— Ты в самом деле любишь мою Марьяну?

— Мне так кажется, — ответил Олег. Он подумал, что более категоричный ответ будет Сергееву неприятен.

Сергеев словно не заметил дипломатичности ответа.

— Никто из нас не мог подумать, что мы доживем до свадьбы, до свадьбы следующего поколения.

— Мы об этом с ней не говорили, — смутился Олег.

Он вспомнил о Лиз, и ему захотелось спрятать эту мысль поглубже, чтобы Сергеев не увидел ее.

— Если все обойдется, — сказал Сергеев, — поселок этой свадьбы не увидит. Поселка не будет. Его сожрет лес.

Олег обернулся. Ему показалось, что сзади идет слон. Уже начало темнеть, и из-за снежных струй мир был закован в серую мглу. Сергеев шел спокойно. Он полагался на чутье Олега.

— Мне его не жалко, — произнес Олег.

— А мне жалко. Это почти половина моей жизни и большая часть жизни сознательной.

— Ты не хочешь домой?

— Не в том дело. Мы прожили долгие годы в нищете и бессилии, человек с Земли, увидевший нас с тобой, решил бы, что лицезреет обезьян. А я убежден, если мы вернемся домой, то в воспоминаниях останутся победы и моменты торжества, которых ты и не заметил.

— Я был маленький?

— Для тебя было естественно, что мы остаемся людьми, что ты ходишь в школу и ешь ложкой. А знаешь, какой праздник был, когда я сделал первую ложку? Олег резко дернул Сергеева за рукав, свалил с ног, тот только крякнул от боли.

Над головами пронеслась черная стая. «Как всадники Апокалипсиса», — подумал Сергеев, глядя на стремительное и стройное движение черных теней.

— Что это было? — спросил он Олега.

— Не знаю. Я их как-то видел, давно еще, но не знаю, кто они. Ты говорил про ложку?

— А еще было много смешного. Мы часто смеялись. Раньше чаще, чем теперь, — теперь мы устали.

Они миновали пещеру, где в прошлый раз Олег провел тревожную ночь. Может, стоило остаться на ночь в ней — все же укрытие, но еще не совсем стемнело, и неизвестно, какая погода завтра. Упорство, с которым мокрый снег устилал землю, было тревожным. Сергеев не спорил с Олегом, хотя устал куда больше, чем тот. Уже через полчаса Олег пожалел, что они не остановились в пещере. Снег повалил гуще, Олег испугался, что они заблудятся. Они разбили палатку, забрались в нее, обнялись. Ночью похолодало. Сергеев, пока не уснул, рассказывал, что мать Марьяны его не любила. И даже хотела уйти от него, но осталась из-за Марьяшки. Это было странно: как можно уйти от человека в поселке?

Поднялся ветер и кидал горстями снег на маленькую палатку.

Они поднялись, когда рассвело настолько, что можно было разглядеть землю под ногами. Вернее, драное одеяло мокрого снега, сквозь которое торчали камни и редкие кусты.

Снег утих, но ветер выл с прежней силой, он был мокрый и злой. Олег глядел, как ежится под ветром Сергеев, какие у него темные корявые пальцы, которыми он резко отводил со лба прядь длинных пегих волос. И тут Олег понял, что боится. Боится, потому что в прошлом путешествии он не нес ответственности. Дик лучше охотился и находил дорогу, Томас помнил прежний путь, Марьяна умела лечить и знала травы. От Олега требовалось одно — идти. А если они теперь сбились с дороги? Если они не найдут ущелья, в котором течет холодный ручей? Возвращаться обратно? Это самое худшее, что может случиться. Только не возвращаться.

— У тебя кипит, — сказал Сергеев.

Олег высыпал в банку горстку сухих грибов. Они быстро набухли и всплыли. Сергеев и Олег по очереди, обжигаясь, вытаскивали из банки скользкие мягкие шарики, дули на них, потом жевали. Олегу есть не хотелось, это была необходимость, которую надо выполнить, иначе не хватит сил. В поселке всегда было плохо с солью. Раньше ее вообще не было, а теперь Вайткус отыскал за болотом солоноватый источник, и вокруг него можно было наскрести соли. Правда, она была скорее горькая, чем соленая, и Вайткус хитроумно выпаривал ее. Грибы, которые они жевали, были лишь чуть подсолены, но недостаточно, чтобы отбить противный, надоевший привкус.

— Пошли? — спросил Сергеев.

Олег и не заметил, как он поднялся и начал сворачивать палатку — полотнище из рыбьей кожи.

Олег проверил арбалет. Тетива отсырела, и ее пришлось подтянуть.

Они пошли дальше, вверх по склону. Олег не узнавал мест и со злостью на себя подумал: как глупо было не оставить знаков, ведь два раза прошли этим путем.

— Может быть, мое настроение, — как бы продолжил Сергеев, когда они прошли с километр, — вызвано еще и тем, что моя деятельность, моя ценность там, на Земле, теперь равна нулю. Мне предложат отдыхать.

— Почему? Ты еще не старый и сильный.

— Мне уже не вписаться в мир, который изменился, в котором я в лучшем случае стану экзотическим Робинзоном, вызывающим сочувствие. Придется писать воспоминания.

— Воспоминания? О чем?

— О нас... Я пошутил. Я не буду писать воспоминаний, я буду нянчить внуков. Вам с Марьяшкой тоже будет нелегко. Ты представляешь, сколько всего знают ваши сверстники?

— Я буду учиться.

— Разумеется. Тебе будет трудно.

Сергеев не понимал, что для Олега проблемы земные не подкреплялись зрительными образами, предыдущим опытом — Земля оставалась пока краем обетованным. Если нужно учиться — выучимся. Это потом придут разочарования.

Олега все более беспокоила неузнаваемость мест, по которым они шли. Давно уже должен был появиться ручей, ущелье, но скалы вокруг были чужими, незнакомыми.

Сергеев ощутил беспокойство Олега.

— Мы что, заблудились? — спросил он.

— Все иначе, чем тогда. Это из-за снега.

— Не беспокойся, — сказал Сергеев, — мы не можем сильно сбиться. Пока мы знаем общее направление, пока мы идем вверх, ничего страшного.

— Погоди. — Олег услышал журчание воды.

Снова зарядил снег. Они вышли к ручью через несколько минут и дальше пошли вверх по нему, хотя это было ненадежно. В прошлый раз к ручью они вышли уже из ущелья. А сколько здесь течет ручьев?

Они шли до вечера, почти не останавливаясь. Никаких приключений с ними не было. Олег стрелял по зайцу, но промахнулся. Снег не прекращался. Он липнул к одежде, но было не холодно, только с каждым шагом труднее вытаскивать ноги из снега.

Когда стемнело, они вошли в ущелье. Но это было совсем другое ущелье. Скорее, широкая промоина. Там и остались ночевать. Оба понимали, что сбились с пути, но возвращаться было поздно. Если там, наверху, снега не так много, то остается надежда выйти к перевалу. Но говорить об этом не хотелось. Олег разделил оставшиеся грибы на три части. Дрова они экономили и, как только вода в банке согрелась, сразу потушили огонь, а головешки сложили в сумку.

Они спали под обрывом, ночью был мороз, и ветер скатывался по промоине, как поток весенней воды.

*   *   *

Утром Павлыш собрался в горы.

Он позвал с собой Салли, как и договаривались, но воспротивилась Клавдия, потому что подошел день профилактики и Салли должна была проверять аппаратуру — это ее обязанность. Павлыш стал уговаривать Клавдию перенести профилактику на другой день, но начальница была непреклонна. Она глубоко убеждена в том, что ею правит чувство долга, и только чувство долга. И никаких других чувств она не знает.

— Бог с вами, Клавдия, — сказал Павлыш. — Если вы не хотите, чтобы со мной летела Салли, полетим с вами.

Ему показалось, что Салли, слышавшая это предложение, улыбнулась, но он не посмел посмотреть в ту сторону.

— Вы с ума сошли, — произнесла Клавдия, неожиданно покраснев. Павлыш даже не подозревал, что Клавдия умеет краснеть. — Вы полагаете, что именно я и есть главная бездельница на нашей станции?

— Я ничего дурного не имел в виду. Я только думал, что и вам рано или поздно придется лететь в горы. Это же ваша стихия.

— Моя стихия — вся планета. Горы уже обследованы скаутами. Система, находящаяся к северу от леса, сравнительно молодая, без активного выветривания. Если там и есть что-либо не банальное, то потребуется глубокое бурение...

— Мое дело пригласить. Место в вездеходе найдется.

— Спасибо за приглашение, в другой раз...

Салли завернула Павлышу несколько бутербродов на дорогу и дала термос с кофе.

— Не расстраивайся, — сказала она, когда Клавдия удалилась к себе в лабораторию. — Мне в самом деле сегодня надо работать. Мы слетаем с тобой в следующий раз.

— Не знаю, когда он будет, — ответил Павлыш. — Завтра возникнет еще миллион дел.

— Придумаем что-нибудь. Сегодня ты найдешь какие-нибудь особенно красивые места. Хорошо?

Салли поднялась на цыпочки и легонько поцеловала Павлыша в висок. Она была высока ростом.

— Я знаю, что сделаю. Я уже все обдумал.

— Что?

— Я переселяюсь в лабораторию. Вместе с тобой.

— Со мной?

— Да. У нас будет свой домик, мы сможем закрыть за собой дверь. Почему нам нужно притворяться и делать вид, что мы не нравимся друг другу?

— Ты не умеешь делать вид.

— Тем более. Клавдия все равно недовольна.

— Разумеется. Это крушение принятых норм. Она отлично знает, откуда берутся дети, не считай ее лиловым чулком. Но в экспедиции она привыкла, что на твоем месте находится Сребрина Талева. Наши отношения неправильны, неожиданны, и она никак не может к ним приспособиться, а нас всегда раздражает то, к чему мы не можем приспособиться. Например, нас раздражает эта планета.

— Не надо философствовать. Поставим ее перед фактом.

— Ничего не выйдет — лаборатория недостаточно стерилизована. Клавдия скорее умрет, чем позволит кому-нибудь жить там.

Закончить этот разговор они не успели, потому что вернулась Клавдия. Она принесла желтый листок.

— Третьего дня, — сказала она, — один из моих скаутов зарегистрировал металлическую аномалию вот в этом квадрате. Причем его сообщение сбивчиво — я не смогла понять, что там за выход. Если тебе все равно куда лететь, погляди в этой долине. Аномалия поверхностная, и это тем более странно.

— С удовольствием, — проговорил Павлыш.

*   *   *

Павлыш сделал круг над станцией, погода была хорошая, видно далеко. Туманной скалой поднимались, исчезая в облаках, стволы гигантских деревьев. По озеру шли некрутые волны, дальше, на глубине, они курчавились барашками. На Земле Павлыш давно бы вышел в озеро на надувной лодке и порыбачил или понырял бы в свое удовольствие. Впрочем, надо будет совершить экскурсию по дну озера. На той неделе.

Затем Павлыш поднял вездеход выше, прорезав облака.

Из облаков вылетела стая птиц — таких Павлыш уже видел, это были странные создания, наверное, пресмыкающиеся, — надо будет отловить экземпляр для исследования; они устроили в воздухе отчаянную драку: сплетались клубком, разлетались снова, бросались друг на друга.

Вершины гор, еще далекие, высились над облаками. Ближе — черные, бесснежные; дальше — покрытые снегом, массивные, спокойные и знакомые — горы везде одинаковы, на любой планете.

Вездеход снизился к горам. Теперь можно было понять схему расположения горной системы. Горы поднимались уступами от долины, переходя в первый, сравнительно невысокий и пологий хребет. За ним тянулись высокогорные долины, в которых даже сейчас, летом, не таял снег. За долинами цепью возвышались горы повыше — уже настоящие великаны, высотой более пяти километров. Дальше — Павлыш знал об этом, но издали было трудно увидеть — располагался могучий узор вершин, самых высоких на планете, и наивысшая гора высотой больше одиннадцати километров, которой еще предстоит получить достаточно красивое и гордое название.

Туда Павлыш пока не полетел.

Он опустил машину на пологом склоне второго хребта. Посидел немного, не открывая люка.

Было очень тихо. И тишина эта была чистой и торжественной. Тишина, которую никогда и никто еще не нарушал звуком голоса.

Затем Павлыш вышел на связь и спросил, как дела на станции.

Клавдия ответила, что все в порядке, и попросила не опаздывать к обеду. Она была настроена мирно, напомнила Павлышу, чтобы он заглянул в ту долину, где замечена аномалия.

— Обязательно, — заверил Павлыш. — Только чуть попозже.

Он открыл люк и вышел наружу. Ветра не было. Ноги сразу уплыли в снег — почти по колено, снег был покрыт блестящей твердой коркой: за длинный день летнее солнце растапливало его. Но внутри он оказался сухим, рассыпчатым и слишком белым — здесь еще Павлышу не приходилось видеть такого яркого белого снега.

Павлыш взял пригорошню снега и сжал перчаткой. Снег рассыпался и пудрой потек вниз.

Потом Павлыш совершил преступление против инструкций, но как биолог он понимал, что здесь ему ничто не грозит. Он снял шлем.

Холодный воздух обжег лицо, на секунду Павлыш даже удержал дыхание, чтобы не пустить в легкие мороз. Когда он все же вдохнул, то все ожидания сбылись — это был хрустальный, первозданный, замечательный воздух.

Держа шлем в руке, Павлыш пошел, проваливаясь по колено в снег. Он не спешил, был только один звук — звук хрустящего снега. Здесь, на высоте, с непривычки сбивалось дыхание — а всего километра четыре, не больше.

Белая птица пролетела вдали. Значит, и здесь есть какая-то жизнь. А почему ей не быть — воздух нормальный.

Замерзли уши. Павлыш пожалел, что не взял теплой шапки — у него была с собой старая вязаная шапка.

Павлыш надел шлем, включил отопление.

Ему не хотелось уходить. Он стоял, медленно поворачивая голову, и разглядывал поочередно вершины, столь схожие и столь величественно разные — это была особенная, торжественная и совершенная архитектура, которая свойственна лишь большим горам. Яркое белое солнце плыло над вершинами, и небо было куда темнее, чем на Земле, и были видны звезды.

Павлыш вернулся к вездеходу, поднял его вновь и прошел к дальнему большому хребту. Он летел вдоль горной цепи, вглядываясь в детали великанов: в скальный обрыв километровой высоты, в узкий гребень, над которым навис снежный карниз, в трещину в леднике, уходящую в голубую бесконечность... Одни любят смотреть на огонь, другие — на море. Павлыш больше всего любил смотреть на горы.

Он почувствовал, что устал и проголодался. Достал бутерброды, выпил кофе, снова поговорил со станцией и снова услышал напоминание Клавдии заглянуть в ту долину.

Поэтому Павлыш перед возвращением взял курс туда. В полете он мирно прихлебывал кофе, нежась в умиротворенном состоянии человека, который не обманулся в высоких ожиданиях.

Вездеход опустился на склоне долины, схожей с огромным цирком.

— Ну, где здесь у нас аномалия? — сказал вслух Павлыш и выглянул в иллюминатор.

С той стороны ничего не было — белый склон. Он поглядел в другую сторону, вниз.

Потом произнес:

— Так. Именно так.

Из всех невозможных зрелищ, которые выпадают на долю человека, ему выпало самое невероятное.

Внизу, в долине, на арене снежного цирка, маленький отсюда, сверху, лежал космический корабль.

В первое мгновение он показался Павлышу совершенно целым, и он даже подумал на мгновение: может, это другая экспедиция... А потом понял, что корабль погиб.

Диск стоял склонившись, касаясь краем снежного поля, снежная ледяная шапка прикрывала его вершину.

Павлыш резко поднял вездеход и бросил его к кораблю.

Выскочив из вездехода, он вспомнил, что не сообщил об открытии на станцию, чем еще раз непростительно нарушил инструкции, но потом выкинул эту мысль из головы.

На боку корабля поблескивала надпись: «Полюс».

*   *   *

Корабль не хотел пускать Павлыша внутрь.

Пассажирский люк был приоткрыт, но добраться до него не было возможности — он оказался на высоте трех метров. Трап не смогли или некому было опустить. Грузовой люк был заклинен при падении. Обойдя корабль и поняв, что находится в положении кота, которому предлагают напиться из кувшина с узким горлом, Павлыш, проваливаясь в снег, медленно брел вокруг «Полюса» и вдруг поймал себя на мысли, что не спешит проникнуть в корабль, боится встречи со зрелищем внезапной, давно замерзшей смерти.

В то же время хотелось надеяться... На что? И тут же Павлыш придумал ответ: на то, что кто-то остался жив, смог поднять планетарный катер и уйти в космос.

Нелепость этой мысли заставила досадно поморщиться. Ведь Павлыш отлично знал, что это за корабль, знал, что он давно пропал без вести. Последняя связь с ним была, когда он уходил в большой прыжок совсем в другом секторе. Что-то произошло во время прыжка. Корабль из него не вышел. И сгинул бесследно, что бывает крайне редко, может, раз в десятилетие.

Оказывается, корабль вышел из прыжка только для того, чтобы бессильно рухнуть в этих холодных горах. И, разумеется, никто с него не спасся. По той причине, что если бы они запустили спасательный катер, то могли бы добраться до обитаемой планеты. Этого не произошло.

Павлыш вернулся к себе в вездеход, вспомнил, что Клавдия, наверное, сходит с ума — так давно он молчит.

Если Клавдия и сходила с ума, то она отлично держала себя в руках.

— Что-нибудь случилось? — спросила она ледяным голосом, когда услышала Павлыша.

— Как тебе сказать...

Клавдия молчала. Связь работала отлично, Павлышу было слышно ее быстрое дыхание.

— Я нашел «Полюс», — сказал Павлыш.

— Какой полюс?

— Помнишь, ты мне говорила об аномалии? Это не аномалия. Это космический корабль «Полюс». Может, ты слышала, что он исчез двадцать лет назад?

— Ой! — раздался голос Салли. Видно, она стояла рядом с Клавдией. Может, тоже беспокоилась, куда пропал Павлыш. — А люки?

— Он погиб. Разбился. Сейчас я постараюсь проникнуть в него.

— Подожди, — остановила его Клавдия. — Мы не знаем причины гибели.

— Он разбился, — повторил Павлыш. — Прошло двадцать лет.

— Тогда нечего спешить. Мы прилетим туда вместе. По инструкции нельзя идти одному.

— Я в скафандре.

— Конечно, Слава пойдет, — проговорила Салли. — Я бы тоже пошла.

— Я категорически против, — отрезала Клавдия.

— Прости, — ответил Павлыш и отключил связь.

Это было открытой революцией, мятежом на борту.

Павлыш открыл ящик с экспедиционным снаряжением. В экспедиционном катере должны быть первобытные вещи — веревки, крючья. Обстоятельства бывают столь неожиданными, что вся технология космического века оказывается бессильной без куска троса.

Павлыш сразу же отыскал идеальное приспособление, чтобы проникнуть на корабль, — реактивный ранец.

*   *   *

Внутри корабль сохранился замечательно. Он был как бы заспиртован ледяным воздухом.

Павлыш медленно шел коридорами корабля, заглядывая в каюты. Его целью был пульт управления. Там должен сохраниться судовой журнал.

Каюты были пусты. Это было странно: даже если большая часть команды находилась в анабиозном отсеке, вахтенных на таком корабле должно было быть не менее десяти человек.

В каютах все оставалось таким же или почти таким же, как в момент гибели судна, вещи на местах, но ни одного трупа.

На корабле летели семьями. В одной каюте — Павлыш запомнил ее номер: 44 — его вдруг тронула картина запечатленного мгновения, там стояла детская колыбель, возле нее початая бутылочка детского молока. Игрушки в колыбели...

Павлыш был уже убежден, что после аварии на корабле оставались живые люди. И ему предстояло понять, что с ними случилось потом.

Павлыш отыскал пульт управления. Он сильно пострадал, приборы управления были разбиты. В мертвом хаосе чудом казалось зеленое мерцание сигнала автоматической наводки на Землю. Павлыш выключил его — мерцание зеленого огонька в столь окончательно погибшем корабле было зловещим.

В узле управления и в других служебных помещениях «Полюса» Павлыш никого не нашел. Не было и судового журнала. Не было людей и в двигательном отсеке, пострадавшем более всего. Наконец Павлыш добрался до анабиозного отсека. Дверь в него была заперта. Но Павлыш был готов к этому. Он захватил с катера резак.

Замок поддался довольно легко.

В анабиозном отсеке было темно — стены здесь, в отличие от других помещений, не были покрыты светящимся составом. Павлыш включил шлемовый фонарь.

И тогда все понял.

Люди в анабиозных ваннах погибли вместе с кораблем. Вернее всего, при аварии сразу отключился энергоблок, и оставшиеся в живых обитатели корабля не могли оживить систему реанимации. Хотя, судя по всему, пытались. Некоторые из ванн были открыты, но старания оказались тщетными.

А потом растворы в ваннах замерзли, и те, кто спал в момент гибели корабля «Полюс», оказались закованными в прозрачные ледяные глыбы.

И тут же, в проходах между ваннами, Павлыш нашел тех, кто погиб вне отсека. У кого-то хватило сил перетащить их тела сюда.

Павлыш не стал задерживаться в анабиозном отсеке. Ему было там страшно. Можно быть сколь угодно рациональным, трезвым и даже отважным человеком и все равно внутренне сжаться, услышав за спиной, в ледяной тишине, воображаемые шаги и увидев вдруг в неверном луче шлемового фонаря, как под стеклом анабиозной ванны дрогнет веко или дернется в усмешке рот человека, погибшего двадцать лет назад.

Павлыш отступил к выходу, не в силах обернуться спиной к кладбищу «Полюса». А когда закрыл за собой дверь отсека, то прижался спиной к стене коридора и простоял так несколько минут, чтобы прошла проклятая слабость в ногах.

Затем он пошел к выходу, который оказался очень далеко. Павлыш шел все быстрее и задержался только раз, заглянув в распахнутую дверь какого-то складского помещения, потому что его удивил разгром, царивший там — словно какие-то дикари или животные добрались до ящиков и пакетов, разбросав по полу, раскрыв кое-как, будто камнями и когтями, банки и пакеты, пробуя и бросая их, если не понравились. Этого не могли сделать обитатели корабля, даже в момент крайней нужды, хотя бы потому, что знали, как открывать банки... Значит, в корабле кто-то побывал после того, как последние люди погибли или оставили его. Объяснения этому не было, объяснение требовало существования на планете достаточно высокоорганизованных животных или даже первобытных людей. А Павлыш как биолог был совершенно убежден, что высших животных на планете нет. И лишь когда он отошел на несколько десятков метров от разгромленного склада, простая и убедительная мысль пришла в голову. Подсознательно он раньше гнал ее от себя: люди умирали на погибшем корабле постепенно, один за другим, и последние, или последний, раздавленные безнадежностью и ужасом, сошли с ума. И умирающий безумец, не сознавая, что делает, приполз в этот склад, потому что смерть была немилостива к нему...

Скорей на волю! Чтобы было солнце и свежий воздух. Скорее вырваться из безмолвной гробницы, населенной ледяными тенями давней, но законсервированной стужей трагедии!

*   *   *

Они так уморились и промокли за ночь, что к рассвету, когда волнение стихло и островок перестало заливать, свалились и заснули как убитые.

Дик и Казик обняли Марьяну и прижались к ней с двух сторон. Они думали, что так теплее, и даже во сне старались не шевелиться, чтобы не сделать ей больно, а Марьяна, которая все время просыпалась, не могла согреться, ее бил озноб, и надо было сдерживаться, но Олег все не шел, он уходил куда-то, она звала его, бежала за ним, тут отказывала больная нога — у нее и не было вовсе ноги, — и Олег не оборачивался, и догнать его не удавалось... Земля качалась, потому что было землетрясение и сверху на нее падала крыша...

Марьяна очнулась — пленка закрыла лицо и мешала дышать, Марьяна отодвинула ее. Дик и Казик лежали по обе стороны, и она вспомнила, как в прошлом году они лежали на снегу и замерзали, и ребята тоже клали ее в середину, чтобы согреть. И тогда она не знала, что снова придется замерзать так далеко от дома, но в двух шагах от Земли — ведь правда, в двух шагах?

Островок укачивал ее, хотя не должен был этого делать.

— Дик, — произнесла Марьяна. — Мы плывем?

— Что? — спросил он во сне, но через несколько секунд проснулся, сел, откинул пленку и сказал: — Этого еще не хватало.

Зашевелился, застонал, никак не мог проснуться Казик. Кожа да кости, в чем душа держится — о нем всегда так говорили женщины в поселке, сейчас бы им на него поглядеть.

Марьяна попыталась сесть. Локти проваливались в подстилку, а нога сегодня почти не болела.

Вокруг была только вода — ничего больше. Их унесло, пока они спали.

Дик встал, ухнул по колено в воду; опершись ладонями, вытащил ногу и стал осматриваться. Проснулся Казик.

— Нам повезло, — проговорил Дик, — могло быть хуже.

Пока они спали, «корабль» стянуло течением с острова. Но ветер дул удачно, и потому они оказались ближе к дальнему берегу реки.

Они стали грести к берегу, пользуясь попутным ветром, гребли ладонями, даже Марьяна подползла к краю, свесилась через бревно и подгребала.

Казик стянул с себя рваные штаны и куртку, от которой остались только клочья, и прыгнул в воду. Он плыл за плотом и бултыхал ногами, толкая его перед собой. А потом, когда берег уже стал ближе и их всех охватило нетерпение, за ним прыгнул Дик и тоже толкал плот, даже не чувствуя, какая холодная вода.

Они толкали, задыхаясь, этот проклятый тяжелый плот, который, как живой, сопротивлялся им. И вдруг Дик ударил ногой дно. Он сильно толкнул плот вперед. Казик потерял равновесие, чуть не захлебнулся, потому что для него там еще было глубоко. Дик вытащил его из глубины, и они пошли к берегу за плывущим плотом. Они шли не спеша, лишь подталкивая его, когда он замедлял движение, и через несколько минут вынесли Марьяну на низкий пологий берег, под сень невысоких белесых сосен.

Под соснами пахло грибами, во мху бегали насекомые, шуршали кусты, принюхиваясь к пришельцам.

До конца пути оставалось совсем немного.

*   *   *

На обратном пути Павлышу пришлось отвечать на бесконечные вопросы Клавдии и Салли. Ни одной экспедиции не приходилось еще отыскивать погибший космический корабль. Причем корабль, исчезновение которого было у всех на памяти.

— Его не должно быть в этом секторе, — говорила Клавдия, словно Павлыш нарочно, чтобы ее позлить, привел сюда «Полюс».

— Если авария случилась во время прыжка, — возразил Павлыш, — они могли выйти и здесь.

— Да, но комиссия решила, что они так и не вышли.

— Ты уверен, что никто не выжил? — спросила Салли.

— Я ни в чем не уверен, — сказал Павлыш. — Но думаю, что некоторые умерли сразу.

— Если кто-нибудь и остался, они бы не выжили здесь и дня, — решила Клавдия.

— Когда это было? — спросила Салли.

— Я не нашел судового журнала. Но даже летом там мороз. Ночью опускается до сорока. В другие времена года хуже.

— Им некуда было идти, — произнесла Клавдия.

— Мы обследуем окружающие горы, — предложил Павлыш.

— Там было много людей, — припомнила Клавдия.

— И дети, — добавила Салли. — Экспедиция и колонисты.

Женщины разогрели ужин к прилету Павлыша, но есть ему не хотелось. Он сразу начал прокручивать пленки.

... Корабль в снежном цирке.

Он же — ближе, нависает блестящий бок. Крупный план — тусклая, исцарапанная ветрами и снегом поверхность борта. Коридор корабля. Яркий свет от шлемового фонаря Павлыша. Пульт управления, осколки приборов... Следы взрыва в двигательном отсеке... холодное запустение смерти.

Они пили кофе, они сидели в маленькой, теплой и чистой гостиной станции, и каждый представлял себе мертвый холод космоса, продолжением которого были те горы, где нашел смерть корабль «Полюс».

— Посмотрим остальные пленки? — спросил Павлыш.

— Не надо, — сказала Клавдия. — Завтра. Надо выяснить, что положено делать.

— А что положено? — Павлыш понял, что никогда не встречался с такой ситуацией. А ведь есть правила на все — на выход в открытый космос и на поведение при встрече с аборигенами. Даже самые немыслимые ситуации — и те имеют соответствующее правило.

— Что мы можем использовать? — спросила Клавдия.

— Как использовать? — не поняла Салли.

— Планетарные катера целы?

— Катер поврежден. Точка удара пришлась на транспортный отсек.

Клавдия включила информаторий. Он выдал текст на экран, буквы были строгими, четкими, не допускающими возражений. Клавдия повторяла текст вслух:

— «При эвакуации с исследуемой планеты экспедиция должна убедиться в том, что на планете не остается ни одного предмета земного происхождения, за исключением приборов, оставление которых предусмотрено с целью их дальнейшего извлечения...»

— Это не совсем тот случай, — сказал Павлыш. — Пожалуй, тут имеется в виду моя зубная щетка.

— Зубная щетка?

— Три дня не могу отыскать, — объяснил Павлыш. — Может, она завалилась в какую-нибудь щель, и через миллионы лет, когда здесь возникнет цивилизация, они откопают щетку и поймут, что на их планете побывали пришельцы.

— Не время для шуток, — оборвала Клавдия, склоняясь к дисплею. — Здесь должно быть что-нибудь еще. Я точно помню. Вот.

Снова зажегся экран информатория: «В случае обнаружения на исследуемой планете попавших туда в результате небрежности предыдущей экспедиции либо в результате несчастного случая предметов земного происхождения экспедиция обязана забрать их с собой, а в случае невозможности этого сделать — уничтожить».

— Я же говорила. — Клавдия была рада, что память ее не подвела.

— Ну как же так, — возразила Салли. — Там же люди...

— Люди погибли двадцать лет назад.

— Можно не спешить, — проговорил Павлыш. — Мы еще не улетаем.

— Надо спешить, — сказала Клавдия.

Она опять копалась в индексе.

Павлыш не понял, что Клавдия ведет с ним войну. Он начисто забыл о своем бунте, о том, что пошел на «Полюс», открыто не подчинившись Клавдии, и она вынуждена для самой себя утверждаться в главенстве.

— Это где-то в примечаниях, — припомнила она. — Там должны быть примечания.

— Я не понимаю, — произнесла Салли. — Что может случиться?

— Я могу ошибиться в точных формулировках, — сказала Клавдия, — но смысл мне понятен. Как и должен быть понятен вам. Корабль, потерпевший крушение, — источник земных микроорганизмов. По нашей вине может произойти экологическое бедствие.

— Микробы вымерзли, — возразил Павлыш.

— Ты можешь гарантировать? Как биолог?

— Нет, не могу, — согласился Павлыш.

Он понимал, что хочет сказать Клавдия. Павлыш заходил в корабль. И если что-то из чужого этому миру, а может, и вредных для него микроорганизмов или вирусов оставалось там, Павлыш предоставил им шанс вырваться наружу. И сейчас не так уж холодно — даже высоко в горах. И неизвестно, случится что-либо или нет. Вернее всего, не случится. Но инструкции составляли очень умные и предусмотрительные люди.

— Однако нельзя же... — начала Салли. — Он сейчас как памятник... — Она осеклась.

— Люди вышли в космос не для того, что оставлять памятники, могущие погубить чужую жизнь. Мы — не источники заразы, — произнесла Клавдия. — Смысл настоящей цивилизации — гуманизм.

Высокие слова зажгли глаза Клавдии светом подвижника.

«Тебя бы на костер, — подумал Павлыш, — пламя бы отступило».

Салли поднялась и вышла из комнаты поставить чай.

Остановилась в дверях.

— Ты так всегда уверена в своей правоте...

Клавдия не ответила.

*   *   *

Когда они отдохнули немного, Казик собрался идти к станции.

Марьяна предложила ему:

— Ты подожди, обогреешься, обсохнешь.

— Я обсохну по дороге. Я быстро хожу.

Дик отдал ему свой нож — нож Казика никуда не годился — и хотел отдать бластер, но Казик не взял. Он не доверял бластеру. Он сказал:

— Тебе нужнее. Я буду идти, а тебе надо сидеть и ждать.

Казик шел до темноты, но на пути ему встретилась речка, она была очень быстрой, и он пошел вверх по ней в поисках места, чтобы перебраться, однако забрел в болото.

И уже в темноте вернулся обратно.

Он увидел костер, который разжег Дик.

— Это я! — крикнул он издали.

— Не нашел? — спросил, поднимаясь, Дик.

— Завтра найду. Теперь я знаю.

Марьяна лежала с открытыми глазами и молчала. Ей было больно, но не в ноге, а во всем теле — тупая медленная боль.

*   *   *

... Они поднялись, когда рассеялся утренний туман. Туман уходил, стекая, как кисель, в озеро и прячась в лесу. Среди клочьев тумана был и дымок костра, на котором Дик кипятил воду. Павлыш, улетавший с Салли к «Полюсу», не заметил дыма. А если бы и заметил, то принял бы его за стелящийся туман, но Казик посмотрел на небо как раз в тот момент, когда катер мелькнул над вершинами деревьев.

— Вон они! Улетают! — закричал он.

— Ты видел? — спросила Марьяна.

— Да, маленький корабль.

— Наверное, они полетели на разведку, — решил Дик.

— Хорошо бы не все полетели, — отозвался Казик. — Как ты думаешь, их много?

— Не все ли равно?

— Если много, у них есть другой корабль, чтобы забрать Марьяну, — сказал Казик. — Я пошел, хорошо?

Он был взвинчен — свидание с Землей было таким близким.

— Подожди, выпей чаю, — напомнил Дик.

Дик мог бы оставить Казика и пойти к станции сам, но он ничего больше не произнес. В лесу одинаково опасно. Человек, который движется, находится не в большей опасности, чем тот, кто охраняет беспомощную девушку. Он понимал, какое это счастье для Казика — увидеть настоящих землян.

А сам этого чувства не испытывал. Он только беспокоился за Марьяну: она была сегодня совсем плохая. Он заставил Казика выпить горячей воды и сказал:

— Ну, беги.

Он знал, что никто на планете не ходит по лесу быстрее, чем Маугли.

*   *   *

Клавдия плохо спала в ту ночь.

Вечером снова вспыхнул спор с Павлышом: Клавдия настаивала, чтобы с утра он принял меры к ликвидации корабля. Слово «ликвидация», которое она употребляла по отношению к «Полюсу», как бы обезличивая действия Павлыша, помогало ей не видеть за «Полюсом» того, что видел Павлыш. Существовал предмет, который представлял собой угрозу для планеты. Существовали инструкции, которые предусматривали ликвидацию опасного предмета. Корабля «Полюс» не существовало давно. Разумный акт ликвидации, который она навязывала Павлышу, как бы подводил черту под событием, имевшим место двадцать лет назад.

Клавдия сама вскрыла контейнер с имплозивом — взрывчатым устройством, не распространяющим взрывных волн и не нарушающим природного баланса, перетащила тяжелый ящик в кают-компанию и безапелляционным тоном приказала Павлышу во исполнение инструкции завтра с утра ликвидировать корабль «Полюс», сделав голограмму его внутренних помещений для отчета в Звездной комиссии. Если нужно, согласилась она с требованием Салли, Павлыш может изъять из «Полюса» все предметы и материалы, могущие представлять ценность для исследований или сентиментальное значение для родственников тех, кто погиб.

После этого Клавдия выдержала бурный, неорганизованный и слишком эмоциональный напор Павлыша, который категорически отказывался взрывать корабль.

— Мы находимся, — проговорила она спокойно и размеренно, — в дальней разведке. Когда вы, Павлыш, соглашались лететь в эту экспедицию, вы отлично знали, что в чрезвычайных обстоятельствах решение остается лишь за начальником экспедиции. В случае неподчинения член экспедиции, виновный в этом, навсегда, я повторяю, навсегда лишается права работы в космосе. Вы можете оспаривать мое решение, вы можете считать его неразумным. За это решение ответственность несу только я. Вы же обязаны ему подчиниться. Правило это, как вы знаете, не имеет исключений. Не раз оно спасало экспедиции.

— Клава, — возразила Салли. — Это не тот случай. Нашей экспедиции ничто не угрожает. Мы можем отложить это решение до отлета. Время еще есть.

— Мы не можем отложить решение до отлета. С каждой секундой повышается опасность заражения этой планеты.

Павлыш молчал.

Логика и железная уверенность Клавдии обладали неким гипнотическим эффектом. Возможно, он бы продолжал спорить и находить аргументы, не будь он воспитан на дальнем флоте, где авторитет капитана, начальника экспедиции — обязательный и чуть ли не главный элемент воспитания. Клавдия была права — в решающий момент командир корабля или начальник экспедиции имеет право и даже должен принять решение, которое не обсуждается. Элемент ошибки, который заключается в этом, всегда меньше, чем риск возникновения анархии. Человечество может достичь звезд, всеобщего благополучия, люди могут путешествовать во времени и покорять дальние галактики. Но они остаются теми же людьми, каким были тысячу лет назад. Самый гуманный и талантливый человек будет бояться смерти и стремиться к любви. Одни буду жаждать славы, другие покоя, люди буду выбирать себе друзей и спутников жизни, но будут встречать и врагов и соперников, идеального человека, идеального общества, к счастью, быть не может — иначе бы человечество замерло в нирване и сгинуло бы в благостной неподвижности. Поэтому в космосе должен властвовать Закон, придуманный людьми, недостаточно совершенный, чреватый ошибкой, но единый для всех и нерушимый.

Этот закон олицетворяла сейчас Клавдия Сун, маленькая упрямая женщина, уверенная в своей правоте так же, как был убежден в своей Павлыш. И правота Павлыша должна была отступить.

— Лучше бы я не находил его, — такими были последние слова Павлыша.

Он вдруг понял, что смертельно устал за день и никого не хочет видеть. Ни правильную Клавдию, ни добрую Салли. Они чужды ему, если, подчиняясь закону, человек продолжает осознавать свою неправоту перед силами высшими, нежели закон.

Клавдия не спала всю ночь, потому что ей было страшно спать. Она не была на корабле, но видела пленки, снятые Павлышом. Ее воображение было достаточно развито, чтобы представить себя на мертвом корабле.

Стоило ей заснуть, как мертвый корабль оживал и люди, которых она обрекла на вторую смерть, сходились к ней, приближались вплотную и что-то пытались сказать. С ними надо было спорить, доказывать, что она лишь выполняет свой долг, а те не понимали и грозили, хотя лиц их она не видела, старалась увидеть, но не было лиц... Клавдия в ужасе просыпалась и старалась не заснуть снова. Ей казалось, что она не спит, и лишь новый приход тех людей доказывал, что она снова заснула...

К утру эта бесконечная борьба с людьми с «Полюса» истощила ее настолько, что она поняла — убедить их не удастся и придется оставить их в покое. И эта мысль принесла такое облегчение, что Клавдия тут же заснула глубоко и без сновидений. Когда она проснулась, было около десяти часов утра — станция была пуста. Павлыш с Салли улетели, не стали ее будить.

Клавдия поднялась, голову ломило, она старалась восстановить в памяти кошмар, но он был бесформенным и каким-то глупым. Она поняла, что не приказывала Салли лететь с Павлышом, хотя, разумеется, лететь вдвоем было правильнее...

Клавдия умылась ледяной водой, сделала гимнастику, выпила чашку крепкого кофе — эти действия не исправили тягучего, отвратительного настроения, но полностью изгнали из памяти кошмары. И она представила себе, как Павлыш летит, сидя рядом с Салли, и они посмеиваются, вспоминая о вчерашних спорах, может, даже говорят о ней с усмешкой. Разумеется, с усмешкой, а Салли с готовностью кивает, соглашаясь... Клавдия не стала вызывать катер. Приказ отдан. Он должен быть выполнен, иначе завтра на станции воцарится анархия.

В конце концов это эпизод, не более как эпизод. Давно погибший корабль, давно погибшие люди... Освоение космоса не обходится без жертв. И если не подчиняться дисциплине, то жертвы утроятся.

И Клавдия попыталась заняться делами.

*   *   *

Казик спешил, он теперь знал, как надо идти — болото обогнуть повыше, через гряду холмов, а потом резко взять по лощине к тому месту, где речка растекается по камням и становится мелкой.

У реки он задержался, отыскал место поспокойнее, где вода была как зеркало. Не такое, конечно, как то, что Марьяна оставила в поселке, но все же можно поглядеться. Он даже удивился — лицо стало таким узким и темным, что только белки глаз не испачканы. И волосы кажутся застывшей кашей.

Причесаться было нечем, но мылся Казик минут пять — и просто водой, и илом. Он понимал, конечно, что земляне будут им недовольны — Казик совершенно за собой не следит, не зря его всегда ругает тетя Луиза.

Он перешел через реку вброд, в одном месте было почти по пояс, и замерз он страшно, так что по лесу он побежал. Лес был негустой, сосняк, светлые голубоватые стволы отклонялись от него, боялись шума, хищные лианы он срезал на бегу ножом — хороший нож, может, Дик его потом подарит, а то Казик остался без ножа... Он обязательно попросит у земных людей книгу по географии. Первым делом, когда все кончится, он попросит у них книгу по географии с цветными картинками. Старый говорил, что бывают книги с объемными и движущимися картинками. Что еще нужно человеку?

*   *   *

Олегу не было холодно. Снег, сыпавшийся густо и упрямо, сначала срывал палатку жесткими струями, а потом, превратив ее в холмик и затихнув, словно довольный тем, что восстановил чистоту и белизну горной долины, стал тяжелым, душным и теплым.

Олег устал, ему хотелось спать, мысли двигались лениво и безвольно. Вчера они шли весь день, они старались идти так, чтобы все время подниматься. Они уже знали, что заблудились, но не переставали надеяться, что все же выйдут к перевалу, пускай не в нужном месте, это не так важно — только бы вырваться из облака, наверх, где нет бесконечной пурги.

Они упали — сил не было даже на то, чтобы согреть воды, — не дождавшись темноты. В серой мгле, молча, будто совершали уговоренный ритуал, они расстелили палатку, удерживая ее, чтобы не унесло вьюгой, потом закутались в нее и покорно лежали, чувствуя, как полог тяжелеет, заваленный снегом.

Ночью Олег проснулся — а может, ему показалось, что он проснулся, — от жалости к матери. Он уже догадался — именно тогда, ночью, во сне, — что никогда больше не увидит мать. И ему стало бесконечно жалко ее, потому что теперь мать, даже если их найдут и привезут на Землю, всеми мыслями останется здесь, на планете, у нее ничего больше нет. И ему стало стыдно, как часто он грубил ей, не слушался ее и не хотел слушать рассказы об отце и прежней жизни. Олег заплакал и беззвучно, чтобы не разбудить тяжело дышавшего Сергеева, просил у матери прощения.

*   *   *

Клавдия села за стол поработать. И ничего у нее не получалось.

Через несколько минут она поймала себя на том, что тупо глядит в окно. Лес за эти недели изменился: лето заставило распуститься листья на деревьях — маленькие зеленые листочки на длинных волосах ветвей; мох выпустил свежие побеги, которые вздрагивали, когда близко пролетало насекомое, стараясь схватить добычу; лишайники вспучились и медленно дышали; в чаще появилось куда больше животных — то ли пришли с юга, то ли проснулись от зимней спячки. Лес вызывал в Клавдии отвращение, но и притягивал ее. Это было странное желание, которое овладело Клавдией, как жажда, — выйти в этот лес и пойти по нему, просто так, без скафандра, ничего не опасаясь.

Нет, так не пойдет, спохватилась Клавдия и заставила себя думать о работе...

Не хватало еще этого корабля! Гробница Тутанхамона!

Клавдия была легко ранима и впечатлительна, но старалась скрыть это от окружающих, потому что в ином случае ей нет места в дальней разведке. Она привыкла за последние годы подавлять чувства, которых стыдилась, и поддержание репутации вычислительной машины, вызывавшей к ней уважение, но редко — симпатию, казалось целью ее жизни. Удивительно, но Клавдия не догадывалась, что Сребрина и Салли работают с ней уже не в первой экспедиции совсем не потому, что Клавдия методична, работоспособна и пунктуальна. Наоборот, они любили другую Клавдию, которую та скрывала даже от себя самой. Видели, понимали ее и привычно игнорировали сухую оболочку начальницы. Обе они опекали Клавдию, как неловкого сына, которого не любят соученики по классу, отличника и занудного зубрилу, потому что знают: дома, когда никто не видит, он совсем другой и часами возится с больным котенком, рисует цветы или выпиливает из дерева рыцарский замок.

Клавдия влюбилась в шумного и неправильного Павлыша еще на корабле, когда и речи не было о том, чтобы взять его в экспедицию. И, влюбившись, стала относиться к нему резко, холодно и подчеркнуто враждебно. Ей на этот раз удалось обмануть не только себя, но и проницательную Салли. Когда же оказалось, что волей случая Павлыш летит именно с ней, ее охватила такая бешеная радость, что она сама привычно, умея бороться с собой и не понимая себя, истолковала ее как волнение, потому что именно такой человек, как Павлыш, — опасность для налаженной экспедиции. Но так как Клавдия была человеком дела, она тут же доказала себе, что задачи экспедиции важнее всего и следует пойти на жертвы, чтобы экспедиция не сорвалась. Стиснув зубы, изнывая от любви к Павлышу, она приняла его на станцию. Когда же обнаружилось, что Павлыш и Салли, два больших, веселых и добрых человека, тянутся друг к другу и их сближение — лишь дело времени, потому что оно естественно, Клавдия нашла массу аргументов, заставляющих ее как человека, ответственного за экспедицию, воспрепятствовать этому сближению.

Может, из-за того, что Клавдия находилась в постоянном возбуждении, не давая себе возможности разобраться в его действительных причинах, она прониклась таким активным отвращением к планете. Тем более что планета и в самом деле была первобытной, опасной и враждебной человеку. Впервые в жизни Клавдия хотела одного — чтобы экспедиция закончилась и можно было вернуться в обычный мир камеральных работ и деловой суматохи, мир, в котором ее никто не понимал, но все считали, что ее понимают.

И в то же время, как бы ей ни была отвратительна планета, как бы ни возмущала она ее праведную и мятущуюся душу, этот мир ее притягивал и тревожил.

... Клавдия поднялась. Ею владела тревога, неумолимое желание действий. Она не могла больше работать. Она даже не могла думать о работе.

Она подошла к плите, хотела поставить кофе, налила воды, но включать плиту не стала.

Потом прошла в переходник и надела скафандр.

«Я выйду, — повторяла она себе, — я выйду на минуту, дойду до леса. В конце концов, почему я должна неделями сидеть в этой тюрьме?»

Будь на станции кто-нибудь, кроме нее, она никогда бы не позволила себе выйти. Сейчас никого рядом не было. И никто не увидит ее. А потому можно представить себе, что не увидит и непреклонная Клавдия Сун. Нет ее, Клавдии, улетела тоже в горы. И выходила в лес не она, а то нелегальное, неосознанное и формально не существующее естество Клавдии, над которым она не имеет никакой власти.

Клавдия проверила, герметичен ли переходник — все пункты инструкции выхода она соблюдала точно, — и шагнула в лес.

До того она бывала снаружи, разумеется, бывала — по делу. То надо было помочь скауту выгрузить пробы, то сходить в планетарный катер. Но она ни разу не была в лесу. И когда Павлыш полушутя и весьма осторожно уговаривал ее отправиться туда вместе с ним, она сухо отказывалась, давая понять, что необязательными вещами она заниматься не намерена.

Клавдия пересекла поляну, оглянулась. Купола станции и лаборатории смотрели вслед, не одобряя ее поступка.

Ей казалось, что ветер, колеблющий листву, овевает и ее лицо. Она даже провела перчаткой по забралу шлема, проверяя, герметичен ли он. Все было в порядке.

Она вступила в лес, она шла широкой прогалиной медленно, глядя под ноги, чтобы не ошибиться и не наступить на какую-нибудь гадость, потому что ее путешествие по лесу совсем не означало примирения с ним. Это было испытание для себя — если бы вместо леса перед ней был кратер вулкана, возможно, она в таком душевном состоянии спустилась бы и в кратер.

К собственному удивлению, Клавдия с каждым шагом обнаруживала в лесу нечто — то сухой лист, то причудливо изогнутый корень, то пышное движение лишайника, — что ее привлекало своей первозданной красотой и естественностью, всплесками красок, необычностью форм... Клавдия останавливалась, разок даже нагнулась, разглядывая смешного полосатого жучка на длинных ногах.

Жучок при виде Клавдии поднялся на задние лапки и подпрыгнул, и Клавдия не испугалась — она подумала, что он похож на ластящегося щенка, который хочет лизнуть в губы.

Милый жучок промахнулся и обиженно загудел, улетая.

К счастью для Клавдии, она не знала, что яд этого полосатика хотя и не смертелен, но вызывает глубокие незаживающие язвы и, встретив его в лесу, надо бежать без оглядки. Впрочем, она была в скафандре, и ей ничего не грозило.

Улыбаясь смешному жучку, Клавдия проводила его взглядом и хотела было возвращаться, но тут увидела впереди цветы.

Цветы редки на планете — здесь царство простых растений. И чаще всего цветы — это лишь кажущиеся цветами иные существа, даже не обязательно растения.

Клавдия остановилась на небольшой поляне. Центр ее был занят кружком изумрудной травы — травинки блестели, словно намазанные жиром; ближе к деревьям, под нависающим сверху сплетением ветвей, ютились беспомощные нежные комочки — одуванчики, только куда меньше земных и нежнее.

Когда Клавдия приблизилась к одуванчикам, они заколыхались на тонких стеблях, отклоняясь от ветра. Это были одуванчики для Дюймовочки.

Клавдии страшно захотелось дунуть. Дунуть, чтобы они полетели белыми пушинками.

Этого делать было нельзя.

Клавдия даже оглянулась — не подглядывает ли кто-нибудь, не видит ли он преступления?

Лес был тих и безмятежен.

Клавдия немного, на несколько сантиметров, все еще улыбаясь, приподняла забрало шлема и дунула.

Белым облачком пушинки взвились в воздух, закрутились, кидаясь во все стороны.

Несколько невесомых пушинок коснулись ее лица, и Клавдия отмахнулась от этого холодного, щекочущего прикосновения.

И тут же закрыла забрало.

Прикосновение, хоть и было нежным и безвредным, испугало и отрезвило ее. Она быстро выпрямилась.

Зеленые стебельки, на которых только что были одуванчики, спрятались, как живые, под землю.

«Идиотка», — сказала себе Клавдия.

В носу свербило — она успела вдохнуть запах леса, гнилостный, тяжелый, чужой.

Очарование пропало.

Клавдия оглянулась. Лес стоял со всех сторон, неподвижный, настороженный, враждебный чужому.

Она не сразу сообразила, куда ей идти — было неприятное мгновение нерешительности. Потом сквозь прогалины блеснула крыша купола — она же отошла всего на пятьдесят метров.

Она добежала до купола, сорвала скафандр, бросила его в дезинкамеру и сама тут же перешла в душ.

Горячая, пахнущая лекарственными травами вода хлестала ее. Она мыла лицо, еще и еще раз, все более проникаясь презрением к себе самой. И ей все казалось, что нежное прикосновение пушинок ничем не смыть.

Даже маленький ребенок в поселке не приблизился бы к одуванчикам и, если бы увидел их издали, сразу рассказал бы об этом старшим, потому что нет ничего хуже, чем натолкнуться в лесу на гнездо снежных блох. И взрослые сразу стали бы наблюдать за человеком, увидевшим в лесу гнездо снежных блох, — вернее всего, он заражен и обречен через полчаса или через час потерять рассудок в бешеном припадке... Почти все в поселке прошли через это несчастье, многие по нескольку раз. Из-за этого, когда в прошлом году припадок случился с Олегом, погиб Томас Хинд.

*   *   *

Что-то Казику в лесу не нравилось. Он был оживлен, кипел жизнью и звуками — это бывает летом, но впереди, куда лежал путь, было куда тише. Может, потому, что там станция, люди распугали зверей? Казик принял эту версию и поспешил дальше.

Пришлось пробираться сквозь завал — видно, здесь была большая буря и на возвышенности лес повалило. Нож Казик держал наготове, двигался бесшумно, стараясь быть незаметным и проскальзывать как тень. Но он задержался в этом завале, все равно здесь не побежишь, да и в трухлявых деревьях любят прятаться всякие гады.

Издали Казик заметил обтянутое паутиной жилище Чистоплюя и обежал его стороной. И тут же учуял стаю шакалов.

От них далеко пахнет в лесу — они никого не боятся и гонят добычу. Чаще они нападают в одиночку, они неутомимы и злы, но иногда собираются в стаю — такая стая напала в прошлом году на Дика с Марьяной. Вот почему в лесу так тихо.

Ничего, сказал себе Казик, от вас мы убежим.

Шакалы тоже почуяли Казика. Первого шакала он углядел, когда пробирался через лощину, и пришлось идти медленнее.

Шакал показался сверху, справа, он смотрел спокойно, будто Казик его не интересовал, будто он просто из любопытства выглянул из кустов и даже удивился: кто это шумит в лощинке?

Но Казик знал, что теперь шакал не успокоится — он или погибнет, или убьет Казика.

Хорошо бы, шакал был один.

... Второй шакал поджидал Казика на пути. Как только он выбежал из лощины на плоское место, шакал уже ждал там, присев на задние лапы, — белая шерсть дыбом, черная пасть нараспашку. Словно улыбается.

— С дороги! — крикнул Казик.

Он знал, что шакалов не испугаешь, но так самому было менее страшно.

Казик кинулся на шакала, преградившего ему путь, но тот не шелохнулся, равнодушно поджидая сумасшедшую добычу, которая сама несется в глотку. Ростом он был выше Казика, а когда поднимался на задние лапы, то вдвое выше.

В последний момент, перед самым носом шакала, Казик вильнул в сторону и успел проскочить в нескольких сантиметрах от рванувшейся к нему оскаленной морды.

Казик перепрыгнул через живой корень и побежал дальше. Сзади стучали когти — шакал бежал по следу, и бежал, конечно, быстрее Казика. И как назло, вокруг только сосны с мягкими прямыми стволами — не влезешь, чтобы отсидеться. Впрочем, от шакала трудно отсидеться. Он может ждать целые сутки.

Казик на бегу обернулся, и ему стало обидно от невезения: шакалов уже было трое. Он стал забирать правее, к берегу озера, — может, удастся уйти в воду. Казик не знал, умеют ли шакалы плавать, но все же надеялся: а вдруг нет? Ведь до станции бежать еще километр или два — обязательно догонят.

Впереди высился крутой холм. Казик из последних сил бросился к камням и вскарабкался наверх. Шакалы, все трое, окружили это убежище.

Казик дышал глубоко и часто — он ослаб за последние дни. Может, будь это около поселка, он смог бы убежать, но сейчас не убежишь...

Первый из шакалов начал подниматься наверх, отшвыривая когтями камни. Он поднимался медленно и спокойно. Шакалы все делают медленно и спокойно.

Когда шакалья морда была уже у ног Казика, тот ударил его ножом в горло. Горло — самое слабое место у шакала. Нож наткнулся на кость. Шакал отпрянул, будто не ожидал удара, но тут же полез вновь. Казик успел нанести еще один удар, удачный, прежде чем ему пришлось спрыгнуть с холма и бежать снова, потому что остальные шакалы тоже полезли на холм.

Теперь у Казика было только два врага. А он был цел, ни царапины.

Казик продолжал бежать вперед, и шакалы вновь настигли его у большого мягкого голубого дерева. Он прыгнул на ствол, но поскользнулся, потому что его дернула за руку жгучая хищная лиана.

И в это мгновение зубы первого шакала рванули кожу на плече. Было очень больно.

Казик обернулся и начал бить шакала ножом, прячась за ствол, который изгибался, пытаясь посторониться, и шакалу удалось еще раз укусить Казика. Казик понял, хотя от боли и отчаяния он соображал плохо, что ему не устоять, надо бежать, надо спасаться.

И он побежал, виляя между стволами...

И вдруг выбежал на поляну.

На поляне спокойно, уверенно и гордо стояли настоящие земные купола — блестящие, серебряные и непобедимые.

*   *   *

Прошло около часа с неудачной вылазки в лес, а Клавдия все не могла успокоиться. Почему-то начала протирать приборы, потом включила стиральную машину и сложила в нее постельное белье. Ей не хотелось, чтобы возвращались Павлыш с Салли, словно она еще не была готова их увидеть. Потом она убедила себя, что проголодалась, открыла экспресс-обед, но есть не стала, а спустила его в мусорокамеру.

Она старалась не смотреть в окна, но они, как назло, встречались на каждом шагу, и лес, враждебный и хитрый, подглядывал за каждым ее движением.

Начало знобить. Клавдия не знала, что это — первый признак укуса снежной блохи, но инстинктивно чувствовала, что с ней творится неладное и это неладное связано с выходом в лес.

Все собирался пойти дождь, стемнело не ко времени, темные тучи нависли над станцией. Ее пораженному болезнью воображению казалось, что деревья шевелятся и собираются все ближе и ближе к дому, чтобы ворваться внутрь.

И когда из леса выскочила окровавленная обезьяна и бросилась к куполу, ведя за собой страшных белых взъерошенных чудовищ — именно такими она увидела Казика и шакалов, — она восприняла это как попытку леса напасть на нее.

Клавдия тут же распахнула шкаф, выхватила анбласт, и все это заняло секунду — она действовала по инструкции, предусматривавшей оборону станции от нападения диких зверей. Делала она все это быстро, механически, преодолевая страх и отвращение.

Звери, напавшие на станцию, сплелись в клубок, и она даже с некоторым облегчением поняла, что у них свои дела: они выясняют свои отношения — это продолжение извечной борьбы за существование, в которой обезьяне придется погибнуть...

Так как свет внутри станции был включен, детали яростного сражения у станции Клавдия не могла разглядеть. Она подумала, что надо включить камеры, и, может, включила бы их, но дурнота и озноб все более овладевали ею, и она не могла бы сказать, почудилось ей или в самом деле в какой-то момент она увидела большие, отчаянные, разумные глаза обезьяны, которая прижалась к стеклу окна. Темная, исцарапанная, окровавленная морда отчаянно двигала губами, словно призывая на помощь.

Устрашась этого зрелища, устрашась морды белого зверя, возникшей рядом с мордой обезьяны — все это заняло доли секунды, — Клавдия подняла анбласт, чтобы выстрелить, защищаясь, в этих чудовищ, но ее остановило сознание, что выстрелом она нарушит герметичность купола и впустит в него инопланетную микрофауну. Обезьяноподобное существо увидело движение Клавдии и метнулось в сторону.

Клавдии показалось, что в лапе у него нож или, может, это был длинный коготь. Существо упало, звери накинулись на него. Зрелище было отвратительным, кровавым, типичным для этой планеты, и Клавдия не хотела смотреть, но смотрела, как в предгрозовой мгле, при свете молний это существо — такое впечатление, что у него не шерсть, а клочья меховой одежды, — ну и шутки играет с ней воображение! — умудрилось вырваться из когтей белых зверей и побежало, падая и поднимаясь вновь, огрызаясь из предсмертных сил, вниз, к озеру...

*   *   *

Скатываясь по склону к озеру и теряя последние силы, Казик все видел перед собой испуганные глаза земной женщины, прекрасной, чистой, окруженной сверканием земных, совершенных вещей, которая целилась в него из бластера, хотя этого не могло быть никогда, и руки его, сквозь всеобщую боль, болели от отчаянной силы, с которой он колотил кулаком в окно этого прекрасного дома...

А шакалы, терзая и словно играя, гнали добычу к серой воде озера...

*   *   *

В корабле Салли старалась не отходить от Павлыша.

Он был мрачен, почти не разговаривал, даже лицо осунулось.

«Как странно, — думала Салли, — типичный сангвиник, сама смотрела в карточку, склонен к компромиссам, отступает перед авторитарным мнением, ищет компенсации во второстепенных проблемах... Милый человек, который никогда не станет лидером».

Интуитивно Салли поняла, что окончательное, последнее решение убить «Полюс» зависит не от непреклонной Клавдии и не от бунтующего Павлыша — от нее, обстоятельствами поставленной в роль третейского судьи, что не выражалось вслух и даже не формулировалось мысленно.

Поэтому она встала первой, с рассветом, приготовила завтрак, и Павлыш, поднявшийся следом и заглянувший в камбуз, где хлопотала Салли, ничуть не удивился, увидев, что она одета к походу: в обтягивающей старенькой куртке и узких брюках — под скафандр. Обычно же на станции Салли ходила в сарафанах или открытых платьях, немодных, но уютных, домашних. Клавдия уверяла, что Салли — единственный сотрудник дальней разведки, которая одевается столь странно.

Салли сказала Павлышу, что не надо будить Клавдию. Она наверняка ночь не спала, только теперь забылась. Павлыш подчинился. Он понял, что самою Салли руководила не только жалость к начальнице экспедиции, но и нежелание объяснять, почему она, не спросив разрешения, летит в горы с Павлышом.

Павлыш мрачно молчал, завтракать не стал, молча перетащил в катер контейнер с имплозивом. Он совершал все действия, словно и не сомневался в том, что взорвет «Полюс». Он был обречен взорвать «Полюс», только Салли совсем не была в том уверена, но подозревала, что бунту Павлыша потребуется катализатор — ее союзничество. Однако она сама еще не знала, что перевесит в ее решении.

А на корабле она оробела. Салли приходилось бывать во многих экспедициях, она видела, как погибают люди, она знала мощь злобных стихий и ничтожество человека перед лицом этих стихий. Она знала, что корабль мертв, и давно.

Но все это было неправдой. Корабль был тяжело болен, он был в коме, но жизнь оставила в нем настолько явственные следы, что изгнать их не смог и многолетний мороз этих гор.

Салли помогла Павлышу перетащить в корабль контейнер со взрывчаткой, но когда Павлыш, вместо того чтобы распределить заряды по инструкции, велел ей оставить контейнер у входа, она с облегчением подчинилась.

Они налегке обошли корабль. Побывали на пульте управления, в отсеке управления, заглянули в анабиозные камеры, потом Павлыш отвел Салли в каюту 44, где стояла детская колыбель. Устроив эту экскурсию по кораблю, Павлыш не старался склонить Салли на свою сторону. Он был занят чем-то иным. Салли понимала: Павлыш все время что-то ищет, настороженный, как охотничий пес.

Он высвечивал ярким лучом фонаря пол неподалеку от входа, потом долго осматривал помятые, вскрытые банки и разорванные пакеты в разгромленном складе, спустился в «гараж», где стоял поврежденный планетарный катер, забрался в его кабину, там пробыл несколько минут. Салли даже не выдержала и позвала его:

— Слава, там что-нибудь есть?

— Иду.

Потом они вновь вышли к открытому люку.

Только вершины гор поднимались над толстым серым облачным одеялом, туго закрывшим долины и пропасти. Одеяло дергалось, шевелилось, сдвигалось к западу, словно капризный гигант тянул его в свою сторону. Салли представила себе, какая там, под одеялом, вьюга, и даже поежилась. Но здесь, над облаками, ветер дул ровно, вольно, и Павлыш откинул забрало шлема. Салли последовала его примеру. Щеки сразу обожгло морозом, и холодный воздух рванулся в легкие — Салли от неожиданности закашлялась и прикрыла рот перчаткой. Даже глазам было холодно. Но закрывать забрало она не стала. Воздух, хоть и разреженный, нес в себе свежесть и чистоту, по который так истосковались легкие.

Павлыш отстегнул от скафандра плоский матовый прибор, который Салли раньше не приходилось видеть.

— Я захватил с собой биоискатель, — сказал он. — Мы осмотрим с тобой долину.

Он почему-то не сомневался, что Салли охотно будет его сопровождать.

— А... приказ? — Салли хотела было произнести «взрыв», но язык не повернулся.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что нам не надо спешить.

— Ни черта я не буду взрывать, — бросил Павлыш, насупившись, словно мальчишка, который не отдаст никому пойманного жука.

Салли сразу увидела, каким он был мальчишкой. И непроизвольно улыбнулась.

Павлыш удивился:

— Что?

— Я так... ты понимаешь, что Клавдия, хотя бы из уважения к самой себе, сообщит о невыполнении приказа.

— Я и ей не дам взрывать.

— Я не о том. Она закроет тебе космос.

— Знаю, знаю!

Павлыш резко поднялся. Прибор матово поблескивал в руке.

— Ты не ответил, готов ли ты отказаться от космоса?

— Салли, милая, не говори глупостей. Вопрос не в отказе или согласии. Что бы ты сделала?

— Я спрашивала тебя, а ты отвечаешь вопросом.

— Вот контейнер. Действуй.

— Я бы сделала то же, что и ты.

— Тогда мы вместе не полетим. Остаток дней проведем на Земле. Ничего страшного.

— Ты дурак, и я тебя люблю, — произнесла Салли.

Павлыш спустился по трапу, что они привезли с собой, снег вокруг корабля был истоптан ими, но ветер быстро заметал следы.

— Закрой шлем! — крикнул Павлыш снизу. — Простудишься.

Салли спрыгнула. С трех метров она ударила по насту так, что провалилась почти по пояс. Пришлось выбираться.

Ей стало весело. Потому что была ясность. Ясность не только мгновения, но и окончательного решения.

— Если они шли, — сказал Павлыш, держа прибор в перчатке на руке, вытянутой вперед, — если они покинули корабль, а я в этом почти не сомневаюсь, они должны были постараться выбраться из гор. В долину, к лесу. Зимой эта задача невыполнима. Но у них не было другого выхода. Если я прав, то мы найдем кого-то из них. Под снегом.

Веселье Салли исчезло.

— Не надо.

Но Павлыш уже вел вокруг себя биоискателем, внимательно глядя на стрелку. Он словно не слышал ее.

— Потом, — попросила Салли. — Не сегодня. Оставь их в покое.

— Ты не поняла, — объяснил Павлыш. — Мне важно узнать, в какую сторону они пошли.

— Почему?

Павлыш заметил, как дрогнула стрелка, и медленно пошел по жесткому насту в ту сторону.

Салли шла рядом.

— Потому что они могли выйти отсюда.

— Это наивно. Так быть не могло.

— Салли, милая, ты накладываешь на других людей собственные ощущения. Тебе эта планета кажется смертельной. Ты убеждена, что на ней нельзя прожить и минуты без скафандра. Ты думаешь так, потому что живешь в комфортабельном помещении, дышишь стерилизованным воздухом, пьешь дистиллированную воду. Представь себе, что у тебя нет выхода. Или смерть, или приспособление.

— Тогда лучше смерть, — сказала Салли убежденно.

— Смерть никогда не лучше.

Стрелка дрогнула. И пошла влево.

— Это как детская игра, — проговорила вдруг Салли. — Холодно, тепло, еще теплее...

— У него небольшой радиус действия, — ответил Павлыш. — Это сделано для того, чтобы не сбивать картины при множественности объектов. Ты знаешь — биоискатель придумали альпинисты, спасатели. Сначала с его помощью искали тех, кого завалило лавиной... Здесь!

Павлыш остановился перед пологим возвышением.

— Подержи. — Он передал биоискатель Салли, а сам принялся перчатками разбивать наст, чтобы пробиться к более мягкому снегу.

Салли заставляла себя смотреть на руки Павлыша, но потом отвернулась. Она не хотела увидеть то, что должна была сейчас увидеть.

— Странно, — произнес Павлыш.

Голос его был только удивленным, не более. Салли обернулась.

Под снегом она увидела желтоватую белую шерсть. Там было погребено какое-то крупное животное, словно белый медведь.

— Когда вернемся в следующий раз, — решил Павлыш, — мы раскопаем его целиком.

— Зачем?

— По двум очевидным причинам, мой ангел, — сказал Павлыш. — Во-первых, это животное неизвестно науке. Во-вторых, мне важно узнать, почему оно погибло. Но потребуется лопата.

Расширяющимися кругами они шли вокруг корабля, все более удаляясь от него. Салли устала, наст держал не везде, иногда она проваливалась в снег. Ветер дул все сильнее и мешал идти, он срывал поверхностный слой снега, и порой было трудно увидеть что-либо в трех шагах.

За два часа поисков они ничего не нашли.

Наконец Павлыш остановился. Посмотрел на Салли и спросил:

— Устала?

— Да.

— Прости, я увлекся. — Он виновато улыбнулся.

— Я не сержусь.

— Полетели на станцию. После обеда я вернусь сюда и продолжу поиски.

— Почему ты убежден, что кто-то мог остаться в живых?

— На корабле нет ни одного трупа, кроме тех, что спрятаны в анабиозном отсеке.

— Но даже если они ушли, то погибли в горах...

— А если дошли до леса?

— Ты же знаешь, что представляет собой лес.

— Знаю. Но кто-то побывал на корабле сравнительно недавно. Помнишь разгром в кладовой?

— Это были не люди.

— Не люди поднялись к люку, открыли его, прошли по коридору до склада, а уходя, закрыли люк за собой?

— Это твое предположение.

— Достаточно серьезное, чтобы бросить ради него все дела и искать!

Они подошли к катеру.

— Клавдия, наверное, с ума сходит. Мы ее забыли.

— Ничего страшного, — упрямо сказал Павлыш.

Салли вызвала станцию.

Клавдия не отвечала.

Павлыш задраил люк катера, прошел к пилотскому креслу.

— Она молчит, — удивилась Салли.

— Она могла отойти от связи, — предположил Павлыш. — Мало ли куда человек может пойти на станции.

Павлыш поднял катер наверх. «Полюс» превратился в черную пуговицу на белом халате долины. Салли продолжала вызывать Клавдию, но безуспешно.

*   *   *

Павлыш заложил крутой вираж и, набирая скорость над озером, рванул в облака так, чтобы спуститься вертикально к станции.

Под облаками хлестал ливень и было сумрачно.

Павлыш поставил вездеход у купола лаборатории и, выключив двигатель, поднял большую сумку с вещами, взятыми с «Полюса».

— Ничего не забыла? — спросил он.

Салли отрицательно покачала головой.

Они прошли прямо ко входу. Внутри горел свет, и окна на станции, круглые, в ряд, приятно и уютно светили, кидая теплый свет на серые косые струи ливня.

Станция была закрыта. Клавдия не открыла дверь, когда спустился катер.

Салли нажала на кнопку у двери. Слышно было, как звон разносится по станции.

Павлыш заглянул в люк.

Струи воды текли по нему, мешали смотреть.

Салли набрала код. Дверь в переходник отодвинулась. Они вошли.

— Там неладно, — произнес Павлыш.

Струи дезинфектанта ударили по скафандрам. Салли выключила душ, сорвала шлем. Она первой бросилась в кают-компанию.

Павлыш начал вылезать из скафандра и в этот момент услышал крик Салли.

Он вбежал в комнату. Комната была ярко освещена. При ярком свете картина показалась особенно невероятной.

Все в кают-компании было перевернуто. Словно здесь буйствовал целый полк. Следы боя видны были во всем: в перевернутой мебели, в разбитой посуде, в разгромленных приборах. И среди всего этого хаоса на полу лежала, откинув руку с анбластом, Клавдия.

Салли склонилась над ней, слушая сердце.

— Погоди. — Павлыш отстранил Салли.

Он приподнял веко Клавдии, реакция была.

— Жива, — проговорил он, — но в глубоком шоке.

Павлыш быстро провел руками вдоль ее тела, стараясь понять, есть ли раны, но серьезных повреждений не нашел.

— Она отстреливалась, — сказала Салли.

Павлыш тоже заметил следы выстрелов на мебели и на стенах. Руки Клавдии были окровавлены — все в царапинах и ссадинах. Павлыш не мог знать, что в припадке безумия, вызванного укусом снежной блохи, Клавдия сражалась с невидимыми врагами. Павлыш решил, что враги были настоящими, что кто-то ворвался внутрь станции и чуть не убил Клавдию.

Павлыш перенес Клавдию на диван, потом собрал портативный диагност, который, к сожалению, ничем помочь ему не смог — он дал лишь общую картину глубокого беспамятства, нервного истощения, но ни перспектив, ни лечения дать не мог, потому что даже по аналогии с подобным явлением не сталкивался.

Все попытки Павлыша вывести Клавдию из беспамятства оказались бесплодными.

Время шло. Уже двадцать минут, как они на станции.

— По-моему, пульс слабеет, — прошептала Салли.

Павлыш взглянул на приборы и отрицательно покачал головой.

— Я должна была почувствовать, — сокрушалась Салли.

— Непонятно, — сказал Павлыш, — словно тайна запертой комнаты. Дверь была закрыта, замок в порядке, ничьих чужих следов внутри станции не вижу. И в то же время кто-то проник...

— Что мы знаем! — с горечью ответила Салли. — Мы чуть царапнули поверхность планеты и оставили нетронутым ее нутро.

— Уж если кто был осторожен, так это Клавдия!

— Ты лучше скажи, что делать. Я так больше не могу.

— Очевидно, выход один. Поднимаем планетарный катер.

— Идти к маяку?

— Да, на максимальной скорости через три часа мы будем у маяка.

Маяк был в открытом космосе, за пределами поля тяготения планеты, которое препятствовало космической связи.

— Наверное, ты прав, — решила Салли.

С маяка можно было выйти на связь с Галактическим центром и подключиться к диагностическому пункту, который даст рекомендации, что делать.

Они перенесли Клавдию в катер.

Потом Павлыш бегом вернулся под купол. Могло случиться так, что придется идти на рандеву с проходящим мимо кораблем, и они не скоро вернутся сюда. А может, и не вернутся.

Павлыш включил камеру — у него было полминуты, пока Салли задавала катеру программу полета, — и снял картину разгрома. Снимок может помочь, когда в Галактическом центре будут анализировать причины драмы. Причина может оказаться достаточно серьезной, и тогда планету закроют для исследований, переведя в разряд опасных миров.

Последнее, что сделал Павлыш, уходя со станции, — он включил программу консервации. Станция сама соберет себя в контейнеры, сложит, запакует, подготовит к возможной эвакуации.

Все. Павлыш бегом побежал в катер.

Салли сидела на полу, поддерживая голову Клавдии.

Павлыш осторожно поднял катер.

*   *   *

— Дик, — позвала Марьяна. — Дикушка.

Дик наклонился над ней.

Собиралась гроза — вот-вот хлынет ливень. Дик как раз хотел накрыть Марьяну остатками пленки.

— Я думал, ты спишь.

— Я не сплю. Я плыла... я была далеко... Где Казик?

— Сам беспокоюсь. Давно нет.

— Иди к нему, с Казиком беда, понимаешь?

— Ты откуда знаешь?

— Я ничего не знаю, мне плохо, потому что с ним беда.

— Нет, не могу тебя оставить.

— Со мной ничего... со мной ничего. Иди.

Марьяна говорила настойчиво, будто колдовала, будто и не видела ни Дика, ни предгрозового леса — ничего; она смотрела куда-то вдаль, внутрь пространства, в ее голосе был приказ.

— Дождь, — сказал Дик, размышляя вслух, — он быстро смывает следы. Если идти, то сейчас.

— Скорей, — торопила Марьяна, — будет поздно, может, уже сейчас поздно.

Дик подчинился. Но сначала он согнул вершины трех небольших сосенок, связал их веревкой и поднял туда Марьяну. Это была не очень надежная постель, да и над землей она возвышалась чуть больше чем на метр, зато наземные гады не смогут добраться до Марьяны. Марьяна терпела, только повторяла: «Иди».

— Я тебе оставлю бластер.

— Не надо, я буду лежать тихо, затаюсь. — Марьяне было трудно говорить.

— Здесь легкая кнопка, почти не надо давить. А у меня есть арбалет, это привычнее.

Он вложил бластер в руку Марьяне.

Та ничего не возразила.

— Я побежал, — сказал Дик.

— Скорее.

Дик бежал по следам.

Хоть туча нависла низко, шел дождь и было темно, Дик замечал то сломанную ветку, то перевернутый камень. Земля была мокрой. Но кое-где Дик угадывал отпечатки ступней Казика — сапоги тот потерял еще в озере и бежал босиком.

Вдруг Дик замер. Он почуял запах шакалов. Не свежий, но шакалы проходили здесь.

А вот здесь останавливался Казик. Настороженно — приподнимался на цыпочки, — значит, тоже почуял шакалов, но для него тот запах был куда более близким и свежим.

Дик еще более встревожился. Если шакал был не один, Казику надо было скорее спешить к дому землян — с ножом мальчишке не справиться даже с одним шакалом.

Дик миновал узкую лощину и понял, что шакал был не один. Их было по крайней мере три.

Холм, груда камней. Кровь, туша шакала...

Вот они и настигли Маугли.

Запах крови шакалов. Запах крови Казика.

Дик побежал еще быстрее. Он был страшен, и лес съеживался, прятался при виде его. Лес чувствовал, что бежит зверь, охваченный яростью, в которой страшна даже беззащитная коза, если она спешит на помощь своему козленку.

И так же, как Казик, неожиданно для себя Дик вылетел на поляну перед станцией.

Станция была слабо освещена, она была сказочным зрелищем — несколько куполов, связанных туннелями, и круглые окошки — свет. Станция была из того же мира, к которому принадлежал «Полюс». Но в этот момент Дику некогда было сравнивать и рассуждать.

Он увидел, как темное округлое тело поднимается в воздух, и это могучее беззвучное ускоряющееся движение заставило его замереть.

Он смотрел, как несется вверх, превращаясь в светящуюся точку, планетарный катер, не зная, конечно, что это планетарный катер, и не понимал, кто и почему улетает со станции.

Он побежал к двери.

Воздух был тяжелым, но дождь почти перестал.

Он толкнул дверь — она не поддалась.

Он заглянул внутрь. Там было пусто.

— Эй! — закричал Дик. — Откройте!

Никто не отозвался. Дик протер стекло.

Через окно было видно, что внутри большой светлой комнаты был бой — все перевернуто, вещи валяются на полу, сломаны... Следы крови на мягком ковре. Бластер, не такой, как у Дика, — длиннее и больше — тоже валяется на полу.

Дик ударил в дверь кулаком. Где же Казик?

Вдруг догадался: Казика взяли с собой и повезли наверх, в небо, где у них есть корабль. Конечно же, Казик был ранен, когда на него напали шакалы, и они взяли его на корабль.

Эта мысль была большим облегчением.

Дик перевел дух. Теперь надо возвращаться за Марьяной...

Но что-то смущало его. Что-то было неправильно. Запах шакалов? Да, но это не свежий запах. Запах Казика? Дик посмотрел в сторону озера — запах Казика вел туда.

Дик поглядел под ноги и увидел следы Казика, перекрытые следами двух шакалов. Это было странно.

Дик медленно пошел по следам, и с каждым шагом запах Казика и запах шакалов становился свежее. Почему же Казик не вошел в дом? Ведь они здесь были. Они поднялись в небо на глазах Дика.

Казик, видно, бежал из последних сил, останавливался, огрызался, отмахивался ножом — все это можно видеть по отпечаткам ступней, — рвался дальше к воде. Дик на его месте тоже бы попробовал прорваться к воде.

Идти Дику пришлось недалеко.

Казик успел вбежать в воду. К камням у берега.

Он забежал еще шагов на двадцать и упал там. Шакалы не посмели войти в воду. И ушли.

Дик увидел тело Казика, наполовину погруженное в воду, в несколько прыжков достиг его и подхватил на руки.

И в этот момент в блеске молний и оглушительном грохоте словно прорвалось небо, вновь хлынул ливень.

Голова Казика бессильно свисала, и Дик старался поддерживать ее.

— Ты живой? — спрашивал он. — Ну скажи, ты живой?

Он положил Казика на берегу и наклонился, прикрывая собой от водяных струй.

— Жалко, — произнес вдруг тихо, но явственно Казик. — Я так просил, а она не пустила.

— Что? — не понял Дик.

— Они нас не пускают, — сказал спокойно Казик. — Они боятся. Мы дикие...

И он замолчал.

И Дик понял, что Казик умер.

Он подхватил его и побежал вверх по берегу. Ему казалось, что еще можно что-то сделать.

Он стал бить по стеклу окна, чтобы войти в станцию. Но стекло равнодушно и упруго отражало удары Дика.

— Сволочи! — кричал Дик. — Вы его убили! Пустите же, не прячьтесь!

Он понимал, что никого на станции нет, что в доме пусто, но продолжал биться в дверь.

Он обернулся в отчаянии, отбежал, поднял здоровый камень. Такой ему никогда бы не поднять в обычном состоянии. Обняв его, метнулся обратно к двери и изо всей силы ударил по окну.

И стекло, и сам купол рассчитаны на большие нагрузки. Но слабым звеном оказалась металлическая рама. Удар был так резок и силен, что стекло, не разбившись, вылетело из нее.

Со звоном упало внутрь и, подпрыгивая, покатилось прочь.

Дик нырнул в окно, потом втащил внутрь Казика и попытался расшевелить мальчика. Но тот не отзывался.

Дик побежал в другую комнату, он распахивал шкафы — хотел найти лекарство, но не знал, где искать, да и какое нужно лекарство? И как дать лекарство человеку, который уже мертвый?

— Я вас убью, — повторял он. — Вы только мне попадитесь, я вас всех убью!

Станция была пуста. И не отзывалась.

В дальнем коридоре Дик вдруг заметил движение: странный металлический прибор — небольшая плоская платформа медленно тащила блестящий ящик. Дик в ярости, оттого что в первое мгновение испугался и оттого что надо сорвать на ком-то гнев, ударил ногой по платформочке — та остановилась. Он схватил ящик (ящик был тяжелым) и ударил им по платформе, она покосилась и замерла.

— Так тебе! — закричал он.

И тут он вспомнил о Марьяне. Марьяна в лесу. Одна. На нее тоже могут напасть.

Он выскочил под дождь и помчался в темноту мокрого леса.

*   *   *

Салли вела планетарный катер на пределе возможностей двигателя. Шла так, чтобы уложиться меньше чем за три часа.

Клавдия не приходила в сознание, но Павлыш, наблюдая за ней, убедился, что состояние ее не ухудшается.

Все было странно. Странности складывались как в калейдоскопе, казалось бы, нелогичным узором, когда все кусочки стекла разного цвета, но виден ритм и симметрия, только непонятен смысл, который несет в себе узор.

У Павлыша было время рассуждать.

Перебирая все события и образы планеты в поисках странного, нелогичного, он вспомнил громадное дерево, уходящее вершиной в облака, и свисающую с сука тряпку...

Павлыш достал контейнер с пленками — его он взял со станции.

Индикатор мгновенно нашел нужную пленку, и Павлыш включил проектор. На экранчике возник гигантский сук, кусты на нем и обвисшая пленка, под которой покачивался на ветру комок... нет, не комок, это не тело животного, как заставил себя в свое время поверить Павлыш, — это корзина. Павлыш остановил пленку и постарался дать увеличение, конечно, в эту корзину можно заглянуть, она пустая. И веревки. Как же он с самого начала не увидел, что там веревки...

— Салли, посмотри.

— Что это?

— Мне кажется, воздушный шар.

— Похоже, — сказала Салли равнодушно. Она вся была в заботах о Клавдии, в беспокойстве о ней.

«Что еще? — думал Павлыш, не выключая изображение шара. — Что-то есть еще. Ага, разоренный склад на корабле... Надо найти и эту пленку... На полу разбросаны открытые банки и коробки. Рваный пакет, смятый клок фольги... Он не просто смят. На нем отпечатки пальцев, вся пятерня».

— Салли!

— Тише! Ты меня испугал. Что это?

— Неужели ты не видишь?

— Рука. Откуда?

— Они были на складе. Помнишь?

— Мне кажется, что эта рука обезьяны.

— Поверь уж мне, — произнес Павлыш твердо. — Вон след большого пальца. Видишь, как он стоит? Ни у одной обезьяны ты не найдешь этого — только у человека.

— Тогда все ясно, — догадалась Салли. — Они умирали на корабле, но спасали детей. Взрослых уже не осталось, только дети. Потому и разгром на складе.

— А воздушный шар?

— Воздушный шар — это очень вольное допущение.

*   *   *

Дик ничего не сказал Марьяне, отыскав ее и волоча на одеяле из пленки через лес к куполу, к Казику. Никаких сил не оставалось, но надо было это сделать. Он не мог оставить Казика, не мог оставить Марьяну, он был самый старший, самый сильный из них, и потому он должен был терпеть.

Марьяна была тяжелой, она была в горячем беспамятстве.

Дик приволок Марьяну к куполу и втащил внутрь.

Казик так же лежал на диване.

Только свет в куполе стал тусклее, будто догорала свеча. И что странно — куда-то исчезли, сложились, свернулись в рулоны два из малых куполов и меньше стало вещей в большом куполе.

Дик положил Марьяну на постель, которую нашел за перегородкой.

Постель была покрыта очень белыми простынями, но Дику не было жалко простыней.

Он сел на диван в ногах у Казика.

Он сидел так минут пять и ничего не делал, потому что был обессилен, да и не знал, что делать.

Еще один железный уродец въехал в комнату и начал скатывать ковер с пола.

Дик, не вставая, достал бластер и врезал заряд в уродца.

Тот съежился, обуглился и замер.

— Если кто еще войдет... — произнес Дик. — Только войди!

Он сидел на диване, рядом с мертвым Казиком и умиравшей Марьяной, и ничего не мог сделать, и лишь клялся себе, что посвятит всю свою жизнь, сколько бы ее ни осталось, чтобы отомстить этим землянам, которые убили Казика и убежали, чтобы Марьяна умерла.

Он найдет их, он найдет их, куда бы они ни спрятались, чтобы убить, как жалких шакалов.

*   *   *

— Слава, — сказала Салли, — смотри.

Она склонилась к Клавдии. Клавдия глубоко вздохнула. Приборы на медицинском пульте показали, что пульс немного участился, дыхание стало глубже. Она приходила в себя.

Шел второй час полета.

Павлыш ввел стимулятор сердечной деятельности. Судя по показаниям приборов, состояние Клавдии было почти нормальным. Павлыш еще раз проглядел анализ крови. В крови были следы токсического воздействия. Какие — сложно определить в полевых условиях. Нужна настоящая лаборатория.

Клавдия открыла глаза.

— Салли, — удивилась она, — почему мы здесь?

Она сразу поняла, что они в катере.

— Не двигайся, тебе вредно, — велела Салли. — Все будет хорошо.

— Но что было? — Клавдия нахмурилась, стараясь вспомнить. — Был лес, да? Одуванчики. Очень красивые одуванчики. И эта обезьяна. Я ее отогнала — все это зверье так и лезет в окна... А что потом?

— Мы не знаем, — сказал Павлыш. — Мы думали, что ты помнишь. — Павлыш неожиданно для себя перешел с Клавдией на «ты».

— Я не помню. Я помню, какие страшные звери лезли в окна. И потом были кошмары...

— Скажи, какие звери? Они тебя напугали? — спросил Павлыш.

— Нет, просто противно. Все так противно. Гадкий мир. Они всегда дерутся в лесу, все дерутся... Нет, я их не боялась. А потом не помню.

— Постарайся вспомнить все по порядку. Что случилось?

— Я была в лесу.

— Ты вышла в лес?

— Я вышла в лес. Немного прошлась. Там были одуванчики... Наверное, я открыла шлем, мне хотелось на них дунуть.

— Ты сняла шлем?

— Не помню. Кажется, приподняла забрало.

— А что потом?

— Потом было гадкое настроение, плохо себя чувствовала, а в окно лезла эта обезьяна, и она дралась с другими зверьми.

— А потом?

— Она убежала, они все убежали, а мне стало совсем худо... Простите. Я вам доставила... беспокойство. Почему мы в катере?

— Мы летим к маяку. Подключиться к диагносту центра. Может быть, эвакуировать станцию?

— Тогда возвращаемся.

— Все же я хочу подключиться к диагносту — пускай тебя проверят. А вдруг потенциальная инфекция.

— Я не хочу. — Клавдия с трудом села. Она была бледна. — Я не потерплю, чтобы из-за моих... недомоганий срывалась работа экспедиции.

И Павлыш понял, что для Клавдии отступить — непростительный позор.

— Погоди, — произнес он, — ты хорошо разглядела эту... обезьяну?

— Нет, я не вглядывалась.

— Понимаешь, — объяснил Павлыш, — на этой планете не должно быть никаких обезьян... Это мог быть человек?

— Дикарь? Но если не может быть обезьян, откуда взяться дикарю?

— Я сейчас думаю о людях.

— О каких? Откуда им здесь взяться?

— О людях с «Полюса». Допустим, что кто-то смог выжить.

— Это немыслимо. Этот мир погубит любого.

— Одного погубит. А если это был не один человек? Если тут есть колония людей, которые стараются выжить, дождаться нас, людей с Земли, ждут спасения, понимаешь?

— Не верю.

— Тогда погляди.

И Павлыш прокрутил еще раз пленку с воздушным шаром.

*   *   *

Олег никуда не хотел идти. Ему было все равно.

Но Сергеев, когда совсем рассвело и вьюга немного стихла, заставил себя подняться. Он никогда бы не поднялся, если бы не дети. Марьяшка и Олег. Он знал, что если он не сможет подняться, то Олег с Марьяшкой никогда не найдут друг друга, не увидят, не прикоснутся. Его жизнь не имела ценности без продолжения в Марьяшке и Олеге. Сергеев смог уговорить себя поднять голову, на это усилие только его и хватило. К счастью, в резком, судорожном движении Сергеев ударился головой о снежную крышку их убежища, в этом месте довольно тонкую. Крыша рухнула, впустив ледяной воздух, Сергееву холодом обожгло лицо и плечи — и он сразу очнулся.

Он выкарабкался наружу и долго сидел на корточках, пока совсем не окоченел. Затем приказал себе выкопать из снега мешок с дровами и разжечь огонь. Когда вода согрелась, он растолкал Олега и влил в него, открывая грязными, корявыми пальцами рот, горячую воду. Олег вяло сопротивлялся, сонно бормотал, что хочет спать. Потом Сергеев растирал его, тряс, совсем устал и не заметил, как в этой возне опрокинул банку с горячей водой, которая тут же пролилась в снег, оставив на поверхности лишь дыру с оплавленным серым льдом вокруг.

Но тогда пришел в себя и Олег. Он пришел в себя настолько, что смог снова разжечь огонь, снова вскипятить воду и напоить Сергеева. Теперь роли поменялись. Сергеев, правда, не сопротивлялся и все отлично осознавал — просто у него не осталось сил.

А потом они пошли дальше, вверх, сквозь облако, в тумане, влекомые лишь несбыточной надеждой на то, что милостивое чудо выведет их именно к той котловине, где лежит «Полюс».

Часа через два они упали в снег. Им казалось, что они прошли очень много. На самом деле они одолели меньше километра. Они собрали последние дрова и снова пили горячую воду как лекарство. Они уже не говорили, оба были обморожены, пальцы на ногах и руках онемели. И все же они снова поднялись, правда, на этот раз им пришлось обняться и идти рядом, поддерживая друг друга, отчего продвижение вперед стало совсем уж малым. Но им казалось, что они идут. И они ждали, что вот-вот разойдутся облака — и над ними откроется синее небо...

*   *   *

Дик видел, как опустился катер. В первое мгновение им овладела радость — они все-таки вернулись!

Но тут же вспомнил, что должен им отомстить.

Он должен убить их, потому что они виноваты в смерти Казика и в том, что умирает Марьяна. Они могли их спасти. Могли все сделать. Но не захотели.

Никогда раньше Дику не приходило в голову, что можно убить человека. Людей на свете мало. Люди помогают друг другу. Без этого люди погибнут, потому что лес сильнее каждого из людей.

Но эти, из чистого купола, не могут быть людьми.

«И если вы все такие, то не нужна нам ваша Земля, ваши белые простыни и гладкие столы. Я знаю, — лихорадочно думал он, — вы вернулись, потому что забыли взять свои вещи. Вы хотите отобрать у нас все, потому что мы грязные и некрасивые, потому что вам стыдно думать, что мы с вами прилетели с одной и той же Земли. Вы нам не нужны! Уходите. Но я не отдам вам этих вещей — эти вещи останутся здесь. Мы все придем сюда, мы будем сами жить здесь. И никогда не полетим на Землю!»

Ярость к людям, которые хотят отнять у поселка станцию, как добычу, которую Дик преследовал столько дней, как добычу, ради которой погибли его друзья, заслонила в его сознании разумную, казалось бы, мысль: если люди вернулись, надо попросить их вылечить Марьяну.

Измученный, доведенный до предела душевных сил, почти обезумевший, Дик не мог рассуждать логично. Он был дикарем, порождением леса, шакалом, приподнявшимся на задних лапах над добычей... Но, в отличие от шакала, у Дика был бластер.

Павлыш, посадив катер, первым выскочил из него. Они уже договорились, как будут действовать: сначала женщины запустят все скауты, но не на обычную высокую орбиту, а под облаками. Площадь, которую надо было исследовать, была относительно невелика. Она ограничивалась с севера хребтом, у которого лежал «Полюс», а с юга большим озером, на берегу которого стояла станция. Любое человеческое поселение, оказавшееся в этих пределах, будет найдено скаутами в течение часа.

А пока Павлыш, взяв на станции анбласт, обыщет ближние окрестности станции. Человек, дикарь, которого видела Клавдия, не мог уйти далеко.

Открыв люк и выскочив на мокрую, траву, Павлыш увидел, что малые купола уже свернуты — станция начала самоконсервацию. Правда, эту работу станции положено производить куда быстрее. Павлыш не знал, что виной задержки Дик — он перестрелял половину роботов. Впрочем, о консервации Павлыш не думал. Думал только о том, как все сделать скорее. Не забыть бы взять в аптечке перевязочные материалы. Захватить в камбузе глюкозу и шоколад...

Он не успел сделать и двух шагов от катера — женщины еще оставались внутри, — как увидел в окне темный силуэт человека.

По инерции Павлыш продолжал идти, понимая уже, что надо что-то сказать, правильное, соответствующее моменту. «Как хорошо, — успел он подумать, — что они тоже нас искали и мы догадались вернуться...»

И тут он услышал хриплый низкий голос:

— Уходи!

— Что? — Павлыш не понял. Он продолжал идти.

— Уходи. — Голос сорвался. — Уходи, я убью!

— Постойте, — проговорил Павлыш.

Он остановился. Свет внутри станции был ярче, чем полумрак снаружи, и он мог разглядеть лицо человека. Голова казалась слишком большой — наверное, из-за гривы волос. Сознание отмечало пустяки, детали. Павлыш не мог понять, что происходит.

Где он видел эту картинку? Давно, в детстве. Да, в «Робинзоне Крузо». Робинзон на острове — волосы до пояса, одежда из шкур. Хорошо, что они еще не разучились говорить.

— Уйди, — повторил Дик. — Уйди.

Оттого, что он говорил и ему отвечали, он не в силах был выстрелить. Он видел этого человека, высокого, выше, чем Старый, в скафандре. Дик знал, что такое скафандр. Шлем был прозрачным шаром, не мешал разглядеть лицо. Лицо было чистым, простым, обыкновенным лицом. Оно было бритым, а так как Дик никогда еще не видел взрослого бритого человека, то ему вдруг показалось, что перед ним очень большой подросток. Ведь даже у Дика уже была борода, короткая, он обрезал ее. Только у Олега борода еще не росла.

— Уйди, — повторял Дик, как заклинание. Он уже не хотел, чтобы тот человек ушел, но других слов не было. Была инерция и страшная тупость, как в приступе лихорадки.

Рядом с тем большим человеком уже стояли две женщины. Одна была большая, почти как мужчина, вторая маленькая, худая, как Марьяшка. Обе были в скафандрах. На их лицах было удивление и даже страх. Они увидели в руке Дика бластер.

— Не надо! — закричала вдруг маленькая женщина. — Это я во всем виновата. Я не поняла! Когда вы прибежали, я не поняла!

Она быстро пошла к станции.

Мужчина хотел задержать ее, но маленькая женщина вырвалась. Она шла частыми, неверными шагами, словно больная.

И тогда Дик уронил на пол бластер и отступил к дальней стенке, к дивану, на котором лежал мертвый Казик. Он стоял, опустив сильные руки, и ждал, что будет дальше, потому что теперь он уже ничего не решал и совсем не думал.

Клавдия мгновенными движениями набрала код на двери, чтобы ходить по-человечески, а не через иллюминатор — несмотря на слабость, ее руки действовали четко. Эта ситуация, несмотря на всю неординарность, подходила под категорию чрезвычайных обстоятельств, а Клавдия недаром уже столько лет работала в экспедициях. Если ситуация имеет объяснение, если ей существует аналог: люди терпят бедствие, нуждаются в немедленной помощи, — Клавдия могла и умела действовать быстрее, чем любой другой человек в Галактике.

Павлыш и Салли еще стаскивали с себя шлемы, а Клавдия уже знала, что на станции не один человек — изможденный, дикого вида косматый юноша в звериной шкуре. Кроме него еще двое. Мальчик, лежавший на диване в кают-компании, и очень худая девушка, без сознания, в бреду, со страшно распухшей ногой.

Спокойно и строго Клавдия сказал Дику:

— Садись и отдыхай. Не вмешивайся.

Павлыш входил в кают-компанию, когда Дик уже послушно опустился в кресло.

— Сначала мальчик, — велела Клавдия Павлышу. — Может быть, он еще жив.

— Нет, — хрипло сказал Дик.

— Салли! — Клавдия не обратила внимания на слова Дика. — Горячую воду. Много горячей воды. И немедленно набери приказ станции, чтобы прекратить консервацию.

К счастью, роботы не успели добраться до стенного медицинского шкафа, и, пока Павлыш шел через кают-компанию к Казику — десять быстрых шагов, — она успела открыть шкаф, выхватить диагност и кинуть его Павлышу, уверенная, что тот догадается протянуть руку и схватить прибор.

Разумеется, она была права.

Дик не помогал им. Он смотрел, как быстро и деловито двигаются люди с Земли, и ему с каждой минутой становилось все более стыдно, что он вел себя как дикарь, как животное. Люди хотели помочь. Люди могли сначала ошибиться — каждый может ошибиться, если увидит такое чудище, как житель поселка. Они, наверное, и не ждали, что здесь кто-то живет, ну как им догадаться! Ведь Сергеев говорил, что поселок отыскать очень нелегко, даже с самыми современными приборами — он как часть леса.

Дику хотелось подняться и посмотреть, что люди с Земли делают с Казиком и Марьяной. Они негромко переговаривались, и из слов нельзя было понять, помогут они ребятам или уже поздно. Но Дик знал, что если сидеть тихо и внимательно слушать, то обязательно поймешь. Главное — не вмешиваться, потому что они и так, наверное, принимают его за обезьяну. Может, они даже думают, что нас на планете всего трое. Трое дикарей. Они, наверное, удивились, услышав, как я им крикнул. И Дик продолжал сидеть неподвижно, стараясь уловить смысл слов. Ему страшно хотелось пить, но он не просил.

Павлыш и женщины говорили очень мало. Пульс Казика почти не прощупывался. Он потерял столько крови, что непонятно было, почему в нем еще теплится жизнь. Некоторые из его ран были глубокими. Разорвана брюшина, сломаны ребра... Эти данные выдавал диагност, а они молча считывали их. Салли приготовила воду, собрала прибор для переливания крови, отыскала сухую универсальную плазму, приготовила ее. Заживляющего пластыря не хватило бы на все раны этого парнишки, и Салли на несколько минут сменила Павлыша, пока он запускал синтезатор. На Дика не обращали внимания. Правда, раза два, входя в кают-компанию, Салли бросала на него настороженный взгляд, но дикарь сидел, окаменев, — вспышка агрессивности миновала. Все же Салли улучила минутку и накапала в стакан с водой транквилизатор. Она дала его Дику. Тот послушно взял стакан, но не выпил, пока Салли не велела ему пить. Вода была странная, горьковатая, но Дик допил до конца. Он должен был вести себя, как цивилизованный человек.

Девушкой занималась Клавдия. Павлыш, оторвавшись на минуту от Казика, заглянул к ней. За Марьяну он не беспокоился — случай был тяжелый, но он знал, что они вытащат девушку в несколько часов. Гангренозное воспаление, крайнее истощение — неприятно, но ничего страшного.

Марьяну раздели, Клавдия обтерла ее губкой. Тело девушки было таким худым — все кости наружу, таким грязным, так густо покрыто шрамами и царапинами, что трудно было определить ее возраст. Ей могло быть пятнадцать лет, могло быть больше.

Когда освободился аппарат для переливания плазмы, Салли перенесла его в лабораторию и передала Клавдии. К тому времени Клавдия уже приготовила и ввела Марьяне питательный раствор. Все было бы проще, окажись в экспедиции два реанимационных аппарата. Но аппарат был один, и он был нужнее мальчику. Он уже окутал мальчика датчиками и осторожно ввел в основные его сосуды свои питательные нити. Микрощупы проникали в грудную клетку, массируя сердце, поддерживая его ритм. Павлыша беспокоило, нет ли изменений в мозгу — все же мальчика вытаскивали из клинической смерти. Он вновь и вновь заставлял диагноста сообщать, как функционирует мозг.

Дик услышал, как мужчина и большая женщина разговаривают в той комнате, возле Марьяшки. Они говорили очень тихо, думали, что он не услышит. Они не знали, что Дик — дитя леса, и слух его втрое чутче, чем у них.

Сначала были фразы, полные медицинских слов. Дик понимал, что это медицинские слова. По тону он уже догадался, что Марьяну они вылечат. Голоса их становились тревожнее, когда они смотрели на Казика. К своему удивлению и суеверной робости, Дик понял, что Казик не мертв. Или эти люди обладают способностью оживлять мертвых? Дик не слышал о таком от Старого, только в сказках, которые ему когда-то рассказывала мать.

— Надо накормить его, — тихо сказала большая женщина в соседней комнате.

Маленькая женщина куда-то вышла.

Дик понял, что слова относятся к нему.

— Не укусит? — еще тише, с усмешкой в голосе, произнес большой мужчина, которого они между собой называли Славой.

— Проблемы только начинаются, — ответила женщина.

— Феномен Маугли?

Дик удивился — откуда они знают о Маугли, но тут же догадался, что они имеют в виду другого Маугли, который жил в лесу и которого воспитывали волки. А что за феномен — он не знал. Но знакомое имя услышать было так странно, что он даже не обиделся на слова женщины.

— Интересно, он видел когда-нибудь тарелку? — задала вопрос женщина.

— Видел, — вырвалось у Дика. — И ложку видел.

— Но он внятно говорит, — сказал мужчина. — Хоть они прожили здесь двадцать лет.

— Это какая-то невероятная тайна, — проговорила большая женщина. — Сколько их, как они существуют, где? Как они умудряются сохранить человеческий облик... одежду, наконец?

— Воздушный шар, — напомнил мужчина.

— И разгром на складе.

— Слава, — сказала женщина громче. — Она приходит в себя.

— Дик, — услышал Дик слабый голос Марьяны. — Дикушка...

И тут его словно выбросило из кресла. Он забыл о гордости, о том, что надо молчать.

Дик вбежал в комнату. Марьяна лежала на диване. Лицо было бледным, они, оказывается, раздели ее и накрыли простыней.

— Марьяшка, — произнес Дик, наклоняясь над ней. — Ты как?

— Все хорошо. — Марьяна открыла глаза. — Казик живой?

Взгляд ее остановился на мгновение на лице Дика, потом скользнул к Павлышу, замер, встретившись с улыбкой Салли.

— Спасибо, — сказала Марьяна. — Мы так боялись, что не найдем вас.

— Девочка... — Салли вдруг заплакала. — Бедная моя! Твой Казик будет жить, обязательно. Все будет хорошо.

Клавдия появилась в дверях. Она молчала.

— Дик вам рассказал? — спросила Марьяна.

— Нет, — ответил Дик. — Некогда было. И они не спрашивали.

— Небольшое недоразумение, — отозвался Павлыш. — Но последнее.

— У вас есть корабль, чтобы лететь в поселок? — спросила Марьяна. — Наши вас так ждут.

*   *   *

С Диком в поселок полетела Салли. Павлыш и Клавдия остались с ранеными.

Дик был сыт, впервые сыт за много дней, и его мутило. Но жаловаться было нельзя, потому что Салли очень спешила в поселок. И Марьяшка, прежде чем заснуть — Павлыш дал ей снотворное, чтобы снять возбуждение, — тоже попросила:

— Дикушка, пожалуйста, они же так волнуются...

Дик подумал: она боится, что Олег, не дождавшись их, ушел к кораблю. Она боится за Олега.

Если бы не так мутило, Дик, конечно, воображал бы, как спустится над поселком катер, как все выбегут из домов, как он выйдет первым и скажет: вот эта женщина с Земли, ее зовут Салли. Но теперь ему было все равно. Катер летел низко, под облаками, чуть не касаясь вершин деревьев. Дик точно знал направление и был уверен, что они не промахнутся. Лес сверху казался сплошным серо-зеленым морем.

Они перелетели через реку. Трудно было даже представить, что переправа через нее заняла у них три дня — это была совсем не широкая река. Слева пронеслись, стеной врезаясь в облака, стволы гигантских деревьев.

— Мы там были, — показал Дик. — Наверху.

— Да, — отозвалась Салли, — мы видели воздушный шар. Но не сразу догадались. А я не поверила. Это Слава сообразил.

— Жалко, — сказал Дик. — Надо было раньше сообразить.

Он смотрел на ее руки. Руки были такие белые и гладкие, что невероятно было — может, она никогда не снимает перчаток? Руки лежали на пульте и легкими движениями пальцев заставляли катер наклоняться, подниматься выше. Дику захотелось попросить Салли, чтобы она разрешила ему сесть на ее место и управлять катером. Но, конечно, он промолчал.

Салли увеличила скорость, зелень внизу слилась в неясную ровную массу. И Салли первой, раньше, чем Дик, увидела прогалину в лесу и поселок.

Она сбросила скорость, но все же катер пролетел над поселком, и пришлось сделать круг, снижаясь у изгороди. Старый дежурил у ворот в изгороди, набросив на голову накидку из рыбьей кожи, потому что снова зарядил дождь, а Старого мучила простуда. Но какое-то шестое чувство заставило его сбросить накидку в тот момент, когда катер выскочил над вершинами деревьев, совсем низко, и начал делать круг над поселком.

Старый дико закричал и начал бить колотушкой тревогу, словно из леса лезло целое полчище шакалов. Люди выскакивали из домов и ничего не понимали, потому что Старый колотил, кричал и при этом почему-то прыгал на месте, словно укушенный змеей.

Салли разглядела сверху обширную пустошь, огороженную покосившейся длинной изгородью. На пустоши кое-где росли невысокие кусты, видны были неровные грядки, пятна луж, отражавших сизые облака.

И еще Салли увидела дома, в которых жили люди. Кривые, жалкие, покосившиеся хижины тянулись в два ряда вдоль грязной полосы улицы. Полоса загибалась к проходу в изгороди и ветвилась, протягиваясь к двум косым навесам, над одним из которых поднимался серый дымок. Если нарочно изображать бедность и ничтожество, до которого может докатиться человек, то, наверное, ни один художник не придумал бы столь грустной картины.

Катер опустился на пустоши, возле крайнего дома.

Салли выключила двигатель и посмотрела на Дика.

Но Дик молчал. Салли посмотрела на него, ощущая вину за то, что она в скафандре, что она не смеет снять его. Дик медленно повернулся к ней и посмотрел в упор. Глаза возбужденно горели, но рот был сжат и казался злым. «Господи, — подумала Салли, — тебя бы под душ, тебя бы отмыть». Голубоватая бледность кожи лишь угадывалась под слоем копоти и грязи. Длинные черные волосы прилипли к щекам. Дику было жарко в кабине вездехода, ему было очень плохо, и он из последних сил старался не показать этой чистой женщине, как ему плохо. И Салли его не поняла.

Дик начал дергать люк со своей стороны, Салли наклонилась и помогла ему открыть люк.

Дик выскочил из вездехода. Салли вышла за ним.

И тут она увидела ребятишек. Они бежали по грязи, по лужам, голые, лохматые, босые. Они кричали и махали руками.

А следом бежали взрослые. Три или четыре женщины, потом мужчина с широкой дремучей рыжей бородой, которая скрывала все лицо, лишь красный нос наружу, красный нос и голубые глаза. Одна из женщин, в кожаном балахоне, была толстой, и Салли успела удивиться тому, что женщина толстая. Потом она увидела высокого сутулого однорукого старика, который хромал, опираясь на палку. Открылась дверь крайнего дома, и оттуда светловолосая девушка вывела слепую женщину — Салли сразу поняла, что женщина слепая: она ощупывала свободной рукой воздух перед собой, опасаясь натолкнуться на препятствие.

Салли стояла, ожидая, пока все подбегут, и ей было страшно думать, что они могли улететь и оставить этих людей здесь.

Люди остановились в нескольких шагах от Салли. Было тихо.

Молчание растянулось на целую минуту.

Салли увидела, как плачет грузная женщина. Она плакала беззвучно, глотая слезы, и ее пальцы елозили по груди, словно искали пуговицу.

Салли смотрела на детей. Детей оказалось много, ей как-то и в голову не пришло, что люди здесь, в этой грязной пропасти, могут плодить детей. В этом было что-то животное, унизительное. Салли видела в поселке не продолжение Земли, а умирающую горстку бедствующих погорельцев.

Тягостную тишину нарушила слепая женщина.

— Где они? — спросила она громко. — Они в самом деле прилетели?

— Здравствуйте, — сказала тогда Салли. Труднее всего было произнести первые слова. Первое слово.

— Где Казик? — проговорила грузная женщина. — С ним ничего не случилось?

— Они остались там, тетя Луиза, — ответил Дик. — Их вылечат, они обещали.

— Их жизнь вне опасности, — подтвердила Салли.

— А Олежка? Где Олежка? Он пошел в горы! — закричала вдруг худая старая женщина. — Его надо догнать. Пожалуйста!

— Погоди, Ирина, — остановил однорукий старик с палкой. — Меня зовут Борис, — продолжал он. — Я тут как бы старейшина. И от имени всех нас я хотел бы сказать вам спасибо...

Дик отбежал в сторону, за дом. Его вырвало. Но на него никто не смотрел.

Салли здоровалась со всеми по очереди, каждый протягивал руку и представлялся ей, даже маленькие дети. И в этой церемонности встречи было нечто, разрушавшее образ погорельцев. Салли была рада, что не надела перчаток, когда улетала со станции.

Внимание Салли отвлекло страшное животное — она узнала в нем чудовище, которое убил Павлыш. Окруженное целой стаей таких же, только поменьше, чудовище тяжело и угрожающе неслось к группе людей вокруг катера. Салли хотела крикнуть, чтобы люди бежали, но один из ребятишек смело двинулся навстречу чудовищу, пронзительно крича:

— Уйди, коза, не мешай, к нам люди прилетели! Уйди, глупая.

Чудовище, у которого было такое странное имя, вдруг остановилось и попятилось. А одного из козлят, который никак не понимал, почему он не должен мешать, маленькая хромая девочка оттащила за длинные уши. Козленок блеял, вырывался, но коза не посмела прийти к нему на выручку.

«Ну, разумеется, — вдруг поняла Салли, — если они живут, живут трудно, но остаются людьми, они должны приручать животных, ходить в лес, вскапывать огород. А чего же я ждала?»

— Если вы не очень утомились, — произнес однорукий старик, — мы попросили бы вас полететь в горы. Там Олег и Сергеев. Они пошли к «Полюсу», чтобы наладить связь и вызвать вас по рации. Но в горах очень плохая погода.

*   *   *

Через двадцать минут — терять время было нельзя — катер поднялся вновь. Дику стало лучше, он полетел с Салли. Он знал дорогу от поселка к «Полюсу», которой они шли в прошлый раз.

Многие хотели полететь в горы за Сергеевым и Олегом, особенно дети, мать Олега даже рвалась в катер, но Старый сказал:

— Ирина, нельзя. Они обойдутся без тебя. — Он обернулся к Салли и попросил: — Возвращайтесь скорее.

Но он сказал эти обыкновенные слова очень серьезно, стараясь сохранить не только свое достоинство, но и достоинство поселка. Он стоял очень прямо, Дик никогда раньше не видел, чтобы Старый стоял так прямо. Единственной рукой он упирался в набалдашник палки. Ребятишки перестали гомонить и прыгать вокруг катера. И мать Олега медленно отступила назад.

— Хорошо, Борис, — ответила Салли, — мы постараемся поскорее их найти.

А когда катер поднялся, Дик сказал:

— Ты видишь эти красные скалы? Нам туда. За ними пещера. Мы там ночевали в первый раз. Не спеши, а то я потеряю путь.

Катер летел медленно. Он поднялся над ущельем, в котором бурлил в ледяных закраинах ручей. По ущелью тянулись клочья тумана, оно было завалено снегом, и Дик подумал, как трудно пришлось здесь Олегу.

Катер поднялся над плато. Дик узнал место, где он нашел флягу с коньяком, потом место, где погиб Томас.

— Здесь Томас разбился, — указал он. — Олега укусила снежная блоха, Томас его не пускал, а сам разбился.

Салли кивнула, хотя впервые услышала имя Томаса. Она знала, что не раз еще услышит эту историю, и Томас станет для нее знакомым, как и живые.

Катер шел метрах в ста над снегом, потом Салли опустила его еще ниже и совсем снизила скорость: катер вошел в толстый слой облаков, и она боялась пропустить людей.

— Они дальше должны быть, — сказал Дик. — Они уже к «Полюсу» подходят. Если до «Полюса» дошли, тогда не страшно, они там отсидятся.

Салли чуть не призналась Дику: «А мы хотели «Полюс» взорвать». Как объяснить человеку, который вырос в лесу, существование инструкций?

Еще через несколько минут они вышли из облаков. Здесь царило синее небо, сияли звезды. Было видно далеко вокруг.

Дик был пока спокоен. Он ждал, когда появится «Полюс».

«Полюс» лежал в котловине, такой же точно, как год назад.

Катер сделал над ним круг. Следов Сергеева и Олега нигде не было видно.

— Может, они в корабле? — сказал Дик. — Холодно ведь.

Салли опустила катер рядом с люком. Из люка свисал трап, который оставил здесь легкомысленный Павлыш. «Хорошо, что он легкомысленный», — подумала Салли.

Они с Диком обежали корабль, заглянули в отсек управления и на склад, потом спустились к отсеку, где стоял планетарный катер, потому что Сергеев с Олегом могли быть в нем, стараясь наладить связь.

Но они никого не нашли.

Они вышли из «Полюса». Дик был мрачен. Вокруг стояла зловещая космическая тишина.

— Будем искать дальше? — спросил Дик, боясь, что Салли скажет: она устала, надо возвращаться. Ведь Олег и Сергеев чужие для нее.

— Погоди. Сначала выйдем на связь.

Салли вызвала станцию и сказала Павлышу, что была в поселке, а теперь полетела к «Полюсу». Но не нашла людей. Потом она спросила, как себя чувствуют дети. Дик чуть усмехнулся — Марьяну нельзя было называть ребенком. Смешно.

Павлыш сказал, что все в порядке, и потом добавил:

— Летите быстрее сюда. Я тебя сменю.

— Я не устала.

— У меня есть биоискатель. Ты забыла. Без него вам их не найти. Их могло занести снегом, они могли заблудиться.

— Ты прав, — согласилась Салли.

— Что у него есть? — спросил Дик с надеждой.

— Прибор, который может найти органику.

Салли сообразила, что Дик никогда не слышал слова «органика», и стала искать другое, взамен. Но Дик сказал:

— Я понял.

Он и в самом деле понял. Вайткус преподавал им химию.

Катер резко поднялся над котловиной.

— Только я тебя попрошу, — произнес Дик, — полетим не прямо, а сначала сделаем круг над горами.

— Павлыш прав, с биоискателем легче.

— Я знаю.

— Хорошо, — кивнула Салли.

Она была согласна с Диком. Никто из них не сказал вслух, но оба понимали, что если люди заблудились, то в этом морозе каждая минута может оказаться роковой. Конечно, если бы на месте Салли была Клавдия, она бы никогда не согласилась терять время, кружась над снежными долинами. Она бы доказала, что для блага заблудившихся лучше потерять полчаса — долететь до станции, а потом воспользоваться биоискателем. Но Салли была не так рассудительна. И они полетели вниз, делая большие зигзаги, прочесывая широкую, в несколько километров полосу.

И оказались правы.

Когда они уже опустились до верхней границы облаков и поняли, что придется прервать поиски, остроглазый Дик увидел далеко справа черную точку на снегу.

— Поверни! — закричал он.

Точка была неподвижна. Салли тоже увидела ее и так резко развернула катер, что Дик еле удержался в кресле.

Точка быстро росла, и тут они увидели, как точка шевельнулась. Это был странный бесформенный комок, который рос и увеличивался. Уже опускаясь к нему, они поняли, что комок — два человека, которые, падая и снова поднимаясь, вцепились друг в друга и потому были как одно существо.

Когда катер опустился на снег в двадцати метрах перед Сергеевым и Олегом, те не увидели его — они ослепли от снежного сияния. На глазах Дика и Салли, которые выскочили из катера, они вновь упали и с трудом, глухо рыча, начали подниматься на колени.

— Олег! — закричал Дик, кидаясь к медленно ворочающемуся клубку тел. — Олег, я здесь! Ты меня слышишь? Олег, это я! Это мы! Мы прилетели!

Фантастика -> [ПИСАТЕЛИ] [Премии и ТОР] [Новости] [Фэндом] [Журналы] [Календарь] [Фотографии] [Книжная полка] [Ссылки]