Тайна Урулгана

Хоть и конец лета, но темнело поздно. Вечерняя синь поглотила дальний берег, а ближний, обрывистый, с тощими елками по скалам, казался нарисованным силуэтом на длинном картоне. Звуков было много, но они лишь подчеркивали бесконечную тишину — если вдруг наступала мгновенная пауза, она была столь пуста, будто этот мир еще не был создан.

На корме «Св. Сергия Радонежского» уныло пели мастеровые, выписанные Ефремом Колоколовым, мерно шлепали по воде лопасти колес, плескала вода, капитан громко отчитывал на мостике матроса, который забыл в Жиганске пустую бочку, внутри парохода, где-то внизу, стучала машина. «Св. Сергий Радонежский» не так велик и шикарен, как пароходы, что ходят по Волге, но нутро у него немецкое, с великими трудами привезенное по частям до Якутска. На верхней палубе есть шесть кают, обшитых деревом, и столовая с бархатными портьерами, блеском медных частей и пианино, на котором не раз музицировала мисс Вероника Смит, а палубные пассажиры толпились, глазели в квадратные окна, обсуждая иностранку и ее жениха, мистера Дугласа Робертсона, красавца-мужчину.

Но поздним вечером, отужинав в обществе капитана Селиванова, которому в молодости приходилось бывать в дальних плаваниях и даже посещать город Сан-Франциско, иностранцы запирались в каюте Вероники Смит, чтобы в спокойствии обсуждать свои дела. Любой человек на пароходе, до последнего кочегара, знал, зачем англичане стремятся в Новопятницк. Некоторые проникались сочувствием, иные посмеивались.

Мисс Вероника Смит, стройная сероглазая девушка с пышными пепельными волосами, собранными в узел на затылке, коротким прямым носом и острым решительным подбородком, сидела на койке, подложив под себя длинные ноги с крепкими икрами, закаленными гимнастическими экзерсисами и верховой ездой. Образ ее полностью соответствовал картинкам в журнале «Country life», и, разумеется, более всего к лицу ей был костюм амазонки с хлыстиком в руке. Впрочем, следует сказать, что именно такой ее и воспитывал капитан Оливер Смит и лишь превратности судьбы, связанные с неудачным путешествием отца и смертью матери, заставили ее изменить предначертанному пути. Но, будучи девушкой решительной и целеустремленной, Вероника внешне никогда и никому из бывших светских знакомых не показала, что удручена своим современным положением певички, чему помогли уроки пения, преподанные ей профессором Медиччини, преподавателем музыки в пансионе «Глория» в Берне, где Вероника пребывала до восемнадцати лет.

Спутник Вероники — Дуглас Робертсон также казался сошедшим со страниц светского таблоида. Его тропический загар, полученный, как говорили, во время охоты на слонов в Кении, куда он сопровождал лорда Уорси, сохранился даже здесь, в русской Сибири. Лицо его, украшенное небольшим шрамом — памятью об одном из романтических приключений, которых на счету у Дугласа было немало, являло собой образец силы и уверенности в себе. Вытянутое, с четко проведенными ранними морщинами, узколобое, но не слишком, с крупным, но не чрезмерно, подбородком, это было лицо молодого джентльмена, охотника и благородного искателя приключений. Не принадлежа к высокому роду и не имея хорошего образования, он тем не менее был принят в лучших домах Лондона, и его добродушная улыбка, готовность к любому рискованному предприятию, всегдашнее чуть снисходительное спокойствие вызывали к нему инстинктивное доверие с последующим приглашением на ланч, а то и на африканское сафари, чему способствовала его репутация одного из лучших стрелков Лондона.

Дуглас искренне увлекся Вероникой, встретив ее на скачках в Блекшире три года тому назад. В то время Вероника только-только вернулась из Швейцарии и начала выходить в свет.

Красота Вероники, слава ее отца, богатство семьи Смитов совместно выступили противниками молодого мистера Робертсона, по правде говоря (хоть это было известно лишь его кредиторам), не имевшего ни пенса за душой. Тем не менее Дуглас был упорен. В надежде обратить на себя благосклонное внимание девушки он чуть было не вызвался присоединиться к экспедиции, которую готовил капитан Оливер Смит. Однако по здравому размышлению передумал, так как имел бы не много шансов завоевать сердце девушки, находясь от нее в десяти тысячах миль в окружении белых медведей.

Настойчивость мистера Робертсона не принесла плодов. Неожиданно Вероника без памяти влюбилась в талантливого, но беспутного выходца из Трансильвании виолончелиста Милоша Куцку. Ослепление ее этим жгучим брюнетом с усами, подобными бычьим рогам, было настолько велико, что Вероника даже не приехала в Ливерпуль проводить корабль «Венчур», на котором ее отец уходил в Арктику.

Дуглас был огорчен прискорбным поворотом судьбы и принял предложение престарелого лорда Уорси присоединиться к сафари в Кении, после чего направился в Маньчжурию корреспондентом от газеты «Дейли мейл», прожил полгода в Корее, чуть было не проник в Тибет, и прошло более двух лет, прежде чем он вновь появился в Лондоне, ничуть не разбогатевший и не ставший разумнее. Из Маньчжурии он привез слугу-китайца по имени Лю, который был отличным кулинаром и знатоком восточной борьбы, а также любовь к жасминовому чаю, чего обитатели Британских островов понять не в состоянии.

Приехав, Дуглас начал наводить справки о своей бывшей возлюбленной и узнал о драматических переменах в ее жизни.

После отбытия капитана Оливера Смита в путешествие Вероника, как и было договорено, поселилась у своей тети Джейн в Девоншире. Виолончелист Куцка уехал в Милан, жизнь постепенно вернулась в свою колею. Вероника совершала верховые прогулки в окрестностях тетиного дома и поддерживала светские отношения с соседями. У нее даже появился жених — мистер Кренкшоу, член парламента от консервативной партии, которому прочили в недалеком будущем министерское кресло.

И вот в одночасье все рухнуло.

Сначала без вести пропал корабль «Венчур». Последние письма с него были переданы на встречное русское судно в районе Новой Земли через четыре месяца после отплытия из Ливерпуля с целью прохода из Атлантического океана в Тихий в течение одной навигации. Прошел еще год, более писем не было, и уже никто не сомневался, что корабль капитана Смита раздавлен льдами.

И тут произошла трагедия с тетей Джейн.

В свое время, после смерти родителей, наследство Смитов было полюбовно разделено между Оливером и Джейн. Так как тетя Джейн не имела детей, а мать Вероники умерла, сопровождая мужа в неудачном путешествии к Южному полюсу, и оставила пятилетнюю девочку на руках мисс Джейн Смит, та заменила ей мать.

Уверенный в том, что будущее дочери обеспечено, капитан Оливер Смит, отъезжая, не оставил завещания, полагая, что в случае его гибели Вероника, безусловно, унаследует оба имения.

Но жизнь распорядилась иначе.

Никто и не подозревал, что тихая как мышка мисс Джейн Смит играет на бирже, ввергаясь в сомнительные предприятия. Известие об исчезновении горячо любимого брата сильно повлияло на ее душевное состояние, и она, словно горький пьяница, с еще большей энергией ударилась в спекуляции. Нетрудно понять, что вскоре она стала жертвой нечистых на руку дельцов и полностью разорилась. Стыдясь признаться в разорении своей горячо любимой племяннице, мисс Джейн приняла яд.

После ее похорон обнаружилось, что Веронике не осталось ничего, кроме долгов.

Это было бы еще поправимо, если бы капитан Смит, чья половина семейного состояния осталась нетронутой и заключалась в земельных владениях и солидных бумагах, вернулся либо погиб. Но капитан пропал без вести. Он был — и его не было. То есть юридически он не считался умершим лицом, так что Вероника не могла ему наследовать.

Будучи наследницей четырехсот тысяч фунтов стерлингов, мисс Смит оказалась совершенно нищей.

К сожалению, узнав об этом, ее жених мистер Кренкшоу перестал с ней встречаться.

Собрав драгоценности, оставленные ей матерью, Вероника переехала в Лондон, где сняла маленькую квартирку из четырех комнат. Ей пришлось отпустить всех слуг, за исключением горничной Пегги, привезенной некогда ее отцом с Цейлона и бывшей ей более чем горничной. Она была наперсницей, подругой и старшей сестрой Вероники.

Деятельная натура Вероники не смирилась с нищенской долей. Она вспомнила, какие комплименты расточал ей учитель музыки в пансионе профессор Медиччини, и решила зарабатывать деньги, выступая с концертами. Красота и обаяние молодой певицы открыли ей путь в варьете, но несильный, к сожалению, голос не давал надежд на выступления в опере. Воспитание и гордость Смитов не позволяли Веронике опуститься до положения певицы в кабаре, так что ей оставалось лишь выступать с исполнением народных баллад и песенок в летних театрах, что, однако, почти не приносило дохода. Прежние знакомые куда-то исчезли, новых не появилось, так как Вероника не могла найти общего языка с богемой. Не раз Веронике приходилось, особенно в поездках, защищать свою честь от поползновений наглецов, полагавших, что любая певичка — доступная и легкая добыча. Дважды она с негодованием отвергала предложения перейти на содержание к пожилым обеспеченным джентльменам... Лишь надежда на возвращение отца удерживала Веронику от отчаяния. Так прошло почти два года. Каково же было удивление Вероники, когда ей нанес визит бывший поклонник мистер Дуглас Робертсон!

Вернувшись из своего длительного путешествия и узнав о судьбе мисс Смит, тот не замедлил отыскать Веронику, чтобы сообщить ей, что его чувство за годы разлуки не угасло.

Вероника была рада Дугласу. Он оказался той ниточкой, что связывала несчастную девушку со счастливым прошлым. Дуглас никогда не напоминал ей о виолончелисте Куцке и не осуждал за попытки добиться самостоятельности путем, не принятым в хорошем обществе.

Вероника и Дуглас часто встречались. Однако у Вероники не возникало мысли связать свою судьбу с этим красивым молодым человеком. Причин тому было несколько.

Во-первых, мистер Робертсон был беден как церковная крыса, что не укрылось от проницательного взгляда Вероники, хотя они с Дугласом ни разу не обсуждали его имущественные проблемы.

Во-вторых, Вероника не любила мистера Робертсона, а благодарность была, по ее мнению, недостаточным основанием для того, чтобы отдать ему руку и сердце.

Примерно через два месяца после возвращения Дугласа свершилось событие, надеяться на которое Вероника уже не смела.

На берегу Ледовитого океана неподалеку от устья сибирской реки Лены местными дикарями был обнаружен замерзший труп человека. На груди покойного, оказавшегося матросом с корабля «Венчур», было найдено письмо капитана Смита. В этом письме капитан сообщал, что «Венчур» уже второй год затерт льдами северо-восточнее полуострова Таймыр и его команда терпит страшные лишения. Если льды не отпустят корабль, следующим летом они попытаются дойти до берега пешком.

Письмо капитана Смита долго добиралось до Лондона и попало туда лишь в июне 1913 года. Оно вызвало недолгую сенсацию в газетах, но когда полная надежд Вероника обратилась за помощью к Адмиралтейству и Королевскому географическому обществу, она убедилась, что никто в Соединенном королевстве не намерен срочно снаряжать экспедицию на поиски капитана Смита, бедствующего у полуострова Таймыр. Веронике объяснили, что спасательную экспедицию невозможно снарядить менее чем за несколько месяцев, а к тому времени наступит осень. Так что к этому вопросу можно будет вернуться лишь следующей весной.

Убедившись в том, что поддержки ждать не от кого, Вероника с помощью верного Дугласа попыталась привлечь внимание к участи капитана частных благотворителей, но и в этом не преуспела.

Тогда она заявила, что отправляется в Сибирь одна.

Она спустится по русской реке Лене и там, у Ледовитого океана, встретит отца, который обязательно пойдет пешком к Большой земле.

Намерение Вероники осталось неизвестным для публики, так как не было подкреплено ничем, кроме отчаяния. Вероника продала остатки драгоценностей матери, но их было недостаточно, чтобы добраться до устья Лены.

Дуглас Робертсон, ограничивавшийся до того сочувствием к замыслам своей возлюбленной, в один прекрасный день появился у нее дома на Драйверс-стрит с оригинальным предложением.

Он сообщил, что нашел лицо, согласное финансировать это безумное предприятие. Что он сам намерен отправиться в Сибирь вместе с Вероникой. И он ничего не требует взамен, кроме обещания выйти за него замуж после возвращения в Лондон.

Душевное состояние Вероники было таково, что она восприняла предложение Дугласа как откровение свыше. Она отказалась прислушаться к опасениям служанки Пегги, которая, недолюбливая Дугласа, задавала вопрос:

— Откуда у него появились деньги? Не иначе как источник их сомнителен!

— Нет! — горячо восклицала Вероника. — Раз это единственная возможность спасти моего дорогого отца, который бредет сейчас по ледяным просторам, я не имею права раздумывать. Дуглас вполне достоин моей руки.

И Пегги была вынуждена сдаться.

* * *

Подходил к концу уже второй месяц совместного путешествия молодых людей, тогда как в Лондоне они полагали, что доберутся до места не более чем за месяц.

Казалось, некие злые силы препятствовали их продвижению. Задержка в Петербурге из-за недоразумений с британским консулом, жестокая простуда, заставившая Веронику две недели провести в кровати в московской гостинице «Гранд-отель», крушение поезда возле Новониколаевска, задержавшее путников еще на неделю, наконец, долгое ожидание в Якутске парохода до Новопятницка...

Пожалуй, будь на месте Вероники и Дугласа французы и тем более итальянцы, они давно бы уже рассорились и расстались, непривычные к русским порядкам и сибирской неповоротливости. Но английская нация являет собой собрание особ, умеющих по примеру своих отцов и дедов стоически переносить трудности, не меняя ни своих привычек, ни образа жизни. Иначе как бы этой нации завоевать половину мира, страны, пребывающие в варварстве, отличающиеся бесчеловечным климатом и полным отсутствием цивилизованных удобств.

Удивительно, но, несмотря на длительное путешествие, на многочисленные лишения, отсутствие возможности вовремя принять ванну, сменить нижнее белье, ни Вероника, ни Дуглас ни на йоту не отступили от своих привычек, и постороннему наблюдателю они показались бы господами, лишь вчера покинувшими берега туманного Альбиона.

Однако внешний вид, как известно, бывает обманчив. К тому времени, когда «Св. Сергий Радонежский», миновав Жиганск, оказавшийся городом лишь на карте, а в действительности скопищем жалких тунгусских юрт и полуразвалившихся избушек, вот-вот должен был достичь Новопятницка, внутреннее состояние Дугласа Робертсона было критическим, что прекрасно ощущала Вероника, с тревогой наблюдавшая тревожные перемены в своем спутнике. Вероника сознавала при этом, что самая трудная часть путешествия еще впереди. Не сегодня-завтра они будут вынуждены окончательно покинуть пределы цивилизации и углубиться в девственные просторы.

— У меня затупилась бритва, — сообщил мрачно Дуглас.

Он сидел на плохо сколоченном стуле, вытянув длинные ноги и разглядывая пятно на башмаке, которое ничем не смог закрасить, хоть и потратил на то более часа.

Вероника кивнула, но не ответила. Она глядела в синий воздух за окном. Черная фигура заслонила вид на луну, и тут же к окну приблизилось пьяное, грязное лицо охотника, взошедшего на борт в Жиганске и не утолившего еще своего любопытства от лицезрения настоящих иностранцев. Дуглас поморщился, сделал шаг к окну и затянул желтые атласные занавески. Комар, пробравшийся в каюту еще днем, взвизгнул, лишенный уютного укрытия, и взвился к потолку, с которого свисал керосиновый фонарь.

— Вы что-то сказали? — спросила Вероника.

Дуглас не ответил. Разговор о бритве он поднимал неоднократно, с тех пор как его собственную, сопровождавшую его во многих путешествиях, украли в Твери.

Вероника почесала щиколотку.

— Простите, — сказала она.

— Я сегодня понял, что нас ждет в этой тайге, — сказал Дуглас.

Вероника кивнула.

Днем пароход простоял часа четыре у берега, потому что надо было напилить дров для машины. Палубные пассажиры помогали матросам, но, разумеется, пассажиров первого класса — англичан, профессора Мюллера и рыботорговца Алачачяна — никто к такой работе не принуждал. Тем не менее застоявшийся в вынужденном безделье Дуглас, будучи спортсменом, вызвался пилить лес, в то время как профессор Мюллер пригласил Веронику пройтись с ним по берегу, где он заметил любопытнейшие известковые отложения, в которых можно найти окаменелости.

Как только нос парохода уткнулся в пологий берег, машина остановилась и работники устремились по сходням к подступающему близко лесу, навстречу им из тайги кинулись полчища комаров, словно они давно уже поджидали людей в засаде. И, выйдя из каюты, Вероника с удивлением поняла, что ее короткое дорожное, выше щиколоток, платье, сапожки и плотная блузка никак не способны защитить от укусов насекомых. Отмахиваясь от них, она проследовала за толстым, подвижным, похожим на мистера Пиквика, профессором на берег.

Профессор помог ей ступить на гальку, окаймляющую край воды, и сказал наставительно:

— Вы сетовали, мисс, на то, что попали в эти края слишком поздно ввиду задержек в пути. Однако я должен сказать, что вам повезло. Наступает осень, а ночные заморозки лучше, нежели тучи гнуса и комаров, которые в тайге могут свести человека с ума. Я должен вам сказать, что намеренно не отправлялся в путь ранее, не желая стать добычей этих тварей.

— О да, — улыбнулась девушка, отчаянно стараясь отогнать комаров. — Наверное, вы правы. Но неужели их бывает больше?

— Значительно, — ответил профессор, взбираясь вверх по крутому берегу. — Тем более что здесь, у реки, дует небольшой бриз.

Они говорили по-английски. Профессор отлично владел этим языком, так как в свое время проучился три года в Кембридже.

К тому времени, когда они добрались до увиденных профессором отложений, комары допекли девушку так, что она с трудом удерживалась от унизительной мольбы отпустить ее обратно на пароход. Но профессор словно перестал замечать насекомых. Подобно альпинисту, он смело ползал по обрыву, восклицая от радости, ибо угадывал в известняке формы ископаемых раковин. Вероника отыскала на берегу, у уреза воды несколько белемнитов, которые профессор называл по-русски «чертовыми пальцами», объяснив девушке, что они являются частями моллюсков, вымерших за миллионы лет до христианской эры, когда в этих местах плескалось теплое море.

Вероника быстро ходила по берегу, отмахиваясь от комаров. Она старалась терпеть их укусы, так как была по натуре терпелива. Однако к тому времени, когда профессор, наполнив предусмотрительно взятую с собой сумку образцами ракушек и кораллов, решил возвращаться к пароходу, Вероника с ужасом поняла, что мысль о дальнейшем путешествии по тайге ее пугает более, чем когда-либо прежде.

— Простите, профессор, — сказала она, — но у побережья Ледовитого океана комаров, надеюсь, нет?

— К тому времени, когда вы туда доберетесь, — ответил профессор, поправляя пенсне, которое, как показалось Веронике, сползло на кончик носа под тяжестью облепивших его комаров, — комаров не станет. Будут морозы. Что заставило вас столь поздно отправиться в путь?

— Мы рассчитывали попасть сюда в конце июля. А вы?

— Цель моего путешествия лежит не столь далеко от Новопятницка. К тому же меня будут сопровождать люди, живущие здесь постоянно. Я рассчитываю на их поддержку, ибо знаю их по университету.

— Они здесь в экспедиции?

— Они здесь не по своей воле, — вздохнул профессор.

Девушка кивнула, показывая тем, что поняла намек профессора, и, чтобы утешить его, сказала:

— Австралию также создали каторжники. И среди них были энергичные люди. Но я бы не решилась идти с такими людьми в глубь леса.

Профессор ничего не ответил.

Почувствовав, что сказала нечто неправильное, и мысленно укорив себя за то, что в очередной раз пыталась судить вслух о русских порядках, непонятных цивилизованному человеку, Вероника сменила тему разговора.

— А вам приходилось когда-нибудь находить болиды? — спросила она.

— Небесные камни, — ответил профессор, осторожно спускаясь с обрыва, — обычные гости с неба. Некоторые из них достигали гигантских размеров. Известный кратер в Аризоне, достигающий нескольких миль в поперечнике, был создан подобным небесным телом.

— Возможно, они представляют опасность для людей? Что если такой большой болид упадет на город?

— К счастью, болид, который я разыскиваю, — сказал профессор, — упал в совершенно ненаселенной местности. Единственно, кого он мог убить, — медведя.

— Их здесь много? — спросила девушка, невольно поглядев на подступающие к обрыву лиственницы.

Когда они вернулись к пароходу, Дугласа на берегу не было. Не выдержав комариных укусов, он ушел в каюту, раскурил трубку и напустил столько дыма, что тот выползал из-под двери каюты, словно там начался пожар.

Вечером, вспоминая о дневном приключении, Вероника поежилась.

— Отступать поздно, — сказала она. — Однако вы, Дуглас, свободны покинуть меня в любой момент. И я останусь бесконечно благодарна вам за все, что вы для меня сделали. Я убеждена, что никогда бы не добралась до этих мест, если бы не ваше внимание и забота.

— Пустое, — сказал Дуглас. — К тому же, покинув вас сейчас, я потеряю контракт с «Дейли мейл», которой я обещал посылать корреспонденции. Я не настолько богат, моя дорогая.

— Не знаю, чем отплатить вам за вашу доброту.

— Став моей женой, вы отплатите мне сполна, — ответил Дуглас. — Хотя, признаюсь, трудности, встающие впереди, таковы, что я не уверен, смогу ли я дойти с вами до венца.

— Как вы смеете так говорить, мой друг! — воскликнула девушка. — Ведь мы с вами не среди людоедов.

— Сегодня я наблюдал миллионы людоедов, более страшных, чем дикари с острова Фиджи, — печально улыбнулся Дуглас. — К тому же ваш отец был лучше подготовлен для путешествий в этих ледяных пустынях, нежели вы, Вероника. И тем не менее...

— Не говорите так, — вздохнула девушка. — Я не теряю надежды.

— Я тоже, — сказал Дуглас и положил руку на колено Вероники.

Вероника нежно накрыла длинными пальцами его руку, желая передать молодому человеку благодарность, которую она испытывала к нему за его самоотверженность.

Однако Дуглас ложно истолковал жест мисс Смит. Пальцы его, словно получив поощрение, сильно впились в колено девушки.

— Простите, мне больно, — сказала Вероника, стараясь отвести колено в сторону. Но Дуглас не отпускал его.

— Мне нужна лишь одна награда, — сказал он сиплым голосом. — Ваша любовь, дорогая.

— Я к вам отношусь наилучшим образом, — ответила девушка дрогнувшим голосом. — И постараюсь вознаградить вас по окончании путешествия любым приемлемым для вас способом. И если вы захотите получить мою руку, я готова.

— Я не знаю, что будет через год, — сказал Дуглас. — Но неужели вы не видите, что моему терпению приходит конец? Месяц за месяцем я провожу рядом с вами, ощущая ваши взоры, запах ваших волос, видя линию ваших бедер...

— Мистер Робертсон! — прервала молодого человека Вероника, пытаясь вскочить с койки. — Не думаете ли вы, что нам надо попросить чаю? Будьте любезны позвать Пегги...

Но договорить она не успела, потому что Дуглас закрыл ей рот страстным поцелуем.

— О нет! — пыталась сопротивляться девушка. Она отталкивала его жаждущие руки, которые безжалостно рвали ее одежду, отворачивала лицо от его поцелуев.

— Я закричу! — шептала она.

— Кричите, — отвечал Дуглас громким шепотом. — Сюда прибегут русские, и вы будете опозорены.

— Как вам не стыдно!

— Во мне проснулся зверь.

— Это не зверь, а грязное животное, — возразила девушка, и тут она поняла, что ее нежная упругая грудь, которой после Милоша Куцки не касался ни один мужчина, обнажена и дрожащие жаркие пальцы Дугласа грубо ласкают ее.

— О нет! — застонала Вероника, лихорадочно обдумывая проблему, звать ли на помощь и таким образом сохранить честь, но погубить экспедицию или пойти на жертву ради спасения экспедиции. Пока что она сопротивлялась молча, потому что не теряла надежды вразумить Дугласа либо отразить его нападение. В каюте было полутемно, фитиль керосинового фонаря коптил, внизу, будто под самой головой, равномерно ухала паровая машина, и Веронике вдруг показалось, что все это происходит не с ней, а лишь в ее воображении, на страницах романа Мопассана «Жизнь», прочитанного в транссибирском экспрессе. О Господи, мысленно молила Вероника, пришли в каюту Пегги или профессора Мюллера, который обещал принести вечером книгу...

Но никто не шел к ней на помощь.

Причину тому нетрудно усмотреть в тонкости переборок парохода и относительной тишине, которая воцарилась на нем поздним вечером. Страстные вздохи Дугласа, шепот и мольбы девушки проникали через переборки и даже вырывались на палубу. И если Дугласу и Веронике казалось, что они замкнуты в некоем тесном пространстве, а остальной мир не ведает о той драме, что разыгрывается в каюте, на самом деле остальной мир прекрасно понимал, что за драма происходит рядом с ним, однако трактовал ее не как борьбу девушки за свою честь, а как развлечение иностранцев, утоляющих таким образом свою похоть.

Профессор Мюллер, чья каюта была отделена от каюты Вероники лишь фанерной переборкой, как раз собрался отойти ко сну. Страсти за перегородкой настолько смутили его, что он натянул ночной колпак на уши, а когда и это не помогло, заткнул уши ватой и, сидя на койке, в ужасе смотрел на то, как вздрагивает переборка, когда ее задевают колени или локти англичан, и более всего опасался, что переборка рухнет и тогда ему придется стать свидетелем интимного зрелища.

Стараясь прикрыть от поползновений Дугласа все более обнажаемое тело, Вероника отдавала себе отчет в том, что ее положение с каждой секундой становится все более безнадежным. Наконец она поняла, что придется кричать, но Дуглас настойчиво шептал ей в ухо:

— Не кричите, не надо, уже поздно, уже поздно...

— Нет! — закричала Вероника.

И в этот момент из коридора донесся громкий, возмущенный голос рыботорговца Алачачяна, который не смог больше выносить страстных звуков из английской каюты:

— Перестань, понимаешь! У меня семья в каюте, дети, жена. Распустились! Такой вещи надо тихо делать, кричать зачем?

— Что он? Что он кричит? — испугалась мисс Смит, готовая выброситься за борт. В отчаянии она укусила жениха за ухо, тот отпрянул и крикнул по-английски, обращаясь к невидимому рыботорговцу:

— Идите к черту!

И за окном кто-то громко засмеялся, подтвердив этим, насколько тонки стены на ленском пароходе.

Мисс Смит, свалив Дугласа на пол, зарыдала, и профессор Мюллер услышал рыдания заткнутыми ватой ушами и сам готов был заплакать, потому что в нем поднялось сострадание к девушке, а жена Алачачяна закричала на мужа по-армянски, упрекая за невоспитанность. Капитан парохода Селиванов, который слышал далеко не все, ибо стоял на мостике, дал длинный гудок, минуты на три, в котором утопил слезы Вероники, голоса на палубе и шаги ретировавшегося к себе в каюту мистера Робертсона.

* * *

Новопятницкое считалось деревней, потом, когда при государе императоре Александре II там построили церковь, оно стало селом. А городом ему не стать бы еще долго, если бы не радения Ефрема Колоколова. Ефрему мечталось стать почетным гражданином. Но стать таковым можно было только в своем городе. Сколько усилий, расходов, времени потребовалось ему, чтобы превратить Новопятницкое в город, немыслимо представить. Указ последовал лишь 7 января 1911 года. Село Новопятницкое Якутской губернии было объявлено городом. Тем же летом Ефрем Колоколов стал в нем первым и единственным почетным гражданином.

К тому времени, когда пароход «Св. Сергий Радонежский» показался из-за Покойного острова и загудел, завидя сбегающий по откосу к Лене Новопятницк, весь город уже собрался на пристани.

Не было только Ефрема Колоколова.

Пароход оживленно шлепал по воде лопастями колес, сворачивая к пристани. Толпа подалась вперед.

Тогда появились первые признаки скорого приезда Ефрема Ионыча. На склоне остановилась телега. Митька Косой стащил с нее холстину, Ахметка с Молчуном поднатужились, свалили через бок тяжеленный рулон ковровой дорожки и принялись катить его под откос по грязи. Ковра точно хватило как раз до пристани.

Когда пароход, снова загудев, начал пыхтеть и приноравливаться к швартовке, сверху пестрой толпой сбежали цыгане. Те самые, которых еще осенью Ефрем сманил из Якутска и которые всю зиму услаждали его слух. А когда магнату было недосуг, подрабатывали в ресторане «Золотой Урулган», который также принадлежал почетному гражданину Колоколову.

Расталкивая горожан и ссыльных, цыгане нагло пробились к самой воде и тут же затянули песню.

Матросы побежали вдоль борта. По пристани, расталкивая любопытных, застучал деревяшкой инвалид Платоныч, поймал конец с петлей, закинул на тумбу и начал закручивать. Быстрое течение разворачивало пароход, капитан Селиванов заорал с мостика, чтобы крепили второй конец. Машина отрабатывала назад, черный дым повалил до самого неба.

Поднялся галдеж, люди на пристани узнавали знакомых, перекликались с ними, громко пели цыгане. За этим шумом был упущен момент появления Ефрема Колоколова, всегда исполненный смысла для горожан и необыкновенный для некоторых из приезжих.

Ефрем Ионыч подъехал к пристани в красном авто марки «мерседес-бенц», запряженном парой белых коней под синими с золотом попонами.

Пароход окончательно пришвартовался именно в тот момент, когда кучер, привстав на переднем сиденье авто, натянул вожжи и остановил горячих коней. Ахметка и Митька Косой одновременно успели к машине и распахнули ее блестящую дверцу. Почетный гражданин Ефрем Ионыч ступил на ковровую дорожку, и тут же цыгане, завидев его, грянули величальную.

Столь странное и эффектное появление Колоколова объяснялось не сумасшедшими чудачествами, какими общество и молва награждают богатых сибирских золотопромышленников, а двумя ошибками Колоколова. Позапрошлым летом он выписал из Германии авто, полагая поднять тем престиж своего города. Но ошибся. К появлению авто единственную достойную такого названия улицу — Николаевскую не успели замостить, а о прочих дорогах и речи быть не могло. Осмотрев немецкий самоходный экипаж, Колоколов понял, что переоценил его способности и пройдет немало лет, прежде чем он сможет разъезжать на авто по окрестностям. Вторая и тоже понятная ошибка Колоколова таилась в том, что он запас для будущего экипажа несколько бочек хорошего керосина, а обнаружилось, что керосин для авто не годится — нужен бензин, которого даже в Якутске не водилось.

Экипаж оказался удобным и красивым, перепродать его было некому, а держать в сарае до лучших времен неразумно. Так что Колоколов оставил его себе для торжественных конных выездов по Николаевской улице.

Колоколов ступил на ковровую дорожку и пошел к пристани. За ним шел его сын Костя.

Народ на пристани смолк.

Колоколов шел не спеша. Остановился возле городских чинов, что стояли чуть повыше, не смешиваясь с толпой, некоторым пожал руку.

И хоть Ефрем Ионыч был родом из местных старообрядцев, носил бороду, не брезговал появиться на людях в поддевке, внутри он был совсем иным человеком — современным, деловым, грамотным, в меру прижимистым, тихим и вежливым в обращении.

Сына своего Костю, что следовал за ним послушно, он держал в строгости. Отправил его сначала в гимназию в Якутск, затем в Петербургский университет, но через год, узнав, что сын ведет себя скромно, не пожалел денег и послал Костю в Великобританию продолжать образование в Оксфорде. В Оксфорде Костя не преуспел, потому что ему плохо давался английский язык, да и соблазнов было много. Поэтому через два года он был возвращен отцом для помощи в делах, привез много галстуков и шелковых сорочек, а также гонорею, от которой вылечился у ссыльного доктора Шмотоваленко.

Вернувшись в Новопятницк, Костя тосковал по столичной и европейской жизни, втихомолку пил с приказчиками и полагал, что его жизнь погублена, однако не имел силы противиться отцовской воле. Он вел деловую переписку и писал стихи в подражание Надсону, что не вязалось с его могучим обликом, золотыми кудрями и розовым лицом.

Филимонов, будущий городской голова, присоединился к семье Колоколовых, потом за ними увязался пристав. Так они и прошествовали, оживленно беседуя, до самых сходен.

И остановились.

Палубные пассажиры толпились у борта, ожидая, пока сойдут пассажиры каютные.

Первым вышел профессор Мюллер. Федор Францевич был поражен оживлением, царившим на пристани, и счел это знаком уважения к его скромной, но международно известной персоне. Он поклонился толпе, но тут же по пустым, не узнающим взорам господина Колоколова и сопровождавших его персон понял, что торжественная встреча к нему не имеет отношения. Растерянность профессора продолжалась недолго, потому что он услышал справа приветственные возгласы, исходившие от небольшой кучки небогато одетых людей, среди которых, к своему облегчению, узнал своего бывшего студента Андрея Святославовича Нехорошева. Нехорошев кинулся к профессору и нечаянно толкнул Колоколова, который холодно наблюдал за тем, как ссыльные окружили толстого низенького мужчину в котелке и пенсне, отнимают у него саквояж, перехватывают у матроса, шедшего следом, большой и тяжелый ящик.

— Кто такой? — спросил Колоколов у Филимонова. — Почему не знаю?

— Профессор из Петербурга, — сказал за Филимонова пристав.

— Опять бабочек ловить? — ухмыльнулся Колоколов.

Он намекал на позапрошлогоднего профессора, что добирался до Новопятницка в поисках каких-то букашек, чуть не утонул в Лене и был бит по пьяному делу Ахметкой, после чего убрался со своим сачком восвояси.

— Нет, — сказал пристав. — Он едет искать болид.

— Кого? — Колоколов обернулся к сыну.

— Падающую звезду, метеорит, — ответил Колоколов-младший. — Который весной за Урулганом упал.

— Зачем?

— Отец, — сказал с некоторой обидой Костя, — я же в июле просился у вас — пустите меня посмотреть. Могла быть всемирная слава.

— Чепуха! — сказал Колоколов-старший. — Только деньги тратить. Помню, помню, — он предвосхитил возражения сына. — Ты же говорил, что эти... болиды, возможно, бывают из червонного золота. Как же!

— Мы могли прославиться, — упрямо повторил Костя.

— Дурак! — Отец смотрел на пароход, ожидая появления важных гостей. — Я же тунгусам велел посмотреть. Там только тайга паленая, ничего нету.

С парохода сошел торговец Алачачян со своей семьей и миссионер из Камчатского братства, к которому сразу поспешил отец Пантелеймон, извещенный о его приезде. Потом хлынула толпа палубных.

— Эй! — крикнул Колоколов капитану Селиванову, что стоял на крыше парохода у своей рулевой будки. — Селиванов, ты англичан-то не утопил?

— Сейчас придут, — сказал Селиванов. — Куда им деваться, Ефрем Ионыч?

Селиванов был расстроен ночными событиями в каюте мисс Смит. Он относился к меньшинству пароходного населения, которое искренне сочувствовало английской девице, и его расстройство усугублялось тем, что Селиванов, не ведая английских обычаев и правил, не знал, как вести себя утром. Он не стал здороваться с Дугласом, когда тот вышел к завтраку, и старался не смотреть на несчастную девушку, темные круги под глазами которой и распухшие от слез веки лучше всяких слов рассказывали об унижении, которому она подверглась...

На пристани появились иностранцы, о которых было еще на той неделе сообщено из Якутска телеграфом.

Первым вышел мистер Дуглас Робертсон, который приостановился на палубе, оглядывая толпу, затем последовала прелестная грустная девушка с бледным напудренным лицом. Наконец вышли слуги англичан — маленький худой китаец Лю и пышногрудая смуглая Пегги. Лю нес футляр с удочками и зонтом Дугласа, Пегги — две круглые коробки с шляпами мисс Смит.

Цыгане еще громче грянули величальную.

Колоколов подошел к самым сходням и сделал знак сыну.

Костя Колоколов замялся, забыл приготовленные слова, потому что образ англичанки поразил его в самое сердце. Даже в Лондоне ему не приходилось видеть подобной нежной и типично английской красоты.

— Говори! — услышал он рассерженный голос отца.

И, не отрывая взгляда от девушки, Костя Колоколов произнес по-английски приветствие, заученное вчера с помощью Ниночки Черниковой.

— Добро пожаловать в наш отдаленный уголок Российской империи! Разрешите представить вам моего отца, негоцианта, почетного гражданина этого города, который вышел на берег для того, чтобы оказать вам гостеприимство.

— Вы говорите по-английски? — удивилась Вероника. — Это невероятно.

Колоколов-старший потряс ей руку, поздоровался с Дугласом, а затем отступил в сторону, чтобы с англичанами могли поздороваться городские власти.

— Ты переводи, переводи, — сказал он сыну, но тот замолчал. Он договорился с Ниночкой Черниковой, что после первых заученных заранее фраз он уступит ей место. Но Ниночка куда-то, как всегда, запропастилась.

— Минутку, отец, — сказал Костя и кинулся искать в толпе Ниночку. Он отыскал ее среди ссыльных, окруживших профессора, и за руку поволок к англичанам.

Когда они поднимались по откосу, Дуглас смотрел по сторонам, разглядывая цыган и местных зевак, потом поглядел себе под ноги и спросил Колоколова-младшего:

— Здесь принято класть ковры на землю?

— Нет, — сказал Колоколов, глядя на профиль Вероники Смит. — Это для вас.

— Мы тронуты, — сказал Дуглас.

А Вероника увидела авто, запряженное белыми конями, и воскликнула:

— Это удивительнее Великой китайской стены!

* * *

Профессора Мюллера разместили в гостинице «Лена» — двухэтажном каменном здании, построенном недавно на главной площади радением Колоколова. На первом этаже ее помещался ресторан, где порой пели цыгане, а на втором — шесть нумеров для приезжих.

Федор Францевич лишь успел разложить вещи, как его потащили в дом к Черникову, где его ждали к обеду.

Домик Черниковых невелик, гостиной в нем не водится, так что все сразу прошли в столовую. Мария Павловна, жена Черникова, еще не старая, кругленькая, добрая якутка, суетилась у стола, накрывала его, стараясь не мешать умным разговорам.

Сам Семен Натанович Черников, поглаживая нервными пальцами широкую с проседью бороду, сидел во главе стола и критическим взглядом оценивал усилия своей супруги. По правую руку от него сидел его закадычный друг отец Пантелеймон, неуемно любознательный и крайне веселый человек. И были они с Черниковым схожи — манерами, вальяжностью, бородами, но Черников был втрое меньше отца Пантелеймона, зато втрое говорливей и бурливей. По левую руку от хозяина посадили петербургского профессора, а рядом с ним уселся Андрюша Нехорошев, бывший мюллеровский студент, худой, носатый, неловкий, влюбленно глядевший на профессора, которому поклонялся в университете и появление которого в Новопятницке было для Андрюши подобно явлению божества, и к этому явлению Андрюша готовился с весны, как только узнал, что, получив сообщение Андрюши о падении метеорита за Урулганским хребтом, Мюллер изъявил желание собственнолично отыскать и изучить небесный камень.

Сведения о падении болида, случившемся в марте, проникли в газеты всего мира. Писалось о небесном свечении, об устрашающем грохоте, якобы долетевшем до Хабаровска. Истина смешивалась со слухами, куда более красочными в Вене или Брюсселе, нежели, скажем, в Новопятницке, откуда по карте до Урулгана рукой подать, а на самом деле так далеко, что за полгода никто в те места не добрался, не считая тунгусов, которых посылал колоколовский приказчик и которые ничего, кроме поваленного леса и пожарища, не отыскали, хотя, возможно, опасаясь злых духов тайги, и не очень старались.

Помимо перечисленных лиц, за столом собрались еще несколько ссыльных, а также учитель словесности из церковноприходского училища и томный, скучный телеграфист Барыкин. Конечно же, всем хотелось узнать петербургские новости, покопаться в журналах, что привез с собой профессор, услышать о событиях на Балканах и об открытии Южного полюса, о том, что нового написал Леонид Андреев, — в глухой провинции всегда есть думающие люди, которые живут интересами нации и всего просвещенного мира.

Но все терпели. Послушно отвечали профессору о метеорите и возможности путешествия за Урулган.

— Если Колоколов не поможет, людей не достать, — говорил отец Пантелеймон.

Он водил пальцем по карте низовьев Лены, привезенной профессором из столицы.

— Тунгусы сейчас съезжаются в Булун, там начинается ярмарка и дележ рыболовных тоней, — пояснил Барыкин.

— Что такое Булун? — спросил Мюллер.

— Это последнее поселение в низовьях Лены, — сказал Андрюша. — Я там был в прошлом году с землемерами.

— Мне знакомо это наименование, — сказал профессор.

— Без сомнения, — пояснил Черников. — В свое время о нем писали в Европе. В семидесятых годах прошлого века корабль «Жаннета» капитана де Лонга был раздавлен льдами севернее устья Лены, и его команда пошла по льдам на юг.

— Помню, помню, — поднял руку профессор, который предпочитал говорить сам. — Они не дошли до Булуна несколько миль и сгинули в снегах.

— Боцман и несколько матросов добрались до Булуна, — с удовольствием поправил гостя Семен Натанович, который тоже любил говорить сам.

— И что там? — спросил Мюллер.

— Там стойбище тунгусов и несколько изб — в них живут казаки. Там есть изба полицейского начальника.

— Крупный культурный пункт наших мест, — сказал иронично телеграфист Барыкин.

Мария Павловна внесла большую деревянную миску с пельменями.

— Отведайте, — сказала она, — отведайте, батюшка.

Ей в жизни еще не приходилось видеть настоящего профессора.

Младшие дети Черниковых — четверо, все одинаковые, скуластые, с прямыми черными волосами — в мать, глазастые, носатые — в отца, выглядывали из-за двери, сопели от волнения.

Мария Павловна положила пельменей Мюллеру и полила их сметаной.

— Лучших пельменей вы от Северного полюса до Иркутска не отведаете, — сказал гостю отец Пантелеймон.

— Да-да, это великолепно, — согласился Мюллер. — Скажите, а отправится ли кто-нибудь на ярмарку из Новопятницка?

— Колоколов собирался, — сказал Андрюша.

— Две баржи с товаром, — отец Пантелеймон загибал пальцы, — нет, три. «Иона» потащит.

— У Колоколова есть мощный буксир «Иона», — пояснил Андрюша.

— В честь ихнего батюшки назван, — сказал учитель.

— Можно ли нам рассчитывать на место на барже? — спросил Мюллер.

— Нравятся пельмени? — спросила Мария Павловна, удрученная тем, что высокий гость все еще их не попробовал.

Черников разливал водку из стеклянного графина.

— С приездом, — сказал он. — Со знакомством.

Хлопнула дверь. Вбежала Ниночка Черникова. За ней боком, почти упираясь в притолоку, вторгся неловкий Костя Колоколов.

— Пельмени еще не съели? — спросила Ниночка с порога.

— Неужто тебя у Ефрема Ионовича не покормили? — удивилась Мария Павловна.

— Разве там пища? Костя, подтвердите, разве там пища? — Ниночка была возбуждена, раскраснелась и была так хороша, что даже Мюллер, равнодушный к женским прелестям, залюбовался ее экзотической красотой.

Как и ее младшие братишки, она унаследовала от матери высокие скулы, брови вразлет и густые волосы цвета воронова крыла, а от отца громадные карие глаза, высокий в переносице, тонкий с горбинкой нос и полные яркие губы.

— Отец привез из Якутска повара, — сообщил, смущаясь, Костя. — Теперь питается по системе доктора Леграна. Вегетарианская пища и долголетие.

Костя говорил серьезно, и непонятно было, осуждает ли он отца либо преклоняется перед его передовыми взглядами.

— Вареная морковка под молочным соусом! С ума сойти! — сказала Нина, занимая место за столом, из-за чего телеграфист Барыкин вынужден был отодвинуться в угол.

— Как же басурманы? — засмеялся отец Пантелеймон. — Им же бифштекс с кровью подавай.

— Ели морковку, а Ефрем Ионыч читал им лекцию о пользе натуральных продуктов, — сказала Ниночка, насаживая на вилку сразу два пельменя.

— Глупо, — впервые заговорил Васильев, из ссыльных эсдеков. — В руках торговцев накапливаются колоссальные средства, а они по серости своей не знают, во что их употребить.

— Ошибаетесь, голубчик, — возразил Черников. — Это Иона Колоколов не знал, как употребить, в кубышку складывал. А наш уважаемый почетный гражданин не лишен выдумки и предприимчивости. Он впитывает современные веяния, порой варварски, но впитывает. Прости, Костя.

— А я не обижаюсь, — сказал Костя. — Я даже иногда преклоняюсь перед ним.

— Твоя беда, Костик, — сказала Ниночка, — в том, что ты слабовольный. Ты — диалектическое отрицание собственного родителя.

— Он у нас, как русский народ, — сказал отец Пантелеймон профессору, который мало прислушивался к разговору, продолжая рассматривать карту, придавленную миской с пельменями. — Терпелив к властям предержащим.

— Я его перевоспитаю, — засмеялась Ниночка, положив ладошку на плечо Косте, и тот зарделся, потому что до сегодняшнего дня полагал Ниночку единственным близким себе существом в проклятом городишке, а уютный добрый дом Черниковых был ему куда роднее отеческого. И когда два часа назад он влюбился в англичанку, то тут же согнулся под чувством глубокой вины и невозможности что-то изменить в своей жизни.

Мария Павловна принесла еще миску пельменей погорячее, специально для Костика.

— Прекрасным иудейкам, — загудел отец Пантелеймон, — свойственно в силу ихнего характера распоряжаться мужскими судьбами. Однако Библия учит, что редко это приводило к добру.

Все засмеялись.

Семен Натанович не засмеялся — его беспокоили отношения между его дочерью и купеческим сыном. Сам он был лишен сословных и прочих предрассудков, но знал, как важны они для других. Костя был образован, мягок, но неудачник, прирожденный неудачник, который всю жизнь будет позволять иным людям управлять собственной судьбой. А когда рядом есть отец — человек волевой и спесивый, уверенный в своем праве крутить сыном, как того пожелает, то будущее Ниночки, как ни странно, весьма похожей по властности характера на старшего Колоколова, пугало старого террориста.

Семен Натанович вздохнул, поискал глазами Марию Павловну и знаком велел ей принести еще водки.

Черников потерял счет годам, проведенным в Сибири. Попал он туда в 1879 году, по процессу девяноста шести, еще молоденьким, наивным народовольцем, бежал, участвовал в нескольких дерзких акциях, скитался по явкам, бедствовал, спорил в прокуренных комнатах, готовил бомбы, рыл подкопы — было это все одним быстротекущим сном, от которого в памяти остались лишь ненужные частности. В 1882-м он был пойман окончательно, приговорен к смерти, помилован, получил двадцать лет каторги и лишь через десять лет вышел на поселение в Новопятницком — тогда еще деревне и пристани на Лене. И оказалось, что дело, которому он служил, изменилось уже настолько, что и ты ему не нужен, и оно тебе неинтересно. Юношеская энергия и самопожертвенность голодного юноши из Белостока сгорели на каторге — хорошо еще, что сохранилось здоровье. Это не означает, что Семен Натанович изменил своим взглядам или морально опустился. Но он устал и не желал убегать тайгой в Париж, метать бомбы в кареты губернаторов или устраивать голодовки в централе.

В Семене Натановиче проснулся наследственный портняжный талант. Он осел в Новопятницком, там же женился на низенькой разбитной якутской сироте, что сбежала из миссионерского приюта. Родилась Ниночка, и он по настоянию Марии Павловны крестил дочь. Как и остальных своих детей. Был он честен, гостеприимен, начитан и верил в прогресс. Дом его стал центром культурной жизни села. Своим бескорыстием, умением тихо и ненавязчиво помочь любому, обогреть и улыбнуться Семен Натанович вызывал участие многих в Новопятницке. А в Новопятницке обитали разные люди. И всем казалось, что жил он там всегда. И даже железная вывеска с нарисованным на ней масляными красками франтом в котелке и смокинге под надписью «С. Черников. Мужской портной из Варшавы», приколоченная у ворот, совсем облезла от старости. Черников не менял ее. По преданию, она была написана самим князем Кропоткиным.

Ниночку сначала учили дома. Недостатка в ссыльных учителях не было. Девочка проявила удивительные склонности к языкам и выучила их более дюжины. К тому же неплохо музицировала, для чего Черников выписал для нее скрипку. Когда Ниночка подросла, Семен Натанович отправил ее к родственникам в Белосток, где она поступила в частную гимназию.

Он понимал, что Новопятницк не место для интеллигентной девушки, которой надо найти свою судьбу. Он надеялся, хоть и тосковал по дочери, что она останется в Белостоке, у тети. Но Ниночка была дочерью известного террориста Семена Черникова, и хоть мало кто подозревал, что бывший боевик жив и обитает в Новопятницке, рассказы о его похождениях до сих пор бытовали среди революционеров. О нем писали Степняк-Кравчинский и сама Вера Фигнер. Ниночке не исполнилось еще шестнадцати лет, как ее позвали на сходку, а потом она оказалась в группе молодых людей, которые готовили акцию в Варшаве. Ниночка горела желанием освободить народ от притеснения царских сатрапов, даже если за это надо заплатить собственной жизнью.

Погибнуть ей не удалось, потому что ее тетя обо всем прознала и принялась писать тревожные письма брату. Ротмистр Полыхаев, по долгу службы перлюстрировавший переписку ссыльных, был в курсе проблем семьи Черниковых. И когда он пришел к Семену Натановичу заказать новую шинель, то открыл ему свои подозрения, так как не хотел причинять горя единственному в Новопятницке портному. Да и знакомы они были уже более десяти лет. И никто не знает, наверное, как случилось, что Ниночку арестовали за день до того, как она должна была ехать в Варшаву, чтобы убить там полицмейстера, и административным порядком выслали в Сибирь под надзор родителей. Ниночку допрашивали, но она, конечно же, никого не выдала. А ее товарищи, приехав в Варшаву с бомбами, акцию провести не смогли, потому что сатрап уехал на отдых в Гурзуф.

Так что, начиная с 1910 года в семье Черниковых было два политических ссыльных.

Понимание характера своей дочери, ее тоски по бурной революционной жизни, ее стремления к знанию, к людям тревожило старого портного. Ниночке шел девятнадцатый год, она расцвела, как экзотический цветок, в этом сером тусклом краю, и неизбежно было, что она потянется к Косте Колоколову, который принес с собой из Лондона европейский лоск, европейскую печаль и такую же тоску по иному миру. Но Костя был всегда готов, тоскуя и страдая, подчиняться сильному характеру, а Ниночка никому и ни за что подчиняться не намеревалась и планировала дерзкий побег в Америку для того, чтобы там снова окунуться в кипящее море революции. Семен Натанович подозревал, что в ее увлечении Костей Колоколовым была не только ностальгия, не только стремление к близкому тебе по духу человеку, но и желание использовать его для того, чтобы вырваться из ленского болота. Эти планы, хоть и не высказанные и, может, даже не продуманные до конца, ужасали Черникова. Он понимал, что старый Колоколов никогда не допустит этого. Скорее убьет и своего сына, и его невесту. Колоколов был спесив и тщеславен, а его сын был наследником империи, в которую входили смолокурни, раскиданные по берегам Лены, прииски у Вилюйска, рыбные тони в дельте, фактории, снабжавшие тунгусов патронами и водкой и скупавшие у них песцовые и собольи шкурки, и небольшой город Новопятницк.

Когда Семен Натанович увидел, как Ниночка, словно ей это было дозволено, положила тонкие пальчики на плечо Кости Колоколова, он вздрогнул от предчувствия беды, а отец Пантелеймон, который все видел и все понимал, сокрушенно покачал головой. Он был внутренне согласен с портным, но, как и его друг, не знал, каким образом отвести от девушки беду.

* * *

— Как вам показались англичане? — спросил телеграфист Барыкин у Ниночки.

— Самые обыкновенные англичане, — ответила Ниночка. — Костя таких, наверное, видел миллионами, правда, Костя?

— Видел, — согласился Костя и чуть-чуть повел плечом, освобождая его от Ниночкиных пальцев. Это движение, не замеченное Ниночкой, не укрылось от отцовского взгляда Семена Натановича, и он еще более опечалился.

— Правда, у Вероники неплохой голосок, — сказала Нина. — Она пела.

— Пела? — удивился отец Пантелеймон. — А я полагал по темноте моей, что английские лорды и леди при народе не поют.

— Какая она леди! — воскликнула Ниночка, принимаясь за вторую тарелку пельменей. — Она зарабатывает в кафешантанах. Подтверди, Костя.

— Я не знаю про кафешантаны, — возразил Костя. — Об этом она не говорила. Но сказала, что выступает с концертами.

— Она, разумеется, не говорила, — сказала Ниночка, — но это подразумевалось само собой. С таким голосом дальше не пойдешь.

— А ее жених? — спросил Барыкин.

— Жених ее — странная личность. Вроде бы журналист. А может, просто светский хлыщ. Он мне тоже не понравился.

— Он журналист, — сказал Костя. — Он здесь по поручению газеты «Дейли мейл». Это очень влиятельная газета.

— Невысокого пошиба, — добавила Ниночка.

— Значит, они тебе не понравились? — спросил отец Пантелеймон.

— Я этого не сказала.

— Меня же, — сказал телеграфист Барыкин, — растрогал образ молодой женщины, которая бросает светские удовольствия и прелести лондонской жизни ради спасения собственного отца.

— Она попросту не представляла, что ее здесь ждет, — сказала Ниночка.

— Ну уж не к дикарям приехала, — сказал эсдек Васильев. — Дальше Булуна ей и ехать не нужно. Комары только покусают, вот и все испытания.

— Они расспрашивали отца, — сказал Костя, — про того тунгуса, который труп нашел и письмо принес.

— Чай подавать? — спросила Мария Павловна.

Андрюша тут же поднялся и пошел с ней в сени, чтобы принести самовар.

Костя сидел печальный. Он рад был уйти, но не знал, как это обставить, чтобы не быть смешным. Ему вдруг показалось, что мисс Вероника может неожиданно уехать и он никогда ее не увидит.

— Матрос погиб примерно в ста верстах от устья Лены, — сказал отец Пантелеймон.

— Я пойду, — сказал Костя. — Отец будет гневаться.

— Никто тебя не ждет, — сказала Ниночка раздраженно. — Кому ты нужен? Твой отец вьется вокруг иностранки. Видите ли, настоящая иностранка в наших краях! Словно у нее ноги иначе устроены.

— Деточка! — попытался остановить дочь Семен Натанович. — Последи за своим языком.

— Мне уже скоро девятнадцать лет, — сказала Ниночка, — и все время я слышу одно и то же — осторожнее, осмотрительнее!

— В вашем возрасте и в самом деле лучше быть осмотрительнее, — сказал отец Пантелеймон.

— Ах вы, со своей лживой проповедью смирения! — огрызнулась Ниночка, которая, разумеется, была последовательной атеисткой.

Костя от чая отказался и раскланялся. Ниночка хотела было проводить его, но не пошла. Если ему хочется бежать к этой каланче — его дело.

А Косте в самом деле хотелось. Весь мир норовил угодить в соперники. И этот лощеный Дуглас, и даже отец. А почему бы и нет? Отец вдов, отец тщеславен, отец может вообразить себе, что у него есть шансы стать английским лордом. А какой сибирский купец откажется стать английским лордом? Все у них есть, а английским лордом еще не пришлось побывать.

Костя несся домой, топая по лужам. Городок был оживлен — не каждый день приходит пароход.

А дома все было мирно. Гости отобедали и ушли отдыхать в отведенные им комнаты. Костя обнаружил лишь служанку Вероники по имени Пегги. Она сидела на кухне в окружении колоколовской челяди, пила чай, ничего не понимала, что ей говорили, но живо отвечала, показывая жемчужные зубы.

Костю никто в доме не боялся. Кухарка, завидя, что он вернулся, попросила объяснить, о чем говорит эта черная девка. Пегги ожгла Костю черными глазами и стала говорить ему. Костя понял не все, но объяснил слугам, что Пегги родом из страны Цейлон в тропиках. Зовут ее вовсе не Пегги, а Пегги — это прозвище, данное молодой госпожой. Пегги не хочет ехать дальше, но поедет, потому что госпожа к ней добра, а мистер Смит ей все равно что родной отец. Может, Костя не все понял, но слушательницы были довольны. Второй слуга, китаец, сидел в углу, пил чай, с ним никто не говорил, а он и не навязывался. Что китаец, что кореец — одна семья, этим здесь не удивишь: на золотых приисках много работает корейцев, приезжают целыми артелями.

На втором этаже было тихо. Костя прошел, стараясь не скрипеть половицами, до двери в комнату Вероники. Оттуда доносились тихие голоса. Говорили по-английски и невнятно.

Костя ревновал к Дугласу и, подавленный, пошел в кабинет к отцу, который сидел за столом и крутил в пальцах ручку с золотым пером. При виде сына он сказал:

— Живем как варвары.

— Ты им поможешь? — спросил Костя.

— Безусловно, — сказал Колоколов. — Пускай весь мир знает, что мы всегда людям помогаем.

— Они к устью хотят?

— Дальше Булуна не уплывут.

Отец Колоколов поднялся из-за стола — большого красного дерева сооружения, на нем танцевать можно. Этот стол купил отец в Иркутске за сто пятьдесят рублей и гордился им не меньше, чем роялем, что стоял в гостиной.

— Поет она, стерва, нежно, — сказал он. — Как, понравилась?

— Я не обратил внимания.

— Врешь. Обратил. Но я не возражаю. Ты лучше на нее обращай, чем на Нинку Черникову.

— Отец, не надо.

— Что, я не вижу, что ты к Черниковым частишь?

— У нас общие интересы.

— Знаю, какие интересы. По кустам обниматься. Дело твое, но жениться не позволю. Иди. — В дверях догнал сына строгим голосом: — Смотри, чтобы Нинка не забрюхатела.

— Отец!

— Я не о тебе пекусь. Семена Натаныча уважаю.

* * *

Мисс Смит вышла из своей комнаты уже к вечеру. Костя подстерегал ее в нижней гостиной, читал книгу Герберта Уэллса, привезенную из Лондона, потрепанную, совсем ветхую на первых двадцати страницах и почти новенькую к концу, что свидетельствовало о неудачных попытках молодого человека ее одолеть. Костя сидел на обитом бордовым бархатом диване под фикусом в большой кадке и был почти не виден от лестницы. По лестнице сбежала, шурша юбками, Вероника. За ней шел Дуглас Робертсон и тихо выговаривал ей, но делал это так по-английски, что Костя ничего не понял.

Гости, разговаривая, приближались к дивану, на котором он сидел, и Костя понял, что они его вот-вот увидят. Поэтому он поднялся, не выпуская книги, и попросил по-английски прощения за то, что оказался на пути гостей. Дуглас был недоволен, вытащил монокль и принялся рассматривать Костю, словно тот был экзотическим животным, хотя за обедом они сидели рядом.

— Ах! — воскликнула очаровательная Вероника. — Мы так виноваты, что потревожили ваше уединение. Вы же понимаете по-английски?

— Немного, — сказал Костя, краснея.

— Садитесь, — сказала Вероника, будто Дугласа не было радом. — Я, с вашего разрешения, посижу вместе с вами. Что за книгу вы читаете?

Она тонкими пальцами взяла книгу из руки Кости, увидела имя автора и воскликнула:

— Герберт Уэллс! «Война миров»! Чудесный роман. А читали ли вы его произведение под названием «Первые люди на Луне»?

— Вероника, — сказал Дуглас, — мы должны нанести визит полицейскому комиссару. Он ждет нас.

— Сходите один, — сказала Вероника и уселась на диван.

— А как вы относитесь к Энтони Треллопу? — спросила она с улыбкой.

Костя в жизни не слыхал такого имени и потому ничего не ответил, лишь глядел на девушку — воплощение европейской чистоты. От мисс Смит пахло тонкими духами. Дуглас произнес английское проклятие, которого Костя не понял, а Вероника не услышала, и покинул гостиную. Снаружи его ожидал приказчик, который отведет его к приставу, чтобы тот изучил бумаги и паспорта путешественников, потому что в этом и состоит его служба.

А Вероника и Костя начали разговаривать. Вероника специально подбирала простые выражения, чтобы Костя их понимал, а Костя от натуги вспомнил многие английские слова, которых с Оксфорда не вспоминал.

Вероника расспрашивала его об отце, об их деле, о реке Лене, о туземцах, а потом уговорила Костю повести ее на склад, где хранилась пушнина. Отца не было, он ушел по делам на пристань. Костя дал рубль Ахмету, который сидел в тот день на складе. Они прошли с англичанкой в низкий с маленькими зарешеченными окошками сарай. Шкур было не так много: зимние почти все уже вывезли, а летние меха не так хороши. Меха свисали гроздьями. Вероника гладила их, мурчала, как котенок, была уютная, ласковая. Костя оглянулся, не пошел ли за ними Ахметка. Ахметка не пошел. Костя наклонился к розовому ушку, что выглядывало из-под локона пепельных волос. От волос и уха пахло соблазнительно духами. Вероника замерла, чувствуя приближение Костиных губ. Костя дотронулся горящими губами до уха, и девушка сказала тихо:

— Ах, вы меня испугали!

— Простите, — сказал Костя. — Я нечаянно.

От растерянности он произнес эти слова по-русски, но девушка поняла его правильно и совсем не рассердилась.

— Не надо этого делать, — сказала она тихо. И была в ее голосе и решительность, и беззащитность, и Костя понял, что отныне он посвятит свою жизнь, чтобы защищать и опекать эту несчастную девушку, благородное сердце которой привело ее в сумрачный сибирский край.

Пальцы молодых людей встретились — горячие пальцы Кости и прохладные пальцы Вероники. Костя дрожал и не мог двинуться с места.

— Эй, — позвал Ахметка, входя в сарай, — поглядели, и хватит. Хозяин придет, ругаться будет.

Вероника кинула еще один взгляд на Костю и сожгла его сердце.

Вечером, уже позже, когда Костя был на улице, Косой сказал ему, что матросы с «Радонежского» слышали, что эту английскую девицу ее кавалер ночью бесчестил и она кричала. Костя не поверил, не хотел поверить, но возненавидел холодного Дугласа.

* * *

Мистер Робертсон уже сносно говорил по-русски. Он начал изучать язык еще в Лондоне, решив сопровождать Веронику в дальний путь, и не терял ни одного дня в путешествии. Он не чурался разговоров с попутчиками в поездах и кондукторами, крестьянами и полицейскими чинами. Склонность к подражательству и настойчивость привели к тому, что Дуглас понимал все и мог выразить любую мысль, правда, произношение его оставалось настолько британским, что не каждый мог его понять. А Вероника, которая также изучала язык этой страны, произносила слова правильно, ибо была награждена от природы музыкальным слухом, но, к сожалению, знала мало слов и совершенно не понимала грамматики.

Колоколов-старший в тот вечер часа два беседовал с мистером Робертсоном. Любознательность в сочетании с подозрительностью заставила его быть настойчивым. Ведь англичане впервые приезжают в Новопятницк. И дело у них такое, по какому раньше люди сюда не попадали, — искать пропавшую экспедицию. И девушка хороша собой, так хороша, что Колоколов пожалел, что ему уже шестой десяток. А то бы... А что? Жениться, может быть, и не женился, а иметь в любовницах настоящую английскую даму — такого не удавалось ни одному сибирскому промышленнику от Читы до Иркутска. А сомнения тоже были. Сомнения вызывал Робертсон. Молодой, наглый, голову держит высоко, а по глазам лжив. С первого же мгновения Ефрем Ионыч почуял холод между молодыми англичанами — они не похожи на жениха и невесту. А если обман? Тогда искать его надо в Робертсоне — с мисс Смит все ясно. Достаточно открыть газету, чтобы понять — была такая экспедиция, вся Европа читала, что молодая дочь путешественника отправилась в дальнее путешествие. Это понятно, это по-христиански. Но спутник — что за спутник? Какая может быть у него корысть?

Нельзя сказать, что Колоколов не верил в любовь. Сам был молод, совершал глупости и не жалел о них. Потом сообразил, что не женщины ему нужны, а он им. Все они смелые да недоступные, пока ты им даешь волю. А если женщина видит, что ты без нее обойдешься, она начинает беспокоиться и вот уже готова за тобой бежать. Ты только потерпи, не рви зеленое.

Может, и не стал бы Ефрем Ионыч тратить время на разговоры с мистером Робертсоном, если бы Вероника не задела его сердце. Давно такого не случалось, после той цыганки в Новониколаевске, а тому уже шесть лет.

Колоколов знал о ночном происшествии на пароходе — доложили. И происшествие ему было непонятно. Как можно насильничать собственную невесту? И какой мужик позволит себе лезть к женщине, если она не выкажет согласия? Кто в этой паре хозяин, кто слуга? Равных людей не бывает...

Битых два часа Колоколов говорил с Дугласом, но, если не знаешь языка, до сути человеческой не докопаться. Получалось, что мистер Робертсон как бы сделал Веронике великое одолжение, оплатил все путешествие и горит желанием совершить доброе дело.

Так они и расстались, поговорив бесполезно.

Колоколов пошел к себе в кабинет, бумажные дела накопились. Но не работалось. В ушах стоял горловой Вероникин голос, а в глазах — ее внимательный взгляд. Открытый, спокойный и бесстыжий.

Через полчаса Колоколов не выдержал, пошел по дому. А дом был пуст. Ни гостей, ни сына.

Колоколов задул в кабинете лампу, сел у окна и стал смотреть на улицу.

А Костя гулял с Вероникой по набережной. Набережная — пологий спуск к Лене за пристанью. Когда-то ссыльный анархист Прелюбодейко решил высадить здесь аллею из лип — тосковал по своей Украине. Он их укутывал на зиму дерюгой, разжигал костры — и сколько лет он прожил в Новопятницке, столько эти деревья жили и даже выросли выше человеческого роста. Но потом Прелюбодейко сгорел от чахотки. Перед смертью умолял, кричал людям, чтобы не оставили его деточек. И все обещали. Колоколов тоже — аллею хотелось спасти. Но зимой не собрались, забыли закутать — каждый думал, что другой сделает. Весной, когда липы не распустились, переживали. Отец Пантелеймон готов был бороду себе вырвать за забывчивость.

Так что Костя с Вероникой гуляли над рекой среди тонких, уже побитых ветрами и покосившихся, подобно старому забору, липовых стволов. Там лежала здоровая колода — когда-то втащили сюда, чтобы сидеть, смотреть на луну. Так и звалась: лунная колода.

Сидели там те, кто имел серьезные намерения. Если парень в Новопятницке скажет девушке: «Пошли на колоду», можно готовиться к венцу. Вероника про колоду не знала и села на нее без задней мысли. Было ветрено, она прижалась плечом к Косте и молчала — англичанки народ молчаливый. И Косте казалось, что вернулся вечер пятилетней давности, когда он сидел в оксфордском парке на подстриженном газоне и Салли молчаливо жалась к нему плечом. Салли потом прислала письмо, что ждет ребеночка. Костя письмо сжег, чтобы не попалось на глаза отцу.

Английский язык вылезал из Кости, словно изображение проявляемой фотографии. Он даже из Байрона вспомнил, правда, не точно, и Вероника его мягко поправила.

— Я вспоминаю Оксфорд, — говорил Костя, и Веронике было странно, почти сказочно, что неуклюжий русский дикарь говорит об Оксфорде, а рука его все тяжелее жмет на плечо.

— Я так переживаю о судьбе отца, — сказала Вероника.

— Я поеду с вами, — сказал Костя. — Вам нужен защитник в пути.

— О, как я вам признательна!

Вероника легко коснулась губами его щеки, и Косте стало внутри щекотно и горячо. Он отыскал ее губы и впился в них, и они стали падать с колоды, но Вероника легко вскочила и рассмеялась:

— Какой вы неуклюжий!

Костя помог Веронике отряхнуться, она все смеялась, но негромко.

С неба упала звезда.

— Я собирался просить отца, чтобы он отпустил меня с экспедицией профессора Мюллера, — сказал Костя, когда они уже снова сидели рядом на колоде, но не касались друг друга. — Но теперь поеду с вами.

— Профессор Мюллер такой умный, — сказала Вероника. — А вы видели, как падал тот болид, который он собирается отыскать?

— Светло было, как днем, — сказал Костя. — И грохот — стекла повылетали.

— Дуглас тоже хотел на него посмотреть. Он журналист, он должен написать об этом для «Дейли мейл». Но поиски моего отца важнее, правда?

— Разумеется, — сказал Костя. — Пускай ваш Дуглас едет с профессором — мы найдем вашего отца без его помощи.

Вероника поняла и оценила ревность. И засмеялась.

Мелодично, серебряно, только она так умела.

— Мы с ним не близки, — сказала она. — У Дугласа свои интересы, у меня свои.

— Разве он вам не жених?

— О нет! Он неравнодушен ко мне, но ведь для того, чтобы быть женихом и невестой, надо иметь взаимные чувства.

Вероника замолчала, долго смотрела в землю, думала. Костя любовался ее профилем и не смел прервать ход ее мыслей.

— Я должна вам признаться. — Голос ее дрогнул. — Потому что вы внушаете мне доверие. — Вероника сглотнула слюну. — Этой ночью на пароходе...

— Что? — Костя боялся признания, но и ждал его.

— Этот человек пытался овладеть мною. Вы понимаете?

— Он напал на вас?

— Мне стоило огромных усилий отразить его нападение.

— Я его убью!

— Он не стоит вашего внимания.

Они помолчали.

— Расскажите мне о своем отце, — попросила Вероника. — В нем есть первобытная сила.

Костику вопрос не понравился. Вопрос означал, что в Костике такой силы нет.

— Он совсем необразованный, — сказал Костик.

— А разве это важно?

Они не слышали, как подошла Ниночка. Она подошла, потому что надеялась, что Кости с Вероникой на колоде нет. Это было бы слишком ужасно. И когда она увидела их, плечом к плечу, поглощенных интимной беседой, в ней буквально сердце оборвалось. Она стояла и не смела двинуться с места.

И неизвестно, сколько бы она стояла, если бы не твердые шаги Дугласа, который также был неспокоен и незаметно пошел вслед за Ниночкой, догадавшись, что она будет разыскивать Костю.

Дуглас нарушил спокойствие ночи, сказав громко:

— Вероника, тебе пора спать.

Голос Дугласа был хорошо модулирован, как голос большого концертного рояля.

Вероника вскочила, словно ее поймали на месте преступления.

— Иду, — сказала она. И добавила после короткой паузы: — Костя рассказывал мне о местной жизни.

— Я видел, — сказал Дуглас.

Вероника пошла к Дугласу, а Костя, который только что намеревался вызвать Дугласа на дуэль или растерзать его голыми руками, так и остался стоять у колоды.

Вероника и державший ее за локоть твердыми пальцами Робертсон растворились в синей мгле, а Ниночка осталась. И Костя увидел ее. Она ни в чем не была виновата. И еще вчера Костя мечтал о ее объятиях. И в мгновение ока все трагически изменилось — Ниночка на глазах теряла его. И была ввергнута в пучину ужаса.

— Что тебе надо? — грубо спросил Костя. Он сейчас был зол на Ниночку и за то, что подглядывала и присутствовала при его унижении.

— Я нечаянно, — сказала Ниночка. — Я просто гуляла...

Она повернулась и побежала прочь.

И Косте стало еще противнее, потому что он был добрым человеком и не хотел никого обижать. Но как только ему встретился идеал, со всех сторон прибежали люди, которые были этим недовольны и хотели разлучить его с идеалом.

Костю мучило воображение.

В этом воображении подлый красавец Дуглас Робертсон крался в носках и махровом халате к двери Вероники. Вероника покорно открывала дверь, и тот набрасывался на хрупкую девушку, осыпая ее градом страстных поцелуев, терзая ее нежное тело.

Ефрем Колоколов был детищем своего времени и места. Купец, миллионер и тиран. От современного были лишь рояль в гостиной, авто и вегетарианство. Дуглас Робертсон также был логичен — порождение западноевропейского мира с привычкой к горячей ванне, сухим воротничкам, страстью к деньгам и англиканской трезвостью. Костя Колоколов оказался на перепутье. Вырос, как сын Ефрема, учился, как Робертсон. Полюбил горячую ванну и чистые воротнички, но не смог отказаться от сибирских темных страстей — такой феномен любят живописать сибирские писатели. Костя умел целовать дамам руки, говорить с ними по-английски, спорить с Ниночкой о целесообразности террора и идеях князя Кропоткина, но не забывал о том, как отец брал его в детстве на медвежью охоту, как дрался он в стенке с молодцами с соседней улицы и как убивают колодников и душегубов.

Костя готов был по-английски предложить мисс Смит руку и сердце, но не делал этого, потому что опасался отцовского гнева. Но когда он думал о Дугласе, в нем просыпался сибирский парень, который мог побить любого врага, а если не мог, то знал, кого послать на это дело. Если бы Дугласу пришлось расправиться с врагом, он выбрал бы пистолет или подметное письмо. Костя предпочитал право кулачное.

Уверенности в том, что одолеешь Дугласа один на один, не было. Тот был спортсменом — по всему видно: и в походке, и в стати, и в легкости движений. И Костя сделал то, что сделал бы на его месте любой купеческий сын: если есть слуги, слугам можно приказать.

Костя пошел к Косому и сказал, что надо англичанина немного поучить. Косой не стал спрашивать, за что — не его это дело. Да и кто любит в России иностранцев — от них только пакости. Косой свое отсидел за грабеж и поножовщину, а потом прижился в этих местах, так что человек он бывалый.

Косого смущало другое: дознается Ефрем Ионыч — не жить.

Костя пошел на хитрость — намекнул приказчику, что Ефрем Ионыч против того ничего не имеет, но, конечно, знать об этом не хочет и закроет глаза.

Неизвестно, поверил Косой или не поверил, но позвал Ивана Молчуна. Костя успокоил их еще больше, дав три рубля и добавив, что членовредительства не требуется — поучить, но без следов. А это было делом обычным. Почему не поучить, чтобы без членовредительства?

Мистер Дуглас Робертсон гулял перед сном. Пока его слуга Лю надувал резиновую ванну и наполнял ее согретой водой. Ванну поставили за кухней, в пристройке, на нее ходила смотреть вся челядь, смеялись, только Ефрем Ионыч не смеялся, решил, что потом купит себе такую же.

Оставив Лю заниматься делом, Дуглас пошел по берегу Лены, глядя на воду и небо и печалясь, как печалится любой европейский житель, когда видит такую бескрайность и однообразие — не на чем остановиться взгляду: водная гладь, плоские берега и так до конца земли.

Дуглас дошел до крайних домов, размышляя о том, чем же могут сейчас заниматься их жители: темно, нигде света нет, ложатся спать на закате, встают на рассвете. Какая тусклая, скучная жизнь!

Тут перед ним возникли две фигуры. Фигуры были крупными, плечистыми. До того момента Дуглас полагал, что находится здесь в полной безопасности, так как городом правит порядок, воплощенный в фигуре исправника и господина Колоколова. А если и нет порядка для иных, то порядок для английских гостей будет соблюдаться строго. Да и Колоколов дал понять. «Гуляйте, — сказал он, — ничего не опасайтесь».

В фигурах была напряженность, пьяное покачивание. На своем веку Дугласу приходилось встречаться с темными людьми и рискованными ситуациями, и он инстинктивно ощутил опасность.

— Закурить будет? — спросила одна из фигур — лица разглядеть было трудно, да и все простонародные русские казались Дугласу на одно лицо.

— Я не курю, — сообщил Дуглас и постарался обойти фигуры.

— Он не курит, — сказала одна фигура другой.

И в тот момент, когда Дуглас пытался обойти ее, она дернула англичанина за рукав, и тот, ожидая подобного действия, резко вырвал рукав.

Косой — а это был приказчик — охнул и крикнул негромко своему другу:

— Он меня бьет!

— Бьет?

Ванька Молчун страшно озлился и без лишних разговоров замахнулся. Если бы Дуглас не был готов к такому обороту дел, он наверняка уложил бы его таким ударом.

Но Дуглас успел пригнуться, удар пришелся по плечу, но и такой пошатнул англичанина.

Дуглас отпрыгнул и сказал:

— Я буду звать... — но забыл, как по-русски слово «помощь».

Косой кинулся на него.

Дуглас выхватил свисточек, что висел у него на шее, и короткий негромкий свист разодрал тишину.

— Он еще свистит! — прорычал Молчун, и ему удалось достать англичанина. Тот упал на колено, но от следующего удара Косого увернулся.

Молотя кулаками, нападающие сами себя сердили, и злость их стала искренней.

Костя, который наблюдал за дракой из-за угла сарая, даже испугался, не пришибут ли они Дугласа, — это в его расчеты не входило. Но вмешаться он не мог. Самого пришибут. Такие люди — вахлаки.

Дуглас был ловок, быстр и увертлив, так что лишь пятый удар достигал цели. Да и сам он ловко давал сдачи — удары у него были совсем другие, не размашистые, а боксерские, короткие и прямые. Одним он даже свалил Молчуна. Тот поднялся, шатаясь, и несколько секунд приходил в себя, пока Косой с англичанином катались, сцепившись, по грязи. Опомнившись, Молчун кинулся на них сверху, начал тянуть Дугласа за волосы, хотел оторвать голову.

Костя готов был уже кинуться на помощь Дугласу. Не потому, что пожалел его, — об этом думать было некогда, но представил вдруг, что сделает с ним отец, если англичанина убьют. Да и Вероника не простит.

И тут, почти не слышные за вздохами, пыхтением и краткими приглушенными воплями, послышались легкие шаги — к драке кто-то бежал.

Костя испугался, нырнул за сарай, потому что тот человек, маленького роста и худенький, пробежал рядом с ним.

И потому он не увидел, как тот человек остановился на мгновение, чтобы разобраться, что происходит, а затем нагнулся и начал наносить короткие рубящие удары. Один удар — и откатился, хрипя, Косой. Второй удар — и валяется недвижно Молчун.

Человек, в котором Костя узнал, к своему изумлению, маленького китайского слугу Дугласа, вызванного, видно, свистком, помог своему господину подняться, и они тихо и быстро заговорили по-английски, глядя на распростертые тела Косого и Молчуна.

Потом пошли прочь. Дуглас хромал и опирался на плечо Лю.

Когда они поровнялись с сараем, Лю сказал медленно и понятно для Кости:

— Организатор этого нападения, ваша милость, скрывается здесь.

Костя присел за углом.

Но было поздно.

Он поднял голову. Дуглас и китаец стояли прямо над ним, и даже в полумраке было видно, как они улыбаются.

И тут же они исчезли. Ушли.

А Костя еще долго, минут пять, сидел на корточках, переживая унижение и не зная, что делать. Его вернули к действительности стоны товарищей, что пришли в себя.

Костя подошел к ним.

Ничего ему не оставалось, как укорять их за плохую работу.

— Что же вы? — сказал он. — Как же вам доверять можно? Двое на одного и не смогли, а?

— Сам бы смог? За сараем корчился, — сказал Косой.

Нравы в Сибири простые, там и подчиненный человек может высказать господину горькую правду.

Молчун только отхаркнулся и побрел прочь.

А Косой добавил:

— Папаша будут недовольны.

— Но ты ему не скажешь?

— Дурак, — сказал Косой. — Я не скажу — он сам скажет. Он же нас узнает. Тебе что, ты — сынок. А мне жить.

И пошел к Ефрему Колоколову каяться.

Дуглас жаловаться не стал. Принял ванну, китаец потер ему спину, сделал массаж. А Колоколов подождал его в гостиной и, когда тот вышел в длинном халате, с трубкой в зубах, гладкий и вроде бы не поврежденный, если не считать припудренного синяка под глазом, сказал:

— Произошло недоразумение. Больше такое не повторится.

Дуглас понял, о чем говорит миллионер. Он сдержанно кивнул.

Тогда Ефрем Ионыч понял, что Костю надо отправлять в другую сторону. Подальше от англичанки и ее спутника.

Ночью Дуглас пытался открыть дверь в комнату Вероники, скребся, но в доме Колоколовых на всех дверях есть внутренние засовы. И Вероника закрыла дверь на засов. Дуглас звал ее, шептал, прижав губы к щели, потом раздались шаркающие шаги, на лестнице зашевелились тени — кто-то шел со свечой. Дуглас на цыпочках кинулся к своей двери. Не сразу нашел ее и вынужден был отвечать на русский вопрос Ефрема Ионыча:

— Кто там шляется?

— Это я. Разыскиваю туалет.

— Горшок под кроватью, — строго сказал Колоколов, который догадался, что разыскивал англичанин, а этого в своем доме не желал.

* * *

На следующий день Мюллер был у Филимонова, они обсуждали, как лучше добраться до болида. Потом вместе пошли за советом и помощью к Колоколову. Колоколов заставил ждать — он наблюдал за погрузкой паузков, что были привязаны у мостков.

Колоколов велел Мюллеру с Филимоновым ждать в конторе, но было жарко, безветренно, они предпочли посидеть на лунной колоде. Мюллер, глядя в жухлую траву, увидел тонкую серебряную серьгу с изумрудиком и подумал, что серьга принадлежит кому-то из горожанок, что камешек в ней не настоящий, и не стал подбирать. Так он и не узнал, что серьгу с утра искала мисс Смит.

Солнце пекло — был один из последних теплых дней в году. Дальний берег Лены едва угадывался, до него было верст пять. Там начинались сырые, поросшие хилыми лиственницами низины. Мюллер хорошо изучил карту, он как бы летел подобно птице над местностью. Ниже к реке подходили справа горы — хребет, к которому надо будет пробираться. Мюллер утром имел разговор с исправником, просил отпустить с ним Андрюшу, но исправник заупрямился, тупо утверждал, что ссыльный убежит в Америку, а ему, исправнику, будут перед пенсией неприятности. Мюллер полагал, что исправник рассчитывает на взятку, но у экспедиции было много бумаг и рекомендательных писем, а денег мало. Андрюша был готов работать бесплатно — только бы вновь прикоснуться к науке.

Колоколов, поднимаясь от пристани, позвал их в контору. Он был вежлив, расположен к профессору, даже выказал интерес к геологии и пригласил Мюллера вечером к себе посмотреть коллекцию минералов, собранную людьми, просил порекомендовать в Петербурге хорошего специалиста, чтобы поискал руды на Урулгане. Мюллер нашелся, сказал, что Андрюша Нехорошев — лучший его ученик. Нет, сказал Колоколов, Андрюша хлипкий, ему не вытянуть, нужен крепкий мужик, чтобы его слушались и боялись. Без страха здесь ничего не сделать. Тогда Мюллер попросил Колоколова походатайствовать за Андрюшу — он ему будет нужен в поисках метеорита.

Колоколов согласился. Легко, как отмахнулся от комара, — пускай профессор не беспокоится, Андрюша с ним пойдет. И он пошлет туда же своего сына и наследника. Ему полезно побывать в тайге с учеными людьми.

Даже Филимонов удивился: Колоколов не любил отпускать сына. И если отпускал, то только по торговым делам.

— А сам я в Булун поеду, — сказал Колоколов. — В этом году ярмарка будет там большая. Без меня не обойдутся.

Филимонов смотрел на миллионщика — и не верил. Какие бы дела ни были в Булуне, они для Колоколова невелики. Торговля с тунгусами да якутами — малая толика его дел. Ни Филимонов, ни профессор не связали этого намерения короля тайги с приездом Вероники Смит. И не поняли, что желание отправить сына за Урулган связано с тем же.

Колоколов сказал, что сам подберет, что нужно для экспедиции, лошадей и провизию — все должно быть основательно. А за это профессор будет в тайге поглядывать по сторонам: если какие выходы руды или еще что из геологических находок, он рассчитывает, что профессор не забудет об интересах Колоколова. На том и порешили — профессор был только рад угодить любезному господину негоцианту.

В тот же день, еще до обеда, Колоколов сам пошел к исправнику, хотя мог бы позвать его к себе в контору. Пил чай, спрашивал, как здоровье супруги, как дети в Иркутске. Потом сказал, что ему нужны двое из ссыльных. Андрей Нехорошев полезен петербургскому профессору. А Ниночка Черникова позарез нужна для англичан. Без нее они как немые.

— Но ведь этот лошак английский, он же по-нашему бормочет, — возразил с тоской исправник. Он понял, что ничего от Колоколова за ссыльных не получишь. И это было грустно. Исправник сердился на профессора — наверняка нажаловался. Да что поделаешь?

А как прочие встретили это решение Колоколова? Ниночка даже обрадовалась. Она на все была готова, только бы не оставлять вдвоем Костика и развратную европейку, типичную представительницу господствующего буржуазного сословия. Пускай Костик пойдет в тайгу с профессором, пускай там комары выпьют из него лишнюю кровь.

Дуглас также был рад — еще не хватало, чтобы Вероника увлеклась всерьез этим русским медведем.

О Веронике ничего сказать было нельзя: ее мысли трудно поддаются разгадке, да чаще она и сама не знала, что ей лучше, а что хуже. Ей был свойствен фатализм, хотя она пыталась, плывя по воле случая, дожидаться благоприятного стечения обстоятельств. В первую очередь она искала отца. Или хотя бы его могилу. Все остальное приложится. Костя в ее мыслях занимал куда меньше места, чем его отец.

Плохо было Косте.

Он даже полез в спор с отцом, чем утвердил его в правильности своего решения и сделал то решение незыблемым. Костя в отчаянии готов был уже признаться отцу, что влюбился в английскую мисс, но в последний момент испугался. И смирился.

А отец пожалел его — всегда надо давать жертве надежду, пускай пустую.

— Если придется английского капитана по берегу моря искать, я тебя вызову.

И с этой надеждой Костя пошел к профессору, уже официально, как член маленькой экспедиции. Колоколов-старший, хоть и готов был поспособствовать развитию отечественной науки, своего терять не терпел. Поэтому за лошадей, шитик, место на барже, за продукты и даже за комариные сетки — за все взял с Мюллера, полагая, что делает правильно, так как у Мюллера деньги государственные. Правда, сына придал вроде бы бесплатно.

Сначала проводили «Св. Сергия Радонежского». На следующее утро он загудел, запыхтел, отвалил от пристани и, борясь с течением, пополз вверх по реке. Ему еще надо вернуться в Новопятницк до ледостава, привезти грузы, забрать пушнину и золото с приисков и, если все будет хорошо, профессора Мюллера с камешками, отколупнутыми от болида, и мисс Смит с ее спутником, а может, и с капитаном Смитом, если его удастся отыскать и спасти.

Костя весь день избегал Ниночку. А Ниночка делала вид, что не хочет видеть Костю, и страшно страдала. Ее страдания были очевидны для Семена Натановича и удручали его необыкновенно.

— Все к лучшему, — уверял его отец Пантелеймон. — Твоя дочь забудет о неверном Косте, и это лучше для всех. Будем надеяться, что детское увлечение минет, как послеполуденный сон.

— Да-да, — рассеянно согласился Черников, но он-то знал, что дочь страшного в прошлом террориста и нигилиста сделана из особого теста. Она из тех, кто роет подкопы под железнодорожные пути, чтобы безжалостно взорвать самого императора.

При этом Семен Натанович приводил в порядок одежду для Ниночки — ночи будут холодными, особенно в Булуне. Он призвал на помощь все свое портновское искусство и, не разгибаясь, шил, чтобы его дочь даже у полюса была одета не хуже, чем одеваются дамы в Варшаве. При условии, если те дамы соберутся на Северный полюс.

Всю ночь Ниночка простояла у окна своей комнаты. Рядом сопели во сне братишки. Она смотрела в окно, и ей казалось, что Костя, который одумался и раскаялся, придет к окну, стукнет в него дрожащими пальцами и попросит прощения за все муки, которые он ей доставил. Она тихо плакала, чтобы не разбудить братьев или отца, что спал в соседней комнате. Но Мария Павловна, конечно, не спала и все слышала, каждый вздох дочки она слышала. Но лежала тихо, затаившись, словно толстенькая мышка.

А Костя не спал, но он не пошел к дому Черниковых, а сидел на лунной колоде. И тоже надеялся. Представлял себе, как Вероника выскальзывает из отцовского дома и спешит на берег. О Ниночке он совсем не думал.

Вероника спокойно спала, потому что она была натурой, склонной к фатализму. Она закрыла дверь на засов и спала.

Дуглас не спал. Он неоднократно выглядывал в коридор.

Но безуспешно, потому что перед дверью Вероники горела свеча и стоял стул. А на стуле клевал носом, но не спал приказчик и телохранитель Колоколова Ахметка.

Сам Колоколов спал. Он верил в бдительность Ахметки.

* * *

Утром загудел буксир «Иона», названный так в память отца Ефрема Колоколова. Буксир был мощный, приземистый, во всем схожий с покойником. Буксир торопил пассажиров и грузчиков. Правда, основные грузы были уложены на паузки — плоскодонные широкие баржи с низкими бортами еще со вчерашнего дня. Но немало оставалось. По сходням носились грузчики. Колоколов приехал в автомобиле, сидел, откинувшись, на сиденье, грыз морковку и зорким глазом обозревал погрузку.

Иностранных гостей он привез на авто, и они теперь сидели рядышком на берегу. Ветер прижимал недлинную юбку Вероники к ногам, обрисовывая стройную фигуру и обнажая тонкие щиколотки, затянутые высокими шнурованными ботинками, — она была готова к трудному путешествию к Северному полюсу.

Колоколов поглядывал на англичанку и радовался своей мудрости — разделить всех противников, как волка, козу и капусту, по разным лодкам. И не терял никого из виду.

Вот пришли к паузку ученые. Профессор Мюллер — животик вперед, котелок на бровях, словно вышел на Невский проспект. Но толщина и мирность облика обманчивы — Колоколов уже догадался, что профессор обладает характером: видно стало, когда они торговались из-за паузка и лошадей. За ним длинный, сутулый, очкастый Андрюша Нехорошев. На нем старая студенческая тужурка, даже полупогончики не срезал, может, надеется, что вернется к своим наукам, может быть, по рассеянности. Парня этого надо будет оставить в Новопятницке. Женить и оставить. Только жену подобрать попроще, решительную, чтобы сопли ему вытирала, а голова у парня хорошая. Пригодится. Костя все не появляется — переживает разлуку. Жалко, что Бог сыном не побаловал, но ничего, годы есть, пообломаем. За учеными шли добровольцы из ссыльных. Семен Черников тащил большой ящик — какие-то приборы. Надо будет их купить, когда профессор домой соберется. Даже отец Пантелеймон — а уж ему не к лицу — тоже какую-то профессорскую суму тянет. Вроде бы с виду солидный человек и голос, как у дьякона, а вот сблизился со ссыльными, не видит, что это властям не нравится. Не иначе как на него уже пишут — а где найдешь сюда попа? Это все от гордыни и суетности. Надо будет потом с Пантелеймоном поговорить, внушить ему, что его ученые затеи — от лукавого. Чем хочешь прославиться, слабый человек? Ссыльным это положено — науками заниматься, книги читать, спорить про политику и жить надеждами. Пускай занимаются. Сколько жил Колоколов на свете, всегда здесь были ссыльные. И есть. И будут. Нельзя России без ссыльных. В других странах есть лошади, паровозы, горы и вокзалы. Обязательно. А в России ссыльные. Обязательно. Кончатся ссыльные — рухнет государство. И промышленник улыбнулся собственным мыслям.

А вот и Ниночка Черникова. Вот плутовка! Огонь! Но огонь опасный. Если что — сама сгорит и тебя сожжет. Пока тепло от близкого пламени — приятно. А когда займешься — поздно будет, тушить некому. А сама мрачнее тучи, чернота под глазами темнее волос — ревнует. Господи, нашла кого! А впрочем, Костя тоже добыча не последняя, только не сам по себе, а отцовскими трудами.

Вот спешит к паузку, разгружает телегу с добром китаец Лю. Говорят, это он раскидал чалдонов. А не догадаешься — наверное, знает китайские штучки. Слышал Колоколов от золотоискателей, что есть среди китайцев знатоки ихней тайной борьбы — голову могут человеку двумя пальцами своротить. Смотри-ка, Дуглас-то не промах, знал, кого себе в слуги брать!

Ох ты! Даже грузчики остановились. Глазеют — прикрикнуть бы на них, но Колоколов все понимает, людские слабости ему как на ладони видны. Он и сам глазеет на эту черномазую. Ну и баба! Что грудь, что сзади — камень, не ущипнешь. Волосы — впору целую перину набить. А зубов, наверное, на троих хватит. И все хохочет, заливается. Несет на плече сундук с англичанкиными тряпками да туфлями — наверное, не всякому грузчику по плечу, а она даже не сгибается. Увидела Андрюшу Нехорошева, залепетала что-то, будто забыла о ноше. А он зарделся, очки снял, протирает их и снова на длинный нос надел — смешно. Если бы не черная да наша — ей-Богу, заставил бы студента жениться. А так нельзя — не иначе как она мусульманской или иудейской веры. Надо будет у Кости спросить — он знает.

Подошел шкипер с буксира. Недовольный, но вида не показывает. И понятно: кому нужно, чтобы большой хозяин у тебя на борту шел? Да какие-то гости. Когда у тебя всего-то кубрик для матросов и кочегаров да две каюты, своя и механика.

— Значит, так, — сказал ему Колоколов строго, словно недовольный. Чтобы шкиперу и в голову не пришло возражать. — Значит, свою каюту отдашь мне. Вторая койка — англичанину. Поставили койку?

Шкипер кивнул.

Пьет много, подумал Колоколов, Надо будет другого выписать, да трудно с людьми. А этот рано или поздно посадит на мель. Или еще хуже — найдет каменную щеку... Колоколов поморщился — воображение нарисовало ему такую картинку.

— Во второй — англичанка и черниковская дочка.

— Знаю.

— Кубрик ваш — размещайтесь, как можете. И еще Ахметке место найдите.

— Невозможно, Ефрем Ионыч.

— Возможно. А ихние слуги на корме палатку поставят.

— Не положено.

— Как я сказал, так и положено. На первой барже профессор. Лошадей туда загонят.

— Тесно будет.

— Знаю. Не на бал едем. Иди, чтобы к обеду отчалили.

— Не от меня зависит.

— А спрошу с тебя.

И Колоколов стал смотреть, как китаец ставит на корме буксира палатку — палатка, видать, шелковая, желтая, как цыпленок.

* * *

Отвалили после обеда, в четвертом часу. Колоколов не сердился, знал, что так и будет.

Он вышел на нос буксира, смотрел на бескрайнюю Лену и радовался. Хорошо, думал он, что отправился в Булун. И не потому, что для дела, а радовался, что снова почувствовал себя моложе, даже похолодело в груди от неизвестности. Где наша не пропадала!

Потом прошел на корму. Там на складных стульях сидели англичане. За их спинами стояла палатка желтого цвета. Между ними — складной столик, на нем чай, китаец подает.

— Добро пожаловать, — сказал Дуглас. Выучил, правильно сказал.

— Не откажусь, — согласился Колоколов.

Он присел на третий складной стульчик, который сразу принесла Пегги. Стульчики были легкие, простые. Колоколов, прежде чем сесть, покрутил стульчик в руках, сложил, разложил, запомнил, как делается. Не потому, что нужен такой стульчик таежному человеку, но когда знаешь, что пригодится, а что нет?

Сел он так, чтобы видеть ближайшую баржу. Там был Костя. Ему бы книжку читать или у профессора ума набираться. А он бродит по барже, перебирается через тюки и ящики, словно дикий зверь в тайге. Переживает. Вот увидел, как они втроем чаи гоняют, даже кулаком по борту стукнул. Стучи, сынок, стучи. Воспитывай характер.

Пегги сбегала в каюту, позвала Ниночку. Для нее тоже стул нашелся. И чашка из голубого фаянса. Чай был душистый, но крепости мало. Ниночка сразу увидела Костю и стала смотреть в его сторону. Колоколов велел ей переводить, рассказывал о местной жизни, а она переводила кое-как, невнимательно.

— Нина Семеновна, — сказал тогда Колоколов, — ты не думай, что я тебе позволю даром хлеб есть. Если ты с нами ехать согласилась, чтобы денег заработать, отцу помочь, то работай, толмачь. А если на Костю глазеть будешь, ни пользы тебе, ни денег.

Ниночка вскочила со стульчика, чуть за борт не упала. Колоколов молчал.

Ниночка спохватилась, овладела собой, вернулась.

— Пожалуйста, — спросил по-русски Дуглас, делая вид, что не заметил ничего. — Как далеко есть место метеорита от река?

— Недалеко, — ответил Колоколов. — Дня три верхом однако. Если дождей не будет. Может, четыре.

— Это очень интересно.

— Что ж там интересного? — удивился Колоколов. Дуглас продолжал по-английски:

— Небесные тела такого размера не попадались в недавней истории человека. Не исключено, что это целая планета, что сорвалась со своей орбиты и столкнулась с Землей. Есть такая точка зрения некоторых астрономов.

— Да хоть две планеты. Мне без разницы.

— На той планете могли сохраниться следы инопланетной жизни.

— Видел я как-то метеорит. В Иркутске, в музее, — возразил Колоколов. — Черное железо. И камень. Не бывает в них ничего.

А сам подумал: хорошо, что я велел Мюллеру Костю взять. Свой глаз там нужен. Мало ли что!

— Я мечтал бы увидеть собственными глазами это небесное тело.

— Хочешь — иди, смотри, — сказал Колоколов равнодушно. — Нам с Мюллером не по пути.

— К сожалению, не могу. Я связан словом с Вероникой.

— Ну раз связан, тогда и говорить нечего. Спасибо за чай.

Вероника в разговоре не участвовала, только переводила взгляд ясных серых глаз с одного на другого и подольше останавливала его на Ефреме Ионыче — ее все больше привлекал этот широкий, уверенный в себе, сильный мужчина. Настоящий конкистадор, золотоискатель. Ей привелось недавно прочесть книгу американского писателя Джека Лондона, который столь романтически писал о золотоискателях на Аляске. Колоколов был из этих людей. А она? Там у Джека Лондона были такие, как она, — стройные, сильные, решительные женщины.

Хорошо, что мистер Ефрем едет с ними. Так спокойнее. Он знает всех, все его уважают и даже боятся. Если кто-то и может помочь — только мистер Ефрем.

* * *

Ночью к берегу приставать не стали. Фарватер широкий. Колоколов смотрел, чтобы шкипер не выпил лишнего. Потом пошел в каюту. Лег на койку. Дугласа не было. Видно, прохлаждался на палубе со своей Вероникой. Ничего, время терпит.

А сон не шел. Навалились заботы — приходится все в голове держать, всякую мелочь, никому нельзя довериться. Приказчика в Булуне сменить надо — ворует, песец в том году плохой был, какая-то болезнь напала. Слышал, что шайка у Вилюйска объявилась, надо бы охрану у рудника увеличить. А Дуглас все не шел. Давно спать пора. Ведь не у барышень сидит так долго. А может, сидит? Мало ли что! Вдруг за борт упал? Колоколов улыбнулся такой мысли, но все же поднялся, накинул тулуп — на палубе холодно, — вышел. Вторая каюта напротив. Постоял, прислушался. Тихо.

Вышел на палубу.

Синь вокруг, ночь настоящая, звезды. Из высокой трубы вырываются красные искры и летят низко над палубой.

На самой корме видны два человека. Согнулись, чтобы не видно, отмахиваются от искр, долетающих из трубы. Шепчутся. Колоколов сразу узнал, что это Дуглас и его слуга.

В этом разговоре была неправильность. Слуга с хозяином не шепчутся без особой на то надобности ночью, тайком от людей. Им и днем шептаться не положено. Два вывода сразу сделал Ефрем Ионыч. Первый — англичанину есть что скрывать и что замышлять. Второй — отношения между слугой и господином совсем не такие, как кажутся днем, да непосвященному взгляду. Куда ближе. Колоколову хотелось подобраться поближе, послушать. Но заметят, да и не поймешь, о чем говорят. Колоколов еще немного поглядел на иностранцев и пошел спать.

Дуглас вернулся только через полчаса. Колоколов сделал вид, что спит. А скоро и в самом деле заснул.

* * *

Второй день прошел тоже без приключений.

Один раз пристали к берегу — покидали дрова со второй баржи на буксир.

Костя перешел на буксир, обедал с отцом, ходил кругами вокруг Вероники. Колоколов велел подтянуть шитик, что плыл за буксиром на канате, и отправил сына обратно на баржу. Чтобы разговаривал с Мюллером, ума набирался. А сам снова пошел пить чай к англичанам.

На этот раз внимательно присматривался к китайцу. Но ничего не заметил. Тихий, кланяется. Чай готовит добрый.

После чая велел Ниночке переводить разговор с Вероникой.

Ниночка чуть успокоилась. Хоть и поглядывала на паузок, как там Костя, но уже не так нервничала — это Ефрем Ионыч заметил. И хорошо. Колоколов стал расспрашивать англичанку про ее жизнь с отцом, как они в Африку ездили и в Индии жили. Англичанка отвечала с готовностью, улыбалась.

Они смело глядели друг на друга — Колоколов и Вероника, словно уже знали что-то недоступное другим.

Непонятно было Колоколову: чувствует ли это Дуглас или занят своими рассеянными мыслями. Но китаец заметил — Ефрем Ионыч перехватил его внимательный черный взгляд.

— Дуглас сказал, — заметила Вероника, — что вы предложили ему присоединиться к профессору Мюллеру, чтобы обследовать упавший метеорит?

— Если ему хочется, я не возражаю, — сказал Колоколов.

А глазами показал: даже мечтаю об этом, чтобы убрать его подальше.

— Я тоже не возражаю, — сказала Вероника, — но Дуглас считает своим долгом сопровождать меня. Это так благородно с его стороны.

— Если что, мы о вас позаботимся, — сказал Колоколов. — Не хуже, чем господин Робертсон. Он наших мест не знает, а нам все ходы и выходы известны.

— Но, может быть, на обратном пути мы заедем поглядеть на этот камень?

— От Лены до того камня дикой тайгой идти несколько дней, — возразил Колоколов. — И то верхами. Тут нужно быть к тайге привычным. Иначе не дойдешь.

— Нет, — сказал Дуглас. — Я дал слово мисс Смит и сдержу его.

— Ну и держи, — вздохнул Колоколов.

И опять перехватил взгляд китайца. Словно тот хотел вмешаться, но сдержался.

К вечеру задул ветер, он гулял по морю Лены, поднимал волну, баржи болтались за кормой. Потом пошел дождь. Он шел зарядами, будто плескало небо. Ночью ветер утих, дождь полил ровно, мирно. Берега скрылись за водяной завесой. Колоколов поставил Ахметку следить, чтобы шкипер не прикладывался к бутылке. Дуглас сидел в каюте — всю задымил своей вонючей трубкой. Проходя между каютами, Колоколов услышал, как девушки разговаривают в каюте — значит, примирились. Вероника говорила оживленно, подолгу, Ниночка отвечала коротко.

Если бы Колоколов знал английский язык, он наверняка бы улыбнулся: за прикрытием мирных слов девушки вели разведку, вежливые, но настороженные.

— Как я вам сочувствую! — говорила Вероника. — Здесь, наверное, страшные холода. А правда ли, что несколько месяцев вообще не поднимается солнце?

— Несколько месяцев — это севернее, — сказала Ниночка. — Конечно, мы располагаемся за Полярным кругом, но настоящая ночь длится лишь несколько недель.

Мисс Смит ахнула:

— Вы должны быть очень отважной девушкой, если решились на такой подвиг! Это из-за отца? Вы похоронили себя в этой глуши, чтобы не оставлять родителей?

— Нет, мой отец проходил по другому делу, — сказала Ниночки.

— Простите, я вас не поняла. Вы хотите сказать, что и вы, и ваш отец преступники?

— Отец — террорист. Он совершил покушение на императора.

— Не может быть! Я его видела на пристани. Это тот седой бородатый мужчина...

— Он самый. Это было давно. Можете не опасаться. Здесь все достойные люди — государственные преступники. Как в Австралии.

— И господин Колоколов?

— Колоколов — местный житель.

— Но его сын говорит по-английски, и он утверждает, что учился в Оксфорде.

— Да? — Ниночка выразила голосом удивление, словно не слышала этого никогда в жизни. Вероника уловила фальшь в ее восклицании, но не показала виду.

— Как жестока судьба, которая забрасывает вас, русских, в эту дикую пустыню!

— Это не судьба, — возразила Ниночка. — Это царское правительство, скопище тиранов и угнетателей, достойных смерти. И они падут!

Ниночка распустила свои вороные волосы и причесывала их перед сном, глядя в настольное зеркальце.

— Вы не боитесь таких слов?

— Почему я должна бояться? Куда меня засылать дальше? — спросила Ниночка невнятно, потому что губами зажимала заколки.

— Засылать?

— Я тоже политическая преступница, — сказала Ниночка.

— Такая молодая?

— Правительство не смотрит на такие мелочи, — горько усмехнулась Ниночка.

— Вы убили кого-то? — прошептала Вероника.

— Еще нет, — сказала Ниночка с некоторым сожалением. — Но если партия социалистов-революционеров прикажет мне убить тирана ради освобождения народа, я готова пожертвовать собственной жизнью.

— Я полагаю, — Вероника неловко улыбнулась, будто разговаривала с прирученным тигром, — что вы уже пожертвовали. Раз живете здесь. Это большая жертва.

— Я не отчаиваюсь, — сказала Ниночка. — Пройдет от силы пять лет, и власть императора рухнет. Россия станет свободной.

— Разумеется, — согласилась покорно Вероника, содрогаясь, что ей приходится делить каюту с убежденной террористкой. К счастью, подумала она, мечтания Нины далеки от реальности. Вероника уже проехала почти всю Россию и убедилась, насколько тверда и всеобъемлюща власть государственной машины и как покорен и послушен ей русский народ.

Девушки замолчали. Керосиновая лампочка стояла на столе между их койками, отбрасывая на стены громадные нелепые тени. Я даже не успею закричать, думала Вероника. У нее, наверное, есть кинжал. А вдруг Ниночка ревнует ее к мистеру Колоколову-младшему?

Ниночка почувствовала, что англичанка ее боится. Сначала ей стало даже приятно — пускай боится, не будет засматриваться на Костика. А потом Ниночке стало неловко — наверное, она думает, что я вытащу нож и начну ее резать. Что бы такое сказать, чтобы успокоить эту иностранную дурочку?

— Вам приходилось видеть в Лондоне пьесы господина Шоу? — спросила она. И Вероника не сразу поняла, потому что ждала любого иного вопроса. А услышав и осознав, что скрывается за этим вопросом, она с глубоким облегчением поняла, что останется жива. Дикий палач не спрашивает жертву о пьесе Бернарда Шоу.

Разговор покатился по цивилизованному руслу, обжитому и правильному, как голландский канал. Они говорили о последних книгах, причем Вероника выразила сожаление, что не догадалась, какие образованные люди живут в Новопятницке, и потому не захватила с собой новых романов, вызвавших интерес в Лондоне. Потом Вероника стала рассказывать о своей жизни, об одиночестве и разорении, о том, как встретила Дугласа Робертсона, который показался ей настоящим джентльменом — это было сказано в прошедшем времени.

— Что вас привлекло в нем? — спросила Ниночка.

— Он знал, что я разорена, но не покинул меня.

— Но он имел за то награду? — спросила Ниночка не без умысла.

А Вероника решила, что Ниночке известно о событии на пароходе, и почти гневно ответила:

— Я берегу свою честь. У бедной девушки нет ничего более. Потерять ее для меня было бы трагедией.

— Вы не любите его, — сказала Ниночка с тревогой.

— И никогда не любила.

— И ищете другого? Богаче?

— Об этом я буду думать, когда найду отца, — ответила Вероника. Но этим ответом она Ниночку не утешила. Ведь если отца не найдут...

Ниночка вскоре уснула, успокаивая себя тем, что Костя уходит в тайгу.

Вероника еще долго не спала. Лампа была потушена, в каюте темно, стучит машина, и кажется, что Ниночка неслышно поднимается с ножом в руке. Господи, зачем ты заставил моего отца потерпеть крушение возле берегов страны, населенной террористками?

* * *

Утром пошли ближе к правому берегу. Искали, где впадает в Лену Власья речка. Там раньше жил рыбак по имени Влас. От него осталась избушка. Оттуда по речке идти к Урулгану, невысокие округлые вершины которого видны в хорошую погоду.

Избушку чуть не пропустили — она скрывалась за дождем. Буксир ткнулся носом в песок у впадения речки в Лену, баржи подтащили к берегу. Кони боялись воды, но потом, когда первый из них, гнедой жеребец, вышел на твердь, он, видно, что-то сказал остальным — те послушно пошли за ним. Матросы вытащили на песок ящики и мешки экспедиции. Скрипели мостки, мелко стучал по палубе дождь, люди переговаривались негромко, словно неловко было пугать тишину. Избушка Власа стояла чуть выше, рядом с ней согнутая ветром лиственница. Комаров было мало — дождь и холод разогнали.

Колоколов подошел к избушке, отодвинул деревянный брус, которым словно засовом была перекрыта дверь, заглянул внутрь. Там было почти темно — свет падал сквозь два маленьких окошка. Человеческого запаха не осталось. Но пахло мышами. На отполированной столешнице стояла пустая бутыль, в углу висела рваная сеть, из-под лавки торчал носок рваного сапога. На тарелке высохшие окурки. Кто-то, видно, здесь останавливался — рыбаки или промышленники. Да не убрали за собой. И соли не оставили. Народ портится, подумал Колоколов, совсем плохой народ стал.

Он попрощался за руку с профессором, сына обнял, похлопал по спине.

— Смотри, — велел он. — Ничего не упускай. Профессор человек ученый, может, найдете чего нужное для хозяйства.

— На обратном пути...

— Не брошу вас, не брошу, — сказал Колоколов. — Возьмем вас и камень небесный погрузим.

Ивану Молчуну и Андрюше Нехорошеву тоже руки пожал, приказал трудиться на благо.

В тот же день экспедиция профессора Мюллера отправилась вверх по Власьей речке. Сначала была тропа — там ходили промышленники, но затем тропа стала пропадать, и продвижение вперед замедлилось. Дождь лил занудно и беспрестанно.

Первым ехал Иван Молчун — он знал эти места, сам бывал за Урулганом. Он вел груженную тюками лошадь. Затем трясся в седле кругленький профессор, замыкали Андрюша Нехорошев и Костик Колоколов. Они тоже вели на поводу вьючных лошадей.

Если дорога позволяла, разговаривали. Андрюша все хотел узнать о жизни в университете, об общих знакомых. Но знакомые Андрюши, большей частью молодые люди, профессора не интересовали и были ему неизвестны. К тому же профессору были куда интереснее обнажения, что встречались на пути, камни, что торчали из воды в быстрой мелкой речке, — ему трудно было отвлекаться и даже непонятно, зачем говорить о скучном Петербурге, когда вокруг столько интересного.

Отчаявшись, Андрюша прекратил расспросы. Костя тоже оказался неинтересным собеседником. Он все еще мысленно пребывал рядом с англичанкой и на вопрос Андрюши, что он полагает об исходе балканской войны, ответил, что у мисс Смит удивительная походка — словно летящая. Этого Андрюша не заметил. Ему показалось, что у англичанки слишком большие ноги.

На привал остановились у невысокого обрыва, может, раньше, чем хотел того Иван Молчун, но профессор Мюллер пополз по обрыву, словно муха, забыл обо всем, так что все равно ждать. Андрюша с Иваном соорудили костер, а Костя пошел к скале смотреть на обнажения. Интереса в них не было, но отец велел от профессора не отходить, и Костя не без основания полагал, что Иван поставлен доносить о Косте. Отец всегда так: одному велит следить за кем-то, а второму следить за первым.

Так что привал затянулся, и Иван сказал профессору:

— Если так будем идти, за неделю до поваленного леса не доберемся.

— Молодой человек, — строго ответил профессор, — я первый геолог, который идет этим путем. И еще неизвестно, что важнее для человечества — находка метеорита или то, что откроется моим глазам в пути.

— Ну, как знаете, — сказал Иван Молчун. — Нам бы до снега вернуться.

И больше ничего не говорил до вечера.

Андрюша устал — он редко ездил верхом — и к вечеру сбил себе внутреннюю сторону бедер. Почти до крови. Но стеснялся кому-нибудь об этом сказать, чтобы не осудили. Он был из слабых физически, но крепких духом людей. Из таких чаще всего получаются мученики или гении.

Ночевать остановились на вершине плоской скалы. Там было кострище, рядом большое обтесанное бревно — здесь не раз останавливались те, кто шел вверх по речке. Правда, зола была старой, размытой — давно здесь никто не проходил.

Ночью волновались, храпели кони. Иван Молчун поднимался к ним, а утром сказал, что неподалеку бродил медведь. Но медведи сейчас сытые, нестрашные.

* * *

Тот первый день, что экспедиция поднималась к отрогам Урулгана, на буксире тоже прошел мирно.

Уже наладился быт, люди как-то притесались друг к другу, буксир, освобожденный от части груза, быстрее шлепал лопастями по воде. Не зная языка, китаец и Пегги каким-то загадочным образом обучили колоколовского приказчика Ахметку карточной игре. Они сидели на корме, ругались, смеялись, потом к ним пришел шкипер, тоже играл. Выиграл китаец. Но немного, никто не обиделся. Ахметка все приставал к Пегги, спрашивал:

— Замуж за меня пойдешь?

Она не понимала и отвечала по-английски, что она крещеная сенегалка и не может сблизиться с явным магометанином.

Колоколов поднялся на мостик, стоял за рулевым, смотрел вперед. Лена была как сама жизнь — как будто бесконечна, но если ты умен, то знаешь: еще несколько дней, и она вольется в океан, растворится, пропадет. Все одна видимость...

Колоколов обернулся, громко позвал Ниночку. Девушка поднялась к нему.

— Красота! — сказал Колоколов.

— Я больше люблю город, — сказала Ниночка. — В такой пустыне можно умереть от тоски.

— Замуж тебе пора, — сказал Ефрем Ионович. — Заботы будут, дети, а то все небось читаешь?

— Читаю! — с вызовом ответила Ниночка.

— Запрещенное достаешь?

— Откуда?

— Знаю. Привозят. Ничего, выйдешь замуж, успокоишься. Это в тебе кровь иудейская играет. От вас все беспокойство в империи. Недовольны вы своей жизнью.

— Во мне половина крови якутская.

— То-то и получается. Ну ничего, выйдешь замуж — успокоишься.

— За кого прикажете?

— А Костю ты из головы выбрось, — ответил на невысказанный вопрос Колоколов.

— Не вмешивайтесь в мою жизнь, — отрезала жестко Ниночка.

Колоколов смотрел на ее профиль из-под низко завязанного платка, любовался его четкостью — не здесь бы ей жить, а то как птичка в клетке.

— У меня к тебе просьба будет, — сказал Колоколов. — По службе.

— Я вам не служу.

— Ты, Нина Семеновна, не огрызайся. Деньги получаешь за труд — значит, служишь. А я у тебя плохого не попрошу... Англичане эти для нас люди чужие, не очень я им верю.

— Вы хотите сказать, что их цель — не поиски капитана Смита? — удивилась Ниночка.

— Капитан Смит есть. И полагаю, что дочка его — настоящая. А вот этот красавец английский и особенно слуга его...

— Вы тоже заметили, какой странный этот китаец? — спросила Ниночка.

— А ты заметила?

— Мне иногда кажется, что он вовсе не слуга.

— Так. Молодец, Нина Семеновна. Одинаково мы с тобой думаем. Так что не в службу, а в дружбу: если они будут с китайцем укрываться, шептаться, обсуждать — ты не отворачивайся. Я тебя не неволю. Не захочешь мне передавать — не передавай. А если подумаешь, что дело важное, я тебя всегда жду. А сыщика из тебя или доносчика какого я делать не намерен, не бойся. Знаю, как вы, бунтовщики, доносчиков не терпите. Хуже, чем нас, миллионеров.

И Колоколов засмеялся.

На мостик поднялась Вероника. Она куталась в прорезиненный плащ — таких в Сибири еще и не видали, — на голове капюшон.

— Я вам не помешала? — спросила она.

— Постой, у нас секретов нет, — сказал Колоколов.

— Скажите, мистер Колоколов, — спросила Вероника, — а в лесу опасно?

Колоколов дождался, пока Ниночка переведет, потом ответил с улыбкой:

— Ничего с Костей не случится. Там тунгусы кочуют, становище у них. Одна молодая тунгуска есть: Костя с ней еще тем летом баловался. Утешится.

Хоть некоторые слова перевести было трудно, Ниночка постаралась перевести точнее, чтобы донести смысл слов до англичанки. Хотя знала, что никакой тунгуски тем летом не было.

* * *

Ночью на руле стоял Гайкин. Рулевой он был хороший, немолодой, всю жизнь водил суда по Лене.

Да и путь неопасный — Лена шире десяти верст, течет ровно, берега низкие. Да и темноты еще полной нет, так что трудно чему плохому с кораблем произойти.

Но произошло.

Все уже отошли ко сну. На корабле тишь. Только дождик стучит да пыхтит машина. На мостике — махоньком — умещается штурвал и труба вниз в машину, чтобы машинисту кричать, да стол, на котором карты лежат. Не было бы Колоколова на борту, не стал бы шкипер карт брать, но Колоколов велел, чтобы все как на настоящем корабле. И сам каждый день смотрел, где плывем, как плывем, сколько осталось.

Карта была шкиперская, ценная. На ней вся Лена от Якутска расписана — и фарватер, и мели, и притоки, и каждая избушка на берегу, а то и отдельное дерево. Чудо-карта на сгибах протерлась.

В час ночи или около того рулевой, что клевал носом, напевал, чтобы не заснуть, увидел, что рядом с ним в боковой двери появился китаец.

Рулевой был рад живой душе.

— Не спится? — спросил он.

— Не спится, — ответил китаец по-русски, но рулевой, человек необразованный, не удивился. Он, как и любой простой человек, полагал, что, когда иностранцы не понимают русского языка, они притворяются. Как же по-русски не понимать?

— Скоро дожди кончатся, — сказал рулевой, — похолодает. Заморозки пойдут.

— Очень печально, — сказал китаец.

Он был маленький, безобидный и, видно, в самом деле расстроился, что заморозки начнутся.

— У твоих господ, наверное, и одежи доброй нет, — сказал рулевой.

— Совсем нет, — сказал китаец.

— Зря вы в Булун едете, — сказал рулевой. — Нет там ничего.

— Зря едем, — согласился китаец.

Помолчали. Потом китаец спросил:

— Пить хочешь немного?

— Чего пить?

— Водка есть.

— Нет, на руле нельзя. Вот отстою вахту, тогда выпью.

Китаец вытащил из-за пазухи плоскую стеклянную флягу, поболтал в ней звонкой жидкостью.

— Холодно, — сказал он. — Скучно.

— Ну, ладно, — согласился рулевой. — Только немножко.

— Совсем немножко, — сказал китаец.

Он отвинтил крышку. Она была сделана как небольшой стаканчик — английская работа.

Рулевой взял стаканчик. Сказал:

— Только учти, если кому скажешь, что я на руле пил, откажусь, а тебя задушу и в воду сброшу. Понял?

— Спасибо, — сказал китаец. — Еще налить?

— Последнюю, — сказал рулевой.

Он выпил вторую, потом китаец бутылку завинтил и сказал:

— Я домой пойду. Спать буду.

— Спокойной ночи, — сказал рулевой. — Спасибо тебе. Я в Булуне тебе добром отплачу.

Китаец ушел. Было тихо. От водки рулевому стало теплее. Приятнее. Рулевой подумал: как бы минутку соснуть? Одну минутку. Он прилег головой и плечами на штурвал — неудобно. А все его члены постепенно охватывало сладким дурманом. И сил не было противиться. Так что рулевой сел на пол, прислонился к ножке стола и заснул.

И тут же — может, через минуту, словно ждал рядом, — на мостике появился китаец Лю, огляделся, взял со стола карту, сложил ее, спрятал за пазуху и незаметно ушел. Будто его и не было.

А буксир «Иона», лишенный управления, стал понемногу сворачивать к берегу. Только некому это было заметить: шкипер, который по долгу службы мог бы проверить, спал. Колоколов тоже спал. Доверился людям. А про остальных и говорить нечего.

Скорость у буксира была немалая — вниз по течению шел, так что врезался он в берег на полном ходу.

Китаец Лю, когда свой злодейский план исполнял, предполагал, что дойдет буксир до берега, ткнется в него — осадка небольшая — и остановится. Рулевой признается, что заснул — с кем не бывает? А потом буксир сойдет с мели и дальше поплывет.

Но произошло другое.

Буксир на полном ходу вошел в берег. Только берег в том месте был не гладкий, из него исходила каменная гряда, на которую наталкивались бревна, что оторвало от плотов или угнало с лесопилки. Бревна торчали концами, как иглы ежа. Вот на эту гряду и вынесло «Иону», и бревна принялись корежить борт да ломать колеса.

Все, кто спал, вскочили, думали, что конец пришел. Кто в чем есть выскочили на палубу с криками. Машина остановилась не сразу, колеса еще вертелись, шкипер с пьяных глаз выполз на палубу и свалился за борт. Вокруг синь — непонятно, откуда бревна, что за камни...

Рулевой проснулся, голова трещала. Соображал он плохо, стал спросонья штурвал крутить, чуть не выломал.

Порядок навел Колоколов.

Накричал на людей, послал фонари зажигать, смотреть, что случилось.

Но только с рассветом удалось осознать размеры беды.

Буксир разве что не утонул.

Корпус, железный, толстый, погнулся, разошелся в одном месте, стал пропускать воду. Три лопасти правого колеса — к чертям собачьим. Одно бревно, что торчком стояло, ударило в надстройку, вышибло иллюминатор в каюте Колоколова, чуть Дугласа не убило, вторым бревном с палубы сбросило несколько ящиков — они вниз поплыли. Лодку спустили, да нашли не все — как найдешь под дождем, в полутьме, на таком просторе?

С рулевого что возьмешь — рыдал, божился, что и не спал вовсе, бес попутал. Правда, про китайца сказать испугался, понимал, что Колоколов убьет, узнавши, что у штурвала пил. С китайца взятки гладки.

Буксир приткнули к берегу. Колоколов с протрезвевшим шкипером — синяк под глазом, то ли Колоколов под горячую руку врезал, то ли при крушении досталось — все облазили, обстучали, закрылись в каюте, стали соображать: можно ли починить буксир или придется бросить его здесь, а это страшный убыток.

Остальные мучались несказанно — дождь стих, потеплело, и комарье, словно увидело сигнал, бросилось на пароход. Закроешься в каюте — душно, воздуха нет, вылез на палубу — жрут.

Для Колоколова это была проблема: если возвращаться в Новопятницк против течения — дня три, даже при хорошей машине, а на поврежденном корабле, да еще с баржами, и того больше. А там и ярмарка в Булуне кончится, тунгусы и якуты разъедутся — убыток велик. Колоколов решил привести «Иону» в божеский вид, хоть как-нибудь, только бы до Булуна добраться. Оттуда в крайнем случае можно на селивановском буксире вернуться, он туда раньше ушел. Хоть и конкурент Селиванов, все же свои люди, не бросит у Ледовитого океана. А там Колоколов пришлет из города мастеровых, чтобы успеть до ледостава вернуть буксир.

Весь день Колоколов людей гонял, сам поесть забыл. Днище проверяли, машину налаживали, разошедшиеся швы, как могли, паклей забивали, новые лопасти из досок выпиливали — только бы дошлепать.

На одной из барж тоже образовалась пробоина, воды набралось на аршин. Пришлось груз сушить — хорошо еще, что дождь кончился.

Но внешне Колоколов казался спокойным. Его сила в том, что в трудные моменты умеет не показать людям своего смятения. Вероника любовалась бородатым мужиком, что умел приказывать и все слушались беспрекословно.

К вечеру все уморились.

Горел большой костер, дым светлый до самого неба, искры, как от пароходной трубы. Китаец по приказу Дугласа не пожалел — вынес целую банку хорошего чая. Заварили славный чай — на всех, такой крепкий, что англичане его кипятком разводили.

То ли от крепкого чая, то ли от близости Колоколова Вероника слышала, как бьется ее сердце, часто и громко.

Колоколов пил жадно, не боялся обжечься.

— Не горячо? — спросила Вероника.

— Чего она говорит? — спросил Колоколов у Ниночки. И сам же ответил: — Нет, не обожгусь, у меня глотка луженая.

И засмеялся.

— Правильно я понял? — спросил он у Ниночки. Та кивнула.

— Скажи им, чтобы не переживали, — велел Колоколов. — Завтра с утра отчаливаем. Если Господь не оставит, будем в Булуне вовремя.

Дуглас ответил:

— Мы не сомневались в вашей энергии, господин Колоколов.

— И правильно сделали.

Колоколов смотрел на Веронику. В полутьме, подсвеченные костровым пламенем, его глаза казались черными ямами, в которых горел красный огонь.

Гайкин протянул руку к чайнику, попросил Ниночку долить.

Колоколов заметил, резким движением выбил кружку из руки рулевого, кружка звякнула, покатилась в сторону.

— Еще смеешь чаи распивать? — спросил Ефрем Ионыч негромко, но со страшной угрозой. — Не дай Бог тебе живым до Новопятницка добраться.

Вскоре все разошлись. У костра осталась Вероника. Она велела Пегги принести ей шаль.

— Я еще посижу, — сказала Вероника, — костер такой красивый.

Пегги ушла вслед за остальными.

Вероника знала, что Колоколов не спит, он куда-то ушел по берегу.

С буксира и барж доносились голоса. Усталые люди устраивались спать. Тонко звенели комары.

Вероника поднялась и пошла по берегу, по гальке, прочь от корабля.

Было громко от хруста камешков под башмаками. Ветер был сырой и холодный. Вероника прошла уже далеко, обернулась — огоньки буксира были звездочками, а костер — красным пятнышком. Надо возвращаться, наверное, разминулась с Колоколовым.

Но Колоколов ждал ее.

— Я здесь, — сказал он негромко, чтобы не испугать.

— Хорошо, что вы здесь, — ответила по-английски Вероника.

Дальше они разговаривали каждый на своем языке, но не чувствовали от этого неудобства. Не столь важны были слова.

— Устал я за сегодня. Что за день такой неудачный!

— Я полагаю, — сказала Вероника, — если бы не это несчастье, у нас с вами не было бы возможности встретиться без свидетелей.

— Не боишься меня?

— Наверное, никому не придет в голову, что я, как девочка, побежала искать вас по берегу.

Колоколов подошел к девушке ближе, посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда.

— А я как тебя увидел, — сказал Колоколов и чуть ухмыльнулся, — сразу понял, что будешь ты, голубушка, моей.

— Нет, мне не холодно. — Веронике показалось, что ее спросили об этом.

— Ты небось к мягким постелям привыкла?

— В вас есть удивительная сила. Я не могу ей противостоять.

Колоколов протянул руку, и Вероника вложила в нее свою ладошку. Рука как бы утонула послушно в руке Колоколова.

Он повел ее вверх от воды, где начиналась трава.

У Ефрема было странное ощущение, что это все уже было, но давно, в детстве, с одной тунгуской, в тайге, и тоже не надо было языка или объяснений. Ничего не надо было.

Колоколов потянул Веронику за руку, и мисс Смит послушно уселась рядом с ним на влажную редкую траву.

— Только не думай, — сказал Колоколов, — я на тебе не женюсь. Нельзя это. Ты и религии другой.

Вероника незаметно провела пальцами за своей спиной — нет ли там камней. Но трава была без камней. Только сучок. Сучок она отбросила в сторону. Сучок упал, было слышно. Колоколов резко повернул голову в ту сторону.

— Не бойся, — сказал он. — Это мышь пробежала.

— Я думаю, что никого раньше не любила, — сказала Вероника.

— Цыганки были, — сказал Колоколов. — Тунгуска была, а чтобы англичанка — это даже удивительно. И в такой день, правда?

— Вы сильный человек, — сказала Вероника. — Но вам нет дела до других. И меня вы бросите, как наиграетесь.

Колоколов нажал на плечо, положил ее рядом с собой на землю. Вероника почувствовала сквозь платье влажность земли и подумала, что наверняка схватит насморк.

Колоколов принялся целовать ее, и Вероника стала отклонять голову, повторяя:

— Не надо, не надо...

Но поцелуи становились все более настойчивыми.

— Вы так уверены в себе, — прошептала Вероника.

Комар очень больно укусил ее под глазом, но руки были заняты. Вероника стала вертеть головой, чтобы потереться глазом о щеку Ефрема.

Но тут же другой комар злобно ужалил ее в лоб. Вероника стала освобождать руки, оказавшиеся на спине Ефрема Ионыча, и так спешила, что застонала, и Колоколов принял этот стон за выражение крайней страсти. Вероника же с ужасом думала о том, что Колоколов намерен обнажить ее ноги, а комары только и ждут этого момента. Колоколов бормотал русские нежные, непонятные слова. А Веронике стало жалко, что она будет сейчас вынуждена его горько разочаровать, потому что комариные укусы уже изгнали желание любви из ее искусанного тела.

Упершись руками в плечи Колоколова и оттолкнув в отчаянии от себя его тяжелое жилистое тело, Вероника, царапая спину о камешки, выбралась из-под Ефрема Ионыча, но не убежала с криками, чего он испугался, а принялась с наслаждением расчесывать бедра.

— Простите, — сказала она. — Не примите это за оскорбление. Мое чувство к вам неизменно, но эти укусы выше моих сил.

Колоколов мрачно поднялся, привел себя в порядок и сказал:

— Не желаете — не неволим.

Вероника улыбнулась ему, оправляя юбку, и ноготком показала, куда ее кусают комары, пришибла одного на щеке и, взяв пальчиками, протянула Колоколову.

— Это же тигры, — сказала она, продолжая улыбаться.

И тогда Колоколов понял, захохотал и сказал:

— Меня они тоже достали.

И осторожно прихлопнул еще одного кровопийцу у нее на щеке.

Они оба стали смеяться.

— Никому не расскажешь, — говорил Колоколов, — как я с англичанкой из-за комаров амур нарушил.

Он на нее уже не обижался. И что странно — с этого момента их отношения стали секретными, доверительными, словно то, что не случилось, на самом деле произошло.

— Ничего, — сказал Колоколов, когда они подошли к костру. — У нас еще все будет, правда?

— Мне приятно, что вы отнеслись к этому, как джентльмен, — сказала Вероника. — Иной мужчина на вашем месте постарался бы меня возненавидеть.

— Все-таки разница в воспитании, — ответил на это Колоколов. — Русская баба комаров бы перетерпела.

— Я тоже надеюсь, что мы с вами останемся друзьями, — ответила Вероника.

В проходе между каютами Колоколов знаком велел Веронике ждать, заглянул к себе, взял со столика у койки тунгусскую смесь от комаров. Вонючую, но полезную. Вынес ожидающей Веронике, показал рукой, что смазывает тело.

— Вы так добры, — прошептала в ответ Вероника. — Но если вы надеетесь, что я, употребив это средство, вернусь на берег, вы ошибаетесь.

— Спокойной ночи, — сказал Колоколов.

Ниночка не спала.

— Моя ночная прогулка чуть не кончилась трагически, — сообщила Вероника, быстро сбрасывая с себя одежду и протягивая пузырек Ниночке. — Моя милая, — попросила она, — будьте любезны, потрите меня этой мазью. Иначе я погибну от зуда.

Ниночка послушно начала растирать тело Вероники.

— Я слишком далеко зашла, не заметила, — сказала Вероника. — Но потом мне показалось, что кто-то за мной следит. И я побежала обратно.

— Вы падали и ушиблись, — сказала Ниночка.

— Почему вы решили?

— Ваша спина вся в царапинах.

— Да, я упала, — быстро согласилась Вероника.

* * *

С утра матросы под руководством совершенно трезвого и мрачного шкипера прилаживали новые лопасти к поломанному колесу. Механик пробовал машину — не сдвинулся ли с места от удара котел. Тучи неслись над самой водой, сизые, вот-вот пойдет дождь. Колоколов велел грузить так и не просушенные товары обратно на баржу. У Вероники болела голова и начался насморк. С ней в каюте была Пегги. Вероника держала ноги в тазу с горячей водой.

— Господин Робертсон не верит, что вы гуляли по берегу одна, — сказала Пегги хозяйке.

— Если бы не отец, я бы повернула обратно, — сказала мисс Смит.

Пегги губкой мыла госпоже ноги. От комариных укусов остались красные пятна.

Мистер Робертсон помогал матросам ставить лопасти, у него были умелые руки. На Колоколова поглядывал странно. А вдруг она ему все рассказала? Оробел Колоколов. У него и пистолет может быть. Все же невеста. Колоколов поглядел, где Ахметка. Ахметка был неподалеку. Он стоял у воды, приложив ладонь ребром к глазам, смотрел вдаль.

— Ты чего там увидел? — спросил Колоколов.

У Ахметки глаза, как у коршуна, — за две версты муху видят.

— Лодка плывет снизу, — сказал Ахмет.

Скоро лодку стало видно всем. Небольшой квадратный парус помогал ей идти против течения. Один человек греб, второй сидел на корме.

— Тунгусы? — спросил Колоколов.

Ахметка прищурился.

— На корме тунгус сидит, — сказал он. — А гребет казак.

Лодка подплывала долго, может, полчаса. Но уж было не до работы.

Она еще не дошла саженей ста до берега, как Колоколов забрался на нос буксира, сложил ладони трубой и крикнул:

— Откуда вы?

— Из Булуна, — ответил казак. — Здравствуй, Ефрем Ионыч.

— Куда?

— В Новопятницк, — ответил казак. — Человека везем.

Колоколову уже виден был человек на дне лодки. Он был закутан, один нос наружу.

— Что за человек? Раненый, что ли?

— Нет. Больной.

— Ваш, что ли? Казак?

— Нет. Чужой человек, — сказал казак. — Его тунгусы в устье Лены подобрали. Не наш человек. С океана. Больной шибко. Урядник велел: вези в Новопятницк, а то помрет у нас. Фелшара нету, никто не знает, что за болезнь. Только он все равно не жилец.

Лодка ударилась о борт буксира.

Колоколов смотрел сверху на лицо незнакомца. Было оно одутловатым, обросшим рыжей нечесаной бородой и очень бледным, в синь. Рваный синий воротник обрамлял тонкую шею.

— Отец! — раздался крик. — Отец, что с тобой? Ты живой?

Рядом с Колоколовым была Вероника. Она рвалась к человеку в лодке. Пегги успела подхватить госпожу, а то бы та, верное дело, прыгнула в лодку.

Вероника билась, тянула руки.

— Поднимай его, — приказал Колоколов.

Рыдающая Вероника была еще милей его сердцу, чем вчера.

— Ты не плачь, — сказал он как мог ласково, положив ей руку на плечо, но Вероника этого не заметила. — Это же такое счастье — не искамши, нашла. Видно, Бог тебя отличает. А если бы мы крушения не потерпели, то наверняка бы ночью с лодкой разминулись.

* * *

Капитан Смит пришел в себя. Но ненадолго. Видно, сознание его было затуманенным, он даже не удивился, что видит дочь, может, решил, что это ему мерещится, потому что стал вдруг спрашивать, как дела дома, как себя чувствует его покойная жена. Женщины хлопотали над ним, согрели воды, вымыли его, может, впервые за много недель. Пегги притащила шкатулку с лекарствами, а Колоколов расспрашивал казака.

Капитан Смит вышел к устью Лены с западной стороны дельты. Там и остановился. В палатке. А кроме него в палатке были еще двое. Последние из тех, кто дошел до суши. Однако цинга и истощение вскоре лишили капитана его спутников. И, оставшись в одиночестве, Смит побрел вперед, вдоль берега, но дошел лишь до первого ручья, свалился в него и потерял сознание.

Тунгусы, что ехали на ярмарку в Булун, по счастью, увидели его и довезли живым. Правда, в сознание он почти не приходил. В Булуне ясно стало, что незнакомец скоро помрет, а урядник этого не хотел. Одно дело — свой. Но незнакомец бредил по-иностранному, и с ним были бумаги, написанные на непонятном языке.

Чтобы не оставлять на своей душе греха, урядник приказал погрузить полумертвого иностранца в лодку и везти к Новопятницку.

Вероника за встречей с отцом, столь невероятной и неожиданной, забыла о Колоколове. Она провела более часа у изголовья капитана Смита, а когда вышла на палубу, ее было трудно узнать: глаза ввалились, волосы спутаны — можно подумать, что она не англичанка, а простая русская баба.

На палубе Колоколов разговаривал с казаком, который привез Смита, выяснял, как дела в Булуне. Увидев Веронику, он сразу оставил казака и поспешил к девушке с искренним выражением сочувствия.

Дуглас стоял в стороне — как-то получилось, что теперь он не был нужен и незаменим. Он был искренне задет невниманием Вероники, ведь сам в мыслях своих он представлял себя героем, который спасет во льдах погибающего капитана Смита и будет вознагражден искренней любовью.

Ниночка вышла вслед за Вероникой на палубу. Она была потрясена соприкосновением человеческих судеб. Как же могло случиться, что, словно в авантюрном романе Луи Буссенара, лодка с капитаном Смитом встретилась с буксиром, на котором находились приехавшие с другой половины Земли его спасители!

— Отцу нужен доктор, — сказала Вероника Колоколову. — Его состояние такое тяжелое, что моих медицинских знаний не хватит, чтобы его спасти.

Ниночка все это перевела и от себя добавила, что согласна с Вероникой.

— Дело такое, — сказал Колоколов Ниночке. — Ты не переводи пока. Капитан помрет. Точно знаю. Можешь поверить, я разных людей навидался.

Ниночка кивнула. За свой короткий век на Лене она тоже немало видела. И как люди умирают, и как убивают их.

— Но если оставим его здесь или повезем в Булун, будет на нас грех. Проклянет нас его дочка.

— Что он говорит? — спросила Вероника.

— Он размышляет вслух о лучшем пути в этой ситуации, — ответила Ниночка.

— Даже если бы я хотел, буксиру обратно не вернуться. В таком виде ему супротив течения, дай Бог, две недели колупаться.

Колоколов немного лукавил, и Ниночка это понимала. Не повернет он вверх по реке — дела его в Булуне куда важнее капитана и даже его дочки. Может быть, он с ней ночью и насладился и питает к ней чувства, но чувства эти отступят перед делом. Иначе бы не стать Колоколову миллионером, знатным промышленником и почетным гражданином Новопятницка.

— Так что ничего иного не остается, как отправиться твоей мадемуазель Веронике вверх по реке на лодках. Я вторую дам и матросов, чтобы гребли. Ты ей все объясни и скажи, что это самый быстрый способ ее отцу помочь. А там уж все в руках Божьих.

Пока Ниночка переводила, Колоколов смотрел на Веронику. Та рассеянно кивала, потом переспросила, видно, не сразу поняла, почему Колоколов не поворачивает корабль обратно. Ниночка показала ей на разобранное колесо парохода. Напомнила о состоянии «Ионы».

Вероника все сомневалась — обернулась к Колоколову, глаза блестели от слез, щеки ввалились. Но тут на помощь пришел Дуглас.

Он сказал целую речь. Ворковал — они, англичане, в отличие от наших не говорят, а словно воркуют.

Вероника возражала. Ниночка сказала Колоколову:

— Мистер Робертсон с вами согласен. Он тоже считает, что на лодках больше шансов спасти капитана.

— Еще бы, — вырвалось в сердцах у Колоколова.

Ведь если быть честным, то встреча с капитаном Смитом была ему не с руки. Будь все, как прежде, доплыли бы до Булуна с Вероникой. Еще день-другой, она бы смирилась — все же он не последний мужик. А может, лучше так? На что тебе, Ефрем, на старости лет такие приключения? На дуэль, что ли, с англичанином выходить? Это хорошо для мистера Робертсона не кончится. Он как кот на чужом дворе — или убегай, или растерзают. Видно, мистер Робертсон это учуял. Помрет капитан Смит, не помрет — какая разница! Главное, чтобы Вероника в руках осталась.

Колоколов позвал шкипера и приказал готовить лодку для англичан. Тот было стал возражать: лодка одна, а буксир в плохом виде, если что случится, без лодки не обойтись. Но Колоколов был непреклонен. Он согласен был идти на риск. Потом приказал не скупиться, положить в лодку припасов, чтобы с лихвой хватило до Новопятницка.

Все спешили: Колоколов — плыть дальше, Вероника — вернуться в Новопятницк. Как отрезало вдруг все, что было вчера, словно началась новая жизнь.

Колоколов сказал Ниночке:

— Я, конечно, тебя неволить не могу...

— Без меня им трудно, — сказала Ниночка. — Да и в вашем Булуне мне делать нечего. Чем скорей вернусь домой, тем лучше.

— Ты за ними присматривай, — сказал Колоколов.

— Вы опять?

— Все не так просто.

— Просто, — ответила Ниночка. — Миром правят деньги. И в этом главная несправедливость. Вы как представитель класса угнетателей не можете понять этой несправедливости.

— Не всегда я был угнетателем, — сказал Колоколов серьезно. — Ты же знаешь, в тайгу ходил, зверя бил, золотишко искал — все было.

— Это история. И я не имею вас в виду. Я имею в виду весь несправедливый строй.

— Строй, может, и несправедливый. Но он для сильных. Это я тебе когда-нибудь объясню. С тобой он, конечно, несправедливый.

— Вам легко уходить от разговора, — рассердилась Ниночка. — Если бы я была русской, что бы вы мне тогда сказали?

— То же сказал бы. Дело не в вере, не в нации. Дело в силе.

— Силу можно победить.

— Когда власть возьмешь, что со мной сделаешь?

— Мы отнимем у вас неправедно нажитое состояние. А вы... вы можете работать, если захотите. Только сам, своими руками.

— А я чьими же? — удивился Колоколов. — Да я сегодня больше всех перетаскал, хотя всю эту команду купить могу.

— Вам надо читать, — сказала Ниночка. — Вам нужно заняться образованием. То, что вы темный, вас не оправдывает.

Колоколов хотел обозлиться на девчонку, а потом засмеялся, махнул рукой.

— Твой Костик образованный, а что толку?

Так и сказал — «твой». Но в шутку.

Сначала отплыли лодки вверх по течению. К счастью, ветер дул снизу, помогал, можно было поставить паруса.

На первой лодке поместились три девушки и больной капитан. Гребли казак с тунгусом Илюшей. Колоколов им хорошо заплатил, чтобы старались. Во второй плыли Дуглас с китайцем, а гребли два матроса.

Колоколов стоял на берегу. Ждал, обернется ли Вероника.

Та обернулась. Но позже, чем ему хотелось. Словно вспомнила не сразу, как не о самом важном. Подняла руку.

— Увидимся в Новопятницке, — сказал Колоколов. — Через две недели.

Но сам не очень верил. Думал, что капитан помрет, а англичанка вряд ли будет его ждать — с первой оказией отплывет в Якутск. А если догнать — не узнает.

— Ну, мать вашу, пошевеливайтесь! — закричал он на матросов. Те даже удивились: Колоколов редко позволял себе сквернословить.

* * *

За второй день все устали дальше некуда.

Приходилось то и дело спешиваться, вести лошадей на поводу. Тропа прервалась. Иван Молчун каким-то особым чутьем находил дорогу в буреломе и на проплешинах топи. Андрюша, у которого не было опыта таежных походов, да и телом был не силен, совсем скис, опух от укусов комарья, готов был плакать, но не жаловался. Костя в первую же ночь предложил вернуться. Не пробиться, сказал он, за Урулган. Надо с той стороны идти, от Вилюйска, там тропа есть. Мюллер выслушал его равнодушно и сказал, что легких путей в тайге не бывает. Как на лекции — словно и не выходил из своего кабинета. Первым забрался в палатку и заснул.

На второй день после обеда снова вышли к речке и, к удивлению, натолкнулись на людей. Людей было трое — корейцы золото мыли. Таких партий в тайге — десятки. Припас колоколовский, и добычу ему сдавать. Колоколов лучше других хозяев, не обманывает, следит, чтобы люди были довольны. Так говорили корейцы, но неизвестно, правду или нет, потому что они знали Костю в лицо. А уж Ивана Молчуна — точно. С ними и заночевали вторую ночь.

Корейцы эти места знали. И сказали неожиданное: оказывается, экспедиция идет неправильно. Если завтра они перевалят через хребет, то никакого небесного камня там не найдут.

Сами корейцы камня не видели — зачем им туда ходить? Но тунгусы им объяснили, что упал камень в распадке между двумя горами, куда южнее долины Власьей речки. Там он и лес повалил.

— А что тунгусы говорили о самом камне? — настаивал Мюллер. — Они же видели?

— Не видели они камня, — сказал старший кореец, который сносно говорил по-русски. — Нет там камень. Болото. Если он упал, в болоте утонул.

— Может, они не там смотрели?

— Моя не знает, — сказал кореец. — Моя туда не ходил.

Костя лег спать недовольный — ему не хотелось переться в горы. Андрюше было неловко идти спать, когда корейцы с профессором не ложатся, разговаривают. Ноги и промежность болели жутко, спина ныла, сейчас бы умереть — вот сладко-то. Увидела бы сейчас мама своего сына-студента, тихоню, чистюлю! Лучше бы не видела, даже во сне — у мамы слабое сердце. Андрюша сидел у костра, что горел перед шалашом золотоискателей, мерный разговор убаюкивал его, он клевал носом.

Говорил старый кореец. Молчун переспрашивал, если не понимал. Долину корейцы знали хорошо — исходили всю, но к вершинам не поднимались. А экспедиции завтра придется. Мюллер, несмотря на трудный путь, доволен. Путь к камню оказался вдвое короче, чем он предполагал. И если бы они вышли от реки верст на пять-шесть южнее, то до места, где поваленный лес, день ходу.

Андрюша незаметно заснул сидя, свалив голову на грудь.

Молчун подхватил его, поволок к палатке, а Андрюша спросонья рвался искать потерянные очки. Очки нес сзади профессор.

* * *

Ветер снизу дул постоянно, помогал плыть. Но все равно двигались вперед куда медленнее, чем спускались на буксире. Часа через четыре пристали к берегу. Капитан Смит пришел в себя только однажды, выпил глоток горячего чая, что вскипятили на костре, бормотал о льдах, о сжатии и о том, что какой-то Джонс должен прыгать на льдину, а то затянет в воду.

— Боюсь, что отца вам не спасти, — сказал Дуглас Веронике, когда они остались одни.

Он был любезен и предупредителен.

— Не говорите так, Дуглас, — попросила Вероника. — Я уверена, что Господь не оставит нас. Ведь мы столько всего перенесли.

— Я знаю и надеюсь, — сказал Дуглас. — Я не покину вас.

— Я вам благодарна. До конца жизни, — искренне сказала Вероника. Ей было страшно, потому что вместо отца, память о котором потускнела, в лодке лежал другой человек, старый, страшный и чужой. И теперь никого не было рядом, кроме Дугласа. И плохо, если он ее оставит.

— Я не хочу показаться нескромным, — сказал Дуглас, — но мы не знаем, что в сумке вашего отца. К счастью, ее не украли эти дикари.

— Мой отец жив.

— Не будьте наивной, выслушайте меня! Если завещания нет, возникнут трудности с наследством. Еще не поздно его составить по форме, при свидетелях.

— Отец жив, жив, жив!

— Мистер Смит может скончаться в любой момент.

— Я не хочу думать об этом.

— Тогда подумайте обо мне. Я вложил в ваше путешествие все мои наличные деньги, я залез в долги...

— Дуглас, не заставляйте меня еще более разочаровываться в вас!

— Но есть выход. Надо открыть сумку капитана. Может быть, завещание лежит там. Тогда не будет оснований для беспокойства.

Не ответив, Вероника решительно отошла от Дугласа и забралась в лодку, к отцу. Она взяла кружку с остывшим чаем и старалась напоить его.

Дуглас вернулся к своей лодке.

Ниночка в это время отходила к кустам, а когда возвращалась к берегу, чуть ошиблась и вышла как раз к лодке, где тихо беседовали Дуглас и его слуга. Голоса их звучали так странно, что Ниночка замерла, не выходя из кустов.

Оттого, что она остановилась, ей волей-неволей пришлось подслушивать.

— Если вы этого не сделаете, — тихо говорил китаец, — я сделаю это сам. Сегодня ночью.

— Но почему не подождать до города? Капитан может выздороветь, и если он узнает...

— Он не должен выздороветь.

— Ну почему?

— Мы не знаем, что будет завтра. А что если сюда нагрянет отряд полицейских?

Случайное открытие ужаснуло Ниночку. Если они сейчас ее заметят, то не остановятся ни перед чем! Минуту назад Ниночка была убеждена, что знает джентльмена неясной репутации и его исполнительного слугу.

И вдруг оказалось, что господином был китаец. Дуглас Робертсон ему подчиняется!

Но кому скажешь об этом? Веронике? Она не поверит. А поверила бы, ничего не смогла бы поделать. Казаку? Тунгусу? И что тогда?

Китаец почувствовал неладное — как зверь, до которого донесся запах жертвы.

— Там кто-то есть, — сказал он, показывая на кусты. — Надо проверить.

Ниночка не стала ждать, пока китаец настигнет ее в кустах, а бросилась прочь, не разбирая дороги.

Шагов через сто она споткнулась о поваленное дерево и, упав в труху, замерла, прислушалась: близка ли погоня?

Погони не было. В тайге тихо.

Понятно, догадалась Ниночка. Они сейчас поспешат к лодкам, проверят, кого нет. И тогда догадаются.

Тогда Ниночка снова побежала к берегу. По крайней мере рядом с казаком ей будет спокойнее. Она скажет, что боится китайца, казак ее защитит.

Завидя реку, Ниночка прошла немного вверх по течению, чтобы выйти из леса с другой стороны лагеря.

На ее счастье, китаец и Дуглас еще не вернулись — значит, ищут ее в лесу. Лучше и не придумаешь.

Что же они замыслили? Что им нужно от капитана? Этого Ниночка не знала. Но решила пока ничего никому не говорить. Она подошла к казаку, что сидел на обкатанном водой пне и пришивал пуговицу.

— Михей Кузьмич, — сказала она, — а места здесь спокойные?

— У нас все места спокойные, — ответил казак философски. — Да во всех убивают.

— На нас не могут напасть?

— Добычи от нас мало. Если бы мы золотишко везли, тогда надо оберегаться. А так... вряд ли.

— А ночью все будут спать?

— Ты не бойся, я чутко сплю, — сказал казак. — Чуть что, вскочу. И Илюша — человек таежный.

Тунгус вычерпывал воду из лодки и, услышав свое имя, поднял голову и широко улыбнулся.

— Не бойсь, — сказал он. — Лена как большая дорога. Закричишь — кто-то прибежал.

Ниночке сразу стало спокойнее, потому что эти люди были уверены в себе.

Из леса вышла служанка Вероники. Пегги несла в руке хилый букетик поздних цветов — мелкие, беленькие, они еще встречались на полянках.

И тут же, почти следом за ней, появились китаец с Дугласом.

Дуглас окликнул Пегги. Та остановилась.

Китаец стоял на шаг сзади Дугласа. Здесь они были на виду, и китаец сразу ушел в тень. Конечно, он тень, но тень, как у Андерсена, куда более реальная, чем ее хозяин, подумала Ниночка.

Дуглас говорил с Пегги тихо, неслышно. Но по тому, как он наступал на нее, как склонился, как она подняла руки с зажатыми цветочками, словно защищалась от неминуемого удара, как она трясла головой, отрицая, Ниночка поняла, что подозрения пали на нее.

И хоть Пегги приходилось несладко, Ниночка почувствовала несказанное облегчение. Теперь она вне подозрений, сможет следить за заговорщиками и защитить, если нужно, капитана Смита.

Пегги вырвала руку у Дугласа и побежала к лодке.

— Что случилось? Чего они от тебя хотели? — спросила Вероника.

— Они обвиняли меня в том, что я подслушивала их разговор. Что я шпионка. Но это неправда! Он грозился меня убить!

— Кто?

— Мистер Робертсон. Он всегда был так добр ко мне, а сегодня прямо меня возненавидел.

— Не переживай, перестань плакать. Я с ним поговорю.

Говорила ли Вероника с Дугласом или забыла, Ниночка так и не узнала.

Спать устроились рано. Палатка была только одна. Ее поставили на берегу для капитана Смита и Вероники, которая осталась с ним. Остальным пришлось устраиваться в лодках. Только тунгус улегся у костра — сказал, что боится на воде спать.

Ниночке не спалось — вода часто била по днищу, порывами налетал ветер, и тогда борта лодки скрипели и ныли от его ударов. Было холодно, а проклятые комары все не унимались — их было немного, но злость их утроилась.

Сна не было, но заволакивала дрема. Ниночке казалось, что она плывет по большому холодному океану и волны норовят утопить утлую ладью... Потом она проснулась. Небо над головой было серым, по нему мчались облака, холодно было, страшно, даже тулуп, что дал в дорогу Колоколов, не согревал. На берегу скрипела галька — кто-то там ходил. Ниночка хотела окликнуть, но тут проснулась окончательно и осторожно чуть-чуть приподняла над бортом шитика голову.

Недалеко от лодки разговаривали Дуглас и Вероника. Они говорили тихо, ветер уносил слова. Вероника куталась в одеяло, в руке у нее было ведерко — видно, пошла к реке, но Дуглас ее подстерег. Какое Ниночке дело до их разговоров и переживаний? Только она собиралась снова накрыться с головой и постараться уснуть, как увидела, что из палатки, где был Смит, выскользнула темная тень и метнулась к кустам. Китаец!

Ниночка хотела крикнуть, позвать на помощь.

Но сдержалась, прижала ладонь к губам. Она ничем не поможет, никого не спасет...

Видно, и Дуглас увидел, что китаец убежал из палатки.

Он громче, так что Ниночка услышала, сказал:

— Я не буду больше вас отвлекать... Простите, дорогая.

Вероника кивнула и медленно пошла к палатке. Дуглас остался стоять на берегу. Сверкнул огонек. Он раскуривал трубку. Тунгус приподнялся от тлеющего костра и спросил:

— Кто ходит?

— Это я, — ответил Дуглас. — Карашо.

Ветер налетел шквалом. Дуглас еле устоял на ногах. Он выругался и пошел к своей лодке.

Ниночка продолжала смотреть на палатку. Если китаец сделал что-то ужасное, сейчас она услышит крик Вероники.

Но в палатке было тихо.

Сон совсем ушел. Ниночка дрожала под тулупом, но не только от холода. Надо было что-то сделать. Натура деятельная, Ниночка не могла оставаться сторонним наблюдателем. Ей нужен был союзник.

Если рядом с Ниночкой были друзья, если она принадлежала к какой-то группе, союзу, компании — она была отчаянно храброй и предприимчивой. Но, оставшись одна, Ниночка терялась, робела, легко впадала в отчаяние. В белостокской эсеровской ячейке никто не мог соперничать с ней отвагой. Но если бы ее увидел сейчас кто-либо из старых друзей, он счел бы, что лицезреет лишь бледную тень прошлой Нины Черниковой, подпольная кличка которой — Оса.

Ниночка протянула руку и дотронулась до завернувшейся в тулуп Пегги, что мирно похрапывала рядом. Конечно, рискованно открыться ей, но Пегги была приятна Ниночке с первого же дня, и Ниночке хотелось рассчитывать на ее лояльность хозяйке.

Пегги не хотела просыпаться. Она отталкивала во сне руку Ниночки, что-то сказала на непонятном языке. Но, когда Ниночка произнесла шепотом ее имя, Пегги тут же открыла глаза и спросила:

— Да, мисс?

— Пегги, — шептала Ниночка, — мне нужно с тобой поговорить. Только ты должна поклясться, что сохранишь тайну.

— Что случилось?

— Ты любишь мистера Смита и Веронику?

— Они добрые. Я их люблю.

— А мистера Робертсона?

— Мистер Робертсон джентльмен, я не могу любить его или не любить.

— Скажи, о чем он говорил с тобой сегодня на берегу?

— Он был очень грубый. Он говорил, что я подслушиваю их разговоры с Лю. Он хотел меня побить.

— Пегги, они что-то замышляют против твоей госпожи.

— Я не понимаю вас, мисс Нина.

Ниночка постаралась передать Пегги содержание разговора между Дугласом и китайцем, хотя, пока говорила, все более понимала, что ничего особенного и не слышала — это только подозрения...

Пегги слушала внимательно, некоторые слова она не понимала и тогда переспрашивала.

— Только что я видела, как мистер Робертсон отвлекал Веронику, а этот китаец был в палатке.

— И мисс Смит не заметила?

— Она смотрела в сторону реки.

— А что он делал?

— Я не знаю.

— Может, он убил мистера Смита? — Глаза Пегги стали круглыми от страха — даже в полутьме это было видно.

Ниночка отрицательно покачала головой:

— Там тихо.

— Мне страшно, — призналась Пегги. — Это ваша страна, это ваши солдаты там спят, вы им скажете: убей китайца, и они убьют. А меня кто будет слушать?

— Но что я им скажу?

— Вы скажете, что он плохой, что он совсем не китаец.

— Не китаец?

— Он даже китайский язык не знает. У нас на Цейлоне есть китайцы, рядом с нами жил китаец, я от него научилась разным словам. А Лю слов не знает. Он не китаец.

— А кто же он?

— И он не слуга. Слуга другой. Слуга разные вещи должен уметь. А Лю старается, но не всегда. А когда он один — он совсем другой. Я говорила госпоже, что он другой, а она только смеялась. Ты говоришь, что он совсем не слуга, а мистер Робертсон его слуга, — я не знаю, Лю со мной совсем не говорит. Он только говорит, что я черная.

Они шептались, сдвинув головы и накрывшись тулупом. Было душно. Вода стучала в днище шитика, но Ниночка вдруг почувствовала подъем энергии: у нее теперь был союзник, группа, организация. А в таком случае Нина — боевик, стоящий целой роты.

— А что теперь делать? — спросила Пегги. — Может быть, Лю задушил мистера Смита, а мисс Смит пришла и легла спать и не догадалась? Ой, Святая Дева, как страшно!

У Пегги даже зубы стучали от страха.

— Пойдем к Веронике?

— Пойдем. Она должна знать.

Осторожно, стараясь не качать лодку, они выбрались из-под тулупов и спрыгнули на берег.

Луна мелькала в разрывах несущихся облаков. По реке бежали барашки. Ветер был ледяной, и под светом луны были видны белые мухи — первые снежинки осени.

Ниночка неосторожно спрыгнула с носа лодки и попала ногой в воду. Вода была ледяная. Ниночка еле сдержала крик.

Они побежали, пригибаясь, к палатке. В башмаке у Нины хлюпало.

Пегги первой откинула полог и втиснулась в палатку. Она шепнула:

— Это я, мисс Смит.

— Что случилось? — отозвался сонный голос Вероники.

— Тише, — сказала Пегги и добавила: — Мисс Нина, входите.

В палатке было так тесно. Они уселись в рядок, заняв половину палатки. У ног лежал, вытянувшись, капитан Смит. Было почти совсем темно. Пегги горячо и быстро шептала Веронике на ухо. Смит пошевельнулся, застонал. Вероника протянула ему воды.

— Но если он был здесь, — сказала потом Вероника, — то ему нечего взять.

Она приподняла голову отца, чтобы ему было удобнее пить.

— А сумка, мисс Смит? — спросила Пегги. — Сумка капитана здесь?

Раздалось шуршание — Вероника копалась в ворохе одежды в дальней части палатки.

— Ой! — сказала она наконец. — А я испугалась, вдруг в самом деле она пропала. Мне показалось, что я клала ее совсем в другое место.

Вероника достала плоскую кожаную сумку. Нажала на кнопку, но сумка не открылась.

— Заперта, — сказала она. — Вы зря беспокоились.

Она провела рукой по груди отца. Ключик был на месте, на кожаном ремешке.

— Идите, — сказала Вероника. — А то очень душно. Спите.

— Только не говорите ему, — взмолилась Ниночка. — Не говорите, что мы к вам приходили.

— Как знаете, — сказала Вероника, наклоняясь снова к отцу.

Ниночка с Пегги заснули, обнявшись, чтобы не замерзнуть.

* * *

Утром на траве был иней. Костер долго не разгорался. Казак ворчал на тунгуса, что он ничего не может сделать толком. Тот добродушно огрызался.

А недалеко, верстах в шестидесяти, на склоне Урулгана, в то же время проснулась экспедиция Мюллера. Там уж на траве был не иней — настоящий снег. И ручеек, что протекал рядом с лагерем, покрылся закраинами льда. Иван Молчун быстро разжег костер. Лошади жались к палатке — ночью по соседству ходили волки, и Молчун, который спал у костра, просыпался и кидал в ту сторону головешки.

* * *

Лодки отплыли часов в семь утра. Ветер стих, снова зарядил дождик, и гребцам приходилось туго.

Пегги, как и Ниночка, воспрянувшая духом, обретши подругу, рассказывала о своем доме, потом о доме капитана Смита. Ее английский был странным, птичьим, не все понятно — но разве это важно?

Оглянувшись, Нина посмотрела на вторую лодку.

Китаец сидел, прислонившись к мачте, и читал какие-то бумаги. Прочтя, передавал их Дугласу. И движения его были столь точны и уверенны, будто он был помещиком, а Дуглас управляющим, что отчитывался за расходы.

Какие бумаги — конечно, не разглядишь.

Дуглас поднял голову, встретил взгляд Ниночки, улыбнулся, помахал ей рукой. Потом сказал что-то китайцу. Тот, оборачиваясь к первой лодке, прикрыл бумаги рукой — то ли от дождика, то ли от взгляда Ниночки.

— Вероника, — спросила Ниночка, — а что было в сумке вашего отца?

— Не знаю. А что?

— Я все думаю, — парус надулся от неожиданного порыва ветра, и Ниночка вытянула руку, защищаясь от него, — зачем китайцу было забираться в палатку?

— Это могло вам показаться.

— Нет, мне не показалось, — твердо сказала Ниночка, и Пегги, верная подруга, тут же подтвердила:

— Ей не показалось.

Мерно скрипели подключины, тунгус все время поглядывал на Ниночку. Он знал, что она своя, русская, а вот говорит на их языке — странно.

— Наверное, карты, дневник...

— Что еще? Вы не хотите сказать? Или не знаете?

— Я знаю. — Пегги выдала свою госпожу. — Там завещание капитана Смита.

— Зачем китайцу завещание отца? — спросила Вероника.

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Но я не верю этим людям.

— А я хочу верить, — сказала Вероника, из чего нетрудно было сделать заключение, что она не верит тоже, но гонит от себя эту мысль.

Сумка лежала сверху, на сложенной палатке.

— Можно? — спросила Нина.

— Она заперта, — сказала Вероника.

— Я знаю.

Нина пощупала сумку. Кожа была толстая, свиная. Ниночка попыталась прощупать, что там внутри, — ничего не поймешь.

— Мне кажется, — сказала она, — что сумка пустая.

— Не может быть!

— Откройте и посмотрите, — предложила Ниночка.

— Без разрешения нельзя.

— Спросите разрешение, — сказала Ниночка, показав на лежащего у их ног капитана.

— Он же не слышит.

— Попробуйте. — В голосе Ниночки звучала такая спокойная настойчивость, что Вероника удивленно вскинула на нее усталые глаза: она ведь не знала, какой могла быть Нина Черникова на совещании подпольной группы боевиков.

— Отец... — сказала послушно Вероника. — Папа, ты меня слышишь?

Веки капитана дрогнули, будто он силился открыть глаза.

— Папа, можно я открою твою сумку? Я хочу убедиться, не трогал ли ее один человек.

— Да, — шевельнулись губы капитана. Потом они шевельнулись вновь, будто он хотел сказать что-то еще. Но не сказал.

Вероника оглянулась на заднюю лодку. Но оттуда никто не смотрел на них. Она поднесла сумку к груди капитана, осторожно расстегнула ворот, достала ключик и открыла сумку.

Она откинула клапан — из сумки выглянули какие-то бумаги.

Вероника вытащила их. Это были сложенные вчетверо якутские газеты за прошлый месяц.

Ниночка ничего не сказала. Пегги начала быстро спрашивать:

— Что это? Это газеты? Это русские газеты?

— Помолчи, — оборвала ее мисс Смит. Она медленно закрыла сумку и положила у изголовья отца.

— Все в порядке, — сказала она, и Ниночка поняла, что она надеется, что отец ее слышит. — Все на месте.

Тунгус смотрел на них с интересом, казак греб, глядя в воду, задумавшись. Они гребли галсами, чтобы поймать ветер, который мог им помочь. Если ветер хорошо подхватывал лодку, они сушили весла и отдыхали. Тогда казак, осторожно ступая, чтобы не раскачивать лодку и не беспокоить больного, проходил на корму и садился за руль. А когда ветер стихал или сильно изменял направление, он возвращался к веслам.

Вот и сейчас казак прошел на корму. Лодка пошла быстрее. Ниночка заглянула за борт, вода кучерявилась вдоль борта.

— Мы не одни, — сказала Ниночка. — Я поговорю с Михеем Кузьмичом. Он казак, он военный. Он нам поможет. И матросы помогут.

Вероника смотрела на нее.

— Подождите, — сказала она. — Нельзя ничего показывать. Если Лю заподозрит...

— Он такой же китаец, как и я, — громко сказала Пегги.

И засмеялась. Она вообще была смешливой, но давно не было повода посмеяться от души. И она принялась смеяться.

— Я сейчас тебя ударю, — сказала Вероника. — Замолчи.

Пегги давилась от смеха.

— Это нервы, — сказала Ниночка.

— Как не вовремя!

— Почему? Пускай они думают, что нам смешно. Они будут спокойнее.

Как старый конспиратор, Ниночка одобрила решение Вероники дождаться, пока они не причалят к берегу. Если поднять тревогу сейчас, китаец может выкинуть бумаги за борт.

— Они вооружены? — спросила Ниночка.

— У Дугласа есть пистолет, — сказала Вероника. — Он мне его показывал. А про этого... китайца, не знаю.

— Конечно, есть. У разбойников всегда есть пистолеты. Но у мистера военного есть ружье, — сказала Пегги.

— Я поговорю с казаком? — спросила Ниночка. — Я осторожно.

Вероника кивнула.

Ниночка прошла на корму и села рядом с казаком, который, не говоря ни слова, чуть подвинулся, чтобы Ниночке было место.

— Порулить хочешь? — спросил он. — Только нельзя тебе, девка. Ветер потеряешь.

— У меня к вам серьезный разговор, — сказала Ниночка.

— Валяй.

— Мы скоро к берегу будем приставать?

— Я так думаю, что к вечеру будем у Власьей заимки. Там и остановимся. А что, плох твой капитан?

— Сейчас дело не в нем. Хочу посоветоваться. Вы здесь главный.

— Я главный веслом махать, а так я даже и не знаю, кто главней — я или ты, если тебе Ефрем Ионыч этих англичан поручил.

— Этот капитан нес с собой документы, — сказала Ниночка. И медленно, внятно — боялась, что казак может чего не понять, — она рассказала ему о том, что случилось. И спросила потом: — Как вы думаете, что делать?

— Вот не думал, что в такой переплет попаду, — ухмыльнулся казак. — Думать будем. Сначала я с Илюшкой поговорю. Он мужик разумный, недаром всю тайгу обошел. Ты не спеши, не спеши.

Время тянулось страшно медленно, и казак словно тянул его еще более. Ниночка вернулась к Веронике, а казак еще час сидел у руля, напевал, словно ничего не случилось. Только когда ветер стих, он перешел к веслам и начал неспешно беседовать с тунгусом Илюшкой. Они мерно гребли — весла одинаково и дружно взлетали над водой — и перебрасывались словами, словно речь шла о погоде.

Ниночка порой оборачивалась назад, стараясь делать это незаметно, чтобы перехватить взгляды Дугласа или китайца. Но китаец сидел к ней спиной, согнувшись, и было непонятно, читает он или просто дремлет.

Ниночка достала из кармашка часы, три года назад подаренные самим Савинковым, очарованным ее молодым пылом. Половина второго.

Она вглядывалась вперед — не покажется ли обрывчик, за которым устье Власьей речки. И хотелось, чтобы показался скорее, и хотелось оттянуть этот момент — обратного пути не будет.

Вдруг до Ниночки долетело восклицание — со второй лодки.

Она оглянулась.

Китаец вскочил, размахивая толстой тетрадью в черной ледериновой обложке, звал Дугласа. Тот склонился к нему. Видно было, как Лю водит пальцем по странице, читает что-то вслух.

— Вы видели? — спросила Ниночка.

— Воры. Я их готова убить, — сказала Вероника.

— Теперь вы не сомневаетесь?

— Я дала себе слово, — сказала Вероника, — что, когда найду отца, возмещу Дугласу все расходы, которые он понес за время путешествия, и дам ему достойное вознаграждение.

— Все, кроме руки и сердца? — спросила Ниночка. Не без доли иронии, которую никто не уловил.

— Теперь он не получит ни пенса!

Снова зарядил дождик, стало холоднее. Тунгус соорудил над головой капитана нечто вроде шалашика, чтобы брезент не касался лица.

Даль реки была затянута сеткой дождя.

Казак сказал, что скоро Власья сторожка. Ниночка, как ни напрягала зрение, ничего, кроме серой мглы, впереди не видела. Казалось, что лодка плывет в бесконечном сером водном пространстве, где мокрое небо сливается с рекой, не имеющей берегов.

Казак, что опять сидел на корме, достал из-за пояса широкий кинжал и стал править его о железную скобу, и девушки поглядывали на него с опаской — усатый, небритый, в низко надвинутой на глаза серой фуражке, он был похож на пирата.

Капитан Смит застонал. Он стонал тяжко, хрипел. Вероника откинула брезент. Пальцы капитана лихорадочно суетились на груди. Вероника покрыла их ладошками, но капитан вырывал их, словно искал что-то.

— Он ищет сумку, — сказала Пегги. Она взяла сумку и вложила ее в пальцы капитана. Тот ощупал ее. Немного успокоился. Потом начал говорить, невнятно, лихорадочно. Щеки его раскраснелись. Вероника дотронулась губами до его лба и сказала:

— У отца жар.

— Кончается он, — сказал тунгус. — Моя знает.

— Помолчи! — огрызнулась Ниночка.

— Сообщите его превосходительству лорду Адмиралтейства, — говорил капитан. — Берег очень низок, там есть мели — на десять миль. Николсон был не прав, я же тебе говорил! Не ходи туда! Это не может быть естественным феноменом. Вы такое видели? Уйди! Уйди, тебе говорю...

— Надо пристать к берегу, — сказала Вероника. — Мы разобьем палатку и согреем воду. Прошу вас!

— Потерпи полчаса, — сказал казак. — Во Власьей сторожке лучше будет. Все-таки крыша над головой.

Следующие полчаса были тяжелыми. Капитану становилось все хуже, ему то казалось, что он на мостике своего корабля, то на каком-то берегу, то он видел, что проваливается в трещину, — события последних месяцев смешались в его воспаленном сознании.

Ниночка с Пегги держали, растянув, брезент, а Вероника старалась унять его боль, то предлагая воды, то гладя его щеки, и не могла сдержать слез от своего бессилия перед лицом надвигающейся смерти.

Руки Ниночки совсем затекли, она промокла, болела спина, из носа лило. Казак спросил:

— Как пристанем, бумаги сразу отымать будем? — Ниночка даже не сразу сообразила, о чем он. И с ненужным раздражением ответила:

— Какие еще бумаги! Разве вы не видите?

— Я, конечно, вижу, — ответил казак и добавил: — Но мы люди служивые.

Ниночка бросила взгляд на заднюю лодку, но та почти скрылась за дождем, только темное пятно виднелось.

— Бери правей! — закричал тунгус.

— Вижу, — ответил казак. Тунгус взялся за весла.

Казак обернулся, крикнул на заднюю лодку, чтобы правили к берегу, оттуда донесся глухой голос, что слышат.

Совсем неожиданно, словно плыли навстречу, появились темный склон, лиственницы и избушка на берегу речки.

Лодки зашли в устье реки, заскрипели днищами по песку.

Тунгус поднял весла, а казак выпрыгнул в воду, заплескал сапогами, потянул нос лодки на берег. Тунгус выскочил за ним. Рядом, борт в борт, замерла вторая лодка.

— Эй! — крикнул казак. — Помогите человека нести.

Капитана Смита понесли в избушку на брезенте, он сопротивлялся, кричал что-то, рвался спрыгнуть. Девушки удерживали его. Вероника все повторяла:

— Отец, отец, это я! Неужели ты меня не узнаешь?

Но Смит ее не узнавал.

Китаец с Дугласом сошли с лодки последними, они не спешили к капитану, будто теперь они были лишь зрителями. Но в избушку вошли вместе со всеми.

Капитана уложили на широкую скамью, казак ловко и быстро разжег в печи огонь, дым заструился по избе, потом нашел все же путь наверх, в отверстие посреди крыши. Печка была простая, без трубы, сложенная из камней.

— Дикость, дикость, — печально произнес Дуглас, усаживаясь на свободную скамью. Он смахнул со скамьи паука. Китаец стоял поодаль, глядел на капитана, который продолжал бредить. Он внимательно слушал. Ниночка наблюдала за ним, но лицо китайца было равнодушным и каким-то покорным...

Тунгус притащил из лодки свой чайник — гнутый, луженый, с приваренным носиком, сыпал туда травки, какие-то порошки, приговаривал. Вероника спросила казака:

— Скоро вскипит вода?

Казак понял, сказал, что надо немного погодить.

Смит впал в забытье.

Тунгус сказал:

— Пускай мой чай отведает.

Он сам снял закипевший котелок с огня, заварил в своем чайнике и улыбнулся Веронике:

— Пускай настоится.

— Что он говорит?

— Это лекарственный чай, — сказала Ниночка. — Не бойтесь.

— Я сомневаюсь, — сказала Вероника.

— Простые люди в лесу знают волшебные травы, — сказала Пегги. — Если бы мы были у меня дома, я бы тоже нашла старую женщину, которая знает травы.

Казак насыпал в котелок крупы — стал готовить ужин. Пегги сходила к реке за водой, поставила на огонь свою английскую кастрюлю. В избушке было холодно, но очень душно, потому что набилось много народу.

Дуглас сказал:

— Надо выгнать лишних людей. Они привыкли жить на улице. Капитан Смит задохнется раньше времени.

Вероника беспомощно поглядела на Ниночку, но та поняла, что никогда не скажет людям таких слов: они весь день гребли под дождем.

Но казак Михей Кузьмич и без ее помощи догадался, о чем разговор.

— Вы, барышня, — сказал он, — не беспокойтесь. Мы в лодках поспим, мы привычные.

— Спасибо, — сказала Ниночка смущенно. Будто сама выгнала людей на улицу, под дождь.

Тунгус передал чайник Ниночке. Сказал:

— Маленькими глотками пей. Не спеши. Пока горячий. Силы будут.

Ниночка поставила чайник на стол — пускай чуть остынет. Пегги достала из дорожного ящика чашки и тарелки, китаец тоже принес саквояж и вынул оттуда обеденный прибор мистера Робертсона.

Матросы переглядывались, шептались. Казак снял с огня котелок с кашей, сказал:

— Пошли, братва, на свежий воздух. Там костер разведем, чаю попьем.

— Ты потом чайник нам отдай, — строго сказал тунгус. — Нам самим надо.

Вероника вдруг полезла в дорожный ящик, достала оттуда жестяную коробку с чаем. На коробке были изображены белый слон и пагода.

— Скажите ему, пускай возьмет, это хороший чай, — сказала она.

— Спасибо, — ответил тунгус, принимая коробку. — Наверное, хороший чай.

Пока Пегги готовила ужин, Ниночка оглянулась и спохватилась. Как же так? Еще часа два назад они думали, как отнять у Дугласа и китайца бумаги Смита. Неужели все, кроме нее, об этом забыли? Вот сидят в избушке — Дуглас за столом, стучит ложкой о белую тарелку, Пегги возится у печки, кашляет, отмахивается от дыма. Китаец зашивает рубаху — то ли свою, то ли господскую. Вероника налила тунгусского целебного чая в фарфоровую чашку с видом моста через Темзу и дует на него, чтобы остыл. Может, и не исчезали бумаги, а зловещий образ китайца, словно сошедший со страниц романа Жаколио, — лишь плод Ниночкиного воображения? Мало ли какие бумаги мог читать Лю в лодке!..

Смит не мог пить из чашки, и потому Пегги с Вероникой поили его с ложечки. Нина почувствовала, что страшно голодна. От маленького котелка, который Лю поставил специально для Дугласа, вкусно пахло.

И тут Ниночка поняла, что о ней сейчас никто не вспомнит: Вероника и не думает о еде, Пегги перекусит что-нибудь, а ждать милости от Дугласа — нет, никогда!

Ниночка тихонько поднялась и вышла на берег.

Там уже горел костер. Вокруг сидели гребцы. Дождь перестал, от реки поднимался туман. Когда Ниночка подошла к костру и остановилась, протянув к нему замерзшие руки, тунгус сказал:

— Ты садись, кушай будем.

— Спасибо. — Ниночка уселась на обкатанное водой белое бревно.

Здесь было лучше, спокойнее, среди своих.

— Так что же, барышня, — сказал казак, — англичане между собой помирились или что?

— Не знаю, — проговорила Ниночка равнодушно. — Пускай сами разбираются.

— И то правильно, — сказал казак. — Наше дело маленькое.

Ниночке положили в миску каши. Каша была недосолена, пахла дымом. Было очень вкусно.

Тунгус стал петь — словно подвывал, никто не мешал ему.

Ниночка выпила крепкого чая и задремала, привалившись к плечу казака.

Потому она и пропустила те важные события, которые произошли в избушке.

А там вскоре после того, как Ниночка удалилась, пришел в себя капитан Смит. Впервые за два дня. То ли подействовал тунгусский чай, то ли отогрелся в избушке.

Он долго смотрел на дочь, что поила его с ложки, потом губы его шевельнулись, и он спросил:

— Вероника? Ты почему здесь? Мы на «Венчур»?

— Ты не на «Венчур», отец, — ответила Вероника, не в силах сдержать радости. — Вспомни, ты же ушел с корабля, ты дошел до земли. Ты в безопасности, среди друзей.

— Ты здесь, моя дочь, — прошептал отец. — Мне трудно поверить. Конечно же, я не на корабле, здесь тепло... Как трудно, когда всегда холодно! Ты знаешь, дочь моя, как там холодно? Мы согревались коптилками с моржовым жиром. Всегда темно, всегда холодно... Где я? Скажи, мне это снится?

— Отец!.. — Слеза Вероники упала на грудь капитана Смита. — Я нашла тебя! Мы в России, в Сибири, на берегу Лены, через два дня мы будем в городе, там есть врач, он тебе поможет.

— Это очень важно! — Капитан Смит заговорил быстро, словно боялся, что не успеет все сказать. — Мы открыли большую землю, это громадная земля, я назвал ее землей покойного короля Эдуарда. Тут, в сумке, все мои записи, все расчеты... Я сделал все как положено — мы шли вдоль нее к северу от Таймыра. Там есть небольшой остров — это твой остров, девочка, остров Вероники... в сумке. И очень важно...

Вероника и Пегги смотрели на капитана. Никто из них не заметил, как китаец открыл висевший на груди медальон в форме дракона, высыпал в чашку с тунгусским чаем щепотку белого порошка.

Но это заметил Дуглас. Он сделал шаг к китайцу.

— Нет, — сказал он шепотом. — Только не это!

— Он должен замолчать... — прошептал в ответ китаец, отводя дрожащую руку Дугласа Робертсона.

— Возьмите, мисс, — сказал он, протягивая чашку Веронике. — Вашему отцу надо подкрепиться.

— Спасибо.

Вероника поднесла чашку к губам отца, но тот отстранил чашку.

— Спасибо, не надо, — сказал он. — Что бы со мной ни случилось, ты должна знать... я так счастлив, что ты встретила меня.

— К вашим услугам, сэр. — Над Смитом возникла чуть склоненная фигура Дугласа. — Будучи другом и женихом вашей дочери, я счел своим долгом сопровождать ее в этом дальнем путешествии.

— Долой, долой! — отмахнулся от него Смит. — Некогда. Я вас не знаю. Вероника, скажи, чтобы он ушел, мне так важно сказать тебе сейчас...

— Мистер Робертсон, — сказала Вероника, — оставьте нас, пожалуйста.

— Давайте я помогу вам, — сказал китаец, беря чашку из руки Вероники. — Вашему отцу надо отдыхать, надо пить чай. Я могу, я ему дам чай.

— Вероника, я же просил! — закричал отец тонким голосом. — Пускай все они уйдут. Я должен тебе передать... Все передать. И объяснить.

— Отец, может, тебе лучше отдохнуть? — спросила Вероника.

— Я сказал. Только скорее!

— Идите, идите. — Пегги стала подталкивать к двери Дугласа и китайца, но те как зачарованные не двигались с места. В руке у китайца была чашка.

— Ему надо выпить. Это лекарство, — настаивал китаец. Он передал чашку Пегги.

— Простите, — сказала Вероника. — Я должна выполнить волю отца, мистер Робертсон. Прошу вас выйти, или я вынуждена буду позвать русского солдата.

— Вероника! — воскликнул Дуглас, пожалуй, громче, чем следовало в этих обстоятельствах. — Неужели ты мне не доверяешь?

Смит откинул голову на подушку, он дышал мелко и часто, лоб его покрылся капельками пота.

— Дай чашку, — сказала Вероника.

Пегги протянула чашку, капитан отпил, поморщился...

Дуглас и китаец все еще стояли в дверях.

— Пегги, позови казака! — приказала Вероника.

Дуглас сказал:

— Идем, мы подождем снаружи.

— Достань мою сумку, — сказал Смит. — Ключ от нее у меня на груди.

— Нет! — воскликнула Вероника.

Она обернулась к Дугласу и произнесла в отчаянии:

— Дуглас!

И тот ринулся к двери.

Китаец выскочил еще раньше.

— Мне плохо! Как мне плохо... — простонал капитан Смит. Но этих его слов китаец и мистер Робертсон не слышали. Они уже были на берегу Власьей речки.

Ниночка, которая мирно дремала на плече у казака, проснулась оттого, что потеряла равновесие, ударилась локтем о камень... Казак вскочил.

От избушки к лесу бежали Дуглас и китаец.

Ниночка поднялась и смотрела вслед беглецам, понимая, что их бегство — плохой знак, но не зная, что надо делать.

Дуглас обернулся и громко сказал:

— Не беспокойтесь, мы, сейчас вернемся. Важное дело!

— Что? Что он сказал? — спросил казак, оборачиваясь к Ниночке.

Но ответить она не успела — из избушки выбежала Пегги.

— Мисс Нина! — закричала она. — Мисс Нина, скорее!

Нина вместо того, чтобы бежать за китайцем и Дугласом, бросилась к избе.

Когда она вбежала, капитан Смит был в агонии. Судороги сотрясали его изможденное тело. Вероника пыталась как-то успокоить его, но он ничего не понимал. Поток бессвязных слов рвался из его посиневших губ, но вскоре оборвался, и капитан лишь стонал и вскрикивал от приступов боли.

Веронике удалось разжать его губы и влить в них еще немного чаю, но чай потек по подбородку.

Капитан вытянулся, попытался поднять руку. Рука бессильно упала. Он был мертв.

Когда Вероника закрыла ему глаза, ее первые слова, будь они переведены, сильно бы изумили казака и матросов. Она сказала:

— Как хорошо, что он не успел увидеть, что сумка пуста!

И Ниночка с ней согласилась.

* * *

Капитана хоронили следующим утром.

Сначала Вероника возражала. Она хотела везти тело отца на родину.

— Рехнулась, — сказал Михей Кузьмич.

Матросы вырыли яму за избой. Там уже были две могилы. Огороженные слегами холмики. Говорили, что там лежат жена и дочка Власия, что жил когда-то в избушке. Цветов Пегги не нашла, принесла из лесу охапку пихтовых ветвей, и ими покрыли могильный холмик.

Вероника весь день сидела возле могилы отца, она отказывалась есть и пить. Только один раз очнулась, когда казак принес столбик с прибитой к нему доской. На доске было написано по-русски: «Капитан Смит почил в бозе 18 сентября 1913 года».

— Что такое? — спросила Вероника. — Что он делает?

— Это надгробная надпись, — сказала Ниночка. Ей было стыдно, что у нее такой аппетит, она только что вместе с матросами съела целую миску макарон с солониной. — Она написана по-русски.

— Да, конечно, — сказала Вероника. — Я потом закажу памятник. Мраморный памятник. Правильно?

— Конечно, закажете. Может, вы чего-нибудь поедите?

— По-моему, это грешно, — сказала Вероника.

Ниночка ушла на берег.

Туман, что был таким густым на рассвете, плыл по реке белыми клочьями. Ниночку одолела страшная тоска. Все соединилось в ней — и смерть капитана, и бесконечность серой воды, и запах нежилой избушки, и низкие тучи. Но еще главнее — страшная отдаленность этой избушки не только от настоящего человеческого мира, но даже от ненавистного Новопятницка, дикой окраины дикой страны.

В той тоске не было ненависти, была безысходность и недоброе чувство к Веронике, которая, отряхнув со своих крылышек горе, отправится к себе в чистенькую Англию, в свой белый домик, окруженный подстриженными газонами, и домик этот будет не тюрьмой, как дом Черниковых на Лене, а лишь центром, из которого люди ездят в Ниццу или Мадрид и куда возвращаются, загоревшие, веселые, разгружают индийские или итальянские сувениры, чтобы планировать новое путешествие или прогулку на яхте. Впрочем, Ниночке не нужны яхты, она предпочла бы войти в полутемную гулкую пустоту библиотеки Лондонского музея...

— Барышня, — сказал казак, незаметно подойдя к Ниночке, — этих-то, что сбежали, ждать будем или без них поплывем?

— Не знаю, — сказала Ниночка, возвращенная из Лондонской библиотеки на берег Лены ранее, чем успела подобрать там себе книгу по вкусу. — Я теперь ничего не знаю.

— А то нам здесь рассиживаться нету резона, — сказал казак. — Если вы до Новопятницка поплывете, мы вас отвезем — чего не отвезти. А может, в Булун вернемся? Там Ефрем Ионыч вас встретит, потом на пароходе обратно привезет. Вы уж решайте, а у нас тоже, простите, дела есть.

— Я поговорю с Вероникой, — сказала Ниночка.

— А если этих не дожидаться, сгинут они в тайге, ей-Богу, сгинут, — сказал казак. — Они тайги не знают — или с голоду подохнут, либо медведь задерет.

— Медведь не задерет, — сказала Ниночка, которая как-никак сама была таежным жителем, — медведи сейчас сытые.

— Какой сытый, а какой и не так, — ухмыльнулся казак. — По-христиански, конечно, надо бы за ними сходить — вернуть.

— Они плохие люди, — сказала Ниночка.

— Тебе ли, барышня, судить?

— И мне тоже, — твердо сказала Ниночка. — Судят люди.

— Не мала судить?

— Я судила, — сказала Ниночка. И сказала правду, потому что тут же вспомнила, как они сидели всю ночь в доме Сташинских в Белостоке и спорили, убивать ли варшавского полицмейстера.

Казак постоял рядом, помолчал.

— И куда они побегли? — сказал он потом. — Там мест населенных нету. И тунгусы там не ходят — место плохое. Там весной еще камень упал с неба — боятся тунгусы. Слыхала?

— Конечно. — И тут же мысли Ниночки приобрели иное направление. — Конечно же, туда отправилась экспедиция. Профессор Мюллер, Костя Колоколов и еще двое. Они этот камень ищут.

— Чудеса! — сказал казак. — И на что он им сдался?

Ниночка не ответила. Вдруг все, что происходило, предстало перед ней в новом свете. В тайге Костик. В тайге страшный китаец.

Тоска уступила место тревоге. Ниночка поняла — она хочет увидеть Костика, она боится за Костика. Костик в тайге, он такой беспомощный...

Вечером Вероника согласилась выпить чаю и съесть галету. Она оторвалась от могилы — и хорошо, еще час, и всю кровь из нее высосали бы комары, даже лицо распухло.

Пегги намазала лицо Вероники прованским маслом, лицо блестело.

Сейчас Вероника была совсем не так хороша, как в день, когда сошла на пристань в Новопятницке. Но кому до этого дело?

Вероника совсем ослабла. Она пошла в избу, Пегги уложила ее на скамью, ту самую, где умирал ее отец, и накрыла пледом.

— Попробуйте поспать, мисс, — уговаривала Пегги госпожу. — Вы не спите уже двое суток.

— Не хочется, — тупо отвечала Вероника и отвернулась.

Ниночка села на скамью в ногах у Вероники. Надо было поговорить. Вроде бы Вероника уже пришла в себя настолько, что могла рассуждать. Ниночка спросила ее, когда можно отплывать. Вероника спросила, не вернулся ли Дуглас.

— Казак говорит, что они погибнут в лесу, — сказала Ниночка.

— Они это заслужили, — сказала Вероника. — Но мы не можем этого допустить.

— Разумеется, все же живые люди, — согласилась Пегги, сложив полные руки на высокой груди. — Наш христианский долг взять их с собой.

— Если они сами этого захотят, — сказала Ниночка. — В чем я сомневаюсь.

— Мы должны их найти, — произнесла Вероника, глядя в потолок.

— Мы ничего никому не должны, — сказала Ниночка. — Я не согласна с христианскими догмами.

— Дело не в догмах, — возразила Вероника. — У них все бумаги отца. Я обязана привезти их в Лондон. Отец просил меня... Отец сделал какое-то большое открытие. Он открыл землю короля Эдуарда. Мой отец должен получить ту честь, которую заслуживает.

— Вы приедете в Лондон и расскажете обо всем.

— Глупо, — возразила Вероника. — Мне никто не поверит.

Она приподнялась на локте и посмотрела в упор на Ниночку.

— Мне никто не поверит! — сказала она громче. — Мне даже не поверят, что я нашла отца. У меня нет доказательств!

— Но в Новопятницке вам напишут документ, — сказала Ниночка. — Официальную бумагу о том, как погиб ваш отец. И все ее подпишут. Вы же были не одни.

— У меня нет ни строчки, написанной отцом.

— Завещание они украли, — сказала Пегги. — Завещание! Как моя госпожа докажет, что мистер Смит умер и она его наследница?

— Неужели документы...

— Документы, документы! — воскликнула Вероника. — Русские документы из дикого русского местечка! Мне скажут, что я заставила вас написать их и заплатила вам. Может, даже своим телом!

— Но могила вашего отца?

— Могила? Кто найдет ее через год? Никто даже не знает, как называется это место! Его нет ни на одной карте!

— Что же вы предлагаете? — спросила Ниночка раздраженно. Ей был неприятен тон Вероники и презрение, прозвучавшее в ее голосе.

— Я найду их, — сказала Вероника. — Я пойду в лес, найду Дугласа и отниму у него бумаги.

— А он отдаст? — спросила Ниночка.

— У вас есть здесь солдат. Он пойдет с ружьем. Он их застрелит.

— О, госпожа, русский солдат не будет стрелять ради вас, — сказала Пегги.

— Тогда я пойду одна. Я догоню Дугласа. Я скажу ему, что согласна стать его женой. Я буду его рабой... Он же этого хочет?

— Я не знаю, чего хочет мистер Робертсон, — сказала Ниночка, — но не исключено, что он хочет вовсе не вас.

— Но что? Что?

— Допустите, что с самого начала он поехал сюда не ради вас, — холодно сказала Ниночка. — Обстоятельства заставляют подозревать такую возможность.

— Нет. Он меня любит!

— Любящий человек не ворует документы и завещание у любимой женщины, — сказала Ниночка и знала, что она права.

И Вероника тоже знала это.

Наверное, с минуту в избушке было тихо. Потом Вероника негромко сказала:

— Мы поплывем вниз. К тому месту, где находится мистер Колоколов. Мистер Колоколов мне не откажет. Ниночка не ответила. За нее ответила Пегги:

— За эти дни мистер Робертсон и его китаец или погибнут, или уйдут... далеко.

— Уйдите, — сказала Вероника. — Я вас не хочу видеть. Я никого не хочу видеть! У меня только что умер отец, а вы со мной говорите о мелких суетных вещах.

Ниночка сразу поднялась. Ей и самой больше не хотелось разговаривать с этой англичанкой, которая сама не знает, чего хочет. То ли доказать всему миру, что ее отец — великий путешественник, то ли отнять завещание у Дугласа, то ли... Черт их всех разберет, подумала Ниночка, выходя наружу. Она тоже сутки не спала. Но спать в избушке с Вероникой не стала. Она устроилась в лодке, между казаком и тунгусом. Так было тепло.

* * *

Поросшие лиственницей, с выступающими зубьями скал, пологие мохнатые спины урулганских вершин в том месте разошлись, чтобы разместить обширную тоскливую топь. Туда корейцы-золотоискатели направили экспедицию Мюллера, и вскоре Мюллер убедился, что сведения, сообщенные ими, правильны.

Шли они по невысокой гряде, предпочитая пробираться сквозь чащобу, чем хлюпать по топи, и Молчун первым заметил неладное. Он придержал лошадь и показал нагайкой вправо — между деревьев виднелась широкая полоса поваленного леса.

Трудно описать, на что это похоже, — никто еще из путешественников подобного не видел. Может, на бесконечное поле карточных домиков, сваленных движением пальца.

— Будто богатырь дунул, — сказал Андрюша.

— Это ураган был, — спорил Костя.

— Не исключено, — согласился Мюллер, приставляя к глазам бинокль. — Но ураган валит деревья кое-как. Ветер непостоянен, да и вряд ли можно увидеть, чтобы ураган свалил все без исключения лиственницы полосой в версту. Видите, какая ровная полоса?

— Значит, вы допускаете, что это метеорит? — спросил Андрюша. — Но какой же он должен быть?

— Да, я почти уверен, что это метеорит, — сказал профессор. — Только сила воздушной волны, поднятой громадным падающим телом, могла вызвать такой эффект.

— Чего же мы медлим? — Костя забыл о своей тоске и постоянном желании скорее вычеркнуть из жизни эти две недели, чтоб снова увидеть Веронику.

— Туда пойдем? — спросил Молчун.

— Туда.

— Правее возьмем, чтобы в топи не завязнуть.

Переночевали на невысоком холме, в самом начале полосы сваленного леса. Ночью опять приморозило, сыпал мелкий снежок. Хоть и устали — весь день спешили, вязли в топи, измучились, перепачкались, не единожды промокли, — но спать не ложились долго, сидели у костра. Мюллер рассказывал о знаменитых метеоритах, о суевериях, которые связаны у человечества с этими небесными телами. Молчун добавил от себя, какие слухи в этих местах ходили: будто наступил конец света, что это антихрист на своей золотой колеснице пролетел. А тунгусы в эти места не ходят, боятся.

Андрюша отошел от костра, долго стоял на склоне холма, глядел вперед. Перед ним открывалась невероятной ширины дорога, проложенная космической силой, осознать которую человеческому разуму невозможно, даже если ты видел результаты ее деятельности.

Там, вдали, в нескольких верстах отсюда, они увидят погрузившийся в топкую землю черный, обугленный небесный камень. Сколько миллионов километров он промчался по черной пустоте космического пространства, чтобы в конце концов найти успокоение на краю света! Беспощадной рукой рока он уничтожил тысячи и тысячи деревьев, убил множество зверей и птиц, а может, и случайного охотника, не вовремя забредшего в эти края. А зачем? Чтобы стать камнем среди камней? Так и человеческая судьба, судьба Наполеона, пронесшегося ослепительным метеором по человеческой истории, оказалась бессмысленной, как судьба метеорита. Ненужно и жестоко уничтожив множество людей, он стал лишь прахом среди камней острова Св. Елены.

— Размышляете? — спросил профессор Мюллер, подходя к Андрюше.

— Да, я думал, — сказал Андрюша.

— Вид, наводящий на размышления, — сказал профессор. Его голова доставала Андрюше до плеча, и профессору приходилось закидывать голову, чтобы заглянуть собеседнику в глаза. — Я полагаю, что удачное завершение нашей экспедиции может благоприятно сказаться на вашей судьбе. Я буду ходатайствовать перед губернатором о досрочном вашем освобождении.

— Спасибо, профессор, вы очень любезны.

— Пустое! Это мой долг, долг учителя. Вы пропадаете здесь, когда могли бы сиять на небосклоне петербургской науки. Минута неосторожности — и годы раскаяния. Я тоже был молод...

Профессор не закончил фразы, и можно было дополнить ее как заблагорассудится. Допустить, что он был в декабристах... Нет, остановил себя Андрюша, декабристы были раньше. Может быть, профессор ходил в народ? Вряд ли. Для него наука всегда оставалась на первом месте.

Андрюша так и не догадался, что, говоря о неосторожных поступках молодости, профессор имеет в виду свою подпись под ходатайством студентов об усилении борьбы с тараканами в библиотеке. За такое проявление свободомыслия студенты были вызваны пред очи ректора и получили строжайший выговор.

— Каким бы вы пожелали увидеть метеорит? — спросил профессор, вглядываясь вдаль, словно мог увидеть его с холма.

— Не знаю, — сказал Андрюша.

— А я мечтаю, — сказал профессор, — увидеть на нем отпечатки растений или полипов, подобно тем, что бывают на земных породах, что свидетельствовало бы о множественности обитаемых миров.

Если профессор не забудет — это означает, что можно будет вернуться в Петербург на два года раньше срока, думал Андрюша. И снова поступить учиться. Какое счастье!

Путешествие по поваленному лесу заняло весь день.

А прошли всего верст десять.

Падая, деревья переплетались ветвями и вывороченными корнями. Отыскать путь в этом буреломе, не поломав ног лошадям, было почти немыслимо. Шли пешком, ведя лошадей на поводу. Рад этому был только Андрюша, который все равно не смог бы дальше ехать верхом.

Порой деревья становились реже, а то и вовсе пропадали. Но это не облегчало путь — значит, шел участок топи, на котором не только лиственница, но и осина расти не могла.

Даже упрямый профессор устал настолько, что, когда уже к вечеру впереди показалась синяя стена леса, что означало конец поваленной дороги, он не припустился вперед, а устало прислонился к упавшему стволу и спросил Молчуна:

— Может, переночуем здесь?

— Как скажете, — сказал Молчун. — Тогда я лошадей буду развьючивать?

— Нет, погодите, — взял себя в руки профессор. — Осталось всего две-три версты.

Но тут взбунтовался Костя и сказал, что останется здесь.

Андрюша слушал спор равнодушно, все перед ним было в тумане, в глазах пошатывался лес, пошатывалось небо...

* * *

Ночь провели в низине. Даже костра не разжигали.

А до места падения метеорита добрались к полудню следующего дня.

По полосе упавших деревьев можно было точно определить место, где рухнул болид. Полоса заканчивалась гигантским, версты в три диаметром, цирком, где деревья лежали верхушками наружу. Видно, при ударе о землю метеорит вызвал такое сотрясение воздуха, что деревья словно кинулись в разные стороны. Но, будучи прикреплены к земле корнями, вынуждены были упасть. Такой картина открылась бы с птичьего полета, но для наблюдателя, стоявшего на земле, картина была куда менее очевидной.

Никакой возвышенности на пути не встретилось, и неоткуда было обозреть общий вид места падения. Поэтому путь к этой точке занял куда больше времени, нежели предполагалось, и вышли они не к самому метеориту, а в полуверсте от него.

Отчаявшись сразу отыскать метеорит, путешественники остановились на свободной от стволов полянке, там они оставили лошадей и груз. Там же остался и Молчун, который должен был разжечь костер и поставить чай. Остальные двинулись дальше, стараясь не терять друг друга из виду.

Наконец они нашли наиболее вероятное место падения. Там недавно бушевал пожар, который не распространился дальше только потому, что падение метеорита произошло весной, когда еще лежал снег и деревья были мокрые.

— Как жаль, что мы не умеем летать! — сказал Костя, присаживаясь на камень, торчавший из жухлого мха.

С утра он был, как и все, охвачен надеждой вот-вот увидеть небесное диво, но за часы поисков уморился и потерял к метеориту интерес.

— Воздушный шар нам бы не помешал, — согласился Андрюша, останавливаясь рядом и пользуясь возможностью перевести дух.

— Скоро ваше предсказание сбудется, — откликнулся профессор, который продолжал идти впереди. — Следующий метеорит мы будем искать с помощью аэропланов. Я вам должен сказать, что в Европе и в Петербурге наблюдается буквальное умопомрачение от этих аэропланов. Некоторые оптимисты берутся предсказывать, что со временем аэропланы достигнут больших скоростей.

— Каких?

— До двухсот верст в час, — откликнулся профессор. Он ушел далеко и, видно, хитрец, рассчитывал, что, заинтересованные его рассказом, молодые люди последуют за ним.

— Нет, с цеппелинами им соперничать не удастся, — сказал Костик, который видел в Кельне полет цеппелина и сам чуть было не полетел на нем. К счастью, не решился, а на следующий день прочел в газетах, что цеппелин сгорел над Триром.

Когда они наконец догнали профессора, тот стоял на краю понижения в почве, заваленного обгоревшими древесными стволами. Он сделал шаг вперед, под ногами заурчало — профессор провалился по пояс в замаскированную стволами яму с водой, и пришлось его оттуда вытаскивать. Костик предложил профессору вернуться к лошадям и там обсушиться.

— Потом, — отмахнулся профессор. — Мы стоим на пороге важнейшего события в нашей с вами жизни, господа.

И он смело двинулся дальше.

Еще несколько минут пробивались они сквозь пожарище и стали похожи на негритянское войско или самых обычных чертей.

Но в конце концов их упорство было вознаграждено.

Впереди показался невысокий широкий вал земли, перемешанной с черными стволами деревьев. И когда они, подобно муравьям, преодолевающим дорожную колею, перевалили через вал, то увидели впереди погрузившийся в землю и закрытый от постороннего взора обломками деревьев серый, а местами почти черный, с металлическим отблеском метеорит. Если не знаешь, что искать, можно пройти в трех шагах — еще один камень, еще одна скала.

Добраться до метеорита оказалось непросто, потому что, ударившись о землю, он выбил в ней глубокую воронку, разметав во все стороны землю, воду и деревья. Воронка вскоре заполнилась грязной болотной жижей, перемешанной с кусками дерева. Над поверхностью топи остался лишь самый верх метеорита, схожий со спиной большой черепахи, почти погрузившейся в болото.

Радостно поспешивший к метеориту, Андрюша чуть было не поплатился за свою неосмотрительность жизнью. Он не сообразил, что под ряской глубина, и рухнул в топь с головой, лишь круги пошли по воде.

Но Костик не потерял присутствия духа. В руке у него оказался длинный сук, и, когда голова обалдевшего от неожиданности и наглотавшегося холодной воды Андрюши показалась над поверхностью, перед самым его носом уже покачивался конец сука. Только ухватись — и ты спасен.

Андрюша ничего не соображал и сука не увидел, несмотря на то, что Костик кричал ему:

— Хватай! Ты чего! Держи!

К счастью, его руки, бившие по воде, сами натолкнулись на сук и бессознательно ухватились за него. Через минуту промокший до нитки, оглушенный, чудом не потерявший очки, что болтались на одном ухе, Андрюша был извлечен из воронки.

Пока Андрюша выжимал одежду, а потом отчаянно плясал, чтобы согреться — костра в болоте не разведешь, — остальные обсуждали, как пробраться к камню. Им удалось подтащить туда длинный ствол, который, как ненадежный мостик, тянулся от края воронки к ее центру, и профессор Мюллер, рискуя последовать примеру Андрюши, дошел, подобно канатоходцу, до макушки метеорита. В изнеможении он упал животом на покатую поверхность, затем сел, встал, топнул ногой и крикнул остальным, как капитан Гаттерас, жюль-верновский герой, добравшийся до полюса:

— Победа! Виктория!

— Отколупните, Федор Францевич! — закричал ему Андрюша. — Хоть маленький кусочек.

Мюллер опустился на корточки и принялся стучать геологическим на длинной ручке молотком. Звук ударов — гулкий, звонкий — далеко разносился по тайге.

— Не получается! — сказал он наконец. — Это металл.

— Слышно, что металл, — откликнулся мрачно Костя, который предпочел бы, чтобы метеорита и не было. Теперь придется здесь сидеть, пока его не изучишь. Впрочем, он был несправедлив к профессору и судьбе, потому что в ином случае ближайшую неделю они провели бы, блуждая по болотам, ведь профессор Мюллер — настоящий геолог, то есть человек, обладающий крайним упрямством.

Мюллер молотил по верхушке метеорита, потом поглядел на молоток и сообщил товарищам, что маячили на валу, среди обгоревших сучьев:

— На молотке вмятины!

— А на метеорите? — спросил Андрюша.

— На метеорите вмятин нет! — ответил Мюллер гордо, словно сам отлил такой неподатливый метеорит.

— Так что? — спросил Костик. — Обратно пошли?

Так и не одолев метеорита, профессор совершил обратное путешествие через воронку. Он был страшно искусан комарами, но весел и полон радужных надежд.

— Коллеги, — сообщил он, — впервые в истории человечества нами обнаружен полностью металлический метеорит уникального размера. Наши имена будут вписаны золотыми буквами в историю науки. И ваше имя, господин Костя, также.

Последние слова относились к Костику, который ответил:

— Обойдемся.

Мюллер, который решил, что Костик чрезмерно скромен, сказал:

— Не скромничайте.

Костик не скромничал. Он упрямился, хотя в иной ситуации был бы счастлив.

Когда возвращались к поляне, где были намерены провести ночь, Мюллер с Андрюшей рассуждали о том, как бы им расколоть этот сказочный метеорит. Ни пороха, ни динамита у них не было. За ними, если иного пути не найдется, придется возвращаться в Новопятницк, то есть переносить экспедицию на будущий год.

— Думайте, думайте, — обернулся Мюллер к молодым людям. — История глядит на вас.

— А может, отвести воду? — спросил Андрюша.

— Куда ее отведешь? — возразил Костя. — Вокруг низина.

— А что? Мы прокопаем канал, — сказал Мюллер. — Пускай он будет длинный, но узкий. И спустим воду в речку.

Костя только пожал плечами — до ближайшей речки было больше версты.

— Прокопаем вал, — сказал Мюллер. — В воронке вода выше, чем в болоте.

В лагере, пока Костя с Андрюшей разбивали палатку, Мюллер соображал, чем можно прокопать канал. Лопата у них была одна, короткая, саперная, привезенная Молчуном с японской войны. Был топор — тоже пригодится. Еще Молчун нарубил и заострил несколько толстых кольев.

И в ожидании завтрашних открытий они рано отошли ко сну.

* * *

Ниночка проснулась оттого, что стало холодно. И казак, и тунгус ухе встали, и хоть они оставили ей два тулупа, все равно без человеческого тепла стало зябко.

Ниночка постаралась снова заснуть, сунула нос под тулуп, но не помогло. Тулуп был покрыт инеем, борта лодки побелели. С берега тянуло дымом костра.

Ниночка вылезла из лодки. Лодка закачалась, заплескалась вода.

С берега было видно, что Вероника стоит на маленьком кладбище над могилой отца. Рядом — верная Пегги с чашкой в руке, вероятно, уговаривает ее согреться.

Со смертью капитана Смита и бегством Дугласа что-то оборвалось в отношениях Нины и иностранок. Словно рассказали всю историю, а теперь можно по домам. Пегги увидела, что Ниночка поднялась. Она замахала издали — показывая на чашку, звала пить чай. Но Ниночка лишь отрицательно покачала головой и пошла к костру, к своим мужчинам. И те приняли ее как должно — она тоже была для них своя, а англичанки — чужими. Что они есть, что нет.

Вероника ушла в избу.

— Будем собираться? — спросил казак.

— Конечно, будем собираться, — сказала Ниночка. Потом спросила: — А далеко до того места, где упал метеорит?

Она и не ожидала, что кто-то ответит. Но тунгус сразу сказал:

— За Урулган ходить не надо — туда вон идти надо, за ту горку. Он там упал. В болото. Деревья повалил. Много деревьев повалил. Злой человек, однако.

Ниночка посмотрела на серую, в дымке, горную цепь. Там Костик.

— Туда не дойти, однако, — угадал ее взгляд тунгус. — Лошадка нужно. Плохой место.

Один из матросов привстал.

— Люди, — сказал он. — Идут сюда.

— Правда твоя, — сказал тунгус. — Два люди идут.

— Это они возвращаются, — сказал казак и, протянув руку, поднял с земли ружье, с которым никогда не расставался.

— Другая люди, — сказал тунгус, продолжая прихлебывать из кружки чай.

Казак поднялся, пошел к Власьей речке.

Сверху спускались два человека.

Одеты они были скудно, на спинах несли большие мешки.

Когда подошли ближе, Ниночка поняла, что это — корейцы. Она видела в Новопятницке корейцев-золотоискателей, рабов великой колоколовской империи.

— Золотишко ищут, — сказал казак. Он тоже их узнал.

Корейцы спешили вниз. Но при виде лагеря остановились. Будто испугались. Так и стояли.

Из избушки выглянула Пегги — тоже, видно, решила, что возвращается Дуглас.

— Чего стоишь, Хван? — спросил тунгус. — Или не знаешь меня?

Он сказал негромко, но слова его донеслись до корейцев.

И они, настороженные, сгорбившиеся под гнетом мешков, как-то сразу распрямились, пошли быстро, почти побежали к тунгусу. Не доходя нескольких шагов до костра, остановились.

— Кто это тебя? — спросил казак, глядя на старого корейца, у которого была окровавлена щека и темное пятно подпирало заплывший, вовсе не видный глаз.

— Плохие люди, — сказал кореец.

Больше он ничего не сказал. Положил на землю мешок. Второй последовал его примеру.

— Садитесь к костру, — сказал казак. — Чай пить будем.

Корейцы подошли близко, присели, протягивали руки за кружками, которые им давал тунгус Илюшка. Они смущенно улыбались и все кивали, благодарили.

— Как добыча? — спросил казак.

— Плохая добыча, — ответил старый кореец с подбитым глазом.

Снова помолчали. Тунгус долил чаю.

— Кушать будете? — спросил казак.

Он был здесь главный. Все с этим были согласны. Ниночка тоже.

— Мы сытые, — сказал старый кореец. Второй кивнул, соглашаясь.

— Плохие люди, говоришь? — спросил наконец казак. Этот вопрос давно вертелся у Ниночки на языке.

— Вчера вечер приходили, — сказал старый кореец.

— Что делали? — спросил казак.

— Велел вести к камню.

— К какому камню?

— Камню, который небо падал. — Кореец показал на небо.

— Ясно, — сказал казак и посмотрел на Ниночку.

Ниночка кивнула — поняла.

— Чего от вас хотели?

— Они говорили: веди тайга, показывай камень. Мы не хотел. Они ружье вынимал, Ким уводили.

Казак кивнул. Снова все замолчали.

— Один белый был, — сказала тогда, не выдержав, Ниночка. — А второй китаец, да?

Кореец с удивлением обернулся к Ниночке, но отвечать не стал, а посмотрел на казака, как бы спрашивая, надо ли говорить с этой девочкой?

— Говори, — сказал казак.

— Один большой, белый, — сказал кореец. — Второй не китаец, нет.

— А кто? — спросила Ниночка.

— Второй ниппон. Мой знает. Мой китаец знает. Мой ниппон знает.

— Японец? — удивилась Ниночка.

— Что он сказал? — Пегги стояла за ее спиной.

— Мистер Робертсон и его слуга были там, выше по реке, — перевела Ниночка. — Они заставили одного из золотоискателей вести их к метеориту. Они говорят, что Лю не китаец.

— Я же говорила вам, мисс, что он не китаец, — обрадовалась Пегги. — Я китайцев хорошо знаю. Они совсем другие.

— Они говорят, что японец.

— Таких людей я не знаю, — сказала Пегги.

— Мы знаем. Мы с ними воевали, — сказала Ниночка.

— Вы их победили?

— Это было позорное поражение царского самодержавия! — Ниночка постаралась выразить эту сложную фразу по-английски, но не смогла и не стала переводить, потому что поняла: все остальные молчат, ждут, пока она кончит разговаривать на чужом языке.

— Я ей перевела, — сказала Ниночка казаку, чувствуя, что нарушила течение важной беседы.

— Понимаю, — сказал казак. — Ей тоже не все равно.

— И что дальше делать будете? — спросил тунгус у корейцев.

— Лодку ждать будем, — сказал старый кореец. — Ким ждать будем.

Чаепитие продолжалось. Ниночка поднялась, отошла от костра. Пегги за ней.

— Зачем они пошли к метеориту? — спросила Пегги.

— Я не знаю, — сказала Ниночка. — Может, в дневнике капитана Смита было что-то сказано о метеорите?

— Я скажу мисс Смит об этом.

— Конечно, скажите.

Пегги побежала в избушку. Старый кореец глядел ей вслед.

— Совсем черт, — сказал он. — Откуда такой?

— Веселая, однако, — сказал тунгус. Ему Пегги нравилась.

Ниночка представила себе, как Дуглас с Лю бредут по тайге. Лю держит пистолет, угрожая корейцу. Сейчас они придут к метеориту, там Костик. Костик оборачивается на хруст ветвей, но поздно! Предательская пуля настигает его...

— Чего кричишь? — спросил казак. — Глаза открытые, а спишь.

— Я иду в тайгу, — сказала Ниночка. — И не пытайтесь меня удержать.

— Смешно говоришь, — ответил казак. — И далеко собралась?

— Я должна найти экспедицию. Им грозит опасность.

— В Новопятницке все господину исправнику скажешь. Или господину Филимонову. Они людей снарядят — поймают этих бандюг.

— А если они за это время всех убьют? И корейца тоже? — Ниночка смотрела при этом на старого корейца.

— Ой, плохо, — сказал кореец, но никакого желания спешить в тайгу на выручку своего товарища не изъявил.

— Их надо было на берегу взять, — упорствовал казак. — Пока они не подозревали. А теперь они ждут погони.

— Но в экспедиции ничего не знают.

— А с чего ты взяла, что они убивать будут?

— Вы ничего не понимаете! — горячилась Ниночка, которая не могла изгнать из сознания образ падающего под пулями Костика. — Вам совершенно все равно! Я расскажу Ефрему Ионычу. Он будет сердиться.

— Ты меня Колоколовым не пугай. Я ему не подвластный. Я вольный русский казак.

Кузьмич обиделся, даже борода растопырилась.

— Я все равно уйду! — сказала Ниночка.

— Твоя воля, барышня, — ответил казак. — Только далеко не уйдешь.

— Пускай я погибну. — Ниночка была готова к жертвам. Она уже вышла на улицу Варшавы с бомбой в руке — держитесь, сатрапы! Единственным сатрапом на сто верст кругом был казак Кузьмич. Но и он не подозревал, какую бурю поднял в маленьком горячем сердце Ниночки.

Она побежала к избе, там был ее мешок, который она вчера принесла с лодки. Мужчины глядели ей вслед, как на блаженную.

Ниночка ворвалась в избушку. И прямо к скамье — схватила свой мешок, высыпала его содержимое на пол, чтобы понять, что нужно брать в тайгу.

Вероника сидела за столом. Когда Ниночка вбежала, она разговаривала с Пегги.

— Пегги мне обо всем рассказала, — услышала Ниночка голос Вероники. — Дуглас узнал что-то о метеорите.

— Там люди, — сказала Ниночка. — Там Костик. Вы его знаете. И профессор Мюллер. А ваши друзья вооружены.

— Вы хотите идти туда, в лес? — спросила Вероника.

— Да.

— Но это опасно. Русский солдат пойдет с вами?

— Никто не пойдет.

— Но вы не найдете нужное место. Дуглас имеет проводника. А вы?

— Я поговорю с корейцами, — сказала Нина. — У отца есть немного денег. Он меня любит. Он мне даст. Я заплачу.

— Очень хорошо, — сказала Вероника. — Я иду с вами.

— Что?! — Это была самая большая неожиданность.

— У меня нет другого выхода, — сказала Вероника. — Все бумаги отца, вся его слава, его репутация, его честь — в руках у негодяев.

Ниночка вдруг увидела Веронику. Она ее не замечала за последние сутки. То есть видела, замечала, но не вглядывалась. За столом, вытянув перед собой тонкие сильные руки, сидела молодая женщина с бледным изможденным лицом. Густые пепельные волосы туго зачесаны назад и собраны на затылке в тяжелый узел. Серые большие глаза смотрят спокойно и даже равнодушно. И говорит Вероника обо всем так, словно собралась в соседний магазин за хлебом. И, впрочем, не столь важно, в магазин за хлебом или в непроходимую тайгу, главное, что она решила и ее решения никому не поколебать.

— Наше завещание у них, — сказала практичная Пегги. — Мистер Дуглас скажет госпоже: у меня завещание, у меня бумаги, я буду делать что хочу, а вы, мисс Смит, выходите за меня замуж или отдайте мне деньги.

— Это не столь важно, — решительно сказала Вероника.

Но Ниночка понимала, что это тоже важно. И не столько потому, что Вероника не могла возвращаться такой же нищей, как уехала, а потому, что она должна была восстановить свою справедливость и состояние было частью этой справедливости.

— Но в тайге очень трудно, — сказала Ниночка. — Я сама в тайге ходила. Правда, с мужчинами. А вы никогда там не были.

— Когда-то надо начинать, — сказала Вероника без улыбки. — Я была с отцом в Африке, в бассейне Конго. И думаю, что все леса одинаково неприятны.

— Начнутся ночные морозы.

— Значит, не будет комаров. И давайте, дорогая Нина, прекратим этот пустой спор. Я уверяю вас, что, не будь вашего решения отправиться в лес, я бы сделала это одна. Пегги может подтвердить.

— Да, мисс Смит сказала мне об этом до вашего прихода, — подтвердила Пегги. — И я иду с ней.

— Еще этого не хватало! — воскликнула Ниночка. — Это вам не Африка!

Пегги победоносно улыбнулась.

Ниночка отбросила свой мешок в сторону и пошла наружу. Она понимала, что не отговорит упрямых иностранок. А раз так, то ей придется стать самой разумной в этой компании. И договориться с казаком.

Вслед ей донеслись слова Вероники:

— Если вы будете договариваться, имейте в виду, у меня хватит денег, чтобы щедро заплатить русским солдатам.

Ниночка вернулась к костру. Ее ждали. Встретили взглядами. Но ни о чем не спросили. Ниночка тоже молчала, не зная, как лучше начать разговор. Наконец первым нарушил молчание Михей Кузьмич.

— Передумала, барышня? — спросил казак.

— Нет, — сказала Ниночка. — Только я иду не одна. Англичанки идут тоже.

— Час от часу не легче, — сказал казак. — Что же я господину Колоколову скажу, когда вы сгинете?

— Послушайте, Кузьмич, — сказала Ниночка. — У моего отца, вы его знаете, есть немного денег. Если вы пойдете со мной, в Новопятницке отец заплатит вам, сколько нужно.

— Так, — удивился казак. — Значит, я за бесплатно позволю тебе в тайге сгинуть, а если заплатишь из отцовских денежек, то живи. Так, что ли, получается? Да я тебя свяжу, паскуду, в избе запру. Никуда не пойдешь!

Матросы засмеялись, тунгус тоже засмеялся. Корейцы не все поняли, но улыбнулись.

— Я не шучу, — сказала Нина. — И Богом клянусь, что это не прихоть. В тайге, куда они пошли, — экспедиция. Там люди ничего не подозревают. А Дуглас и китаец готовы на все. Я даже не знаю, почему. Но вы-то знаете, какие они люди. Если они могли ограбить умирающего, если они могли избить корейцев и заставить одного из них быть проводником, значит, для них игра стоит свеч.

— Это так, — согласился казак.

— Мы не только должны идти туда, чтобы предупредить наших людей, но должны идти сразу, немедленно, может, даже обогнать Дугласа и китайца. Конечно, если мы втроем пойдем туда, это смешно, мы ничем не поможем. Но хоть предупредим...

— Чего уж вы предупредите... — вздохнул казак.

Опять замолчали.

— Если вы не хотите брать денег у меня, — сказала Ниночка, — то Вероника готова платить. У нее осталось немного денег. Кстати, Дуглас украл у капитана Смита и завещание, по которому он отказывает все свои деньги дочери.

— Много денег, да? — спросил тунгус.

— Не знаю. Наверное, много.

Тунгус сощурился и затянулся из длинной тонкой трубочки.

— Мы дороги не знаем, — сказал казак. — Все равно опоздаем.

— Дорогу я знаю, однако, — сказал тунгус.

— И ты пойдешь, Илюшка?

— Зачем не пойти? Дорогу знаю. Дорога недалекая. Послезавтра будем. Только идти шибко надо.

Из Ниночки словно выпустили воздух — она была готова отчаянно спорить и сражаться с мужчинами. А оказалось, сражаться и не надо. Казак сказал, что матросы и корейцы останутся у лодок. Если кто из начальства или казаков проплывет мимо, позовут на помощь.

Когда Ниночка вернулась в избу, чтобы собираться в поход, Пегги спросила негромко, видно, не хотела, чтобы мисс Смит слышала:

— А студент Андрьюша там?

— Там. Ты же знаешь.

— Он хороший, — сказала Пегги. — Только несильный. Если мистер Робертсон убивать будет, жалко.

— Всех жалко, — сказала Ниночка. Странно, подумала она, я никому не сознаюсь, что спешу в тайгу из-за Костика. А Пегги может сказать об Андрее. И к стыду своему, Ниночка поняла, что, хоть и встречалась не раз с Андрюшей Нехорошевым, его помнила плохо. Нечто худое, нескладное, в очках. К тому же из другой партии — из эсдеков.

Собирались недолго. Через два часа вышли. Как только казак проверил, как уложены у женщин заплечные мешки, взята ли еда, ладно ли сидят башмаки — в тайге шутить с этим нельзя.

Тунгус повел в сторону от реки, по тропке из тех, что известны только тунгусам — хозяевам тайги.

* * *

С утра они копали траншею в валу. Это только на словах было просто. На самом деле широкий оплывший вал был набит сломанными деревьями, как компотная гуща ягодами. Только к полудню — уже и время остановилось, и сил не осталось, и радость открытия пропала — вода вяло потекла из воронки. Молчун продолжал упрямо и методично копать, молодые люди вяло тыкали кольями в гниль и грязь, расшатывая и раздвигая стволы и сучья, а Мюллер неловко, но без устали тюкал топором, стараясь помочь остальным.

А вода текла сначала тонким ручейком, затем, найдя дорогу, потекла шустрее.

Далеко не сразу кто-то догадался обернуться, и они, к изумлению, увидели — и поняли мгновенно, что метеорит, открытый ими, вовсе не метеорит, а создание человеческих рук.

Это была верхняя половина шара, хоть и покрытого грязью и прилепившимися к нему сучьями, — все равно правильная, точная, немыслимая в природе.

Обернувшись, они так и остались стоять в изумлении, а потом все сразу начали говорить, переспрашивая друг у друга, действительно ли остальные видят то же, что и ты, может быть, подшутили усталые глаза?

Наконец, прерывая суматошные возгласы, Мюллер сказал твердо:

— Неоднократно я возвращался к разговору о множественности обитаемых миров, однако мои коллеги старались поднять меня на смех. Я открою вам тайну, мои друзья: как только я услышал о падении урулганского метеорита, мои надежды увидеть подтверждение моим взглядам получили новый толчок. Изучение мною сообщений газет и очевидцев о манере падения этого предмета убедило меня в том, что, вернее всего, мы имеем дело с управляемым кораблем иноземного происхождения. Однако я не говорил вам об этом, потому что насмешки коллег перенести куда легче, нежели насмешки моих спутников по этому путешествию.

— Там, внутри... — начал Андрюша и осекся.

Тут и Костю проняло. Он продолжил мысль Андрюши:

— Если это корабль со звезд, то внутри него были некие инопланетные существа.

— Почему были? — воскликнул Андрюша.

— Потому что в ином случае они бы вышли на поверхность, — сказал Мюллер. — Надеюсь, что их гибель в момент крушения, — а чем иным, как крушением, мы можем объяснить падение этого тела в ленской тайге, — была мгновенной.

Молчун между тем подошел к краю воронки и стал подтаскивать обнажившийся под водой ствол, чтобы сподручнее подобраться к металлическому шару, что лежал на поломанных стволах, как птичье яйцо в гнезде.

Потом обернулся, подождал паузы в речи профессора и спросил:

— А как же она летала? Железяка эта?

— Для меня это такая же загадка, как для вас, молодой человек, — сказал Мюллер.

— Я читал, — вспомнил Костя. — У английского писателя Уэллса. У него они на Луну летали в подобном аппарате.

— Возможно, принцип движения этого тела был реактивным. Это вам что-нибудь говорит? — спросил профессор у Молчуна.

— Нет, — сказал тот.

Он поднатужился, ствол сдвинулся и лег рядом с первым. Теперь до метеорита можно было дойти, не рискуя свалиться в воронку. Молчун первым пошел к шару, который, судя по обнажившейся его части, должен был в диаметре превышать десять саженей, и деловито постучал по нему кулаком.

Звук был глухой. Если внутри шара и была пустота, то оболочка была толстой — кулаком не простучишь.

Тем временем к Молчуну присоединились остальные.

— Не надо стучать, — остановил Ивана профессор.

— А чего?

— Все равно не откроют, — ухмыльнулся Костик. — Мертвяки не открывают.

Молчун стучать перестал, перекрестился. Стоял, ждал, что придумает профессор.

А профессор ничего не придумал. Пауза затягивалась. Тогда Андрюша спросил:

— А может, все же еще постучать?

— Чепуха какая-то, — сказал Костик.

— Знаю, что чепуха.

— Надо осмотреть его со всех сторон, — сказал наконец Мюллер, перепрыгивая на соседний ствол, чтобы увидеть шар справа.

Костик с Андрюшей постарались пробраться налево, а Молчун остался, где стоял, потому что происходящее настолько превышало возможности его ограниченного разума, что инстинкт самосохранения подсказал ему единственный выход: ничего не делать.

Он стоял и думал: врет, наверное, профессор. Мало ли какие камни бывают! И может, он не с неба свалился, а всегда здесь лежал. Наверху что? Звезды. Господь Бог и ангелы. Им незачем в железных шарах летать. Сейчас бы вернуться к палатке, достать из профессорского мешка флягу с коньяком. А почему бы нет?

Рассуждая так, Молчун скреб толстым грязным ногтем по железному камню. Грязь облетала. Под ней был тусклый, очень гладкий серый металл. По нему тянулась тонкая, как нитка, округлая полоска. Молчун скреб по полоске — любопытно было, куда она ведет. Но она вела под воду. Тогда Молчун плюнул и пошел прочь, пока, обойдя камень, не вернулись другие.

Костик, выходя из-за полушария, увидел его и спросил:

— Ты куда?

— По нужде, — ответил Молчун и пошел дальше, не оглядываясь.

Он перевалил через земляную насыпь и поспешил к лагерю. Там сразу полез в рюкзак к профессору, достал оттуда флягу и приложил к губам. Коньяк был горячий, славный, только слишком быстро влился в глотку. Жалко. Но все равно приятно. Молчун потряс флягой, еще несколько капель упало в рот. Молчун аккуратно завернул крышку и спрятал флягу на место. Пускай что хочешь думает, но не сознаемся, сказал он себе и успокоился. Так он никогда и не догадался, что очередное великое открытие — открытие входа в космический аппарат принадлежало ему, беглому каторжнику.

А Костик, который первым вернулся к исходной точке, сразу увидел тонкую полоску, очищенную Молчуном.

— Глядите! — воскликнул он. А впрочем, восклицать и не было нужды, потому что Андрюша с профессором уже были рядом и тоже увидели тонкий, будто проведенный иголкой круг.

Сразу стало ясно, что если и удастся проникнуть в космический корабль, то надо еще более спустить воду из воронки, хотя бы на сажень. Принялись звать Молчуна, но тот не откликался. Тогда лопату взял Костик, Андрюша помогал ему топором, а профессор ворочал стволы колом. Углубить отводную канаву было трудно — чем глубже копали, тем шире становился вал и плотнее набит деревом. Часа два прошло, прежде чем канаву углубили настолько, что вода опустилась ниже возможного люка.

Вернулись к шару и стали думать, каким образом этот люк открыть. Андрюша не удержался и снова постучал. И, конечно же, без всякого результата.

Они тщательно расчистили и даже протерли рукавами весь люк и металл вокруг него в надежде увидеть какую-нибудь зацепку или замочную скважину. И ничего, конечно, не нашли.

— Давайте рассуждать логически, — сказал Мюллер, отмахиваясь от озверевших вконец комаров. — Разумеется, любая дверь открывается в первую очередь изнутри. Но если ты уходишь из дома или дома никого нет, а тебе надо обезопасить его от возможного похитителя, ты ее запираешь. А если мы так делаем на Земле, то и они, в небесных далях, должны делать то же самое.

— А если «сезам»? — спросил не без ехидства Костик.

— Какой сезам? — Профессор забыл о восточной сказке.

— В переносном смысле, конечно, — сказал Андрюша.

— А! Звуковой сигнал! — понял профессор. — Не исключено. Но давайте надеяться на нечто более обычное, потому что их слова «сезам» нам никогда не узнать.

Костик достал свой ножик и пытался всунуть его острие в нитяную щель. Безрезультатно. Они нажимали на разные места люка, и также ничего не выходило.

— Нет, — сказал наконец Мюллер. — Способ должен быть прост, и в то же время он должен исключать случайности.

— А если так? — спросил Андрюша и нажал обеими руками на люк, совершая при этом круговое движение, словно отвинчивая его.

Костик улыбнулся. Зрелище было нелепое. Когда у Андрюши не получилось движение в одну сторону, он, нисколько не смущаясь, стал поворачивать люк в другую сторону. И когда люк довольно легко двинулся и стал вывинчиваться, это было так необыкновенно, что Мюллер с Костиком замерли и затаили дыхание, будто боялись спугнуть корабль или помешать Андрюше.

Вывинтившись на три оборота, люк остановился — дальше не шел. Андрюша стал толкать его в разные места, и люк утопился правой стороной, повернулся вокруг вертикальной оси и замер.

Перед ними было темное отверстие, из которого исходил странный, легкий и чуть дурманящий запах, словно аромат экзотического цветка.

— Эй, — негромко произнес Андрюша, — там есть кто?

Внутри было полное молчание.

Никто не решался сделать следующего шага.

Вдруг Костик спросил, совсем не по делу:

— А как ты догадался этот круг вертеть?

— Не знаю, — сказал Андрюша. — Что-то меня натолкнуло.

— Ты думал об этом?

— Ни о чем я не думал.

— Молодые люди, — сказал Мюллер, — вы отвлекаетесь на частности.

— Мы ждем, когда вы, профессор, заглянете внутрь своего метеорита, — сказал Костик. — Там уже на стол накрыли.

— У меня создается ощущение, что вы не осознаете всего значения того, что происходит, — обиженно сказал профессор. — Мы с вами встретились с могущественной иноземной цивилизацией, преодолевшей немыслимые расстояния, чтобы достичь нашей планеты.

— Или ухлопать ее, — сказал начитанный Костик, который вспомнил выразительные картинки, виденные им в журнале «Мир приключений», иллюстрировавшие повесть любимого им писателя Герберта Уэллса «Борьба миров».

— Я полагаю, — возразил профессор, — что цивилизация, которая постигла межзвездные сообщения, не может быть злобной.

— Почему? — спросил Костик.

— По той простой причине...

Но причины профессор не нашел и еще более рассердился.

— Я пошел, — сказал он, не двигаясь с места — Нас ждут.

— Нас ждут мертвые тела, — сказал Костик

Профессор не понимал, что за внешней грубостью и даже развязностью Костик скрывает страх, владевший им. Черное отверстие люка в космический аппарат представлялось входом в преисподнюю. Но так как Косте казалось, что спутники никоим образом не разделяют его страха, то и самому показывать его было нельзя.

— Я пойду, профессор? — тихо спросил Андрюша, поправляя грязными пальцами очки. — Я худее вас, мне сподручнее.

— Идите, Андрюша, — с облегчением сказал профессор. — И говорите нам оттуда обо всем, что увидите.

— Я увижу, — сказал Андрюша, словно находился в каком-то трансе. — Я увижу нечто подобное гробу.

— Андрей! — остановил его Мюллер. — Идите, не надо фантазировать. Если вы боитесь, я пойду первым.

— Нет, я не боюсь. Мне ничто не угрожает, — ответил Андрюша, взялся пальцами за края люка и, подпрыгнув, перенес ноги через нижний край люка. Потом он выпрямился, и голова его исчезла из виду.

И тут же внутри аппарата зажегся свет, так что торс Андрюши стал черным силуэтом.

— Осторожнее, Андрюша! — воскликнул профессор, отступая от люка. — Возвращайтесь.

— Ничего страшного. — Андрюша наклонился, чтобы выглянуть из люка — Аппарат устроен таким образом, что появление человека включает приборы, которые обеспечивают его светом, теплом и прочими жизненными функциями.

— Ты сам говоришь? — вдруг спросил Костик

— А кто же за меня?

— Ты говоришь как-то не так. Будто тебе внушают эти мысли

— Костя, вы отвлекаете Андрюшу, — сказал Мюллер.

— Я опасаюсь, — сказал Костик, — не проникла ли в мозг Андрюши чужая сила, таящаяся в этом аппарате.

— Это чистая мистика, — сказал профессор. — Но если вам страшно, то вы можете вернуться в лагерь.

— Мне страшно. Но не за себя, — сказал Костик. — Мне страшно за все человечество.

— Почему? Нам ничто не угрожает. Мы ученые. И движимы гуманными побуждениями.

— Что ваш гуманизм по сравнению с тем, о чем мы не можем иметь представления?

— Гуманизм одинаково свойствен всем разумным существам. Он рожден христианством.

— А когда конкистадоры убивали ацтеков, — сказал Костик, — они тоже были гуманными?

— Это были нецивилизованные люди.

— Когда я иду по лесу, — сказал Костик, — и наступаю на муравейник, я не знаю, сколько муравьев я задавил. И не интересуюсь этим. Не потому, что я гуманный или негуманный, а потому, что я не замечаю всякую пакость под ногами.

— Это не аргумент! — вскипел профессор. — Потому что муравьи не относятся к человеческому роду.

— А они? — Костик показал на отверстие люка, где скрылся Андрюша. — Они относятся к человеческому роду?

— Подождите, — остановил его профессор. — А где Андрюша?

— Боюсь, что он их пленник, — мрачно произнес Костик.

Только тут профессор увидел, что Костик сжимает в руке топор, которым они расчищали водослив.

— Андрюша! — позвал профессор, заглядывая в люк.

Там внутри было светло. Но свет был ровным и никаким, ниоткуда. И не было видно никаких предметов или дверей, как положено. Впрочем, остановил себя профессор, почему положено?

— Андрюша! — повторил он.

Никакого ответа.

Профессор обернулся, потому что услышал, как сзади плеснула вода.

— Вы куда, Костя? — спросил он.

— Мне надоело быть пищей для комаров, — ответил тот, поднимаясь на вал, присаживаясь на поваленное дерево и доставая портсигар. — Здесь ветер. Приятнее.

— Но Андрюша не отзывается!

— Я вижу, — согласился Костик.

— Может быть, пойти за ним?

— Я бы не советовал, профессор, — сказал младший Колоколов, — потому что вы сгинете так же, как ваш студент.

— Но что дает вам основания так думать?

— Ничего. И я предлагаю вернуться к реке и сообщить в Якутск, чтобы вызвали войска. Желательно с артиллерией.

Профессор отмахнулся. Он решил, что Костик говорит от своего имени, но живое воображение Костика напомнило ему, что все это он уже читал в романе Герберта Уэллса. Потому ему хотелось бежать куда глаза глядят. Но он остался, ибо для бегства нужен толчок. А такого толчка не было. А без толчка человеку убегать стыдно. Перед собой стыдно. Костик лишь оглянулся и глазами нашел за валом неглубокую относительно сухую яму, в которой можно будет в случае чего укрыться.

— Андрюша! — снова позвал профессор.

Ответа не последовало.

— Костик, — сообщил поникшим голосом профессор, — я пошел внутрь. Если я не вернусь, нашему примеру не следуйте. Как можно скорей уходите отсюда.

— Не бойтесь, — сказал Костик. — Обязательно уйду. Но и вам лазить не советую.

— Надо, — сказал профессор. — Я как начальник экспедиции отвечаю за ее сотрудников.

И профессор, зажмурившись от тошнотного страха, чего Костик, конечно, не ощутил, переступил через край люка и оказался внутри метеорита.

Ничего не случилось. Вокруг царили спокойствие и тишина, которая может показаться громче пушечного выстрела. Не было звука шагов, потому что пол не был твердым. Впрочем, он не был и мягким, а чуть пружинил. Свойство рассеянного света заключалось в том, что невозможно было определить ни форму, ни размеры помещения, в котором стоял профессор. В нем не было двери, за исключением открытого люка, и непонятно было, куда идти. А тишина стояла такая окончательная, что профессор потерял дар речи и не смог заставить себя снова позвать Андрюшу.

Его вывели из затруднительного положения следы Андрюши — грязные мокрые следы, что тот оставил на упругом белом полу. Они каким-то загадочным образом постепенно впитывались в пол, растворяясь в нем, но все же их еще можно было разглядеть, и профессор с облегчением оттого, что взгляд может хоть за что-нибудь зацепиться, пошел вперед, выставив руку, так как казалось, что стена может оказаться рядом.

Но стены не было, а было как бы перемещение окружающей преграды — профессор все время оставался в центре пространства. Но когда он обернулся и поглядел назад, то люка и тайги за ним не увидел. Но уже не испугался, так как находился по ту сторону страха.

Профессор почувствовал, что пол под ногами стал понижаться, но это не было склоном или лестницей — это было ощущением спуска.

И тогда он увидел Андрюшу.

Сначала он увидел Андрюшу, а только затем понял, что попал в центральное помещение межзвездного аппарата, куда более реальное и понятное, чем то беспространство, которое он миновал за последние минуты.

Андрюша стоял посреди круглого белого помещения, к стене которого был приделан широкий наклонный пюпитр. Его поверхность была не гладкой, а украшенной рядами кнопок и окошек. Некоторые окошки были темными, в других горел зеленый свет, однако стекла были непрозрачны, по ним лишь пробегали тени и искорки. Посреди комнаты возвышался продолговатый саркофаг — иного объяснения этому крупному предмету профессор дать не смог. Представьте себе стеклянное либо металлическое — понять нельзя — будто бы прозрачное, но на самом деле совершенно непрозрачное пирожное — эклер длиной в три сажени, правильно облитое глазурью, но покоящееся не на тарелке, а повисшее в воздухе. Были в том помещении и другие предметы, но Мюллер не увидел их, а обратил взгляд к Андрюше, который был задумчив, но не испуган. Он спокойно обернулся к вошедшему профессору и сказал:

— Я знал, что вы не оставите меня. Спасибо, Федор Францевич.

— Что это? — спросил Мюллер. А когда Андрюша промедлил с ответом, добавил: — Мы беспокоились, почему вы не отвечаете.

— Здесь... — сказал Андрюша, подходя к саркофагу и протягивая руку в направлении его, но не дотрагиваясь пальцами. — Здесь покоится обитатель этого корабля.

— А кто же его похоронил? — спросил профессор.

— Он не мертв, — ответил Андрюша. — Но мне трудно подыскать слова, чтобы объяснить вам его состояние.

Андрюша снял очки и стал протирать их рукавом. Из этого ничего не вышло, так как рукав был влажным и грязным. И тут профессор, приглядевшись к Андрюше и увидев, насколько тот жалок и измучен, насколько грязен и промок, представил себе, как мало сам отличается от студента. И то, что не видно в тайге, в этой стерильной белоснежной комнате стало не только очевидным, но и постыдным.

— Этот человек, — продолжал Андрюша, — находится в состоянии глубокого сна, подобного тому, в какой могут ввергать себя индийские йоги. Тело его охлаждено, а пульс почти не слышен. В таком состоянии он может пребывать многие годы без вреда для здоровья.

— Что вы говорите! — воскликнул профессор Мюллер, глядя на Андрюшу, который говорил медленно и тихо, словно находился в глубоком трансе. — Неужели фантастичность окружения столь воздействовала на вашу психику?

— Я говорю о том, что есть.

— Вы полагаете, что тело иноземного авиатора находится внутри этого «эклера»?

— Да, он там. И он жив.

— Но вы не можете знать об этом.

— Я знаю.

— Как?

— Я не могу объяснить, Федор Францевич, честное слово, — это знание входит в меня... — Андрей постучал себя согнутым пальцем по виску, чем никак не убедил профессора.

— Я противник любой мистики, — сказал тот. — Любое явление имеет физическое объяснение.

— Здесь нет никакой мистики, — сказал Андрюша. — А где Костик?

— Он отошел в сторону.

— Он не захотел сюда идти?

— Ни в коем случае.

Профессор провел пальцем по поверхности саркофага. Саркофаг был холодным, ледяным.

— Но если обитатель этого аппарата жив и не пострадал, значит, он может отсюда выйти?

— Только с нашей помощью, — сказал Андрюша.

Он вздохнул и проговорил другим тоном, виновато:

— Простите, Федор Францевич, но я за секунду до ответа не знаю его. Меня самого это пугает.

— У вас возникает какое-то чувство? — заинтересовался профессор. В нем проснулся исследователь. — Или это слуховая подсказка?

— Не знаю, честное слово, не знаю.

— Но ощущаете ли вы какое-либо чувство опасности? Может быть, ловушки, угрозы?

— Я ничего не ощущаю, я ничего не знаю.

— А как тогда вы можете помочь этому неизвестному существу?

— Я для этого... должен подойти к пульту управления.

— Как вы сказали?

— Вот этот пюпитр именуется пультом управления анабиозной камерой.

— Простите меня великодушно, Андрюша. Приходилось ли вам ранее сталкиваться со словом «анабиоз»?

— Смутно вспоминаю... Не связано ли это с зимней спячкой жаб?

— Хорошо. Оставим этот предмет. Вы убеждены, что нам это ничем не грозит?

— Убежден.

— Но вдруг это ловушка?

— Ловушка какого рода? — удивился Андрюша. — Вы хотите сказать, что этот корабль сознательно потерпел крушение, чтобы привлечь нас в этот дикий край? Не проще ли тогда было опуститься незаметно, без шума и грохота, и завоевать Землю?

— Что мы знаем об образе мыслей столь чуждых для нас существ? — возразил Мюллер. — Мне пришлось как-то услышать сравнение: представьте себе человека, который идет по лесу и наступает на муравейник. Заметит ли он, что раздавил нас с вами?

— Что же вы предлагаете, профессор? Уйти?

— А он похож на человека?

— Я не знаю.

— Надо посмотреть. Возможно, здесь находятся какие-либо документы, возможно, фотографии его близких.

— Это что-либо изменит?

— Но вдруг там находится тигр? Или еще хуже — паук?

— Если Вселенная населена разумными пауками, — сказал Андрюша, напяливая на длинный нос очки, — то, значит, нам нужно готовить себя к тому, что придется с ними общаться. Кстати, а что если мы им тоже неприятны?

— Мы? — Эта мысль сбила с толку профессора. Он никогда еще не пытался увидеть себя с точки зрения разумного паука.

Он поглядел на Андрюшу иным, чем прежде, взглядом. Андрюша, который, по мнению профессора, не отличался живым и быстрым умом, проявлял завидную рассудительность, и неясно было — то ли это упущение профессора, не замечавшего этого в Андрюше ранее, то ли следствие внутреннего голоса, руководившего Андрюшей.

— Мы можем теперь приступить к пробуждению астронавта, — сказал Андрюша. — Вы не возражаете, Федор Францевич?

— Ну что вы, разумеется, приступайте, — сказал профессор. — Смогу ли я при этом находиться?

— Разумеется, почему бы нет?

— Несмотря на разумные опасения, — сказал профессор, — мне как ученому необходимо наблюдать как само появление иноземца, так и ваше, Андрюша, поведение, ибо вы, очевидно, контролируетесь загадочной внешней силой.

— Наверное, — согласился без радости Андрюша. — Начиная с того момента, как догадался повернуть люк. А как вы думаете, почему эта сила действует только на меня?

Так как Мюллер не ответил, Андрюша пошел к пюпитру, который он загадочно называл пультом управления, и остановился перед ним в замешательстве.

— Не знаю, что делать, — сказал он.

— А ты закрой глаза, — посоветовал профессор, — сосредоточься, а потом расслабься.

Профессор вытащил записную книжку, надеясь, что ему удастся записать то, чего еще не наблюдали глаза человека.

Андрюша закрыл глаза, сосредоточился, потом открыл их снова и сказал:

— Ничего не снизошло.

— Подождем, — сказал профессор.

Он спрятал записную книжку в карман плаща, а сам пошел вдоль округлых белых стен, изучая их и стараясь отыскать проход в следующее помещение.

Тут его путешествие было прервано неприятным скрипящим звуком.

Он вздрогнул, резко обернулся и увидел, что Андрюша склонился над пультом и нажимает на нем кнопки.

— Андрюша! — предупреждающе крикнул профессор. — Осторожнее! Вы же все поломаете!

— Погодите, — огрызнулся Андрюша и продолжал свое дело. Только тогда профессор догадался, что Андрюша действует по указаниям внутреннего голоса.

— Не спешите, — предупредил профессор. — Не ошибитесь. Прислушайтесь внимательно.

Он подошел ближе, чтобы помочь Андрюше, если возникнет надобность, и все прислушивался к себе — не возникнет ли внутренний голос в нем, что было бы справедливо и правильно, потому что жизненный и научный опыт профессора мог пригодиться иноземцу более, чем незначительный опыт Андрюши.

Неприятный звук сменился другим, не менее неприятным — скорее схожим с продолжительным визгом.

Профессор был убежден, что Андрюша все делает неверно, и боролся с желанием вмешаться и остановить юного помощника, но что-то приковало его ноги к упругому полу. Может быть, страх, а может, и высшая сила — профессору так и не суждено было разобраться в этом. Да и некогда разбираться, потому что освещение в круглой комнате стало меняться — тускнеть и в то же время становиться все более тревожным. Остро и сильно запахло озоном, словно в комнате взорвалась шаровая молния, по белым бесплотным стенам пробежала дрожь, связанная с изменениями в их цвете. Странная дрожь господствовала и в воздухе. Воздух багровел, будто наполнялся кровью, и тут с легким шорохом крышка саркофага начала сдвигаться, не падая при том на пол, а оставаясь подвешенной в воздухе. Она полностью отошла вперед, отрезав таким образом профессора от Андрюши, который, не оборачиваясь, внимательно следил за огоньками и значками, возникавшими в овальных окошечках на пульте. А профессор обратил свой взор к открывшейся внутри саркофага картине. Там, полностью погруженный в некую полупрозрачную жидкость, лежал подвешенный, словно в насыщенном соляном растворе, молодой человек замечательного гармоничного сложения с чистым правильным лицом... И, что смутило профессора и заставило его на мгновение отвести взор, совершенно обнаженный. Человек спал или был мертв.

— Андрюша! — воскликнул профессор, но и на этот раз Андрюша не оглянулся.

Тихо и настойчиво, словно метроном, начался стук, исходивший откуда-то сверху. В окошечках на пульте побежали зигзагообразные линии. Жидкость, наполнявшая саркофаг, начала опускаться, выливаясь вниз, профессор даже бросил взгляд туда, но не заметил никакой трубы.

Еще минута — и молодой иноземный астронавт уже лежал на дне саркофага. Медленно поехал вслед за металлической крышкой прозрачный внутренний колпак саркофага. Профессор увидел, что грудь человека вздрогнула, приподнялась и опустилась вновь.

— Андрюша, он дышит, — счел нужным сообщить студенту Мюллер, так и не отыскав записной книжки.

— Знаю, — откликнулся Андрюша.

Человек лежал перед Мюллером. Спокойно лежал. Мокрый человек. Ничем не прикрытый.

Он ровно дышал. Потом дыхание стало чуть быстрее, человек нахмурился, пожевал губами, что сразу сделало его обыкновенным и совершенно не страшным, а потом открыл глаза.

— Все, — сказал Андрюша. — Я страшно устал.

Он уселся на упругий пол у пульта и прислонился спиной к его основанию.

Человек в саркофаге легким движением поднял руки, схватился за края саркофага и сел. Сев, он стал осматривать комнату и людей в ней. Затем, не говоря ни слова, он протянул руку, взял со дна саркофага нечто круглое, черное, похожее на фасолину, и вставил себе в ухо. Прикрыл глаза, словно прислушиваясь. Затем вновь открыл их и уставился на Мюллера.

Мюллеру стало неловко — взгляд был слишком настойчивым, неземным.

Губы человека шевельнулись.

— Спасибо, — сказал он.

Лицо его оставалось неподвижным и гладким.

— Я благодарен вам за помощь.

Слова произнесены были правильно, но как-то автоматично, как произносит их учитель русского языка перед иноязычной аудиторией.

— Здравствуйте! — Профессор Мюллер понял, что наступило его время и молодой астронавт ждет его рассказа. — Мы были движимы гуманными соображениями, желая оказать вам помощь. Вы потерпели крушение на планете Земля. Это вам что-нибудь говорит?

— О да! — ответил с чувством незнакомец. — Мое путешествие чуть было не завершилось трагически. Как благодарен я вам, жители планеты...

— Земля, — подсказал Андрюша.

— Жители планеты Земля за то, что вы сделали для меня.

Говоря так, молодой человек вышел из саркофага, подошел к пюпитру, провел рукой над ним, и на туманной, загибающейся, как внутренность шара, стене возникло цветное изображение окружающей метеорит тайги — версты и версты поваленных деревьев, обгорелые стволы, болота, скалы и горы за ними. Словно у метеорита появился глаз, который видел все вокруг. Вот направление его взгляда изменилось, и он, пронзив, как лучом, завалы деревьев, увидел — и все увидели — лагерь экспедиции: жалкую палатку, тлеющий костер, кучку лошадей и посреди этой унылой картины — мрачный, насупившийся, руки в карманах штанов, усталый Иван Молчун.

Наблюдатели не могли знать, что он только что выпил флягу профессорского коньяка и весьма разозлен, потому что нет хуже положения, чем у человека, который начал пить, но не имеет возможности это продолжить.

— Каким образом вам удалось отыскать меня? — спросил аэронавт. — Я не вижу воздушного корабля, с помощью которого вы могли бы преодолеть бесконечные леса и горы, которые окружают место моего неудачного приземления.

Тем временем наблюдавший за тайгой «глаз» как бы поднялся в немыслимые дали, выше, нежели мог бы подняться орел, и оттуда, с высоты, они увидели бесконечное море тайги и гор и даже широкую гладь Лены.

— Мы шли пешком, — ответил Мюллер. — А частично на лошадях.

— Как так — на лошадях? Я этого не понимаю.

— У нас есть способ, — сказал Андрюша. — Если путь далек и труден, мы взбираемся на домашних животных, именуемых лошадьми, которых вы видели у нашей палатки, и они везут нас.

Астронавт кивнул и, опустив свой «глаз» ниже, приблизил его к лошадям.

— Как это немыслимо трудно! — сказал он.

— У нас есть воздушные корабли и автомобили, — сказал Мюллер. — Не следует недооценивать нашей цивилизации. Я убежден, что каждый инопланетный агрессор, намеревающийся покорить и поработить нашу планету, столкнется с решительным отпором.

— Разумеется, разумеется, — сразу согласился астронавт. — Он сразу столкнется. А простите, зачем ему порабощать вашу планету?

Мюллер пожал плечами.

— Это теоретический вариант контакта между жителями разных планет, — сказал он. — Но, как я понимаю, вы прибыли к нам с развитой и гуманной планеты. И мы рады вам.

Астронавт был смущен.

— Разумеется, — сказал он. — В великом галактическом содружестве, частью которого является и моя родная планета, иного образа жизни не бывает. Разумеется, мне приходилось читать исторические труды о войнах и раздорах. Я даже видел орудия убийства в археологическом музее. Но я не думал, что попаду на планету, где это не отдаленное воспоминание, не давний сон, а реальность.

— Но лучшие люди, — сказал Андрюша, — лучшие люди нашей планеты полностью разделяют вашу точку зрения и стремятся к прекращению войн и вражды, к уничтожению эксплуатации человека человеком. Это наши идеалы.

— Если вы позволите, — сказал пришелец, — я бы желал продолжить этот полезный и поучительный для меня разговор через некоторое время. Я хотел бы осмыслить услышанное, обозреть жизнь на вашей Земле. И немного отдохнуть — я еще так слаб после долгого анабиоза.

— Разумеется, — согласился Мюллер. — Мы придем к вам позже.

Вдруг астронавт поднял руку, будто желал остановить профессора, чтобы вместе прислушаться к чему-то происходившему неподалеку.

— Там злость, — сказал он, опуская руку и показывая перед собой. — Там смерть.

— Где? — не понял Мюллер. — Вы имеете в виду нашу Землю?

— Близко, сто шагов.

Он сделал шаг вперед, но тут профессор не выдержал.

— Простите, — сказал он. — На улице очень холодно. И идет дождь. Вы наверняка простудитесь. Вы должны одеться.

Разумеется, профессора не столько беспокоило здоровье астронавта, сколько собственный ужас перед видом обнаженного тела. Мысль о том, что тот намерен нагишом бегать по тайге, была невыносима.

— Вы правы, — согласился астронавт, но не остановился, а как бы вошел в стену.

Остальные послушно последовали за ним.

Стены не были стенами — это были занавесы тумана, что лишь щекотали, когда проходишь сквозь, и смыкались сзади.

И когда они прошли первую стену, астронавта не было.

Мюллер остановился и тут же услышал:

— Идите.

И в следующее мгновение они оказались у люка. Астронавт уже был снаружи, он легко стоял на бревне. Он был одет в облегающий серебристый костюм, украшенный голубыми квадратиками, разбросанными по нему без смысла, но красиво.

Он быстро пошел в сторону лагеря. Остальные, не возражая, поспешили следом.

* * *

Иван Молчун, пошуровав в мешках Мюллера и молодых людей, больше ничего спиртного не нашел и, так как все еще оставался в неприятном положении человека, начавшего пить, решил поспать. Но сон не шел, а было глубокое раздражение. Из сорока с небольшим лет, прожитых на Божьем свете, Молчун около двадцати провел по тюрьмам и каторгам, не потому что был особо склонен к злодейству, а так получилось. С первой же тюрьмы дорога его была определена и друзья известны. Он был клейменый, поротый, битый плетьми — нерчинскую каторгу знал, сахалинскую видел. Для него вся Россия была большой каторгой — там был центр мира, а между каторгами существовали как бы хлевы, там стояли коровы и ждали, пока волк их зарежет.

Лет шесть назад бежал Молчун с каторги — надоело. Решил, что больше не вернется. Пристал к золотоискателям, таился, потом попал на глаза к колоколовскому приказчику, тот его определил к хозяйскому дому. Вроде бы как телохранителем. В помощь Ахметке.

С тех пор служил. Колоколова уважал. Документы ему выправили новые. Выпивал, правда. Нечасто, но если начнет — удержу нет.

Вот и сейчас — самое время начать.

Уйти, что ли? Да куда уйдешь? И оттого Молчун сердился.

Он вышел к лошадям, посмотрел, нет ли язв, не сбиты ли ноги. Спокойнее не стало. Сколько еще в тайге сидеть?

Молчун со злости подобрал с земли тяжелый обгорелый сук и кинул его в кусты.

Сук с треском влетел в перепутанность горелых ветвей и сучьев, оттуда послышался крик. Молчун даже замер от неприятного предчувствия: если профессор с той стороны идет, да ему по макушке угодило — что тогда? Придется снова бежать, в тайге скитаться...

И пока Молчун в удручении глядел перед собой, из чащи вышли три человека.

Впереди шел кореец, из золотоискателей. Его Молчун знал, днями встретили у Власьей речки. Второй был высокий англичанин, который приехал в Новопятницк с девкой. А третий шел — злобы не хватает — косоглазый, который с ним таким подлым образом разделался в Новопятницке.

— Ты чего кидаешь? — спросил кореец испуганно. — Зачем убить хочешь?

— А кто знал, что вы здесь шляетесь? — взревел Молчун. — Чего вас сюда несет?

И тут он увидел в руке китайского слуги небольшой черный пистолет.

Молчуну бы испугаться, сообразить, что не зря эти иностранцы, которым в Булуне надо быть, в тайгу забрались. Но полупьяная нерастраченная злость, память об унижении, которому его, первого силача в городе, подвергли в Новопятницке, настолько овладели им, что он заревел словно медведь и двинулся к пришельцам.

— А ну, брось! — крикнул он китайцу. — Брось, тебе говорю!

Высокий англичанин что-то заквакал по-своему, кореец кинулся в сторону, попал между корней в лужу — только грязь столбом!

Китаец улыбнулся, холодно так, спокойно оскалил зубы. Поднял пистолет, и Молчун понял: сейчас выстрелит. Ему бы остановиться, смириться. Но смириться он не мог и продолжал идти на китайца, сжав кулаки и глядя на него в упор почти белыми яростными глазами.

И тогда китаец выстрелил. Раз выстрелил, потом еще и еще, потому что Молчуна убить трудно — его на всех каторгах убивали, да не убили, а пистолетик маленький, вроде детский.

Он упал только после четвертого выстрела.

Но еще не был мертвый, только неподвижный и немой, потому что ему перешибло хребет.

— Ну зачем вы это сделали, маркиз? — сказал по-английски мистер Робертсон. А китаец Лю, не пряча пистолета, ответил на том же языке:

— Вы предпочли бы, чтобы он меня задушил? Разве вы не видите, что я только защищался?

— Я помню этого человека, — сказал Дуглас. — Он напал на меня в том городке.

— Он маньяк. Бандит.

— Это, к сожалению, не оправдание, маркиз, — сказал Дуглас.

— У меня не было выхода.

— Сейчас появятся профессор и другие русские. Что мы им скажем?

— Мы скажем правду, — ответил маркиз. — Мы скажем, что вы, защищаясь, убили этого бандита.

— Но я не убивал его! Вы хотите, чтобы я попал в тюрьму в этой стране?

— Вас никто не обвинит. Слугу же...

— Но наш проводник! Он все видел.

— Тогда он тоже должен умереть.

— Маркиз! Остановитесь. Вы погубите и себя, и меня.

— Я не верю в бессмертие души, — сказал маркиз.

Молчун вздрогнул, из его полуоткрытого рта вырвался стон. Маркиз был скор. Его рука не дрожала. Раздался сухой выстрел.

Но вместо того, чтобы замереть, Молчун начал подниматься. Боль, одолевавшая его, была столь велика, что ему казалось — вырваться из нее можно, лишь взлетев. И он хотел взлететь и был близок к тому... Он не видел своего убийцу, но в последнее мгновение жизни его взору предстал ангел, который вышел из горелой чащи. Был он светел ликом и скорбен, а люди, что стояли рядом с ним, — профессор, Костя Колоколов и Андрюша казались малыми детьми, робкими, испуганными, но преисполненными жалости к нему — к Молчуну. И Молчун был благодарен Господу, что прислал за ним ангела, и боль отпустила его, и пришла смерть...

Но пришла она не от лицезрения ангела, а от того, что китаец, которого Дуглас называл маркизом, продолжал всаживать в его битое, искалеченное тело пулю за пулей — пока не кончилась обойма. И только тогда он оторвал взгляд от дергающегося в агонии тела и увидел людей, которые стояли в двадцати саженях от него.

В тот момент маркиз не способен был думать. Он был охвачен страхом, который заставлял уничтожить источник страха. Он поднял пистолет, навел на пришедших и продолжал нажимать на курок, хотя пустой пистолет молчал...

От поднятого пистолета люди шарахнулись было в сторону.

Но тут же все прекратилось. Как будто сгинуло наваждение.

Маркиз начал отступать от трупа. Костик побежал к Молчуну, но дотронуться до него не посмел. Дуглас спохватился первым и почти закричал:

— Мой слуга защищал меня! Мой слуга защищал меня!

Кричал он на странной смеси русских и английских слов. Нужно было убедить сейчас, немедленно — и даже не самого профессора и не мальчишек, что были с ним, а того непонятного человека, которого Молчун в предсмертной надежде принял за ангела.

А тот человек только что был и вдруг начал тускнеть — словно растворялся в воздухе. Но не растворился весь, а как бы потерял реальность и перестал присутствовать при этой сцене.

— Что здесь произошло? — Профессор Мюллер смог найти тот официальный, холодный тон, что подслушал когда-то у ректора, производившего дознание о крамольном студенческом воззвании.

— Этот человек напал на нас. Совершенно без предупреждения. Мой слуга, защищая меня, выстрелил — в последний момент. Он уже занес надо мной палку... — Дуглас говорил быстро, настойчиво.

— Мы видели иное, — сказал Мюллер. — Мы видели, что ваш слуга стоял над поверженным человеком и стрелял в него, хотя никакой нужды в этом не было.

— Но вы же не знаете, как все началось. Вы не знаете! Кому вы верите — мне или этому жалкому корейцу?

— Какому корейцу? — не понял Мюллер.

— Он в него стрелял раз сто, — сказал Костик.

— Он это сделал от страха.

— Подождите, — сказал Мюллер, — давайте выслушаем его самого.

— Я стрелял от страха, — сказал китаец, оскалившись. — Я защищал мистера Робертсона. Это совершенно очевидно.

Мюллер насторожился — китайский слуга слишком хорошо и правильно говорил по-английски.

— Не знаю, — сказал Мюллер. — Я никогда еще не сталкивался с убийством.

— Его надо повесить, — сказал Костик. — По закону тайги.

— Конечно, мы обязаны его арестовать...

Они стояли, разделенные лежащим на земле телом.

Дуглас и его слуга — по одну сторону, экспедиция Мюллера — по другую.

И в тот момент мертвый, начавший холодеть, задравший к небу нечесаную сивую бороду Молчун был важнее инопланетных астронавтов.

— Но где мы его будем держать? — спросил Андрюша.

— Мы его свяжем, — сказал Костик. — Свяжем, и пускай лежит. Потом, когда будем в Новопятницке, скажем уряднику, где его оставили, пускай за ним людей посылают.

— Это верная смерть, — сказал Мюллер.

— А почему он должен жить? — спросил Костик. — Он убил. И его надо убить. Закон тайги.

— Мы не имеем права брать на себя миссию правосудия, — сказал Мюллер. — Мы не в Америке. Это будет суд Линча.

— Если всякой мрази ходить безнаказанно, тайга бы давно стала пустыней.

— Я могу дать честное слово джентльмена, — послышался голос Дугласа, — что он никуда не убежит. И по возвращении к цивилизации предстанет перед законным судом.

— Может, это выход? — с облегчением спросил Мюллер. — И в самом деле, господин Робертсон дает слово джентльмена.

— Я сомневаюсь, что он джентльмен, — сказал Костик.

— И прекратим эту тяжелую сцену, господа, — сказал Дуглас, не поняв слов Костика. — Наш христианский долг — похоронить этого несчастного. Да, именно так. И, наверное, все мы заинтересованы в том, чтобы забыть, по крайней мере на время, этот прискорбный инцидент.

— Сначала пускай твой ходя отдаст пистолет, — сказал Костик. — Иначе вообще разговора с вами не будет.

— Я предпочел бы оставить его себе, — ответил на приличном русском языке китайский слуга. — Он мне может пригодиться. Я не люблю быть беззащитным.

И тогда Андрюша спокойно подошел к китайцу и протянул руку:

— Отдайте оружие, прошу вас.

— Только подойди еще на шаг! — крикнул китаец.

— Почему же нет? — Андрюша спокойно шел к китайцу, и тот стал отступать назад, оступился, пошатнулся, привалился спиной к стволу, но пистолета не выпустил.

Дуглас полез в карман.

— Мистер Робертсон, — увидел его жест Мюллер, — надеюсь, вы не бандит?

Рука Дугласа осталась в кармане.

Понимая, что отступать некуда, китаец высоко вскрикнул и нажал на курок — Андрюша был всего в шаге от него.

— Пистолет пуст, — сказал Андрюша. — Я же видел, как вы расстреливали мертвого Молчуна.

Он быстро, по-кошачьи протянул тонкую руку и рванул пистолет. Китаец выпустил его. Он был растерян. Он был зол на себя.

— Дуглас! — приказал он.

Но Дуглас не вынимал руки из кармана.

— Знаете, маркиз, — сказал он, — я и в самом деле не бандит. Если я помогу вам и убью этого милого молодого человека, нам придется убивать всех остальных. А когда мы убьем всех, вы убьете меня. Потому что вам не нужны свидетели.

Андрюша спрятал пистолет в карман. Костик стоял рядом, приподняв топор, но не приближаясь, потому что помнил, какой быстротой и коварством обладает слуга Робертсона.

— А теперь, — сказал Андрюша, — скажите, где у вас патроны?

— Патроны? — Маркиз широко и невинно улыбнулся.

Движение его было коротким — он выхватил из кармана две обоймы и сильно метнул их в наполненную водой яму.

— Отлично, — сказал Андрюша. — Вы подсказали мне решение.

И пистолет последовал за патронами.

— Мистер Дуглас, — Андрюша обратился к Робертсону, — я полагаю, что для вашей и нашей безопасности следует так же поступить и с вашим пистолетом.

— Возможно, — сказал Дуглас, — но я умею только стрелять, а маркиз Минамото может убить человека голыми руками. Без пистолета я буду игрушкой в его руках.

— По-моему, вы уже игрушка, — сказал Андрюша.

— Брось пистолет! — грозно сказал Костик.

— Вот видите, — сказал японский маркиз Минамото. — Наступила ваша очередь.

— Впрочем, я подчиняюсь большинству, — сказал Дуглас и выбросил свой пистолет вслед за пистолетом японца. И все смотрели, как он летит, и каждый желал, чтобы он упал в неглубоком месте, и каждый думал, что, может быть, удастся его вытащить. Пистолет гулко булькнул, уходя в тину.

Потом похоронили Молчуна. Дуглас предложил кинуть его тело в глубокую воронку, но Андрюша воспротивился, и Костик поддержал его. Они вырыли неглубокую яму, в которую сразу налилась вода и вычерпывать ее было бесполезно. Копали Костик с Андрюшей не потому, что остальные отказались. Этим они как бы старались загладить вину перед Молчуном, которого давно знали, не любили, но все-таки это был свой человек, знакомый, пожалуй, ближе даже, чем профессор Мюллер. Мир как бы разделился на отринутых от него и баловней, заглянувших сюда мимоходом, свободных покинуть его в любой момент. И потому чужих.

Костик обернул голову Молчуна куском брезента, будто сохраняя от воды. Потом Андрюша прочел над ним молитву, прося Бога, чтобы принял душу грешника. Он же не знал, что Молчун умер в мире с Богом, увидев ангела. Когда стали заваливать могилу кусками грязи, Мюллер пришел на помощь. Дуглас и маркиз оставались в стороне.

Мюллер отошел от могилы и приблизился к Дугласу и японцу. Теперь, когда Молчун исчез в земле, вернулась будничность.

— Что вас привело сюда? — спросил он. — Вы должны были плыть к Булуну. Ничего не случилось?

Костик услышал этот вопрос и подошел ближе. Для него Молчун тоже перестал существовать, а Вероника возникла, будто стояла рядом.

— Произошло многое, — сказал Дуглас. И, повернувшись к маркизу, добавил: — Правда, произошло многое?

— Буксир потерпел крушение, — сказал слуга. — Он налетел на камни.

— Кто-нибудь пострадал?

— Мы не знаем, — сказал слуга. — Это случилось у дальнего берега, а мы были вдвоем на барже, ее оторвало и вынесло к этому берегу.

Дуглас покорно кивал, подтверждая рассказ японца.

— Мы кричали, звали на помощь — нас не услышали, — сказал бывший слуга. — Тогда мы пошли искать вас, мы опасались оставаться одни в лесу.

— И как же вы нас нашли? — спросил недоверчиво Мюллер.

— Нас провел к вам кореец, золотоискатель. Мы встретили его у берега.

— Надеюсь, что мы не найдем еще один труп? — спросил Мюллер.

— Нет, не найдете. Он убежал. — Слуга закрыл глаза.

— Из всех путей, — сказал профессор Мюллер, — вы выбрали самый странный. Идти в глубь тайги, тогда как любой нормальный человек остался бы на берегу и ждал бы, когда проплывет какое-нибудь судно.

— Мой друг, — сказал Дуглас, кивая на маркиза, которого перестал называть слугой, — очень интересовался упавшим метеоритом. У нас оказалось свободное время, мы решили присоединиться к вам. Любознательность — вполне понятное чувство.

— А что с Вероникой? — спросил Костик. Он не спрашивал о том раньше, зная наверное, что Дуглас отговорится неведением. Но не задать вопроса не смог.

— Мы не знаем, — вздохнул Дуглас. — Был туман. Но буксир сел на камни в мелком месте.

— Чепуха, чепуха! — сказал Андрюша, подкидывая в костер полешки, еще вчера нарубленные Молчуном. — Я не верю этим господам. Когда произошло крушение?

— Два дня назад, — ответил Дуглас, подумав.

— Так я и думал, — отмахнулся от него Андрюша. — За это время буксир ушел верст на двести.

— Вы можете нам не верить... — сказал Дуглас. — Но должен признаться, что мы ужасно замерзли.

Костиком овладело беспокойство за Веронику. Утешала надежда, что бандиты попросту удрали с ночной стоянки. И все же успокоить себя не удавалось. Будь на месте Костика другой человек, более настойчивый и решительный, он бы поспешил к реке, на поиски дамы сердца. Но Колоколов боялся отцовского гнева, боялся рассердить Мюллера. Мысленно он давно ушел с этого болота, мысленно он был уже у реки и благодарная Вероника уже бросилась в его объятия. Но он знал, что это ложь. Что он не летит, а стоит посреди болота.

— Чай? — Мюллер пожевал губами. — Ну что ж, можно выпить чаю.

Он ранее других пережил шок убийства и вернулся во власть эйфории, охватившей его после встречи с инопланетянином. Но возвращение в корабль осложнялось тем, что к экспедиции присоединились чужие люди, притом при драматических обстоятельствах. Как быть с ними? Возможно ли скрыть астронавта от их недоброго взгляда? Астронавт открыт Мюллером, астронавт до определенной степени собственность Мюллера. Заголовки английских газет, возвещающие о том, что мистером Робертсоном отыскан в сибирской тайге пришелец со звезд, разумеется, не упомянут какого-то русского профессора. Европа восславит Робертсона...

Андрюша, ощущавший постоянную, хоть и слабо уловимую связь с астронавтом и даже знавший его имя — Рон, хотя тот имени своего и не сообщал, находился в подавленном состоянии, которое передалось ему от астронавта. Тот знал о смерти Молчуна, видел, как это произошло, и впал в ужас от нравов планеты, на которой потерпел крушение. Благородная миссия его — принести людям этой планеты счастье и мир — получила неожиданный тягостный удар. Астронавт был растерян. Андрюша был подавлен его растерянностью.

— Чай так чай, — сказал профессор. Он уселся на сваленный ствол и подумал: как глупо, что мы вырыли эту могилу так близко. Ее все время видно.

Согласие чаевничать подразумевало перемирие.

Маркиз Минамото достал из вещевого мешка чайник, жестяную банку с чаем и принялся колдовать над костром, стараясь быть незаметным, но его быстрый черный взгляд порой вылетал стрелой и колол прочих. И эти уколы чувствовались физически.

Некоторое время на поляне царило молчание. Его нарушил Дуглас. Он огляделся, будто надеясь увидеть искомое рядом, не нашел ничего, кроме горелых стволов и топи, и спросил:

— А каковы ваши успехи, профессор?

— Что вы имеете в виду? — Профессор ждал этого вопроса.

— Нашли ли вы ваш метеорит? Судя по всему, он упал именно здесь.

— Как вам сказать? — Профессор обернулся к Андрюше, будто просил поддержки, и Андрюша понял, что профессор сейчас попытается неумело солгать.

— Скажите правду, профессор. — Дуглас улыбнулся, показав все свои тридцать два белых зуба.

— Метеорит найден, — сказал Андрюша раньше, чем профессор принял решение. — Он в ста саженях отсюда.

И Андрюша увидел, как замерли руки слуги. Интересно, подумал Андрюша, почему Дуглас назвал его маркизом? Я никогда не слышал, что у китайцев есть маркизы. А если есть, зачем им наниматься в услужение к английским журналистам?

— Тогда покажите мне, где он, — сказал Дуглас. — Пока чай будет готов, я смогу удовлетворить свое любопытство.

— Туда сейчас нельзя, — сказал профессор.

— Там таится тигр? — усмехнулся Дуглас.

— Нет, нельзя, нельзя!

— Дорогой коллега, — сказал Дуглас, — вы, как я понимаю, опасаетесь конкуренции. Уверяю вас, я вам не конкурент. К тому времени, как мои телеграммы достигнут Лондона, вы уже сообщите о находке в Петербург. Я же со своей стороны клянусь вам, что первым возвещу миру ваше имя — имя открывателя метеорита.

— Нет, дело не в том, — сказал профессор. — Проблема иная, но я не вправе открыть вам секрет.

Слуга насыпал чаю в закипевший чайник, снял его с огня, поставил на угли, чтобы доходил. Он спросил тихо, очень вежливо:

— Простите, пожалуйста, а это метеорит?

— Что же это еще может быть? — сказал профессор, чувствуя, как у него холодеет в груди.

— Погоди, погоди, — сказал Костик. — А с чего ты решил, что это не метеорит?

— У меня есть сведения, что это не метеорит.

— А что?

— А это космический аппарат, прилетевший на Землю, — сказал слуга, глядя в упор на Костика черными вишенками глаз.

Была короткая пауза, потому что профессор мечтал, чтобы англичанин со слугой провалились под землю, а Костик никак не мог построить фразы, которая бы раздробила на кусочки наглых иностранцев.

— Да, это космический аппарат, — сказал Андрюша. — И в нем нами найден астронавт.

— Мертвый? — спросил Дуглас.

— Он спал. Спал особым сном. Он проснулся, и мы говорили с ним.

— Вы убеждены, что он прилетел с другой планеты? — спросил Дуглас. Дуглас знал, что метеорит — искусственное тело. Об этом он узнал из дневника капитана Смита. Тот наблюдал его падение и видел, как «метеорит» менял курс.

— Он так сказал, — ответил Андрюша.

— И он похож на человека? — спросил Дуглас.

— Он человек.

Андрюша бросил взгляд на слугу. Тот выпрямился, забыл о чае. Рука его лежала на бедре, как бы искала отсутствующий пистолет.

— Он человек, — повторил Андрюша. — И обладает способностями, весьма превышающими наши.

— Он вооружен? — спросил Дуглас.

— Только не думайте, что сможете снова начать войну, — сказал Костик.

— Ничего подобного и не было в моих мыслях, — сказал Дуглас. — Но как журналиста эта новость меня поразила и обрадовала. Я счастлив — это сенсация века!

Господи, подумал Костик, все они уже забыли о Ване Молчуне. Навсегда забыли. А стоит ли этот метеорит и его обитатель смерти одного человека, пускай забубенного, нехорошего, но Божьей души? И Костику показалось, что внутри его прозвучал голос пришельца: «Я согласен с тобой, человек. И мне так же горько, как тебе».

— Подождите, господа, подождите! — Мюллер попытался взять инициативу в свои руки. — Астронавт, находящийся в метеорите, просил нас не приходить к нему без его разрешения. Он устал, он должен прийти в себя.

— Почему мы должны подчиняться его приказаниям? — спросил Дуглас.

Костик, который до того сам бы мог сказать такое, тут же озлился и громко ответил:

— Потому что, к счастью, этот астронавт может стереть вас в порошок.

— Я об этом не знаю.

— Попробуйте раз в жизни задуматься! — ответил Костик. — Если он смог преодолеть межзвездное пространство, значит, его цивилизация на много столетий опередила нашу. Впрочем, идите, и, если погибнете, я буду рад.

— Господа, не надо спорить. Костик совершенно прав, — сказал Мюллер. — Но сомневаюсь, что наш гость намерен пользоваться своим могуществом. Насколько я понял, он представитель благородной и гуманной цивилизации.

— Какие доказательства? — спросил Дуглас. — Его заверения?

— Профессор прав, — сказал Андрюша.

— Волей судьбы, — сказал профессор, шагая по поляне, заложив руки за спину, как делал, когда читал лекции в университете, — здесь собрались различные люди. Я не намерен сейчас никого судить, но это не меняет дела... — Мюллер дошел до могильного холмика, чуть не споткнулся об него. Замер с приподнятой ногой, смутился, повернулся и пошел обратно, к костру. — Представьте себе, что этот господин лишь первый из космических странников, или культуртрегеров, как я позволю себе его именовать. От его представления о нас зависит весьма многое. Да, многое!

Мюллер встретился взглядом со слугой Дугласа и отвел глаза. Он потерял мысль и, прежде чем нашел ее снова, стоял с минуту у костра, жевал губами и сердился на себя.

— Мы должны показаться достойными первой встречи. Пускай мы еще находимся в детстве по сравнению с этим астронавтом. Пусть мы дики и отсталы. Но именно сегодня мы несем ответственность за все человечество. От того, какими мы будем, от того, как он нас поймет и как мы его поймем, зависит, может быть, судьба всей Земли. Мы должны открыть свои души навстречу будущему!

— Слушайте, слушайте! — воскликнул Дуглас и захлопал в ладоши, что показалось Костику совершенно неуместным.

— Он сейчас призовет нас...

— Он нас зовет, — сказал Андрюша. — Я слышу.

И тут остальные также услышали непроизнесенный призыв, приглашение прийти в корабль пришельца.

— Да, — ответил вслух Мюллер. — Мы идем. Мы готовы.

Костик обернулся к слуге.

— Он пускай остается.

— Почему? — спросил слуга.

— Потому что вы под арестом. Вы убийца. Я не могу идти на встречу с представителем внеземной цивилизации в компании с убийцей.

— Костя прав, — сказал Мюллер. — Разумеется, присутствие вашего слуги, мистер Робертсон, совершенно не желательно.

— Что желательно, решаю я, — сказал японец.

— Голубчик, ты сейчас без пистолета, — заметил Костик, приближаясь к слуге. — И я тебя жалеть не буду.

— Остановитесь! — воскликнул Дуглас. — Господин маркиз владеет приемами борьбы каратэ, о которой вы уже знаете.

— Пускай идут все, — произнес голос. — Пускай идут все. Я хочу увидеть и понять всю правду.

Японец чуть улыбнулся Косте, раздвинув губы. Глаза его оставались холодными.

И они пошли гуськом к кораблю.

* * *

Серое полушарие возвышалось черепашьим панцирем над замерзшей серой водой, из которой криво торчали обгорелые бревна.

Мюллер первым прошел по бревнам к кораблю и смело углубился в его белое безмолвие.

Двери, словно отверстия в тумане, открывались перед ним, стены чуть клубились, словно легкий пар.

В центральном помещении, где раньше стоял саркофаг и где астронавт Рон ожидал их, все изменилось, приобретя твердость, осязаемость и предметность.

Сам саркофаг исчез, лишь контур в полу указывал на место, куда он опустился. Пюпитр светился елочными разноцветными огоньками. Именно там стоял пришелец, на этот раз облаченный в серебристые свободные одежды. Напротив него вдоль округлой стены стояло пять низких сиреневых кресел — прием был рассчитан на всех.

— Прошу вас, — сказал астронавт, не раскрывая рта, что было несколько неприятно, но к этому быстро привыкаешь.

Гости расселись в креслах.

Астронавт разглядывал гостей. Те — астронавта.

Мюллеру показалось, что он несколько изменился. Стал как бы суше, старше, может, жестче, потерял неподвижную гладкость лица.

— Да, — сказал астронавт, глядя на профессора. — Мое тело может несколько изменяться, подчиняясь моей воле. Раздумья накладывают отпечаток на мой внешний вид.

— Простите, — сказал профессор. — Я не хотел вмешиваться...

— И не следует, — сказал Дуглас с улыбкой, которую считал очаровательной. Но это было дело вкуса. — Каждый должен оставить себе небольшие тайны.

— Тайны? Нужны ли они? Возможны ли? Уже сейчас я знаю о вас больше, чем вы того желаете, — сказал астронавт печально. И в этой печали было нечто, заставившее Дугласа согнать с лица улыбку.

— Я хотел бы представить вам тех, кто пришел сюда, — сказал профессор Мюллер, вспоминая о своей роли хозяина.

— Не надо, — ответил пришелец. — Я всех знаю. Я наблюдал за вами, когда вы были там... — Пришелец показал рукой на стену, и на ней снова вспыхнул большой экран, как в синематографе, но цветной и даже объемный. На нем видна была поляна и на краю ее — холмик над могилой Молчуна. — Я слышал все, что вы говорили.

— Это неэтично, — сказал Костик, которому было стыдно за себя и остальное человечество.

— Этично, — ответил астронавт уверенно. — Я нахожусь здесь в беспомощном положении. Я даже не знаю, смогу ли улететь отсюда. Вы мне чужды и непонятны. Вы закрытые.

— У вас там... — спросил Костик, которому пришелец нравился теперь больше, чем раньше, — нет тайн?

— Зачем они человеку?

— Человек хочет тайн, — вдруг сказал японец. В последние минуты его положение, взгляд и даже посадка головы столь разительно изменились, что трудно было угадать в нем покорную тень, следовавшую за Дугласом. — В мозгу его есть ниша, приспособленная для чувства тайны.

— Вы убеждены? — заинтересованно спросил пришелец.

— Все религии, — сказал слуга, — строят свое могущество на простой тайне — тайне смерти. Это главная тайна мироздания.

— Тайн много, — неожиданно поддержал маркиза Мюллер. — Тайна бесконечности Вселенной и ее начала, тайна рождения...

— Разумеется, — согласился астронавт таким голосом, что всем расхотелось далее обсуждать тайны.

Мюллер поморгал и, так как остальные молчали, промолвил:

— Позвольте сказать несколько слов от имени собравшихся здесь жителей Земли.

— Говорите.

— Несмотря на то, что встреча наша была не запланирована и произошла до определенной степени случайно, мы счастливы приветствовать здесь от имени человечества первого гостя с неба. Добро пожаловать!

— Спасибо. — Астронавт чуть склонил голову, слушая Мюллера. За его спиной звякнуло — словно пюпитр вызвал его. Не оборачиваясь, астронавт нажал на одну из кнопок, звук пропал, но по потолку комнаты пронеслась светящаяся полоса.

— Мы надеемся, что те прискорбные моменты, которые вам пришлось пережить, — от вашего крушения до гибели Ивана Молчуна, — не отвратят ваш взор от нашей планеты. Люди в принципе хорошие. Все они — Божьи создания и как таковые слабы, заблуждаются, грешат, но стремятся к добру. В каждом вы можете отыскать добро. Я убежден в этом.

— Слушайте... — начал было Дуглас, но под обжигающим взглядом своего слуги смешался и замолчал.

— Это Константин Колоколов. Он житель этих мест, учился в Оксфорде, сейчас помогает своему отцу.

— Пожалуй, столь подробные представления мне неинтересны, — сказал астронавт. — Вряд ли мне удастся познакомиться с его отцом.

— Андрей Нехорошев, — сказал Мюллер, показав на студента. — Он здесь находится не по своей воле. Он сослан в Новопятницк за участие в студенческих волнениях.

— Вы задаете мне загадки, — сказал астронавт. — Смысл слов, будто бы понятных, до меня не доходит. Он наказан за то, что волновался. Так?

— Государственный строй и порядки нашего общества, — постарался объяснить астронавту Андрюша, — не всех устраивают. Я принадлежал к тем людям, которые хотели его изменить, чтобы сделать справедливым. Я и мои товарищи по университету говорили об этом вслух. И за это меня послали в отдаленные от городов места.

— Значит ли это, что вы прервали свое обучение? — спросил астронавт.

— Разумеется.

— Но государству это невыгодно.

— Почему?

— Государству нужны специалисты. Государство учит молодых людей для того, чтобы они делали нужные открытия и изготовляли нужные вещи. Зачем же государству наказывать себя, лишаясь специалиста?

— Потому что государство боится, что мы изменим его и построим другое.

— Еще более странно, — сказал астронавт. — Как государство может бояться?

— Боятся люди, которые стоят во главе его.

— Я верю в силу и окончательное торжество прогресса, — вмешался профессор. — Я верю в то, что вы принесете к нам на Землю плоды вашей цивилизации и человек станет богаче, могущественнее, разумнее. И сам мало-помалу достигнет состояния цивилизованного существа.

— Хотелось бы верить... — сказал Костя. — Но пароход был создан Фултоном для того, чтобы перевозить грузы. Ныне же линейные дредноуты, способные одним залпом уничтожить город, встречаются чаще, чем пароходы. Я видел в Петербурге соревнования аэропланов. Пилоты ставили рекорды высоты. А что будет завтра? Можете ли представить себе ужасное зрелище: аэроплан, вооруженный пулеметом «максим», который сможет поливать пулями мирные города? Или цеппелин, который сбросит бомбу на Лондон?

— Цеппелины перевозят почту и пассажиров, — сказал Дуглас наставительно.

— Сегодня — да. Завтра — не знаю.

— Мой юный друг, — сказал профессор, — вы рисуете слишком мрачную картину. Вы начитались романов фантазера Жюля Верна. Аэроплан никогда не сможет стать орудием убийства.

— Я стараюсь глядеть в будущее. Дайте нам ваш корабль, который может летать быстрее любой птицы, дайте его ему, — Костя показал на маркиза, — и он тут же поставит на нем пушку.

— Костя, ты не имеешь оснований! — сказал Мюллер.

— Мой собственный дорогой отец, — отмахнулся от него Костик, — с помощью такого корабля задавит своих конкурентов.

— Туда им и дорога, — сказал Андрюша.

— Вот ты уже и забыл о милосердии. А моя подружка Ниночка начинит его бомбами, чтобы разорвать на куски всех российских губернаторов. Нет, я не верю в прогресс. Я убежден, что и через полвека люди будут убивать друг друга.

— Господа, ваш спор беспредметен, — сказал астронавт. — Вы строите в воображении будущее, не представляя, каким действительно оно может стать, ибо прогресс, как учит нас галактическая история, не поддается воображению. Вам не с чем сравнивать. Я же могу поставить диагноз, так как Земля не уникальна. Приземлившись столь неудачно и не зная в тот момент ничего о вашей планете, я был введен в заблуждение поведением тех первых людей, которые проникли в мой корабль. Когда они помогали мне выйти из анабиоза, я заглянул к ним в сердца, — астронавт чуть склонил голову в сторону Мюллера и Андрюши, — и решил, что Земля куда более развита, куда более гуманна, нежели оказалось на самом деле. Я решил было, что она находится на пороге вступления в галактическое братство. Но последующие события разуверили меня. Буквально сразу мне пришлось стать свидетелем того, как люди убивают друг друга. — Астронавт склонил голову в сторону японца. — Я ощутил вашу злобу и страх. Тогда же, вернувшись в корабль, я включил системы наблюдения и смог обозреть жизнь вашей планеты. На основании этого мой корабль, обладающий мыслительным устройством, которому еще нет названия в ваших языках, сделал прискорбные выводы о будущем вашей цивилизации.

Астронавт замолчал, словно собираясь с мыслями, как доктор, который должен сообщить пациенту роковой диагноз. В помещении воцарилась гробовая тишина.

— Ваши рассуждения, — на этот раз последовал поклон в сторону Костика, — хоть и продиктованные лишь чувством противоречия, несколько ближе к истине, нежели надежды уважаемого профессора Мюллера. Вы правы, достижения науки и техники будут направлены на истребление людей.

— Это каждому ясно, — сказал Костик.

— Надеюсь, что это преувеличение, — возразил профессор.

— Мне самому было страшно, — продолжал астронавт, — заглянуть с помощью моей мыслительной машины в будущее Земли. А оно высчитывается, элементарно высчитывается...

Астронавт замолчал, и никто не посмел нарушить паузу.

— Уже через год, — произнес он, — или чуть более ваша планета окажется ввергнута в мировую войну.

— Это невозможно! — воскликнул профессор.

— Это вероятно, — сказал маркиз. — Мы планируем свою политику в расчете на близкий мировой конфликт. И это одна из причин, заставившая меня оказаться здесь.

— Маркиз Минамото прав, — подтвердил астронавт.

— Как? Маркиз Минамото? — удивился профессор.

Слуга мистера Робертсона встал, вытянулся как на параде и произнес:

— Полковник разведывательного управления японской императорской армии Сюдзо Минамото — к вашим услугам.

Он склонил голову.

— Значит, ты не только убийца, но и шпион, — сказал Костик. — Виселица по тебе плачет.

— Костик, Костик, — профессор Мюллер положил руку на колено Колоколова. — Сейчас не место и не время.

— Я выполняю свой долг, — заявил полковник, опускаясь в кресло.

Астронавт терпеливо ждал.

— Я продолжу? — сказал он, когда вернулась тишина. — Мой рассказ не займет много времени. Я многого не знаю сам и не могу рассчитывать на то, что вы поймете мой рассказ. Но я убежден в том, что мировая война на вашей планете продлится несколько лет, унесет миллионы жизней, разорит Европу, опустошит ее города. Вы говорили, — он обернулся к Костику, — о самолетах, аэропланах, на которых будут установлены пулеметы. Нет, не только пулеметы, но и пушки. А бомбы... бомбы станут проклятием следующей войны. На полях сражений будут использованы бронированные наземные машины, подобные морским крейсерам и вооруженные пушками, отравляющие газы будут губить целые армии...

— Отравляющие газы запрещены Гаагской конвенцией, — возразил Мюллер.

— Кто будет слушаться этой конвенции, — удивился астронавт, — когда речь пойдет о победе?

— Вы убеждены в этом? — спросил Андрюша, хотя знал, что астронавт говорит чистую правду.

— Так же, как убежден в том, что мировая война будет не последней. Что наступивший двадцатый век принесет и другие войны, по сравнению с которыми первая мировая война покажется чудом гуманизма...

— А дальше? — спросил Дуглас. Он представлял уже себе сенсационный материал в «Дейли мейл» — «Прогноз человека со звезд: мировая война на пороге!»

— Люди овладевают тайной атомного распада.

— Вы имеете в виду опыты супругов Кюри с радием? — спросил Мюллер.

— Я имею в виду естественное продолжение этих и других опытов, — сказал астронавт. — Я имею в виду атомные бомбы, каждая из которых может стереть с лица Земли такой город, как Лондон.

— Невероятно! — Глаза Дугласа горели.

— Ужасно! — сказал астронавт.

Он обвел слушателей печальным взором и добавил:

— Я не надеюсь на ваше осознание того, что вы услышали. Будущее не подвластно воображению. Но, повторяю, оно ужасно. И мне известны случаи в истории Галактики, когда планеты, шедшие по такому пути, погибали без следа.

— Я вам не верю, — сказал Костик. — И не знаю, почему вы нам рассказали эту сказку.

— Верите, — отозвался астронавт. — Я знаю, что вы поверили мне, может, более, чем другие. И лишь ваше всегдашнее стремление спрятаться от жизни, от страха перед ней заставляет вас спорить.

Костик отвел глаза.

— Но неужели человечество не найдет в себе разума, чтобы выжить? — спросил Мюллер. — Неужели силы зла непобедимы?

— Я не могу ответить на этот вопрос, — сказал астронавт. — Моя мыслительная машина показывает лишь тенденции, общее направление развития, наиболее вероятные перспективы. Но вероятность велика...

— Когда это может случиться? — спросил маркиз Минамото.

— Мировая война?

— О мировой войне я уже знаю. Я имею в виду атомное оружие.

— Его разработка займет примерно тридцать лет, — ответил астронавт.

— Надеюсь, — сказал маркиз, — что оно будет разработано именно в моей стране и поразит наших врагов. Да, так и будет!

— Как все это глупо! — сказал Андрюша. — Разве можно так спокойно рассуждать о смерти!

— Я профессиональный военный, — ответил маркиз. — Мой долг — защищать мою страну. Если бы у нас не было современной армии, Япония была бы давно покорена или стала, подобно Китаю, игрушкой европейских держав.

— Территория вашего государства невелика, — сказал астронавт. — Оружие массового уничтожения для вас наиболее опасно.

— Значит, мы должны создать его первыми, — сказал маркиз.

— А может, не надо создавать? — сказал Костик. — Может, хватит? Я видел, как вы обращаетесь с пистолетом.

— Есть ли выход? — спросил профессор Мюллер.

— Я один ничем не смогу помочь Земле, — сказал астронавт.

— Может быть, лучше, если вы поедете с нами? — сказал Андрюша.

— Разумеется, — поддержал его Дуглас. — Вы выступите в разных городах, вы расскажете всему миру о том, что знаете.

— А что дальше? — спросил Костик. — Нашего друга объявят самозванцем и в лучшем случае упрячут в сумасшедший дом.

— Но мы можем подтвердить, — возразил Дуглас.

— Вам никто не поверит, — сказал маркиз Минамото. — Я бы первым приказал изолировать эту сомнительную личность.

— Но вы почините свой корабль, — сказал Андрюша. — Вы подниметесь на нем и облетите все столицы мира...

— Нет, — ответил астронавт. — Мой корабль не приспособлен для полетов в атмосфере. К тому же я плохо себя чувствую, я болен, я подозреваю, что микроорганизмы вашей планеты, неизвестные нашей медицине, не позволят мне оставаться здесь. Выход один.

— Да, — согласился профессор Мюллер. — Выход один. Вам нужно как можно скорее вернуться домой.

— И через год, — сказал астронавт, — я вернусь сюда. Но не один. Со мной прилетят сотни спасательных кораблей. Судьба вашей цивилизации небезразлична Галактике. Мы спасем вас.

— Многие не захотят, чтобы их спасали, — сказал Костик.

— Я согласен с вами, — сказал астронавт. — Пьяница тоже сопротивляется врачу, потому что не верит в свою скорую гибель. Но мы умеем убеждать. В Галактике уже есть несколько планет, спасенных от гибели. Благоденствуя в гармонии с природой, их население лишь с улыбкой вспоминает о временах своего трудного детства.

— Через год? — переспросил Дуглас.

— Примерно через год.

— Тогда не тратьте времени, — сказал Андрюша. — Мы не будем вам мешать.

* * *

Дуглас Робертсон уселся у костра и, рассеянно отмахиваясь от комаров, энергично исписывал страницу за страницей большой записной книжки.

— Чай будет? — спросил он, не поднимая головы. Не получив ответа, Дуглас поглядел через костер, где сидел на корточках в полном безделье, не обращая внимания на комаров и холодный ветерок, его слуга. Встретился с ним взглядом. Сказал:

— Ах да, совсем забыл. Как забавно!

— Ничего забавного, — ответил маркиз. — Вы могли бы и сами позаботиться о чае.

— Сюдзо, — сказал Дуглас, поднимая автоматический карандаш и тыча им в костровый дым, — очевидно, вы понимаете, что наши отношения отныне потеряли смысл.

— Нет, не понимаю, — ответил японец, глядя на Дугласа сквозь прищуренные то ли в дремоте, то ли от дыма глаза.

— Я выполнил свои обязательства, доставил вас живым и здоровым в эти края. Не я открыл ваше инкогнито. Вы сами сочли нужным это сделать. И если положение вашего нанимателя меня устраивало, то положение помощника японского военного шпиона меня никак не устраивает. Разве не понятно?

— Непонятно.

— Какой вы непонятливый! Отныне я сам по себе, вы сами по себе. Я не желаю вам зла, но добра, разумеется, тоже.

— Дуглас, вы нищий подонок. Вам нельзя возвращаться в Англию. Все до последней тряпки на вас куплено за мои деньги.

— Я вам отдам все, когда женюсь на Веронике.

— Сомневаюсь, что она захочет это сделать.

— А почему нет? Завтра я — самый знаменитый журналист в мире. Я открыл инопланетного пришельца в недрах Сибири. Это сенсация века. И не мешайте мне работать — я боюсь пропустить хоть слово.

— Вы пожалеете, Дуглас.

— Не угрожайте, вы у меня в руках. Но я могу вас помиловать и свидетельствовать перед местными властями, что вы в самом деле защищали меня, когда убили несчастного русского.

— Ах, как вы пожалеете, Дуглас! — вздохнул полковник Минамото и прикрыл глаза.

* * *

Костик с Андрюшей рубили и ломали сухие сучья для костра.

— Когда он намерен улететь? — спросил Костик.

— Как только он починит свой корабль, — ответил Андрюша.

— Он тебе об этом поведал?

— Иногда я слышу его мысли.

— Почему именно ты?

— Я не знаю.

— Тоньше устроен, что ли?

— Может быть, Костя. В любом случае я в этом не виноват.

Они никогда не были близки и в Новопятницке только раскланивались, встречаясь на улице или у отца Пантелеймона.

Костя отломал от поваленного ствола сухой сук. Тот треснул — с него посыпались хлопья уже подсохшего пепла.

— А как ты думаешь, — спросил Костя, — Рон может из своего корабля увидеть Лену?

— Он может далеко видеть, но не знаю точно, насколько. Ты беспокоишься о Ниночке?

— Что? — Костик совсем забыл о том, что она тоже на Лене.

По его тону Андрюша понял, как глубоко ошибся.

— Прости, — сказал он. — Я не вмешиваюсь в твою внутреннюю жизнь.

— Еще чего не хватало, — сказал Костик.

Он первым поволок охапку сучьев к костру.

Там застал лишь иностранцев — они сидели по разные стороны костра. Дуглас записывал, японец дремал. Мюллер был в палатке, он устал и заснул — от его молодецкого храпа стенки палатки раздувались и опадали вновь.

Костик свалил у костра сучья и пошел прочь. Никто на него не смотрел. Незамеченным он дошел до корабля пришельца и остановился перед открытым люком.

— Простите, — сказал он. — Можно войти?

Никто не откликнулся. Костя вошел внутрь.

Через минуту он был в центральном помещении, и зрелище, представшее его взору, было неожиданным и сказочным.

Тело пришельца, поддерживаемое неведомыми силами, покоилось горизонтально в воздухе, глаза были закрыты, руки по швам.

— Вы живы? — спросил Костя, так как не придумал лучшего вопроса.

Пришелец мгновенно открыл глаза и принял вертикальное положение.

— Я отдыхал, — ответил он. — И мне жаль, что вы меня побеспокоили.

— Я на минутку, — сказал Костик.

— Придите через час, — сказал Рон. — У меня болит голова, и я не могу сейчас разговаривать.

— Не знаю, смогу ли я через час, — сказал Костя. — Другие увидят. А у меня конфиденциальное дело.

Пришелец поморщился.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели на Лену. Мне кажется, что Дуглас и японец врут. Я беспокоюсь о судьбе женщин, что остались на реке.

Пришелец молча подошел к пюпитру и нажал на кнопки.

Движения пришельца были замедленны и даже неуверенны.

Зажегся знакомый экран. Был ранний вечер, и солнце пробивалось сквозь облака, не отбрасывая теней, но придавая предметам некоторый объем и разноцветность.

Они смотрели на тайгу сверху, с птичьего полета.

Затем они пронеслись над полосой поваленного леса, и через три минуты однообразного путешествия глаз корабля оказался над берегом Лены, в том месте, где на берегу речки стояла Власья сторожка.

Возле сторожки горел костер. Там сидели двое мужчин. На берег были вытащены две лодки.

Открылась дверь избушки, вышел еще один мужчина, но сверху не разберешь, кто.

— Кто они? — спросил Костя.

— Я не знаю.

— Тогда опуститесь пониже, — велел Костя. — Я многих знаю в этих местах.

Пришелец поиграл пальцами по кнопкам. Изображение увеличилось.

— Так, — сказал Костя. — Этого я знаю. Он матрос на буксире. Как же его... Впрочем, неважно.

— Вы удовлетворены? — спросил нетерпеливо пришелец.

— Спасибо. Я встревожен, — сказал Костя.

— Понимаю, — сказал пришелец, глядя вслед Косте, который поспешил к выходу. — Человек глядит в море, но видит лишь каплю.

Рон постарался снова принять горизонтальное положение, чтобы заснуть. Но сон не шел.

* * *

Костя вернулся в лагерь. Вечерело. Андрюша расхаживал по полянке. Остальные набились в палатку — от комаров. Оттуда доносились нестройные звуки затянувшегося спора.

— Я пойду в лес, — сказал Костя. — Может, подстрелю кого-нибудь.

— Рону это не понравится. Он не понимает, как можно убивать.

— Плевал я на твоего Рона, — сказал Костя.

Его легкий бельгийский карабин лежал под отвесом палатки, завернутый в клеенку. Там же лежало ружье Андрюши.

Он проверил, полон ли магазин, сказал Андрюше:

— Ты бы свое спрятал. Как бы японец его не стянул.

— Правильно, — сказал Андрюша. — Ты прав.

Он направился к палатке.

— Только далеко не ходи, — сказал он Костику вслед. — Рон может нас позвать.

— Позовет — бегите к нему. Я приду, когда сочту нужным.

Костя быстрыми шагами направился в чащу.

Он не стал объяснять Андрюше и прочим, что пойдет обратно к Лене. Он должен найти Веронику. Может быть, он и не решился бы на это. Но разговор в корабле о судьбе Земли толкнул его к действиям. Он бы сам не смог объяснить, почему. Но объяснение было. Он не хотел верить астронавту, но поверил ему. И осознал, насколько микроскопично его существование на Земле, мчащейся к губительным переменам. И тогда страх перед отцом, желание пройти стороной по жизни, которая установлена навечно, лишались смысла. И отец, и его владения — тоже песчинки... И что же тогда имеет смысл?

Костя оседлал свою лошадь, взял и лошадь Молчуна, закинул карабин за спину, но садиться в седло пока не стал — по такому бурелому лучше идти пешком. Он шел быстро и тянул лошадей за собой, те переступали медленно, осторожничали.

Версты через три, когда кончился пал, Костя сел в седло и погнал лошадей. Вторая еле успевала, порой веревка натягивалась, и Костя материл лошадь и грозил ей, что оставит ее в тайге, пускай волки жрут. Лошадь, словно понимая, шла быстрее.

Когда он вышел в верховье ручья, уже начало темнеть, надо бы остановиться, да и лошади устали, но Костя, подгоняемый беспокойством, решил ехать, пока не станет совсем темно.

В полутьме деревья смыкались, приближались, двигали сучьями, пугали. Костя запел, чтобы разогнать зловещую тишину.

А когда замолчал — забыл куплет, ему показалось, что неподалеку хрустнула ветка. Он поборол желание хлестнуть лошадь, поспешить прочь.

— Эй, кто тут есть? — крикнул он, поворачивая коня в ту сторону и свободной рукой стаскивая с плеча карабин.

Снова хруст, будто кто-то убегал.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул Костя, увидев среди ветвей темную тень, и сразу осмелел, понял, что тот, другой, тоже боится.

Человек присел.

— Не стреляй! — крикнул он. — Мой хороший, мой кореец.

— Ты что здесь делаешь? — удивился Костя. — Иди сюда, не бойся.

Кореец был изможден, напуган.

Он ближе не подходил, глядел из-за лиственницы.

— Чего один ходишь по тайге? — спросил Костя.

— Шибко плохой человек, — сказал кореец. — Моя убивать хочет.

— Это ты иностранцев вел? Которые Молчуна убили?

— Моя, моя, — сказал кореец, словно обрадовался. — Я не убивала. Я убежала.

— Знаю. А ты меня знаешь?

— Как не знаю? Знаю. Хозяин малый.

— На лошади ездить умеешь?

— Мало-мало умею.

— Тогда садись.

— Куда поехали?

— К Лене. Покажешь прямую дорогу. К Власьей заимке. Людей ищу.

— Бабу ищешь? — спросил кореец.

— Ты что-то знаешь?

— Моя ходил. Казак стрелял. Моя не ходил.

— Да объясни ты!

— Много баба здесь спать будет.

Кореец показал вниз по ручью.

Оказалось, он всего час назад увидел, как остановились на ночь три девушки и казак с тунгусом, хотел было к ним подойти, но казак услышал шум и стал стрелять. Кореец убежал.

Так что когда Костя подъезжал к палатке девушек, он издали закричал:

— Эй, Кузьмич, мать твою перетак! Не стреляй, Костя Колоколов едет, слышь?

* * *

Первой бросилась к Косте, обезумев от счастья, Ниночка. И Косте хватило разума, а может, не хватило смелости бежать к Веронике, что сидела у костра. Он позволил Ниночке прижаться к груди черной лохматой головкой, от которой пахло костром и смолой. Ниночка рыдала, как гимназистка.

— Ты живой! — причитала она, и Косте было неловко, что его будто оплакивают. Жалко глупую Нинку. Над ее головой он смотрел на Веронику, будто хотел взглядом высказать: я ради тебя шел, я тебя искал, я за тебя переживал.

Но Вероника не поняла или не захотела понять.

Зато Михей Кузьмич обрадовался:

— Я уж и не чаял их на себе дотянуть! Ну, дети, прямо дело, дети.

— Чайку попей, барин, — сказал тунгус Илюшка. Он тоже радовался.

И Косте показалось — такое славное чувство, — что вернулся домой. И нет никаких идиотских астронавтов, японских маркизов и прочей нечисти. Только как все объяснить Веронике?

Объяснить и не удалось. Разговор был общий — никто не уходил, никто не хотел оставить его вдвоем с Вероникой, всем было интересно узнать про метеорит, но сначала, и еще интереснее, рассказать самим, какими драматическими событиями сопровождалась кончина капитана Смита. И почему иностранки в погоне за дневниками капитана, а Ниночка — и не скрывала она этого — в страхе за судьбу своего ненаглядного Костика полезли в тайгу. Хорошо еще, что Кузьмич с Илюшкой с ними были.

Но когда подошла очередь Костика рассказывать, начались охи и ахи. Больше всех волновалась Ниночка.

— Вы не понимаете! — перебивала она Костика. — Завтра начинается новая эра! Смогут ли эксплуататоры и грабители народов удерживать в своих когтях человечество, которое поймет, что его высокие идеалы воплощены в жизнь на многих разумных планетах?

— Боюсь, что смогут, — сказала Вероника.

Тунгус и Кузьмич английского разговора не понимали. Что нужно, они уже узнали у Костика и теперь спокойно улеглись спать у костра, как бы передавая этим господскому сыну командование над своим войском.

— Да, допускаю, что процесс этот будет идти не сразу и в борьбе. Но борьба лишь закаляет. И я надеюсь дожить до того момента, когда последний капиталист сгинет с лица земли.

— Это буду я, — сказал Костик вроде бы в шутку, а на самом деле лишь сейчас осознав, что в восторженных словах Ниночки есть правда. Он не спрашивал Рона о том, какие у них отношения на далеких звездах, но по глупому виду этого астронавта можно допустить...

И Костик добавил:

— Если они, не дай Бог, и в самом деле победят, то нам суждена растительная жизнь.

— Растительная? Почему? — Ниночка была не согласна. — Именно в свободном от эксплуатации и каторжного труда обществе расцветут все способности людей. Все будут равны от рождения.

— Так не бывает, — сказала Вероника, и Костик с нежностью посмотрел на англичанку, потому что уже полностью разделял ее точку зрения. — И, может быть, лучше, чтобы не было.

— Ясно, — сказала Ниночка сердито. — Вы, Вероника, все еще надеетесь раздобыть завещание и стать богатой. А зачем?

— Чтобы стать богатой, — вежливо ответила Вероника. — И ни от кого не зависеть.

— Но бедный зависит на земле от богатых только потому, что есть богатые. Когда их не будет, когда все будут равны, только ваши способности, только ваша душа будут критерием успеха. Правда, Костик?

Костик пожал плечами и выразительно посмотрел на Веронику, как бы приглашая ее присоединиться к молчаливому осуждению Ниночкиной наивности. Но Вероника не поняла значения его взгляда. Она смотрела на костер. Снежинки, редкие и пышные, медленно падали с неба, долетали до встречного тока горячего воздуха и мгновенно исчезали.

— Пора спать, — сказала Вероника, — а то я сейчас засну у костра.

Она пошла в палатку, а пышногрудая веселая Пегги, что робела при своей госпоже, спросила Костика:

— А он страшный?

— Нет, он сам не страшный. Но боюсь, что будущее, которое он сулит на Земле, может оказаться страшным. Мы к этому не готовы.

— Мы не готовы к справедливости? — спросила Ниночка. — Тогда мы недостойны того, чтобы называться людьми.

— Терминологический спор, — сказал Костик. — Иди спать.

— Подожди, я так взволнована, — сказала Ниночка, прижимаясь к его плечу. Но Костик осторожно отодвинул ее и поднялся.

— Завтра рано вставать, — сказал он.

— А как Андрьюша? — спросила Пегги. — Он здоров?

— Он совершенно здоров, — сказал Костик. — И, по-моему, сильно подружился с астронавтом.

Костя спал у костра, вместе с казаком и тунгусом. Кореец просидел всю ночь, подкладывая в костер сучья, а на рассвете ушел вниз по ручью. Ночью Костя проснулся от злости на Ниночку. Если бы она не поперлась в тайгу, он был бы один с Вероникой. Тогда бы все могло сложиться иначе. Ничего, утешил он себя, главное, что Вероника жива и он ее нашел.

* * *

Вероника и Ниночка ехали верхами, остальные шли пешком. Ниночка умчалась вперед — ее несло как на крыльях и лишь незнание дороги заставляло ее иногда останавливаться и ждать, пока Костик ее догонит. Она сразу начинала говорить, она совершенно не ощущала холодного к ней отношения Кости. Радость, потому что она его спасла, — а Ниночка была убеждена, что она нашла и спасла Костика, — смешивалась с радостью по поводу скорого падения царского самодержавия.

Костик дождался, что Ниночка уехала вперед, а сам подошел к Веронике и пошел рядом с ней, придерживаясь за стремя. Тонкая в щиколотке, сильная нога мисс Смит, затянутая в высокий зашнурованный ботинок, начищенный служанкой, хотя, казалось бы, нужды в этом в тайге не было, была совсем рядом. От этой странной близости Костик взволновался. Вероника посмотрела на него сверху, чуть приподняв брови.

Костик сказал:

— Я готов умереть, но достать завещание вашего отца, мисс Смит.

Вероника нагнулась и протянула руку. Она дотронулась прохладными пальцами до его щеки и сказала:

— Я вам бесконечно благодарна.

* * *

Рон проснулся ранним утром. Обычно он мог не спать несколько суток подряд и даже не любил спать, потому что сон отвлекал его от более важных дел. Человеку жизнь дается лишь однажды, любил он повторять мудрые слова, и она коротка. За двести лет жизни надо успеть сделать столько, чтобы, умирая, можно было сказать: я прожил четыреста лет!

Вечером он, превозмогая недомогание, усиленно работал. Повреждения корабля были столь велики, что компьютер не смог найти того оптимального варианта приведения его в порядок, который Рон вычислил сам. Из минимизатора — аппарата, способного уменьшать размеры предметов, не изменяя их массы, он извлек набор анализаторов и запрограммировал вторую вспомогательную систему на воссоздание, к сожалению, также поврежденного при посадке дупликатора — пожалуй, наиболее сложного прибора во всей Вселенной, который не положено иметь на кораблях индивидуального исследовательского типа. К счастью, порядок — не обязательное свойство высокоразвитых цивилизаций, и это даже поощряется, ибо иной путь ведет к энтропии.

У Рона был жар. Он сбросил температуру тела до нормы, но осталась слабость. И пока началась работа по расплавлению поврежденных частей корпуса для приведения их в должную форму, Рон с помощью компьютера, правда, куда медленнее, чем надеялся, привел дупликатор в рабочее состояние.

Усилием воли он поднял его из вспомогательного отсека и не мог отказать себе в наслаждении полюбоваться этим замечательным изобретением человеческого ума, ставшим возможным лишь после объединения усилий нескольких планет. Именно создание дупликатора и стало самым очевидным плодом галактического содружества.

Дупликатор был невелик — его можно было удержать на ладони. Рон нажал на выпуклость в нижней части его яйцеобразного корпуса, и спереди развернулся широкий, почти метровый, раструб поглотителя. Легкая вибрация сказала Рону, что прибор готов к работе.

Теперь надо было выйти наружу — под мокрый снег, ветер, к этим неприятным многочисленным запахам земного леса.

Обоняние Рона заранее было возмущено этим выходом. Оно было и без того травмировано густыми противными и многочисленными запахами людей, что, конечно, свидетельствовало о низкой ступени их социального развития. Человека космического отличает отсутствие любого запаха, могущего травмировать окружающих. Но ничего не поделаешь — надо идти.

Рон взглянул на экран внешнего наблюдения.

В лагере людей все еще спали. Лишь лошади переминались за палаткой, понуро и покорно слушая, как шепчет снег на ветвях обугленных лиственниц. Рон подумал, что катастрофа, происшедшая с ним, — очевидное экологическое преступление и на любой цивилизованной планете он, безусловно, подвергся бы строжайшему наказанию за тот ущерб, который падение его корабля нанесло лесу. Но на Земле никто еще не думает об этом.

Ничего страшного, улыбнулся мысленно Рон. Зато теперь, когда мы поможем этой планете достичь вершин цивилизации, они ужаснутся, во что превращают свои леса. Так что мое преступление обернется для планеты невиданным благом.

Чуть взбодрившись от этой мысли, Рон вышел из корабля.

Снег в самом деле был мокрым. Рон включил силовое поле вокруг себя, но сразу стало жарко. Да, со мной творится что-то очень неправильное, подумал Рон. Он обошел корабль, стараясь не касаться ногами мокрых бревен и не дотрагиваться до воды, и нашел, что искал. Невидная непосвященному взгляду, на корпусе корабля была круглая заплатка, чуть более светлая, чем остальной корпус. Проведя указательным пальцем над «заплаткой», он заставил отойти в сторону крышку внешнего датчика индикатора направления и заглянул в образовавшееся отверстие. Вот он, сломанный датчик: розовый хрусталик, распавшийся на части при ударе.

Рон собрал вместе части датчика и вложил их в раструб. Великая Галактика, шептал он, помоги мне, не оставь в беде!

Раздался легкий щелчок. Ему сопутствовала вспышка — энергия, трансформированная прибором, вызвала смещение воздушной массы.

Рон выкинул в воду уже ненужный оригинал. В руке у него был новый, целый и готовый к употреблению датчик.

Рон, облегченно вздохнув, вставил его в паз и закрыл крышку.

Главное — дупликатор работал. Теперь можно быть уверенным, что он восстановит корабль и вскоре улетит отсюда.

Рон почувствовал чье-то постороннее присутствие.

Он обернулся — на краю воронки стоял маркиз Минамото и внимательно наблюдал за пришельцем.

— Вы занимаетесь исследованиями? — спросил он.

Рон понимал, что не имеет морального права на дискриминацию: если ты пришел миссионером добра к дикарям, то не должен делить их на грязных и менее грязных. Поднимая из грязи социум, нельзя заранее искать в нем неравенство, раз именно с неравенством ты намерен покончить.

— Я хочу восстановить двигательные способности моего аппарата, — ответил пришелец.

— И для этого у вас есть специальные приборы? — спросил маркиз.

— Разумеется. Каждому аппарату соответствуют приборы для управления им и приведения его в порядок.

— Я завидую нашим потомкам, — сказал Минамото, — которые смогут использовать эти приборы так, как сегодня они используют чашки и лопаты.

— Возможно, это случится еще при вашей жизни, — ответил Рон, отворачиваясь, ибо человеческий запах преодолевал водную преграду и травмировал обоняние. — Ведь ваша жизнь увеличится втрое.

— Что же за прибор в ваших руках, уважаемый гость? — спросил маркиз.

— Название его можно условно перевести как дупликатор, — сказал пришелец. — Он призван дублировать предметы, то есть изготовлять их точные копии.

— Как? Он может это делать без вашего участия? — Маркиз отличался быстрым умом.

— Да, — ответил Рон. Желание поделиться с человеком великими достижениями родной цивилизации оказалось выше отвращения к физиологическим отправлениям человеческого тела. Рон быстро пересек водную преграду, не замочив при этом подошв, и приблизился к японскому шпиону.

— Глядите, — сказал он, наклонившись и подбирая с земли обломок ветки.

Он включил дупликатор и поднес ветку к широкому раструбу прибора. Послышалось жужжание, в выемке воздух озарился вспышкой света, дупликатор чуть дрогнул в руке астронавта, и тут же в продолговатой выемке сверху возник точно такой же сучок.

Маркиз был поражен, и даже его обычная выдержка ему изменила.

— Этого быть не может! — воскликнул он. — Это волшебство.

— Да, это волшебство, — подтвердил профессор

Мюллер, который подошел к беседующим, к неудовольствию японского шпиона. — Какое счастье, что мы смогли вас спасти!

Рон отвел рукой прибор в сторону, и тот завис в воздухе. Он взял оба сучка и протянул их японцу, чтобы тот мог сравнить их.

— А что еще может ваш прибор? — спросил профессор.

Он был еще сонный, лицо мятое. Как проснулся, он, не помывшись и не справив нужду, поспешил к кораблю Рона, потому что его вдруг одолело сомнение, существует ли тот в самом деле?

— Он может дублировать любой предмет.

— А из чего?

— Может быть, вам приходилось слышать, — сказал Рон, стараясь перевести сложные понятия на язык, понятный людям, — о том, что все на свете состоит из мельчайших элементарных частиц.

— Из атомов! — ответил профессор. — Разумеется, это принятая концепция строения вещества.

— Атомы одних элементов, — сказал Рон, — могут изменяться, ибо в основе своей элементарные частицы как бы выстроены из одних и тех же кирпичиков. При необходимых обстоятельствах из атомов кислорода можно выстроить атомы золота.

— Это из воздуха? — японский маркиз показал на сучки, что лежали рядом на его ладони.

— Разумеется, — сказал Рон, обрадованный тем, что его собеседники способны понять объяснение.

И он пошел обратно к кораблю, потому что не хотел терять время на пустые разговоры, к чему, как выяснилось, люди этой планеты весьма склонны.

— Господин Рон! — догнал его неуверенный призыв профессора.

— Я надеюсь, — ответил пришелец, не оглядываясь, — что, когда на вашу планету прибудут первые же корабли галактического центра, вы увидите куда более интересные и впечатляющие приборы и устройства. Но чем раньше я починю свой корабль и улечу, тем скорее вы достигнете счастья.

И пришелец пропал, словно прошел сквозь оболочку своего корабля.

Ему было гадко, очень гадко. Он вновь включил лечебный комплекс, разумеется, маленький и немощный, какой еще может быть на индивидуальном корабле? Разве что способный вырезать аппендицит или ампутировать руку. Но с болезнью Рона он справиться не мог, утверждая, что не обладает нужной информацией.

Повиснув в воздухе и чувствуя, как диагност, схожий с многоногим жучком, ползает по его телу, Рон глядел на экран, следил за тем, что происходит в лагере экспедиции. Вот возвращаются японец и профессор. Каждый несет по сучку. Они оживленно беседуют. Навстречу им из палатки вылезает заспанный Андрюша. И первый взгляд — на могилу Молчуна. За ночь могильный холм еще более оплыл и почти сровнялся с окружающим болотом. Андрюша достает лопатку и начинает подваливать к холмику землю и мох. Рон понимал его чувства и разделял их. Живые всегда должны помнить о тех, кого уже нет. Андрюша был ближе других и понятней Рону, недаром между ними сразу же возникла внутренняя связь. Когда Земля будет в борьбе и страданиях приобщаться к галактическому содружеству, вся надежда на таких людей, как Андрюша.

И тут внимание Рона привлекли новые действующие лица земной драмы, свидетелем которой и даже участником стал пришелец.

Из-за бурелома показалась лошадь, которую вел под уздцы коренастый, средних лет бородатый мужчина в ладном полушубке, синих штанах с желтой полосой по шву и грязных сапогах. На лошади сидела молодая девушка, черноволосая, худенькая, с живым нервным лицом, большими чуть выпяченными губами и яркими черными глазами. Девушка крутила головой, словно искала что-то потерянное. Затем появилась еще одна лошадь, которой также управляла женщина — совсем иного склада. Эта особь была крупнее размером, ее светлые волосы были спрятаны под платком. Она ехала спокойнее, но руки нервно теребили повод — эта женщина чего-то боялась.

Далее шли три человека. Пешком. Один из них был Рону знаком — его звали Костя, он был слаб характером, склонен к необдуманным решениям и являл собой психологический тип человека, задавленного авторитетом вышестоящего в социуме индивидуума. Рон предположил, что это проблема семейного характера.

Затем рядом шли, оживленно беседуя жестами, два существа незнакомого ранее типа. Черноволосая, закутанная в какие-то немыслимые тряпки молодая полногрудая смуглая женщина и человек с широким, плоским, улыбчивым лицом, одетый удобно и тепло.

Рону потребовалось не меньше минуты и концентрация внутреннего слуха, чтобы разобраться как в причинах появления этих людей здесь, так и в их отношениях между собой. Хотя кое-что еще оставалось неясным. Рон решил не покидать пока корабль, а наблюдать за тем, что произойдет в лагере, со стороны, тем более что работа автоматов по починке корабля требовала его постоянного присутствия на борту.

И наблюдение дало ему много интересных сведений о нравах и обычаях обитателей Земли.

* * *

Первым увидел Веронику маркиз Минамото.

Он ничем не выдал своего волнения, лишь дублированный сучок выпал из его пальцев, и японец быстро наклонился, разыскивая драгоценную веточку. Мюллер, который еще не увидел приехавших, так как был поглощен проблемой дупликации, опустился на корточки рядом с японцем и тоже стал шарить руками во мху, повторяя:

— Ну что же вы, голубчик, вам ничего нельзя доверить.

Ниночка между тем спрыгнула на землю и не заметила, что Костик подставил руку Веронике, чтобы та могла сойти с лошади.

— Где он? — спросила Ниночка громко. Она капризно надула губы, будто была обижена на тех, кто скрывает от нее космический аппарат.

А Вероника смотрела в упор на Дугласа. Он как раз в этот момент вылез из палатки в халате, несмотря на студеную погоду, держа в одной руке зубную щетку, а в другой — махровое полотенце.

Вероника медленно пошла к нему. Костик поспешил за девушкой.

Дуглас так и не распрямился. Он стоял, наполовину высунувшись из палатки и приоткрыв рот. Его обычно безукоризненный пробор был нарушен ночными кошмарами, и потому обнаружилась ранняя длинная лысина.

И хоть Вероника молчала, ее движение к палатке было настолько значительным и неотвратимым, что все остальные замерли, глядя, как поднимается ее тонкая рука с зажатой в ней нагайкой.

Нагайку Вероника выпросила у Кузьмича заранее, и тот, ничего не подозревая, отдал ее англичанке.

Нагайка засвистела, как прижатая рукой оса. Свист оборвался.

На щеке мистера Робертсона протянулась, вздуваясь, красная полоса. Дуглас старался прикрыться от ударов полотенцем, но почему-то ему не пришло в голову спрятаться в палатке. Удары приходились по его руке, плечам, даже лысину пересек красный след.

Трудно было сказать, сколько это продолжалось. Может быть, минуту, может, меньше. Неподвижно глядел на экзекуцию маркиз Минамото, даже не стараясь подняться и прийти на помощь своему бывшему господину.

Первым опомнился Михей Кузьмич.

Он сделал два шага, обхватил Веронику сзади и сказал:

— Барышня, не женское это дело.

Андрюша, подбежавший следом, вынул из руки девушки нагайку. Вероника и не сопротивлялась.

И только когда Вероника была обезврежена, Дуглас уполз в палатку — исчез. Так же бессловесно.

— Молодец, Верочка! — сказала Нина. — Его счастье, что ты успела первой. Я бы воспользовалась ружьем.

— Господа, господа! — Мюллер даже забыл о потерянном сучке. — Ну почему такое самоуправство? Немедленно расскажите мне, что произошло? Что побудило вас, мисс Смит, к таким резким действиям?

— Пускай она расскажет, — сказала Вероника, указав на Ниночку. — Она все знает. А я должна сделать еще одно дело.

Но японского маркиза и след простыл.

* * *

Ниночка, как ей ни хотелось скорее побежать к космическому аппарату и посмотреть на астронавта, все же пересилила себя — долг прежде всего. Она подробно рассказала о том, как пропали бумаги капитана Смита и как потом сбежали от них Дуглас и его слуга.

Порой она обращалась к палатке Дугласа, закрытой пологом, понимая, что он отлично слышит каждое слово.

— Господи! — сказал, когда рассказ закончился, профессор Мюллер. — Представляете, что он о нас думает?

Профессор имел в виду пришельца, и все его поняли.

— Вряд ли это что-то изменит, — сказал Андрюша. — Он к этому готов.

Пегги смотрела на Андрюшу умиленно. Он был такой хилый, некормленый, что ей хотелось носить его на руках и согревать на своей высокой груди. Такого чувства у нее никогда еще не возникало по отношению к англосаксам, и она осмелилась на него, хотя бы в мыслях, оттого, что ей неоднократно приходилось слышать как от мисс Смит, так и от мистера Робертсона и даже китайца Лю, который вовсе не китаец, что русские — это дикие варвары. Но она сама тоже относилась к варварской породе людей, так что нежно думать об Андрюше ей было можно.

— В конце концов, господа! — воскликнул приободрившийся Костик. — Все эти гадости — дело рук японского шпиона. И его пособника. Почему мы должны отвечать за этих морально нечистоплотных людей?

— Разумеется, разумеется, — устало согласился Мюллер, который совсем иначе представлял себе эту экспедицию еще два дня назад. Это была уже не экспедиция, а Ноев ковчег, и трудно было понять, сколько же здесь нечистых.

— А вы, господин Робертсон, — обратился Костик к закрытому пологу палатки, — будьте любезны немедленно возвратить владелице принадлежащие ей бумаги отца и его завещание.

— Какие бумаги? — донесся после довольно долгой паузы голос из палатки.

— Он ничего не знает! — с сарказмом сказал Костик, обращаясь к аудитории. — Тогда выходите, мистер, и вы испытаете силу моих кулаков. Сейчас с вами не будет вашего прислужника. Выходите, если вы не последний трус.

— Господин Колоколов, — послышался из палатки слабый голос Дугласа, — клянусь вам, что не имею никакого представления о том, где находятся бумаги моей невесты.

— Невесты! — фыркнул Костик. — Вы недостойны целовать пыль у ее ног.

— Мистер Костя совершенно прав, — сказала Пегги.

В руке у нее был кусок копченой курицы, положенный между двух ломтиков черствого хлеба. Она протянула его Андрюше и сказала по-русски:

— Добро пошаловат.

— Спасибо. — Андрюша рассеянно взял сандвич, не заметив голодного укоризненного взгляда профессора Мюллера.

— Этот вопрос решать не вам, — ответил Дуглас.

— Правильно! Этот вопрос мисс Смит уже решила. Надеюсь, следы ее решения надолго останутся на вашем лице.

— Трусливый насильник! — сказала Вероника.

Она не подумала, что эта фраза может оказать такой эффект на ее поклонника. Костя сразу сник, и ненависть его к Дугласу приняла иную форму — форму рокового молчания.

— Господа, — полог палатки чуть приоткрылся, но наружу Дуглас вылезти не решился, — не будем устраивать самосуд. Если вы позволите, я сам все вам расскажу. Ничего не утаивая. И вы тогда решите — прав я или виноват.

— Костя, — спросил профессор Мюллер, — вы можете держать себя в руках?

— Да, — ответила за него Вероника.

— Мы дадим ему слово, — сказала Ниночка. — Но и сами вынесем приговор.

Исповедь свою мистер Дуглас Робертсон произносил, чуть высунув из палатки исполосованное лицо.

Слушали его внимательно. Как на поляне, так и в космическом аппарате. Рон записывал на специальную видовую пленку все явления земного мира, коим был свидетелем, не без основания полагая, что его кадры станут на родине сенсацией.

— Да, я разорен, — говорил Дуглас. — Но разорен давно и привычно. И в общих интересах — моих и моих кредиторов — представлять дело таким образом, словно я все же обладаю некими неизвестными источниками доходов. Однако я должен дать слово джентльмена, что в тот день, когда я увидел мисс Смит, выступающую на эстраде, я менее всего думал о том, что она богатая наследница. Да и как я мог подумать об этом, видя девушку, вынужденную ради куска хлеба выступать перед скопищем недостойных мещан — простите, мисс Смит! Мое искреннее увлечение Вероникой — ему суждено будет уйти в могилу вместе со мной — не было связано с путешествием в Сибирь. Да и откуда мне было достать денег на такое путешествие? Правда, идя навстречу горячим просьбам мисс Смит, я обращался в редакции некоторых крупных газет, надеясь, что они пошлют меня корреспондентом, но сумма, потребная для путешествия, и отсутствие у меня репутации крупного журналиста обратились против меня... Простите, там не осталось чашки чаю?

Дуглас вылез из палатки почти по пояс.

Андрюша сделал было шаг к костру, чтобы налить чаю англичанину, но натолкнулся на столь гневный взгляд Костика, что остановился.

— Простите, я и не ожидал великодушия, — сказал Дуглас. — Тогда я продолжу. Итак, я беспомощен, Вероника нервничает, так как надеялась на мою помощь.

— И согласилась терпеть ваше общество, надеясь, что вы мне поможете, — сказала Вероника.

— Я догадывался, — вздохнул Дуглас. — Но что я мог поделать? И вот тогда маркиз Минамото предложил мне нужную сумму...

— Вы его знали раньше? — спросил Андрюша.

— В некотором роде... Он был моим слугой еще со времени моего путешествия в Маньчжурию...

— Значит, вы его давнишний сообщник! — сказал Костик. — Вероника, мистер Робертсон — давнишний японский шпион!

— Это ложь! — обиделся Дуглас. — Раньше я об этом не подозревал. Учтите, что я джентльмен!

— Нет, он не джентльмен, — сообщила Пегги Андрюше.

Дуглас совсем осмелел, поднялся, подошел к костру и налил себе из чайника чаю. Ну и рожа, подумал Костик без сочувствия и даже с некоторым удовлетворением, глядя на руины недавно еще совершенного лица и идеальной прически.

— Мы с Вероникой должны быть ему благодарны, — сказал Дуглас. — Без его помощи нам бы сюда не добраться.

Вероника подняла руку, и Дуглас закрылся ладонью.

— Да, — сказал Костик. — Чего-чего, а японских шпионов в наших краях еще не было.

— Я могу не продолжать, — сказал Дуглас.

— Продолжайте, — приказала Вероника.

— Господин Минамото крайне интересовался результатами экспедиций по северо-восточному проходу, ибо генеральный штаб его страны не имел достаточных сведений об этой перспективной, но удаленной области Российской империи, — сказал Дуглас. — В этом он мне признался. Он сказал, что война будущего окажется совсем иной, нежели прежние войны. Она примет всемирный характер, и морские пути сообщения в ней приобретут особый смысл.

— Странно, — сказал профессор Мюллер, — северный путь настолько далеко отстоит...

— Не отвлекайте мистера Робертсона, — сказала Ниночка, которой не терпелось увидеть астронавта, а рассказ Дугласа все оттягивал этот момент.

— Разумеется, его интересовали и документы капитана Смита, — послушно продолжил Дуглас, кончиками пальцев осторожно трогая щеку — видно, щипало. — Когда оказалось, что капитан Смит нашелся и, возможно, открыл какую-то большую землю к северу от Таймыра, он украл документы капитана.

— Вы ему в этом помогли, — сказала Ниночка.

— Это беспощадный человек. Он не остановится ни перед чем ради достижения своих целей. А меня в первую очередь беспокоила судьба мисс Смит. Лучше отдать этому негодяю все, чем рисковать жизнью Вероники. Неужели я не прав?

Голос Дугласа оборвался.

Он жадно глотал теплый чай.

— Что же привело вас сюда, в глубь тайги? — спросил Мюллер.

— Самые невероятные вопросы могут быть объяснены просто, — улыбнулся Дуглас, подливая в чашку из чайника. — Читая записки капитана Смита, маркиз натолкнулся в них на рассказ о падении метеорита, которое капитан наблюдал, когда его корабль был затерт льдами у берега новооткрытой земли. Там говорилось, что метеорит вместо того, чтобы падать, как и положено небесному камню, совершал над землей различные движения, будто старался замедлить падение и избежать падения в океан. Эти эволюции метеорита привели капитана к убеждению, что он является рукотворным телом, скорее всего небесным кораблем. Когда маркиз прочел эти строки, он решил любой ценой добраться до метеорита и увидеть его собственными глазами. Не знаю, зачем ему понадобился этот небесный камень...

— А теперь? — спросил Костя.

— А теперь я понимаю, что маркиз был куда предусмотрительнее меня. Я же последовал за ним, не желая оставлять в его руках документы Вероники. Я ждал момента, чтобы вернуть их. Потому мне особенно обидно было подвергнуться вашему нападению. Но, право же, на вас я уже не сержусь.

— Простите, я вам не верю, — ответила Вероника холодно.

— А где же бумаги? Где бумаги мистера и моей госпожи? — спросила Пегги.

— Они у Минамото, — ответил Дуглас. — Он их спрятал еще прошлой ночью. И я не знаю, где.

Вероника окинула Дугласа презрительным взглядом и отвернулась. Ниночка подошла к ней и обняла за плечи.

— Мы его найдем, не беспокойтесь, — сказала она. — В тайге не спрятаться. Она большая, но просматривается насквозь.

— Нина права, — сказал Андрюша. — Человеку в тайге не потеряться. До Вилюйска через хребты ему не пробиться. А по Лене он далеко не уйдет.

— А я полагаю, — сказал профессор, — что он и без того не уйдет. Есть приманка, которая его подманивает, как нектар пчелу, — это астронавт по имени Рон.

— Вы правы, — раздался голос, который все услышали. Это был голос астронавта. — Он далеко не ушел. Он скрывается в лесу неподалеку от вас.

— Скажите, где? — крикнул в ответ Костик. — Я его найду!

— Это опасно, — ответил астронавт. — К тому же я знаю, что вновь прибывшие люди хотят увидеть меня. Я готов с ними встретиться.

* * *

Удивительно, но в корабле оказалось на этот раз больше кресел для гостей — для каждого по креслу. Пришли все, за исключением Кузьмича с тунгусом и убежавшего маркиза. Сама комната стала больше.

Астронавт плохо выглядел. Он осунулся, пожелтел, руки его чуть дрожали, на лбу выступили капельки пота.

— Как продвигается починка вашего летательного аппарата? — спросил профессор Мюллер.

— Благодарю вас, — ответил Рон. — Она близится к завершению.

Ниночка вертелась в кресле. Она ощупывала материал, из которого была сделана его обшивка. Ей жутко хотелось расковырять его пальчиком и поглядеть, не перья ли внутри, а если перья, то какие — какие птицы, прекрасные и ширококрылые, живут на той планете? Она вытягивала шею, чтобы увидеть, как перемигиваются огонечки на пюпитре, она хотела подбежать к стене, к светящемуся экрану, направленному на лагерь экспедиции, и узнать, теплый он или холодный.

Потом Ниночка обращала свой взгляд к пришельцу, и он казался ей удивительно красивым и романтическим. Ей представлялось в нем сходство с поэтом Надсоном, а то и с поэтом Блоком, фотография которого висела у нее над кроватью в Новопятницке. Движения астронавта, несколько вялые и замедленные от дурного самочувствия, казались ей особо изящными и совершенными. В общем, он приближался к Ниночкиному мужскому идеалу.

— Когда же вы намерены отбыть от нас? — спросил Мюллер.

— Мне хотелось бы улететь завтра, — сказал Рон. — Я плохо себя чувствую и боюсь, что дальнейшее пребывание здесь может угрожать моей жизни.

— Не может быть! — воскликнула Ниночка. — Что с вами случилось?

— Только сегодня после серии анализов мой диагностический аппарат пришел к окончательному выводу, что местные микробы, не представляющие для вас опасности, оказываются крайне вредными для меня.

— У меня есть аптечка, — сказала Вероника. — Может быть, в ней отыщется нужное для вас средство?

— Влияние ваших лекарств на мой организм непредсказуемо, — ответил Рон. — Так что для меня единственный выход — как можно скорее вернуться к себе в состоянии анабиоза и проснуться вновь уже у себя дома.

Астронавт почувствовал приступ тошноты — ему пришлось достать из стены пилюлю и проглотить ее. Запахи, которые принесли с собой люди, набившиеся в отсек управления, были невыносимы. Рону казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Но он не мог оскорбить этих людей, потому что понимал, что ничем нельзя выказать отвращения к дикарям.

— В таком состоянии лететь опасно, — высказал вслух сомнения профессор Мюллер. — Мы, конечно, желаем вам благополучного возвращения...

— Ах, нет! — ответил с легким раздражением астронавт. — Вы, профессор, сейчас печетесь о своей земной славе. Позвольте мне восстановить ход ваших мыслей. Вы полагаете себя моим открывателем. Разумеется, рассуждаете вы, на моем веку уже не будет столь великого открытия, как открытие иноземной цивилизации. Но, когда я улечу, не останется ничего. Даже фотографии. Ничего, кроме показаний ваших спутников. И неизбежно ваши слова будут поставлены под сомнение коллегами. Вы даже рискуете оказаться объектом насмешек.

— Нет! — воскликнул профессор. — Так я не думаю. В конце концов, у меня есть свидетели!

— Свидетели? — вмешался Костик. — Ссыльный студент? Сынок местного промышленника? Бывшая террористка? Или эти англичане, которым и дела нет до вашей славы? Вы будете в Петербурге один, Федор Францевич. Даже кусочка метеорита не нашли!

— Но... — Профессор тут осознал то, что до этого момента бродило лишь в глубинах его мозга. И понял, что его оппоненты правы. — Но господин Рон может оставить нам на память какие-то сувениры, предметы, назначение которых докажет...

— Что он оставит? — сказал Костик быстрее, чем пришелец успел возразить. — Пуговицу? Подтяжки? Кусок тумана? Кнопку?

— Ну не надо так упрощать, — сказал Мюллер. — Господин Рон может оставить нам какой-нибудь прибор, который мы обещаем сохранить до его возвращения.

— Прибор? — удивился Рон.

— К примеру, вы показывали нам действие прибора, именуемого вами дупликатором. Никто не сможет поставить под сомнение его иноземное происхождение.

— К сожалению, я не моту этого сделать, — сказал астронавт. — Без дупликатора мне никогда не вернуться домой. Конструкция моего двигателя такова, что именно дупликатор создает гранулы неведомого вам вещества, которое и движет мой корабль.

— Ну тогда какой-нибудь другой прибор, — сказал профессор.

— Но у меня на корабле нет ненужных приборов, — сказал Рон. Он оперся на пульт.

— Господа, господа, — сказал Андрюша, — не надо спорить. Нашему другу очень плохо. Я чувствую, как ему плохо.

— Вы вернетесь через год? — спросила Ниночка. — Мне важно это знать.

— Если не умру в пути, — серьезно ответил астронавт.

— Это ужасно! — сказала Ниночка.

Она поглядела на Веронику, ожидая встретить в ее глазах сочувствие, но Вероника на нее не смотрела. Она едва слушала весь этот спор. Ее воображению представлялся маркиз Минамото, который бежит по тайге, унося завещание и бумаги капитана. Несмотря на уверения астронавта, что японский шпион никуда не денется, она до конца ему не верила.

— Может, я сделаю мистеру массаж? — спросила Пегги. — Я знаю очень хороший массаж. Он всем помогает. И капитану Смиту помогал.

— Конечно, — послышались возгласы. — Пускай Пегги сделает вам массаж! В их стране все делают массаж.

— Вряд ли это мне поможет, — сказал Рон, но настойчивость людей была велика и они так искренне хотели его выздоровления, что он почел за лучшее согласиться.

— Тогда вы все уходите, — сказала Пегги, страшно гордая тем, что именно ее избрала судьба для столь важного дела.

— Вам не понадобится помощник? — спросил несколько осмелевший Дуглас.

— Нет, — отрезала Пегги, не скрывавшая теперь своей ненависти к бывшему жениху хозяйки. — Но Андрьюша пускай останется. Он мне будет немного помогать.

— Идите, — сказал Рон, который был бы рад, если бы ушли все. Но счел благоразумным не спорить. К тому же ему хотелось поговорить с Андрюшей без лишних свидетелей. Роном владело душевное смятение. Он понимал, что не может остаться здесь, да и не было никакого смысла оставаться — это бы погубило все надежды на спасение Земли. Но, если он не долетит, он обманет надежды человечества.

Когда гости выходили из корабля, Вероника задержалась.

— Господин астронавт, — сказала она, — меня привело сюда не пустое любопытство, как прочих. Вы знаете об этом.

— Он никуда не ушел, — сказал Рон.

Рон протянул руку к экрану на стене, и его взор как бы поднялся над землей. Вероника увидела маркиза Минамото, сидевшего в сплетении стволов в ста саженях от воронки с метеоритом и наблюдавшего за ним в небольшой театральный бинокль.

— Он не собирается уходить, — сказал Рон.

— Спасибо, — сказала Вероника и быстро покинула корабль.

— Раздевайтесь, — сказала Пегги. — И не стесняйтесь меня.

— Стесняйтесь? — повторил недоуменно пришелец.

Он повел плечами, и одежда упала с него на пол.

— Ложитесь.

— Как?

— Давайте составим два кресла, — предложила Пегги.

— Не надо, — ответил Рон и лег в воздухе на уровне груди Пегги.

— Хорошо, — сказала та, ничуть не удивившись, потому что в детстве насмотрелась схожих трюков, на которые щедры заезжие индийские факиры. — Только чуть пониже.

Пришелец как бы упал на вершок.

— Повернитесь на спину, — сказала Пегги. — Ах, какой вы бледный и тощий! Ну прямо как мой Андрьюша.

Андрюша потупился. Оговорка Пегги не то чтобы ему не понравилась, но была неожиданна.

Пегги более ничего не сказала, а принялась осторожно дотрагиваться до груди астронавта, затем ее пальцы поднялись выше и начали давить на плечи.

— Не больно? — спросила Пегги.

— Нет, — ответил астронавт. — Продолжайте.

Облегчения он не чувствовал, но и вреда от массажа быть не должно. Хотя вряд ли кто-либо в Галактике смог изгнать из человека враждебные вирусы, разминая его мышцы.

— Что это за дупликатор, о котором они говорили? — спросил Андрюша.

— Посмотрите, — сказал Рон и шевельнул пальцами. Овальный прибор с широким раструбом и длинной выемкой на верхней части показался из стены и подплыл к рукам Андрюши.

Андрюша взял его.

— Теперь положите в раструб предмет, который хотите скопировать, — сказал астронавт.

Андрюша покопался в карманах, нашел там гривенник. Послушно положил его на полочку внутри раструба, и тут же послышалось легкое жужжание. В углублении возникла вторая, точно такая же монета. А воздух в корабле как бы качнулся, и на секунду стало светлее.

— Она точно такая же?

— Разумеется, — сказал Рон.

Пальцы Пегги двигались все быстрее и энергичнее. Приятная слабость распространялась по всему телу.

— Очень интересно, — сказал Андрюша. — Куда положить?

— Отпустите его.

Андрюша разжал пальцы, дупликатор уплыл обратно к стене и скрылся в ней.

Оба гривенника беззвучно упали на упругий пол. Андрюша подобрал их.

— Жаль, что не империал, — пошутил он.

— Вам нужны деньги? — спросил Рон.

— Когда как, — улыбнулся Андрюша. — Порой бывает туго.

— Если вы найдете у кого-нибудь взаймы монету, называемую вами империал, я рад буду помочь вам, — сказал Рон.

— Перевернитесь на грудь, — приказала Пегги.

Андрюша подумал: у кого может быть империал? Может быть, у Вероники? Или у Костика? Но как попросишь? Этим вызовешь недоумение, а то и зависть. И встреча с гостем из космоса превратится в шабаш фальшивомонетчиков.

— В чем-то вы правы, — сказал пришелец. — Человеку на ранней стадии развития свойственны собственнические чувства. Ну ничего, я вернусь, и мы завалим землю империалами. Так, чтобы они стали никому не нужны.

— Это была мечта гуманистов — выстилать золотом мостовые, чтобы освободить человечество от гнета денег.

— Но сама по себе эта мера не поможет, — сказал Рон. — Только создаст беспорядки.

— Я понимаю, — согласился Андрюша.

— В первую очередь надо будет изменить социальные отношения.

— Вам лучше, мистер? — спросила Пегги. А глядела на Андрюшу. И не выдержала: — Вам тоже надо сделать массаж, — сказала она. — Это чрезвычайно полезно.

— Но не сейчас? — спросил Андрюша.

Хоть Рону было нехорошо, он не удержался от улыбки. Разумным существам в разных концах Вселенной свойственно чувство юмора. И некоторые исследователи всерьез утверждают, что именно это качество и отличает человека от прочих Божьих созданий.

Поняв, что процедура массажа закончена, Рон попросил людей уйти. Ему следовало закончить ремонт, а это требует не столько физических усилий, сколько умственных. Как сказал пришелец Андрюше, большинство работ в галактическом центре производится механизмами, однако усилием воли и мысли люди научились не только управлять самими процессами промышленности, но и изменять форму и движение предметов.

Андрюша пропустил Пегги вперед, она остановилась в дверях корабельного помещения и посмотрела на Андрюшу призывно и нежно. А тот сразу отвел глаза, но не смог отвести своей руки — Пегги задержалась в проходе, и им пришлось выходить одновременно, отчего их руки соприкоснулись, что ударило Андрюшу словно током.

А когда они оказались снаружи и он помогал Пегги перебраться через водную преграду, руки их сплелись уже надежно и вроде бы привычно и взгляды сплетались также, отчего они чуть не упали в воду и уж, конечно, не заметили маркиза Минамото, который следил за входом в корабль, ожидая момента, когда астронавт останется один.

* * *

А в это время Костик в сопровождении Кузьмича, с ружьем на изготовку, прочесывал бурелом в том месте, где должен был таиться японский маркиз. Но безуспешно. Казак уговаривал вернуться: не дурак же японец, чтобы на месте сидеть, комаров собой кормить. Хоть и были ночью заморозки, комар еще в спячку не ушел.

Но Костик упорствовал, проваливался в ямы, исцарапался весь — все ему казалось: близок японец, вот-вот попадется. Он это делал ради Вероники. А казаку объяснил, что ради порядка.

* * *

Японец вошел в корабль.

Вошел спокойно, он умел собой владеть.

Рону бы заметить его раньше, но даже такие всемогущие люди, как Рон, могут ошибаться. Астронавт так углубился в показания экранов и кнопок на своем пюпитре, что голос японца, стоявшего рядом, заставил его вздрогнуть.

— Господин, — сказал японец, — мне надо поговорить с вами.

— Зачем вы здесь? — спросил астронавт, внутри сжимаясь от понимания, насколько холоден и жесток ум вошедшего в корабль человека. Насколько серьезны его намерения.

— Если я правильно вас оцениваю, — сказал японец, — то вы уже догадались, зачем я здесь. Продолжайте сидеть как сидели, я владею приемами тайной борьбы, и потому вы мне не ровня.

Рон хотел одеться. Нагота — а он и не подумал одеться после ухода Пегги с Андрюшей — стала его слабостью, так как непроницаемое поле, которое он мог создать вокруг себя, генерировалось лишь специальным костюмом, лежавшим на полу в двух шагах от Рона.

— Я могу вас сейчас убить, — сказал японец. — И никто меня не остановит. Следует признать, что, наблюдая за вашим кораблем, я рассматривал эту возможность. Но я не убийца и иду на крайние меры лишь в случае необходимости. Прошу вас, господин, не вызывать такую необходимость.

— Я не сопротивляюсь, — сказал Рон, — и готов выслушать вас.

— Меня менее всего интересует, — сказал Минамото, — прилетите вы или нет. Пожалуй, лучше, чтобы вы умерли. Восторженные крики людей, собравшихся здесь, о том, что вы и ваши друзья изменят жизнь на Земле к лучшему, мне неприятны. И я вам не верю.

— Но это правда.

— Вы ничего у нас не измените. Вы принесете новое насилие, новые беды и новые смерти. Вы не нужны Земле. Мы разберемся без вас. Поэтому я советую вам: улетайте и не возвращайтесь больше.

— Дети не могут решать, что для них хорошо, а что плохо, — ответил астронавт. — Вы же — испорченный ребенок.

— Я старше вас, господин Рон, — сказал маркиз. — Потому что в отличие от вас я знаю, что мне нужно. И что нужно другим.

— Другим?

— Хотя бы моей стране.

— Что же?

— Мы — небольшое государство, окруженное врагами, — сказал Минамото. — Для того чтобы спасти то великое, что объединяет нас и дает возможность в течение тысячелетий выжить и одолеть стихии и врагов, мы должны быть сильнее всех. Несколько скалистых островков — вот наше убежище. Мы закованы в нем, словно в тесной камере. А рядом лежат пустые земли, не нужные их формальным хозяевам, но с которыми они ни за что не расстанутся. Одна из этих земель — здесь, это Сибирь. Мы придем сюда не сегодня, так через двадцать лет. Мы придем для того, чтобы земля эта разбогатела и стала плодородной, чтобы ее недра отдали трудолюбивым людям свои богатства. Благо моего народа в конечном счете это благо всего мира, потому что нет более талантливого, достойного народа, чем мой. Мы ничего ни у кого не намерены отнимать, но мы стремимся оплодотворить своим трудом чужие пустыни.

— Но что вам нужно от меня? — Рон никак не мог пробиться сквозь переплетение мыслей и настроений маркиза. Ему казалось, что с приходом его в корабль ворвался холодный и в то же время душный сквозняк, отнимающий дыхание и дурманящий голову.

— Дупликатор, — сказал маркиз. — Отдайте мне его — и можете улетать, куда захотите.

— Зачем?

— Вы решили, наверное, что я хочу делать таким образом золото?

— Да, я заподозрил вас в этом.

— Это путь для человека, но не для государства. Мне нужен дупликатор, чтобы мы могли сделать много таких дупликаторов, тысячи, сотни тысяч. Только тогда мы станем сильнее всех.

— Это невозможно, — ответил Рон. — Технология изготовления подобного прибора далеко превышает возможности вашей технологии.

— Тогда мы обойдемся одним.

— Опять же делать золото?

— Нет. Снимать копии с того, что сделали другие. Я не один. Подобных мне идеалистов, разведчиков, одержимых патриотической идеей, немало. И если мы сможем, проникнув в лаборатории и на секретные базы, заводы наших врагов и соперников, унести с собой у ничего не подозревающих хозяев образцы их продукции, копии их бумаг и расчетов — это великий шаг вперед.

Маркиз нахмурился.

— Впрочем, это лишь один из путей использования дупликатора на благо отечества. Мы придумаем и другие.

— К сожалению, я должен отказать вам в вашей просьбе, — сказал, задыхаясь, Рон. — Без него я не смогу улететь.

— В этом тоже не будет трагедии для меня и моей страны, — сказал Минамото.

— Уходите.

— Ничего подобного.

Коротким резким движением маркиз захватил руку Рона и начал ее выворачивать.

— Вам, наверное, никогда не делали больно, — сказал он. — Вы очень гуманные — люди со звезд. Вы добрые. Я недобрый. Я думаю о чести и величии моей родины. О миллионах моих соотечественников, жизнь которых я смогу улучшить. Я, а не ваша постыдная и жалкая филантропия.

И тогда Рон закричал. Ему в самом деле никто никогда не причинял боли — это немыслимо в мире, где он обитал.

— Что вы делаете?

— Дупликатор!

— Я не могу... я умру.

— Вы все равно умрете.

* * *

Андрюша, сидевший у костра и уплетавший очередной сандвич, сооруженный Пегги, вдруг отбросил его в сторону и схватился за голову.

— Что? — закричал он. — Такая боль!

Мюллер вскинул голову от записной книжки:

— Вам плохо?

— Вам плохо? — Пегги старалась поддержать Андрюшу, которого скручивала судорога.

— Нет! — Андрюша вырвался из ее рук. — Скорее! Это Рон.

Андрюша побежал к кораблю, спотыкаясь о сучья, налетая на деревья.

Пегги бежала за ним. Мюллер поднялся, сделал несколько шагов вслед, но остановился, потому что не был уверен, правильно ли поступает Андрюша, нарушая покой астронавта.

— Это японец, — сказала Вероника. Она тоже выбежала из палатки.

И кинулась следом за Андрюшей. Дуглас за ней.

— Осторожнее! — кричал он. — Ты не знаешь этого человека!

* * *

Маркиз полагал, что в корабле он в безопасности. Что никто не придет туда по собственной воле.

Он не получал никакой радости от того, что причинял боль этому чужому существу. Он предпочел бы, чтобы обошлось без пытки. Лишь высокая цель, которой он служил, заставляла маркиза, получившего образование в Сорбонне и читавшего Бодлера в подлиннике, выламывать пальцы пришельцу.

— Возьми... возьми, — прохрипел пришелец.

И дупликатор, покачиваясь в воздухе, возник у самого лица Минамото.

Тот отпустил Рона, чтобы подхватить падающий прибор.

Прибор был теплым.

— Вот и хорошо, — сказал маркиз.

Он смотрел на пришельца, который корчился у его ног, и с некоторой фаталистической грустью понимал, что сейчас он будет вынужден убить этого человека, который, отдав прибор, из источника благодеяний превратился в нежелательного свидетеля.

Эти секунды размышлений чуть не погубили полковника императорской армии, потому что, истязаемый болью и отчаянием Рона, в корабль ворвался Андрюша.

— Мерзавец! — кричал он, налетев на Минамото и свалив его на пол. Тот, хоть и был втрое сильней студента, выпустил дупликатор из рук. Прибор, не падая, отплыл в сторону и слился со стеной, потому что Рон не потерял сознания и способности понимать, что происходит.

И когда после секунды промедления Минамото собрался с силами и кинулся на Андрюшу, Рон, тоже слабый и немощный, вцепился в ноги маркиза, и они втроем покатились по полу, сливаясь с мягкими креслами, которые тщетно пытались принять форму тел, что вторгались в их мягкие объятия.

Маркиз, несомненно, победил бы в этой схватке, если бы не англичане. Дуглас и Вероника оказались на поле боя через минуту. Быстро разобравшись в перепутанных телах, Дуглас, в молодости неплохой боксер, прицелившись, точно ударил японца в челюсть. Голова того дернулась и упала.

— Нокаут, — сказал Дуглас. — Можно не считать до десяти.

— Он хотел вас убить? — спросила Вероника пришельца, помогая тому подняться.

— Нет. Сначала он хотел меня ограбить. Не знаю, стал бы он меня убивать...

— Он бы убил вас, — сказал Дуглас. — Вы не представляете, что он за человек.

— Я представляю это лучше вас, — сказал Рон. — Потому что и слова, и мысли его были так близки, что перемешивались с моими. Он человек, одержимый высокой идеей. Идеей, опасной для других людей, но ценной для него. Он ее раб, и потому все, кто не владеет этой идеей и не разделяет ее, должны стать его рабами.

— Вам плохо? — спросила Вероника.

— Спасибо. Мне... — Пришелец захрипел и начал оседать на пол.

Как будто на сцене, где все происходит в нужный момент, в комнате возникла Пегги с чашкой горячего чая.

— Пейте, — сказала она, опускаясь на корточки рядом с пришельцем. — Это тунгус Илюшка сделал. Он хороший доктор.

Все смотрели на пришельца, и какие-то секунды маркиз оказался без присмотра.

Он приподнялся на руках и медленно полз к двери. Затем встал, сделал два или три неверных шага, и это движение заметил Андрюша, который сам сидел на полу, держась за ушибленную голову.

— Держите его! — крикнул Андрюша.

Но было поздно.

Японец выбежал из корабля.

Дуглас, побежавший было следом, остановился, не решившись преследовать японца в буреломе.

* * *

Напоив тунгусским спасительным чаем пришельца, которому вовсе не стало от этого лучше, Пегги занялась ушибами и травмами своего Андрюши. Ее повышенное к нему внимание вызвало у Вероники усмешку и некоторую, как ни странно, ревность. Хоть ей и дела не было до тщедушного студента, а тем более до амуров служанки, интересы которой в Лондоне не поднимались выше полисмена, что стоял на углу их улицы, в отношениях Андрюши и Пегги злило проклятое и недостижимое бескорыстие, к которому внутренне стремится каждая женщина и тем более, чем она красивее, желаннее и предпочтительнее, как объект обладания.

Прибежала Ниночка. Она опоздала, она ушла далеко, размышляя о том, каким завтра станет свободный мир. А когда вернулась к костру, то встретила там Мюллера и Дугласа, рассказавшего о злодейском нападении японца на инопланетянина. Ниночка возмутилась этим коварством и испугалась — от жизни Рона зависела судьба Земли.

Увидев совершенно обессилевшего, серого астронавта, Ниночка вдруг поняла, что нападение маркиза — последняя капля, переполнившая чашу терпения астронавта, соломинка, как говорят англичане, сломавшая спину верблюду.

Этот человек уже никогда не полетит к звездам и никогда не приведет с собой сверкающие корабли галактической справедливости.

Даже ее малого медицинского опыта было достаточно, чтобы понять: Рон умирает, как умирал только что капитан Смит, потому что у него нет сил более жить.

И потому, выйдя со всеми остальными из корабля, Ниночка отстала от них и остановилась в одиночестве. Голоса людей удалялись к лагерю, они оживленно обсуждали события и пугались каждого куста — нет ли за ним японца.

Когда голоса стихли, Ниночка повернулась и решительно вошла в корабль.

Стоило ей сделать два шага внутри него, как она натолкнулась на невидимую, теплую, чуть упругую непроницаемую стену.

Она не удивилась, потому что, отправляя людей в лагерь, Рон сказал, что он примет меры, чтобы никто не мог войти в корабль без его разрешения.

— Это я, — сказала Ниночка, уверенная, что астронавт ее слышит. — Мне нужно поговорить с вами. Это очень важно. Я не займу много вашего времени.

— Мне плохо, — ответил голос у нее в голове. — Может быть, завтра?

— Завтра может не быть, и вы это знаете лучше меня, — сказала Ниночка твердо.

Она знала, что не уйдет, пока астронавт не впустит ее. И он понял это. Стена пропала. Ниночка вошла в корабль.

Инопланетянин устроился на кресле. Он был одет — силовое поле окружало его, поскольку чисто физический страх боли и смерти не покидал его. И угрозу, исходившую от людей, он видел во всем — даже в глазах этой девушки, даже в мягких движениях рук Пегги.

— Говорите, — сказал он, когда Ниночка остановилась на пороге.

— Я много думала, — сказала она.

— Говорите. И короче. У меня на счету каждая минута.

— Именно об этом я и хотела говорить. Я буду откровенна. Я имею медицинское образование.

— Неоконченное, — сказал Рон. Он порой проявлял информированность, куда превышающую разумные возможности.

— Мне очень грустно говорить об этом, — продолжала Ниночка, глядя прямо в глаза пришельцу, — но я боюсь, что вам не удастся вернуться к себе.

— Вы думаете, я умру?

— Вы умрете очень скоро.

— Зачем вы мне это говорите?

— Потому что это трагедия для меня и для всей Земли. Потому что я возлагала на вас все свои надежды, но вы их не оправдали. Нет, не улыбайтесь. Вы лишь оружие в руках природы. А я обязана использовать его. Пока злобные силы реакции не сделали этого.

— Простите, — голос Рона был еле слышен, — под злобными силами вы имеете в виду маркиза Минамото?

— Разумеется. Вы понимаете, зачем ему нужен дупликатор? Для того, чтобы японские империалисты могли расширить свою империю. Вы знаете, как они захватили Корею, разгромили отсталый Китай, как они нанесли удар царскому самодержавию...

— Простите, но мне не приходилось еще читать об этом.

— Неважно. Можете мне поверить.

— Вы опасаетесь, что японец...

— Дело не в японце. Он не главная опасность. Главная опасность — царское самодержавие. Наша страна, я должна сказать вам, это тюрьма народов, это грандиозная машина угнетения, разрушить которую наша с вами задача. Я была уверена, что вы это сделаете, когда приведете с собой своих друзей. Теперь же я поняла — я не могу на это надеяться...

— Вам тоже нужен дупликатор? — спросил астронавт.

— Да, вы должны отдать его.

— И умереть здесь?

— Вы все равно умрете. Не здесь, так в пути. Лучше, как говорили древние, синица в руках, чем журавль в небе. Синица — это маленькая птичка...

— А журавль — большая.

— Правильно. Имея дупликатор, я смогу связаться с моими товарищами по подполью. И все начнется на новом уровне. Мы наладим производство патронов, мы будем делать золото, чтобы финансировать наши боевые организации, мы сможем делать подложные документы... И, будьте уверены, ваша жертва будет не напрасной. В освобожденной России вам будет поставлен монумент.

— Вот это лишнее, — сказал печально Рон. — И я не вижу большой разницы между вашими намерениями и намерениями японца, который бил меня. Он хочет убивать людей ради своей идеи, вы — ради своей.

— Весь вопрос в том, кого убивать.

— Для меня это вопрос риторический, потому что я не имею возможности сравнивать. Я здесь слишком недолго. И, кроме того, меня смущает сам принцип разговора со мной. Собираясь убивать иных людей, вы намерены начать почему-то с меня, который не сделал вам ничего дурного.

— Если будет нужно, я пожертвую собой! — воскликнула Ниночка. Глаза ее сверкали, щеки раскраснелись. — Ради народа.

— И все вы говорите о народе... Нет, для меня любое убийство недопустимо. В первую очередь убийство меня самого. Мне хотелось бы жить и вернуться домой.

— Если прогресс общества приведет в конце концов к такому массовому эгоизму, примером чего вы являетесь, — сказала Ниночка, — то не нужен мне такой прогресс.

Рон услышал легкий звоночек, донесшийся с пульта. Он с трудом приподнял тонкую руку, и от этого движения огоньки на пульте замелькали чаще и веселее.

— К счастью, ремонт корабля фактически закончен и я смогу улететь от вас.

— Испугались? — В глазах у Ниночки стояли слезы.

— Испугался, — кивнул Рон.

Ниночка резко отвернулась от него, сделала несколько шагов к двери. Рон молча смотрел ей вслед. Только не останавливайся, молил он ее мысленно. Не надо останавливаться у двери и предпринимать еще одну атаку на меня.

Ниночка остановилась и обернулась.

— Я согласна, — сказала она. — Я согласна на участь худшую, чем смерть.

Она резким движением сбросила пальто, затем рванула за ворот строгой, черной с белым воротничком, блузки. Хрусталики-пуговки покатились по полу. Замутненное сознание Рона никак не могло подсказать ему, что же намерена делать эта девушка.

— Я готова, — срывались с побледневших губ Ниночки отрывистые слова, — я ваша. Любая жертва ради народа...

Корсет никак не поддавался хрупким пальчикам Ниночки, шнуровка путалась, по щекам девушки катились крупные слезы. Но вот еще усилие — и взору астронавта предстала небольшая девичья грудь, а пальцы продолжали расшнуровывать это бесконечное женское одеяние...

— И вы что, каждый день так раздеваетесь и одеваетесь? — спросил заинтересованно пришелец. — Сколько же это занимает времени?

— Не знаю... Я никогда... Не все ли равно...

Теперь юбка. И тоже крючки — шестнадцать крючков...

— Но что вы намерены делать? — так и не догадавшись о цели столь сложного действия, спросил Рон.

— Я отдаюсь вам, — прошептала Ниночка. — Я ваша... Я люблю Костю, я никогда не переживу измены ему, но ради свободы...

— Вы желаете вступить со мной в сексуальные отношения? — сообразил наконец пришелец.

— Называйте, как хотите. Я знаю, что мужчины готовы на все ради этого...

— Но разве возможны подобные отношения без любовного чувства? — спросил пришелец.

— Я не знаю. — Ниночка шла к нему, опустив руки, но тут расстегнутая юбка, шурша, упала на пол, Ниночка хотела подхватить ее, запуталась в складках и села на пол.

— Значит, вы полагаете, что я, вступив с вами в сексуальные отношения, — размышлял вслух Рон, — соглашусь расстаться не только с дупликатором, но и с собственной жизнью? Мне приходилось читать о том, что трагическая любовь приводила к гибели партнеров либо партнера. Но сделать это без любви?

— Это ужасно, — согласилась Ниночка, не поднимаясь с пола.

— А вы не подумали о том, что я сейчас могу удовлетворить свои сексуальные потребности, но после этого не захочу жертвовать своей жизнью?

— Не может быть! — Ниночка в ужасе попыталась подняться, но наступила на край юбки. — Вы не посмеете! Это нечестно...

* * *

Вероника отошла к ручейку, вяло текущему по болоту, чтобы умыться. Ее окружала грязь, грязь, грязь... Вода в ручейке была ледяной и пахла лесной гнилью.

— Мисс Смит! — окликнул ее из-за дерева японец.

— А! — Вероника готова была закричать, но японец поднес палец к губам, и Вероника кричать не посмела.

— Мисс Смит, у меня к вам есть деловое предложение.

— Отдайте мне бумаги, а то я позову Костика и казака. Они вас убьют.

— Они меня убьют, и вы ничего не получите.

— А в каком случае получу?

Вероника была хладнокровной молодой женщиной и привыкла к самостоятельности. Ничего, кроме разочарования, мужчины, претендовавшие на то, чтобы оберегать ее, не приносили.

— Я передам вам все бумаги отца, ваше завещание — все. При одном условии: если вы возьмете у пришельца прибор под названием дупликатор.

— Тот, из-за которого вы старались убить невинного человека?

— Я могу сейчас убить вас раньше, чем вы позовете на помощь.

— А какие гарантии, что я получу бумаги?

— Мое слово самурая.

— Оно существует?

— У вас нет выхода.

— У меня есть выход. Я позову на помощь...

— Не успеете. Через час я буду ждать вас здесь же. Бумаги будут со мной.

Маркиз исчез.

— С кем вы разговаривали, мисс? — спросила Пегги, которая подошла к ручейку за водой.

— Тебе показалось, — отрезала Вероника.

* * *

Когда профессор Мюллер подходил к кораблю Рона, он еще толком не знал, что скажет. Он знал, чего хочет, но не знал, что скажет.

У входа в корабль он обернулся. Менее всего ему хотелось бы ставить под угрозу жизнь пришельца, зная, что здесь скрывается опасный убийца.

Потому он совсем не ожидал, что какая-то растрепанная, полуодетая фигура вылетит ему навстречу из корабля — волосы взлохмачены, блузка расстегнута, юбка тянется по земле, пальто в охапку...

— Мадемуазель Черникова? Это вы? — спросил профессор, но ответа не получил. Рыдая, девушка скрылась в буреломе.

Не может быть, сказал себе профессор, останавливаясь перед люком корабля. Неужели он напал на девушку и пытался ее обесчестить? А производит впечатление хорошо воспитанного молодого человека. Впрочем, что мы знаем о нравах на дальних планетах? Не исключено, что они проповедуют у себя свободную любовь и распущенность нравов. Как известно, поздняя Римская империя, с точки зрения цивилизации бывшая передовым государством Земли, тем не менее отличалась именно распущенностью нравов.

Рассуждая таким образом, Мюллер все не решался войти в корабль.

Но тут слабый голос Рона прозвучал у него в ушах.

— Вам что-то нужно, профессор?

— Нет, — смутился Мюллер. — Я так, проходил, хотел проверить, как вы себя чувствуете.

— Вам ничего не нужно от меня?

— Ни в коем случае, — искренне произнес профессор.

— Тогда заходите. Я как раз закончил ремонт корабля и могу позволить себе краткий отдых.

Астронавт лежал на диване, составленном из мягких кресел. Он еще более осунулся. И производил впечатление человека, находящегося на последнем издыхании.

— Простите, — сказал Мюллер, — я не хочу вмешиваться в вашу жизнь и не мне судить о ваших нравах, но, входя к вам, я увидел мадемуазель Черникову в странном виде...

— Я не причастен к ее виду, — ответил печально пришелец. — Дело в том, что она предлагала мне свое тело в обмен на... дупликатор.

— Дупликатор? А он ей зачем?

— Для революционной борьбы, — сказал Рон.

— Но это же несерьезно, — сказал в сердцах профессор. — Что она, пули в нем будет отливать, что ли?

— Очевидно, и пули тоже.

— Надеюсь, вы ей не отдали этот прибор?

— Вы же знаете, что я не смогу без него улететь. Я умру.

— И умрет надежда Земли? — спросил Мюллер.

— Хорошо, что хоть вы понимаете ситуацию, — сказал Рон. — Мне начинает казаться, что всем и дела нет ни до меня, ни до судьбы планеты.

— Человек слаб, — согласился Мюллер. — И сегодняшний день ему кажется куда более реальным, нежели отдаленное будущее. Если бы вы сказали, что вернетесь через месяц, люди бы согласились ждать. Но поверьте мне, старому человеку: как тяжело ждать и не быть уверенным!

— Вам тоже нужен дупликатор? — спросил Рон.

— Я ничего у вас не просил.

— Но будь ваша воля?

— Нет! Люди, пришедшие сюда с этой же целью ранее, скомпрометировали саму идею. Я согласен ждать. Даже если не дождусь.

— И что бы вы сделали с дупликатором?

— Я бы не стал его использовать в корыстных целях. О нет! Я скромный человек, и профессорского жалованья мне хватает на жизнь. Но мысль о том, что мне не поверят, что меня поднимут на смех, невыносима. Мне нужно доказательство вашего существования!

— Тогда подождите. Подождите год, дайте мне жить!

— Я ничего не прошу, — возмутился профессор. — Вы сами задали мне вопрос.

— Я понял: если бы я сейчас умер, вы бы почувствовали большое облегчение. И не возражайте, профессор. Если вы заглянете в свою добрую маленькую душу, вы увидите, что я прав. Судьбы Земли для вас — это актовый зал университета, вы, стоящий там на кафедре, и гром аплодисментов. А затем через сколько-то лет славы — похороны по первому разряду.

— Вы слишком много о нас знаете, господин Рон, — рассерженно ответил профессор, который был категорически не согласен с пришельцем.

— Да, и с каждой секундой узнаю все более и все более сомневаюсь, достойна ли Земля нашей помощи. Или в ней есть некий генетический изъян, который погубит любую попытку вывести ее на путь гуманного прогресса.

— Я повторяю, что ничего не просил у вас! Не знаю, чем все кончится: вы умрете в пути, не вынеся путешествия...

— Возможно.

— Тогда лучше отдайте дупликатор мне. Он хотя бы останется достоянием науки и не попадет в руки дельцов или террористов.

— Еще один такой визит... еще один, и я сам отдам вам этот прибор! Я уже хочу умереть!

— Не мне вас судить, — сказал возмущенно Мюллер. — Вы жестокий эгоист, вот вы кто, сударь! Вы могли бы помочь реально земному прогрессу, но предпочли бегство!

Мюллер пошел прочь и на выходе столкнулся с Вероникой.

Та вошла спокойно, не торопясь, точно так, как положено заходить к занемогшему родственнику. Казалось, что в руке у нее небольшой домашний пирог, испеченный специально к такому случаю.

— Простите, если я вам помешала, — сказала Вероника. — Но я на минутку. Мне хотелось справиться о здоровье мистера Рона.

— Сами справляйтесь, — буркнул Мюллер. Ему было все противно. Да, скорее противно, чем стыдно. Он был унижен излишней откровенностью, даже цинизмом этого инопланетянина, забывшего, что он обязан жизнью именно профессору Мюллеру.

Вероника проводила чуть насмешливым взглядом надутого, как обиженный индюк, профессора и присела в кресло в ногах астронавта.

— Вы плохо выглядите, — сказала она.

— Я знаю об этом, — ответил Рон. — И должен вам сказать, что, если вы намерены предложить мне сексуальное общение, я заранее отказываюсь. Я вас не люблю. И я тяжко болен.

— Почему я должна предлагать вам такое... общение?

— Потому что вы пришли говорить со мной о судьбах Земли, о братстве гуманных галактик, а на самом деле вам нужен дупликатор, без которого мне не улететь.

— Как я понимаю, — сказала куда более опытная, чем Ниночка, Вероника, — кто-то вам предлагал уже свое тело, и безрезультатно. Так как Пегги вряд ли нуждается в дупликаторе, значит, это была русская анархистка. Наивная девочка — цыпленок. Таких мужчины не любят, потому что они спешат повиснуть у них на шее.

— Что же вы мне предложите за дупликатор? — спросил Рон.

— Рассказ, — ответила Вероника. — Рассказ о моем отце, о моей безнадежной жизни, о том, что без дупликатора мне никогда не увидеть отцовского дома, который без завещания займут дети его обнаглевшего жадного брата, о том, что я буду бедной и вынуждена буду пойти на панель, так как я никуда не годная певица.

— Как так — пойти на панель? — не понял Рон.

— Торговать своим телом, — пояснила Вероника.

— А что с ним будет делать покупатель? Или у вас еще есть случаи каннибализма?

— В переносном смысле — да.

— Я ненавижу вашу планету, — сказал Рон.

— И не намерены ей помогать?

— Ненависть не подразумевает отрицательных действий, — туманно ответил пришелец.

— Я обращаюсь к вашей жалости, — сказала Вероника. — Я молода, красива, я добрый нормальный человек. Я любила моего отца, хотя он не заслужил этой любви. Я хочу получить от жизни лишь то, что мне положено получить.

— И ради этого вы готовы убить меня?

— Я буду счастлива, если вы останетесь живы. Но вы можете умереть в любой момент. И сделаете тогда меня несчастной. Я не говорю о судьбах Земли — их не изменишь. Только о моем скромном счастье.

Рон закрыл глаза.

Веронике показалось, что он умер.

— Рон, — позвала она, — господин инопланетянин! Очнитесь! Нет, этого не может быть...

— Считайте, что я уже мертв, — ответил Рон, не открывая глаз.

Вероника не выдержала. Она готова была кинуться на него с кулаками. Она кричала на пришельца, обвиняла его в жестокости, в коварстве... Но Рон спал. Или делал вид, что спит.

Не видя ничего вокруг от гнева, Вероника выбежала из туманного, слишком белого и слишком расплывчатого корабля. Все погибло. Все погибло из-за этого бездушного мерзавца!

Но внешне она оставалась спокойной.

Перебежав по бревну на сухое место, Вероника поняла, что должна взять себя в руки. Иначе... иначе все потеряно.

А сейчас? — задала она себе вопрос.

Сейчас, ответила она себе, остается один шанс.

Она направилась к лагерю. И через несколько шагов человек, которого она искала, вышел из-за груды поваленных стволов.

Костик нес под локтем ружье — он не оставил надежды отыскать японца.

— Костья, — позвала его Вероника, останавливаясь и поправляя пепельные волосы, — у вас есть для меня секунда времени?

— Разумеется, — обрадовался тот. — Хоть вся жизнь.

— Мне не нужна жизнь. Мне нужна помощь, — сказала Вероника. — Вы единственный человек, который может меня спасти.

* * *

Костик вошел в корабль, и ничто ему не помешало. Рон лежал без сознания, он не слышал Кости до тех пор, пока тот не подошел к нему совсем близко и не наклонился, стараясь понять, дышит пришелец или уже помер.

Рон открыл глаза. Костя казался частью тумана.

— Господин Рон, — сказал Костя, нависая над пришельцем. Ружье он продолжал держать в руке, — я пришел к вам за прибором. За дупликатором. Вы меня слышите?

Рон чуть заметно улыбнулся. Все это было слишком похоже на дурной сон.

— Я не буду вас пытать или бить, — сказал Костя. — Хоть я думаю: лучше бы вы вообще сюда не прилетали.

— Почему?

— Потому что до вас мы жили как могли, хорошо ли, плохо ли, а теперь старой жизни нет. Неужели непонятно?

— Понятно.

— Если вы отдадите мне дупликатор, Вероника, от которой я без ума, наверное, согласится выйти за меня замуж.

— А если обманет?

— У меня есть шанс. Я его должен использовать...

— Я больше не могу... — сказал Рон. — Я даже не могу улететь... я потерял время... Поздно... все поздно... все потеряно...

Дупликатор нехотя отделился от стены и подплыл к Костику. Тот шарахнулся в сторону, подняв ружье, чуть не выстрелил.

Рон не слышал. Рон заснул... он угасал.

Костя отбросил ружье. Он схватил дупликатор и побежал к выходу. Он не знал, что придумает астронавт, когда придет в себя. Но он может и убить...

Прижимая аппарат к груди, он вышел из корабля.

Начало темнеть... Сумерки были исчерчены частыми снежинками, которые падали на землю и покрывали ее белым саваном. От этого провалы воды и черные стволы казались еще чернее.

Костя постарался засунуть сложенный дупликатор за пазуху, но тот не помещался. Выйдя на сухое место, Костик остановился. Он не знал, где отыщет Веронику, и не хотел, чтобы кто-то другой догадался, с какой добычей он покинул корабль. Надо спрятать...

Крючки на кожухе отстегивались с трудом, Костик спешил...

Дуглас ударил его по голове тяжелым суком, и Костя послушно и беззвучно улегся у его ног.

Дуглас и не ожидал такого везения. Он шел к кораблю пришельца, уверенный в неудаче, в провале своей миссии, потому что был неудачником с детства. Если кто-то крал яблоко в саду пастора, то пороли всегда хорошенького, но бедного Дугласа. Слишком много было соперников. Слишком много. И этот... пришелец, он не хочет умирать. Дуглас отлично понимал его, но все же пошел к кораблю, пошел, как бы выполняя тяжкий родственный долг.

Ему дупликатор был нужнее всех. В этом путешествии он потерял все — и покровительство японской разведки, ссудившей его деньгами, и руку Вероники, и деньги, взятые в долг, и, возможно, доброе имя... Дупликатор был богатством. И для Дугласа он имел конкретное и очень простое применение: бриллианты его двоюродного дяди, которые никогда не перейдут к нему по наследству, лежали в дядином имении, и раз в году, на день рождения дедушки, их вынимали и соседские сквайры приезжали посмотреть на чудеса Индии. Двух-трех карбункулов будет достаточно... а если мало, то можно будет повторить. И всегда найдется ювелир, который согласится распилить слишком известные, но все же не краденые камни.

Когда Дуглас увидел Костика, который стоял, полускрытый голыми ветвями, и пытался засунуть за пазуху дупликатор, голова его стала ясной, а движения четкими, как на боксерском ринге. Одно движение — и в руках тяжелый сук, второе — и Костя падает к его ногам.

Дуглас держал дупликатор в руках, любовался изяществом его линий и ощущал приятную тяжесть прибора. Несказанная радость охватила его: отныне он сможет целиком отдаться единственно любимому и достойному делу — он закончит свою поэму о Нельсоне, написанную классическим гекзаметром, он подарит изящной словесности все оставшиеся годы жизни, он учредит пенсии для престарелых писателей и стипендии для нуждающихся молодых литераторов.

Этим благородным и вполне искренним мыслям вряд ли удалось бы воплотиться в жизнь, даже если бы мистер Робертсон сказочно разбогател, ибо на нем была роковая печать человека, у которого никогда не будет в кармане лишнего фартинга. Его мысли были жестоко прерваны.

Если бы не случайность — если бы не последний комар, проспавший снегопад и возжелавший перед зимней спячкой набить желудок человеческой кровью, если бы не ярость, с которой Дуглас раздавил этого комара, изменив при этом позу, нож, пущенный верной рукой маркиза Минамото, без сомнения, поразил бы Дугласа в сердце.

Неожиданное движение Дугласа спасло ему жизнь.

Нож вонзился ему в предплечье, и острая боль заставила выпустить дупликатор.

Тот выпал из рук, ударился о черный ствол, отлетел в сторону и, подняв небольшой фонтан брызг, скрылся в воронке.

— Что вы наделали? — закричал Дуглас маркизу, имея в виду пропажу прибора, а не собственную рану.

Японец уже бежал к тому месту, где дупликатор скрылся в черной, отороченной белым снегом воде.

Не обращая внимания на раненого Дугласа, японец принялся бегать по краю воронки, стараясь заглянуть внутрь, потом стал вытягивать из кучи сучьев длинную слегу, сломал ее, принялся за другую — он хотел выяснить, насколько здесь глубоко. Притом он непрестанно приговаривал что-то по-японски, из чего Дуглас заключил, что Минамото совершенно не в себе и напряжение последних часов нарушило его психическое равновесие.

Но большего Дуглас заметить не смог, потому что ему стало дурно. Не сама боль, хоть боль и была, заставила его потерять сознание — мистер Робертсон не переносил вида крови, а его собственная горячая кровь струилась по рукаву и штанине, стало мокро и горячо ноге, а возле башмака быстро натекала красная лужа, растапливая тонкий слой снега.

И Дуглас, тихо застонав, рухнул на землю.

Вот эту картину и застала Вероника, которая разыскивала Костю.

Ее взору предстала страшная картина, которую при определенной доле воображения можно было бы назвать «После боя». На прогалине возле озера-воронки лежали два недвижных тела. Скорчился, прижав колени к животу, Костя Колоколов, а совсем недалеко от него в луже крови лежал, распростершись, Дуглас Робертсон.

Японца Вероника не заметила. Она как зачарованная смотрела на тела молодых людей, прикрыв ладонью рот и не смея закричать.

Кто убил их? Минамото? Где же он?

И тут она увидела японца. Не обращая на нее внимания, он стоял на краю воронки и часто опускал в воду длинный кривой шест, стараясь достать им до дна.

И тогда Вероника стала медленно, на цыпочках, отступать — только бы Минамото не увидел ее. И только когда деревья скрыли ее от японца, она побежала к лагерю.

* * *

Впереди пошли казак Кузьмич и тунгус Илюшка. У них были ружья.

Затем шли Андрюша и Ниночка.

Чуть в отдалении — Пегги, которая не хотела оставлять Андрюшу одного перед лицом страшной опасности. Она держала в руке столовый нож — иного оружия ей не досталось. Последним семенил Мюллер.

Вероника, несмотря на силу характера, лишилась чувств, как только рассказала в лагере о том, что видела.

К прогалине возле воронки подошли осторожно.

Казак выглянул из-за поваленных стволов. Поднял руку, предупреждая остальных, чтобы стояли на месте.

Впереди, в отдалении, возвышалось полушарие космического корабля, окруженное широкой полосой черной воды. Ближе на белом снегу лежали тела Кости и Дугласа.

А у края воронки они увидели маркиза.

Маркиз был раздет, и его маленькое жилистое тело посинело от холода. Рядом была аккуратно сложена его одежда.

Маркиз опустил в воду шест и, держась за него, намеревался сам спуститься в воду.

— Эй, человек, руки вверх! — крикнул казак.

Слова казака громом прогремели над тайгой.

На японца они произвели неожиданное действие.

Он даже не обернулся, а со всего размаха прыгнул в воду.

Брызги воды разлетелись во все стороны, пятная снег и окатив оба беспамятных тела.

Холодная вода оказала резкое воздействие на молодых людей.

Застонал, схватившись за голову, Костик. Приподнялся, ахнул при виде крови и снова упал Дуглас.

Но остальные бросились к воде, не обращая внимания на Дугласа и Костика.

Вода в воронке покачивалась, как в стакане, куда кинули кусок рафинада.

Казак наставил дуло на воду и строго сказал:

— Вылазь, не балуй!

И как бы послушавшись его, вода расступилась — из нее выскочила голова маркиза с выпученными глазами, рот открылся, забирая воздух, и голова скрылась вновь.

— Ничего, — сказал Кузьмич, не опуская ружья, — он теперь далеко не уйдет.

Но в следующий раз голова показалась совсем в другом месте — у самого корабля.

— Стреляю! — крикнул казак, но не выстрелил.

— Он за корабль поплыл! — крикнул Андрюша, бросаясь перелезать через стволы, чтобы обогнуть воронку.

Остальные побежали за ним.

Вода по ту сторону была мертвенно спокойной.

— А может, он вылез? — утешила себя пустой надеждой Ниночка. — Он вылез, а мы не заметили.

— С ними это бывает, — согласился тунгус. — Нырять надо?

— Там ничего не отыщешь, — сказал казак. — Дно-то все бревнами и сучьями завалено. Упало — пропадет, однако.

Теперь можно было обратить внимание на раненых. К счастью, оба пострадали несильно. На голове у Костика вздулась большая шишка, а Дуглас был ранен в мякоть руки. Больно, неприятно, но опасности для жизни никакой.

Андрюша пошел в корабль. Мюллер за ним. Кто-то должен был сообщить пришельцу весть.

Как смертный приговор.

* * *

Астронавт встретил их стоя. Нашел в себе силы.

— Я все уже знаю, — сказал он. — Я наблюдал.

— Мы выражаем вам искреннее сочувствие, — сказал Мюллер.

— Верю, но завтра вы будете благодарить судьбу за то, что все так закончилось.

— Вы не правы, — сказал Андрюша.

— К сожалению, прав. И так как я мертвый человек, то мне нет смысла говорить неправду.

— Казак сказал, что дупликатор не отыскать.

— Отыскать можно, — сказал равнодушно пришелец. — Но нет смысла стараться. Я думаю, что вы приведете сюда рабочих, осушите воронку и возьмете дупликатор. Правда?

— Мне он был не нужен, — сказал Андрюша.

— Вы не правы, — возразил астронавт. — Так как у нас с вами наблюдается определенная близость, мне не представляет труда заглянуть в ваши мысли. Простите, Андрюша.

— В моих мыслях...

— Именно это примирило меня с собственной судьбой. Сегодня ночью я увидел ваш сон. Это был не сон — видение, вызванное вашими подсознательными желаниями...

— Я не хотел.

— Значит, вы помните эту смесь сна и ваших мечтаний?

— Да, — сказал Андрюша. — Мне снилось, что у меня есть дупликатор, что мы с Пегги...

— Пропустите этот момент.

— Что с помощью дупликатора я сделал себе новый паспорт — скопировал паспорт Кости. И мы имеем много денег, и мы уехали в Россию. Я учу детей в школе...

— Не надо рассказывать. Главное, чтобы вы вспомнили. Вы первый искренне полагали, что Земле нужно спасение. И что надо сделать так, чтобы я мог улететь и привести с собой помощь.

— Я и сейчас так думаю.

— И не уверены в этом... Вы были последним.

— Я никогда не настаивал на том, чтобы завладеть дупликатором, — сказал Мюллер.

Рон не ответил.

— Может быть, вас найдут, — сказал Андрюша. — Вас ищут...

— Вы не представляете себе размеров Вселенной, — сказал пришелец. — И ее неизведанности. Я еще одна песчинка, сгинувшая в ней без следа.

— Ваш прилет не прошел бесследно для Земли, — сказал Андрюша. — В наших сердцах останется понимание Галактики. Мы будем ждать новой встречи с существами высшего порядка, подобными вам, господин Рон. Теперь для нас звезды, видимые в небе, не мертвы и не абстрактны. Мы знаем, что на них — наши друзья.

— И если через десятилетие или полвека до нас долетит новый космический корабль, его встретит лучшая, чем сегодня, Земля. Мирная и гуманная. Я хочу в это верить, — сказал Мюллер.

Воцарилась тишина. Пришелец тяжело, прерывисто дышал. Андрюша подумал, что надо будет позвать Пегги, может, она напоит его чаем.

— Нам всем надо будет с вами проститься, — сказал Мюллер, борясь с желанием заплакать. — И выразить вам благодарность за все...

— За что?.. Уходите.

Они покорно вышли.

Почти стемнело, снова повалил снег. Он был мягкий, беззвучный, снежинки, достигнув воды, несколько мгновений, прежде чем растаять, белели на черной глади. Следы японца возле места, где он нырнул, засыпало снегом, и лишь шест, воткнутый им, указывал на могилу столь нужного всем прибора.

Костер горел ясно и сильно. Рои снежинок окружали его, как розовое зарево.

Сквозь стенку английской палатки желтым кругом проникал свет переносной лампы.

У костра были только Кузьмич и тунгус Илюша. Они мирно беседовали, как охотники на привале. Подняли головы, увидев, что подходят ученые, но Андрюша заметил, как рука казака легла на ложе карабина. Кузьмич не забывал, что где-то рядом бродит обезумевший маркиз.

— Не замерзли? — спросил Мюллер деланно бодрым голосом. — Молодцы!

Может, он ждал, что казак отзовется: «Рады стараться», но для казака Мюллер не был настоящим начальником. У него здесь вообще начальников не было, даже молодой Колоколов не в счет.

Андрюша оглянулся — за завесой снега скрывался безмолвный космический корабль с умирающим астронавтом.

— Ты не замерз, Андрьюша? — спросила Пегги, когда он залез в свою палатку. Кроме них, в палатке никого не было.

— А где все остальные? — спросил Андрюша.

— Они у мисс Смит. Они читают дневники капитана Смита.

— Она их нашла?

— Пакет был в одежде, которую оставил китайский японец. А ты покушай. — Пегги протянула Андрюше очередной сандвич. Он был теплым от ее рук.

— Не хочется.

— Надо, обязательно надо, будешь здоровый, — сказала Пегги.

В палатке было тесно, до верха затылком можно достать. Пегги быстро дышала, в полутьме были видны только белки глаз и ровные зубы.

— Спасибо, — сказал Андрюша и вложил бутерброд в руку Пегги.

Пегги чуть склонилась и прижалась щекой к его щеке.

— Рон совсем умирает, — сказал Андрюша.

— Хочешь, я к нему пойду? Я ему снова массаж сделаю. Или слова скажу.

— Боюсь, что он этого уже не хочет. — Андрюша пытался услышать в себе голос или хотя бы присутствие пришельца. Но пришелец не отзывался. Он не был мертв — Андрюша знал, он почувствовал бы это.

Сопя и кашляя, в палатку залез Мюллер, долго приглядывался, потом спросил:

— Я не помешал?

— Разумеется, нет, Федор Францевич.

— Вас не интересует обсуждение дневника капитана Смита? — спросил он. — Там, говорят, очень интересные сведения.

— Нет, не интересует.

Пегги отодвинулась от Андрюши. Не дай Бог, если этот серьезный господин что-нибудь заметил! Он накажет Андрюшу.

— Там очень тесно, — сказал Мюллер. — Надеюсь, что я увижу эти документы потом. Они представляют большой интерес для науки.

* * *

А в другой палатке в самом деле было тесно.

Дуглас лежал, занимая чуть ли не треть свободного места, но не хотел, чтобы остальные переходили в другую палатку. Вероника листала страницы дневника, кое-что зачитывая вслух.

Никому это чтение сейчас не было интересно, даже Веронике. Но это было действие, занятие, которое оправдывало их пребывание в палатке, придавало смысл бессмысленному ожиданию.

— Я продолжу, — сказал Дуглас. — Вы устали.

— Не двигайтесь, — ответила Вероника. — Вам вредно.

Костик смотрел на Дугласа испепеляющим взглядом, но тот этого взгляда не чувствовал.

— Завещание, — спросил Дуглас, — завещание цело?

— Оно здесь. — Вероника показала себе на грудь. Все поняли, что завещание читать не будут.

Когда Вероника устала читать, стала читать Ниночка. Пошли записи о трагическом переходе по льду.

Дуглас закрыл глаза, у него начинался жар. Но он терпел. Возвращение дневника как бы позволило ему вновь приблизиться к Веронике. Страшный, злобный гений, который разлучил их, исчез... Но исчез ли?

Потом читал Костик. Ниночка перестала слушать. Она видела взгляды, которые Костик кидал на Веронику. Ничего, утешала она себя, борьба не закончена. Мы обойдемся без дупликаторов. И без Колоколовых, любовь к которым не более как слабость революционного бойца.

Так думала Ниночка, но на самом деле ее классовая ненависть к отпрыску эксплуататорского рода никак не уменьшала ее любви к Костику. И это было ужасно.

Костик порой поднимал руку, трогал шишку на голове. Дотрагиваться было больно. Ниночка сбегала, принесла ему полотенце, смоченное холодной водой. Но Костик не стал его прикладывать к шишке, потому что ему казалось, что Вероника будет смеяться над ним. Он полагал, что завтра утопит Дугласа. Вот так, возьмет и утопит.

Никому не нужное чтение продолжалось, потому что все ждали, хотя не могли признаться себе, что ждут смерти пришельца.

* * *

Они сидели, набившись в палатку. Хоть стенки ее были матерчатыми прорезиненными, но, пропитанные каучуком, они плохо пропускали воздух, и было очень душно. И они все ненавидели друг друга. По-разному и за разное.

Дуглас ненавидел Веронику, потому что знал, что потерял ее.

Костик ненавидел Дугласа, потому что понял, как далека от него Вероника.

Ниночка ненавидела Костика, потому что любила его.

Но все оставались вместе и делали вид, что заинтересованно изучают дневник капитана Смита, до которого никому из них не было дела.

* * *

Компьютер выдал Рону последнюю информацию: возможная длительность его жизни при настоящих условиях — семь часов плюс-минус десять минут.

И все.

Порой он терял сознание, продолжая при этом ощущать, как движется время. И в его сознании отщелкивали секунды — слишком быстро.

Все, что происходило с ним, было немыслимо, он не мог умереть здесь, на краю Вселенной. Бесследно.

Впрочем, нет. Профессор Мюллер со временем вытащит его корабль на сухое место, даже перевезет в музей и будет водить к нему экскурсии, а сам станет мирно стареть возле своего Великого открытия. Впрочем, успеет ли он вытащить корабль из болота? Ведь на Земле скоро начнется мировая война, а к концу ее никому не будет дела до инопланетных кораблей. А еще через несколько лет болото окончательно затянет в свою глубь металлический шар, и когда в конце двадцатых годов сюда доберется новая экспедиция, она так и не сможет разгадать тайны урулганского метеорита...

Все глубже погружался пришелец в бесконечный холодный сон. В котором не будет знания о судьбе тех людей, что ждут его смерти, думая о своих человеческих мелких делах, и которых в скорые годы разобщит, уничтожит судьба...

Вот и конец этой истории. Первый конец, привидевшийся всем.

* * *

Словно во сне кто-то подсказал выход.

Воспаленному умирающему мозгу решение показалось простым.

Надо встать и пойти к краю воронки, там, на дне ее, лежит дупликатор. Лежит и ждет. Надо только вынуть его из воды и стартовать.

Потом снова было затмение.

И жуткий, жгучий холод, мелкие, но болезненные ожоги снежинок по голой коже — наверное, он не оделся, когда покидал корабль?

Астронавт знал нужное место — там из воды торчал шест.

Он присел на корточки, стал вглядываться в воду, надеясь своими обостренными органами чувств ощутить присутствие прибора и точное место, где он лежит.

Но чувства отказывались подчиняться. Они лишь обманывали — они говорили, что снег обжигает, а вода горяча...

Астронавт присел на край воронки и опустил в воду ноги. Конечно же, вода горячая, но не настолько, чтобы свариться...

Он оттолкнулся от обрывчика и пошел вглубь.

Вода сразу сдавила, стараясь забраться в ноздри.

Когда-то, далеко отсюда, на той планете, куда не вернуться, Рон был хорошим пловцом. Его руки и ноги, лишенные управления, двигались инстинктивно — надо было достать до дна... Но там были лишь спутанные бревна.

Рон вынырнул.

Холод воды привел его в чувство. Как ни странно, он чувствовал себя лучше — к нему вернулось сознание, но вместе с ним и отчаяние, понимание того, что дупликатор ему никогда не найти.

* * *

Андрюша выбежал из палатки.

— Опять, да? — кричала вслед Пегги. — Он зовет тебя?

Она кричала так громко, что Ниночка выглянула из другой палатки и спросила вслед:

— Что случилось? Он умер?

Пегги не ответила — она уже скрылась в снегопаде.

Ниночка не думала, что побежит к кораблю, — ее это уже не касалось. Но побежала. Сзади топали сапоги Костика.

Андрюша добежал до воронки и почти в полной темноте увидел на поверхности воды голову пришельца. Тот нырнул снова.

— Нельзя, вы же больны! — крикнул ему Андрюша, но, конечно же, Рон не услышал.

Андрюша стал быстро раздеваться, путался в башмаках, в штанах. Пегги повисла на нем — пыталась оттащить от черной воды.

Подбежала Ниночка, она не поняла, кто и с кем борется, и кинулась кому-то помогать...

Андрюша вырвался, так и не раздевшись толком, нырнул вслед за Роном. Тот как раз поднимался, чтобы вдохнуть воздуха, хотя уже и не чувствовал, что поднимается, — он несся по темному туннелю к далекой звездочке света впереди.

Андрюша даже не понял, холодная ли вода. Он тянул неподатливое, мягкое, упрямое тело астронавта и, когда понял, что теряет силы, почувствовал, как рядом в воду плюхнулось что-то тяжелое — Костик помог ему вытащить Рона на берег.

Мюллер стоял с фонарем — он оказался предусмотрительней прочих. Потом, когда Рон уже лежал на пальто Вероники, которая успела его расстелить, появился тунгус Илюшка с факелом — головней, обмотанной просаленной тряпкой.

Пришелец что-то бормотал.

Андрюша поднялся и снова шагнул к воронке.

— Нет! — завопила Пегги.

— Чего уж, — сказал Костик. — Поздно так просто стоять.

И пока Андрюша отчаянно, но безуспешно вырывался из цепких отчаянных рук Пегги, Костик, которого никто не удерживал, вновь ушел в черную ледяную воду. И тогда Ниночка поняла, что он погибнет, если она не придет ему на помощь...

Ниночку удержал Кузьмич. Казак крепко схватил ее на лету, потащил обратно от воды, страшно матерился, а Андрюше удалось извернуться и вырвать руку у Пегги. Он протянул ей мокрые очки, которые чудом не потерял под водой, и сказал строго:

— Береги. Я без них как без рук.

И пока Пегги растерянно брала очки, он уже был в воде.

Отчаянное, сумасшедшее желание найти этот проклятый дупликатор охватило всех, как припадок истерии. Мюллер бегал по берегу, размахивая фонарем, и что-то кричал ныряльщикам, даже Дуглас забыл о своей простреленной руке и начал сползать по откосу в воду, но задел руку, и боль привела его в чувство. Тут с берега метнулась в воду еще одна фигура — это была Пегги. Она должна была спасти Андрюшу. Но она понимала, что Андрюша не вылезет из ледяной воды, пока не найдет этого прибора. А раз так, она найдет его сама. Нырнуть она не смогла — вода была такой обжигающе холодной, что тело Пегги, не послушавшись ее, выпрыгнуло обратно на берег...

Вероника сорвала с себя теплую кофту и растянула над пришельцем, чтобы снег не падал ему на лицо.

— Потерпите, господин Рон, — уговаривала она его, — не умирайте. Они обязательно найдут.

— Есть! — прохрипел, вынырнув в четвертый или пятый раз, Костик. И нырнул снова.

Они столкнулись с Андрюшей под водой. Но оба уже знали, что отыскали — руками, в переплетении ветвей, сучьев и бревен, они трогали и ужасались этому — нечто мягкое и податливое...

Костик, задерживая из последних сил дыхание, стал обламывать сучья, что держали эту мягкую массу. Андрюша старался делать то же самое.

* * *

Вода раздалась, и медленно, как в тягучем кошмаре, из нее показалось белое, блестящее под светом факела и фонаря обнаженное тело. Рядом две головы — Андрюши и Костика.

Костик, ухватившись одной рукой за торчавший из воды ствол, перевернул тело.

Мертвые глаза маркиза Минамото были открыты.

Его скрюченные пальцы прижимали к груди дупликатор.

* * *

Казак и Дуглас вытащили тело японца на берег, положили рядом с пришельцем.

Тунгус и девушки помогли вылезти из воды ныряльщикам.

Пегги сразу накинула на Андрюшу свое пальто и потащила его к палатке, но он не давался. Ниночка говорила Костику:

— Ты прыгай, прыгай, миленький, только не простудись.

Костик услышал и начал подпрыгивать на месте.

Веронике вдруг захотелось засмеяться — смеяться было нельзя, она подавляла в себе приступы смеха. Руки, в которых она держала над головой пришельца кофту, дрожали.

Дуглас здоровой рукой вырвал из пальцев маркиза дупликатор.

— Мистер Робертсон, — сказал профессор Мюллер, — если вы полагаете...

— Не говорите глупостей, профессор, — сказал Дуглас. — Я отнесу его на корабль.

— Лучше я сам, — сказал Мюллер. — У вас болит рука.

Дуглас покорно передал профессору дупликатор, а тот Дугласу — фонарь. Дуглас пошел впереди к кораблю, освещая бревна, чтобы профессор не свалился в воду.

Труднее было нести астронавта. Бревна покачивались — от снега они были мокрыми и скользкими. Голову его поддерживала Вероника, под плечи подхватил Кузьмич. Андрюша и Костик держали его под бедра.

Они пронесли Рона в корабль и положили на сдвинутые кресла.

В корабле было тепло, но на Андрюшу напала дрожь, стучали зубы, тряслись руки.

Ниночка, не стесняясь, подолом юбки вытирала Костику руки, а он говорил ей, широко улыбаясь:

— Сейчас твой революционный студент концы отдаст, ей-Богу!

Пегги старалась привести Рона в чувство. Она знала какие-то свои, цейлонские слова и движения рук.

— На вид пустяковый прибор, — сказал Дуглас. — Давайте скопируем что-нибудь на прощание.

— Может, он и не проснется, — сказал Мюллер.

— Ах, оставьте! — сказал Дуглас. — Они там страшно живучие.

Он был прав. Рон приоткрыл глаза, чуть-чуть, словно ему мешал свет.

— Господин Рон, — сказал Андрюша, — вы меня слышите? Скажите, как поднять этот саркофаг? Как запустить ваш корабль? Мы не знаем.

— Поздно...

— Мистер Рон, — сказал Дуглас, — мы нашли эту игрушку. Видите?

Он показал дупликатор Рону, но неясно было, понял ли тот, что хотел сказать Дуглас.

Андрюша почувствовал жжение в голове — словно мысли Рона пытались вгрызться в его мозг. Он не понимал слов, но он знал, что надо делать.

Неуверенно, прислушиваясь к дальнему неразличимому голосу, он подошел к пюпитру и начал нажимать на нем кнопки. Дупликатор вырвался из рук Дугласа, подлетел к стене и исчез в ней.

Средняя часть пола начала подниматься, стоявшим там пришлось расступиться. Длинный саркофаг поднялся на аршин от пола, его крышка съехала в сторону и осталась висеть в воздухе.

— Помогите мне, — сказал Андрюша.

Мужчины помогли перенести Рона в саркофаг. Тогда он открыл глаза шире.

— Я... — прошептал он.

Некоторым показалось, что он сказал: прилечу, другим — докажу.

— Надо уходить, — сказал Андрюша. — Он должен войти в состояние летаргического сна, прежде чем последние силы оставят его.

— А как же он будет управлять аппаратом? — спросила Ниночка.

— Аппарат будет сам собой управлять.

— Мы будем ждать вас, — сказал Мюллер, глядя, как надвигается на саркофаг матовая выпуклая крышка. Рон смотрел на него, потом перевел взгляд на Ниночку.

— Мы будем ждать вас, — повторила Ниночка.

То же сказали Вероника, Дуглас, даже тунгус Илюшка — как будто иные слова говорить в таких случаях не пристало.

Потом все вышли.

Пегги вышла предпоследней и остановилась, держась за край люка, ждала Андрюшу — она вдруг испугалась, что Андрюшу увезут на небо.

Потом вышел Андрюша, и крышка люка сама задвинулась.

Андрюша помог Пегги перейти по бревнам на берег, где лежал, глядя мертвыми глазами в черное облачное небо, маркиз Минамото. Там же стояли остальные. Вероника опиралась на здоровую руку Дугласа. Ниночка стояла рядом с Костиком, но не дотрагивалась до него.

Мюллер был ближе прочих к краю воронки. Он старался, хоть и с запозданием, определить размеры и точную форму космического аппарата. Вдруг он сказал Андрюше:

— В следующую экспедицию никогда не отправлюсь без фотографического аппарата.

Сначала вздрогнула вода, как бы утекая вниз и обнажая нижнюю часть корабля. Но это был обман зрения — на самом деле он начал подниматься.

Затем с хлюпающим, поцелуйным звуком вода отпустила его, и он начал бесшумно и мерно стремиться точно вверх. Он стал большим темным пятном, а затем еле различимой темной точкой на фоне ночных облаков. В том месте, куда он уходил, образовалось белое пятно. Оно вытягивалось, превращаясь в белую, словно из пара, дорожку. Никому из смотревших на это не доведется дожить до эры реактивных самолетов, и никто из них так и не узнает, что для Земли такие белые полосы станут обычны, как полеты голубей или дым паровоза.

Высоко сверкнула звездочка.

— Все, — сказал Андрюша. Первый и единственный из всех он почувствовал страшную, невосполнимую пустоту в душе.

* * *

Старший Колоколов встретил их у Власьей заимки.

Что-то грызло его — даже не доделал всех дел в Булуне, оставил за себя приказчиков, нанял за большие деньги быстроходный катер у золотопромышленника Аганбегяна и помчался обратно.

Ему первому обо всем и было рассказано.

И он первым вроде бы и поверил, но и не поверил до конца. Потому что даже если несколько достойных доверия людей рассказывают тебе о событии, которого быть не может, побеждает чаще всего твое собственное трезвое мнение. А профессору, прощаясь с ним в Новопятницке, он сказал:

— Я бы на вашем месте, Федор Францевич, поостерегся в Петербурге это рассказывать. Мы-то еще поверим, а там смеяться будут. Теперь, как мне Костик рассказывал, в моде фантастические истории про всяких марсиан. Охота вам портить себе репутацию?

А в первый вечер, у Власьей заимки, Колоколов позвал Веронику поговорить. Они пошли вдвоем по берегу.

Вероника сказала Колоколову:

— Я буду с вами откровенна. Из всех мужчин на свете вы мне ближе всех. Несмотря на разницу в возрасте. И если бы не находка завещания, я бы осталась здесь вашей женой, наложницей — кем угодно. Я уже решила это перед тем, как увидела умирающего отца. Но теперь я состоятельная женщина. И намерена жить в той обстановке, которая мне приятна.

Колоколов не понял слов, но понял смысл речи.

— Я тебя осыплю золотом, — сказал он.

— Я сама, — рассудительно сказала Вероника, — могу осыпать вас казначейскими билетами лондонского казначейства. Да вы и не захотите, чтобы я умерла от тоски в этой дикой стране, где меня всегда будут преследовать ужасы, пережитые за последние дни.

Колоколов тоже понял смысл ответа.

Они поцеловались с Вероникой.

Колоколов решил подарить ей авто. Что и сделал по возвращении в Новопятницк. И за свои деньги отправил его в Лондон.

Костик ждал Веронику у избы. Та не спрятала взгляда. Взгляд ее был доброжелателен, пуст и спокоен. И больше Костик ничего спрашивать не стал. Вероника вошла в избу. При виде ее Дуглас, у которого был жар — воспалилась рана, — попытался подняться.

— Не беспокойтесь, мой друг, — сказала Вероника. — Постарайтесь не умереть от гангрены. Мне нужен верный спутник во время моего долгого путешествия в Англию.

Дуглас облегченно откинулся на свернутую валиком медвежью шкуру.

На обратном пути Дуглас написал серию статей для «Дейли мейл». Из тех, что повествовали о путешествии по Лене и встрече с умирающим капитаном, получилась затем книга, ставшая бестселлером. Две главы этой книги, где говорилось о находке метеорита и последующих приключениях с астронавтом, редактор серьезной газеты печатать не стал. Поэтому Дуглас не включил их в свою книгу. Он сказочно и быстро разбогател. И так же сказочно и быстро растратил эти деньги. Тогда уже началась война, он ушел добровольцем в армию и погиб под Верденом в середине 1916 года.

Вероника рассталась с ним, как только они добрались до Лондона. Через два года она вышла замуж за Патрика Сайлса, второго баронета Уолсбери, который был старше ее на двадцать шесть лет. До самой своей смерти, последовавшей в 1943 году, она жила в Уолсберийском замке. У нее было двое детей. Она также опубликовала книгу «Приключения в Сибири. Девушка ищет отца». В ней она тепло отзывалась о Колоколове, который в 1920 году уехал в Харбин и погиб через шесть лет, убитый грабителями, которые так и не сумели вскрыть его сейф.

Как ни странно, раньше всех сгинул Костик Колоколов. Он жестоко простудился в ту ночь и заболел чахоткой. Притом он пил. У Костика были частые припадки безумия, и в такие моменты он признавал только Ниночку, которая безропотно и преданно ухаживала за ним. Во время одного такого припадка он утопился в Лене. Это случилось за месяц до Февральской революции.

Вскоре Ниночка и Андрюша покинули Новопятницк.

Ниночка сразу окунулась в революционную работу, вступив в августе 1917 года в партию большевиков. На Южном фронте она служила в политотделе 2-й армии, а при отступлении в 1919 году попала в плен к махновцам, которые ее замучили. Андрюша стал трудиться на ниве народного просвещения. Они с Пегги жили сначала в Москве, а потом, когда после гражданской войны у кого-то возникли сомнения по поводу происхождения жены товарища Нехорошева, уехали в Поречье, где Андрюша несколько лет учительствовал в местной школе. После смерти Пегги он уехал из Поречья, и его следы теряются.

Профессор Мюллер, по здравому размышлению, в докладе о поисках урулганского метеорита не стал упоминать о его истинной природе. Астронавт Рон оказался провидцем — научные интересы Мюллера требовали, чтобы Рон умер, а корабль его остался на Земле в качестве вещественного доказательства.

На случай, если Рон вернется, Мюллер подробно описал все события на Урулгане и спрятал записи на квартире у двоюродного брата. После смерти Мюллера в 1936 году брат, опасаясь ареста, на всякий случай сжег все бумаги.

Долетел ли Рон до своей планеты или умер в пути, неизвестно.

Летят ли к нам корабли галактического центра, чтобы помочь Земле выйти из эпохи варварства и приобщиться к гуманным цивилизациям космоса, или там и не подозревают о нашем существовании, пока сказать нельзя.

Фантастика -> [ПИСАТЕЛИ] [Премии и ТОР] [Новости] [Фэндом] [Журналы] [Календарь] [Фотографии] [Книжная полка] [Ссылки]