в которой я удостаиваюсь высочайшей чести, но радости от того не испытываю
Плащ на мне был богатый, шелковый, с капюшоном, лицо скрывающим.
Хоть и церковная одежда, простого шитья и цветов неярких, а сразу видно — не простой послушник ее носит. Китайские шелка дорого стоят, есть чем гордиться.
И веревка, которой мои руки за спиной связаны — шелковая.
Тоже повод для гордости, наверное?
Если уж начистоту, то это и не веревка, а поясок от того плаща, что на мои плечи накинут. И завязали его быстро, небрежно, и не годится скользкий шёлк на путы, а вот уже десять минут я на ходу пальцами шевелю, пытаюсь узел ослабить — не выходит! Не так просты святые Братья, как кажутся...
Хотя чем бы мне распущенный узел помог? В Урбисе, городе в городе, резиденции Юлия, Пасынка Божьего...
Да еще с двумя спутниками, что вели меня по бесконечным коридорам, крепко под локти поддерживая. Со стороны, наверное, виделось все мирно и обыденно: молодые послушники помогают идти старенькому священнику, погруженному в благочестивые раздумья...
Вот только не было во мне сейчас ни капли благочестия. Может от того, что затылок ныл, и в голове все еще плыл тягучий звон. А скорее от того, что я понимал прекрасно — ничего хорошего меня впереди не ждет.
— Ступенька, святой брат, — сказал тот, кто шел справа. Беззлобно сказал, даже заботливо.
А что уж им на меня злобиться? Теперь-то...
В щель капюшона видел я только маленький кусочек пола. Идти это не помогало, но все какое-то развлечение. Долго мы идем, и все время разный вид.
Вначале, как из кареты выбрались, под ногами был простой камень. Гладко пригнанный, чисто выскобленный, но камень — без затей. Потом деревянные полы длинных галерей. Потом мраморные, с инкрустацией, дворцовые. Потом поверх мрамора легли мягкие ковры.
Все богаче и богаче...
Хотя какая разница, что ногами топчешь?
Главное — самому под чужие ноги не лечь...
— Стойте, святой брат...
Это тот, что слева. По переменке говорят.
Я стоял послушно, только пальцы своевольничали: играли с узлом, пытались гладкий шелк поддеть, да распустить. А послушник справа позвенел ключами — судя по звону, хорошая бронза на ключи пошла, отворил дверь.
— Ступенька, святой брат...
Странно. Я уж ожидал, что скоро под ногами самшит и красное дерево окажутся, бирюзой и сталью инкрустированные. Ошибся, снова простой камень...
Меня вели куда-то вниз, в подвалы.
Сердце застучало сбивчиво и тревожно.
Нет, я снисхождения не ждал, ко всему готовился, но не так сразу!
— Куда вы меня ведете? — не выдержал я и задал вопрос. Конечно, ответа не было. Только пальцы конвоиров сжались крепче.
Вот так...
Шли мы по лестнице, довольно пологой, но тянулась она так долго, что до поверхности сейчас было метров десять, не меньше. Самое место для пыточных камер: никакие крики не долетят до дворцов Урбиса, не потревожат праведников.
Сжал я губы покрепче, и решил, что больше задавать вопросов не стану.
Умел жить — умей и умереть.
Еще три раза гремели ключи. А вот людей нам не встретилось, и тишина стояла мертвая. Непохоже на пыточные камеры: самому искусному палачу нужны подручные, а инструмент, к делу готовящийся, шум издает немалый.
Умом я понимал — успокаиваю себя. Но так хотелось в худшее не верить! Это в самой природе человеческой: неизбежному противиться, надежды строить. И ведь помогает порой. Вот когда в египетской пирамиде у меня фонарь потух, придумал я сам себе утешение — по памяти, мол, выйду, память у меня хорошая...
И пошел.
И вышел... выполз на третий день.
Только совсем не через тот лаз, через который в гробницу забрался. Через какой-то другой, никому не известный.
Умирать никогда не хочется. Вот потому и надеешься на лучшее — до конца.
— Садитесь, святой брат.
Меня толкнули в плечи, и я упал на жесткое сиденье. Впрочем, подлокотников, к которым положено руки прикручивать, не было, и это радовало.
Минуту было тихо. Конвоиры стояли молча и не шевелясь, будто и нет их. Только дышали чересчур громко.
А потом скрипнула где-то впереди дверь. Вспыхнул свет — яркий, будто от газовых рожков, или ацетиленовых ламп. Раздались шаги... и мои конвоиры будто забыли дышать.
— Снимите с него капюшон.
Сказано было негромко, и вроде бы мягко. Но с такой властностью!
Капюшон с меня сдернули вмиг, в четыре руки. Наверное, и голову оторвут так же радостно, если потребуется...
Поморгал я, озираясь, привыкая к яркому свету, и пытаясь понять где очутился.
Нет, на пыточную камеру не похоже.
Вообще ни на что не похоже!
Маленький круглый зал, вдоль стен — череда газовых рожков, на потолке — древняя, потемневшая, совсем уж неразборчивая мозаика. Стены каменные, пол каменный. Я сижу на короткой деревянной скамье без спинки, конвоиры мои рядом застыли. Впереди точно такая же скамья, простая и жесткая, из темного от времени дерева. И на ней сидит человек: пожилой, все лицо в морщинах, лоб с залысиной, глазки подслеповатые, навыкате, будто сонные...
Простой человек в белой мантии, в белой тиаре...
— Освободите ему руки.
Говорил он, почти не разжимая губ. Будто каждое его слово — драгоценность, и неизвестно еще, достойны ли мы услышать сказанное.
А ведь так оно и есть!
Преемник Искупителя, глава Церкви Юлий сидел передо мной.
То, что мне не давалось, у святых братьев проблем не вызвало. Шелковый поясок развязался вмиг.
— Уходите.
Святые братья склонили головы — и беззвучно ускользнули в ту дверь, через которую привели меня.
Мы остались наедине.
И месяца не прошло с тех пор, как был я удостоен чести лицезреть епископа Ульбрихта. Помню, как бросился перед ним на колени, припал к руке, прощения и благословения прося...
А сейчас — будто выжгло во мне что-то. Будто остыло.
Сижу перед Пасынком Божьим, и не шевелюсь...
— Понимаю... — сказал Юлий. Посмотрел куда-то в сторону, вздохнул. — Назови свое имя.
— Ильмар.
— Ты вор? — так же сонно, скучно спросил Пасынок Божий. Он слегка картавил, как человек долго пытавшийся от косноязычия отучиться, но так до конца и не преуспевший.
— Да... ваше святейшество.
— На Печальных Островах ты помог бежать с каторги мальчику по имени Маркус?
— Да... ваше святейшество.
— Ты знал тогда, что Маркус — младший принц Дома?
— Нет.
Пасынок Божий опустил веки и будто вообще задремал. Я потихоньку оглянулся. Да быть того не может, чтобы меня, каторжника и душегуба, оставили наедине с самим Юлием!
Но никого кроме нас в странной этой комнате не было. И никаких амбразур, сквозь которые меня на прицеле держат, я тоже не увидел. Может смотрел плохо?
— Почему ты его спас? — пробормотал Юлий. — А? Почему...
Вроде бы он и вопроса не задал, так, в воздух произнес. Но я ответил:
— Он мне помог бежать.
— Помог, а дальше? — тощие плечи под белой мантией вздрогнули. — Зачем потом спасал, правды не зная?
— Сестра-Покровительница завещала товарищей не бросать...
— Чтишь Сестру... Это хорошо. — Брат Юлий посмотрел на меня: — А Искупителя — чтишь?
— Чту.
— Верю, — легко согласился Юлий. — Поглядеть, так ты достойный сын Церкви. Как же дошел до жизни такой?
— Какой? — тупо спросил я.
Пасынок Божий помолчал. Потом спросил, с ноткой интереса:
— Знаешь, где мы с тобой беседуем?
Я замотал головой.
— Это часовня, в которой короновали Искупителя на римский престол. Вокруг нее весь Урбис строился. Это — сердце веры, Ильмар. Эта комната невзрачная, для беглого взгляда убогая, — основа Державы. Она, а не великие монастыри, пышные храмы, огромные соборы.
Меня дрожь пробила. Вот чего не ждал... А Пасынок Божий продолжал:
— Немногие удостоены чести сюда войти. Еще меньше тех, кто на эти скамьи садился. На одной из них сидел сам Искупитель... вот только на какой — неведомо. Даже мне.
Он снова на меня посмотрел. Странная у него манера, глянул — будто коснулся... и тут же взгляд отдернул.
— За что мне такая честь? — спросил я.
— Скажи правду, вор Ильмар, — моего нахального вопроса Пасынок Божий будто и не заметил. Не заметил, но ответ дал... — Здесь, в сердце веры, в символе Урбиса, ты не посмеешь сказать неправды. Ответь... — Снова быстрый взгляд — только теперь Пасынок Божий глаз не отвел, впился в меня взглядом, и голос его окреп, набрал силу: — Кем ты считаешь Маркуса, бывшего принца Дома?
— Искупителем... — прошептал я.
Пасынок Божий тонко сжал губы. Спросил:
— Почему?
— Он Слово Изначальное узнал... — начал я. — Разве простому человеку оно дастся?
Молчал Юлий, смотрел в пол, опять будто задремав. Но я к такой его манере уже привыкать стал, и ждал терпеливо. И дождался:
— Скажи, брат мой во Сестре и Искупителе, Ильмар-вор... А почему же Церковь с таким усердием ищет повсюду невинное дитё, в котором дух Искупителя приют нашел?
Перевел я дыхание, собрался с силами, и ответил как думал:
— Изначальное Слово — власть, ваше святейшество. Ключ ко всем Словам, что были, и есть, и будут. Ко всем богатствам, что в Холоде спрятаны.
— Что же с того?
— Кто Изначальным Словом владеет, тот будет миром править... — пробормотал я. — А это и для мирских владык — соблазн, и... и для Церкви Святой.
— Ильмар-вор... — начал было Юлий, да замолчал в раздумье. Потом голову поднял, и будто только меня увидел — спросил: — А расскажи-ка мне, Ильмар, что случилось в городе Неаполе, где встретился вам офицер Стражи Арнольд. Расскажешь?
Пустой вопрос, все я уже сказал, еще на первом допросе... Плоть — слаба, как стал мне итальянский искусник “Белую розу, красную розу” показывать, так и рассказал, уже на третьем белом лепестке во всех грехах признался.
— Расскажу, — кивнул я.
Хорошо хоть, не с самого начала повелел Пасынок Божий рассказывать. С гиблой каторги на Печальных Островах, откуда мы с Маркусом бежали, планёр похитив и летунью Хелен принудив до материка нас доставить. С города Амстердама, где на меня облаву устроили, и где стал я свидетелем проступка Арнольда, офицера Стражи — в горячке схватки собственного напарника убившего. А больше всего не хотелось мне рассказывать, да и просто вспоминать, как святые братья во Сестре и в Искупителе друг друга убивали... и как я одного из них убил...
Ну а Неаполь... что по сравнению со всем этим Неаполь?
Рассказал я Пасынку Божьему, как бежали мы с Миракулюса: младший принц Маркус, я, летунья Хелен и настоятельница Луиза, помогавшая Маркусу на Острове Чудес от Стражи прятаться. Как Маркус своим Словом чудеса творил, как мы от линкора имперского отбились, как в дилижансе рейсовом приехали в Неаполь — прямо в засаду, устроенную Арнольдом.
И как Маркус побоище остановил, одним лишь Словом... Как холод прокатился по улочке, как испуганно ржали лошади, с которых исчезла упряжь. Как стражники, оставшиеся в один миг с голыми руками, дергались, будто тарантеллу танцую, ощупывали себя, оглядывались, пытаясь понять, кто же их обезоружил.
Тогда Марк забрал в Холод все, что только могло послужить смертоубийству. Забрал, даже не прикасаясь, даже не глядя — одним усилием. Далось ему это непросто, и повязали бы нас стражники, даже без оружия оставшись — если бы не Арнольд.
Что у него тогда в душе творилось? Лишь Сестре с Искупителем ведомо. Мне-то попроще было, на меня долг офицерский не давил, я Дому не присягал... Только Арнольд выбор сделал. И вывел нас из засады, собственных солдат раскидывая, будто кукол тряпичных, одной рукой дорогу прокладывая, другой беспамятного Маркуса к груди прижимая.
— Уверовал, значит, офицер Арнольд... — сказал Пасынок Божий. Вроде как с иронией сказал, но голос-то серьезным остался. — Писание вспомнил...
— Как же его тут не вспомнить? — отважился я на вопрос. — Ведь сам Искупитель, когда солдаты римские его с Сестрой убить хотели, то же самое сотворил!
Пасынок Божий вздохнул. Спросил:
— Дальше что было, Ильмар-вор?
— Мы в порт отправились, — я облизнул пересохшие губы, соображая, не стоит ли хоть чуточку утаить... Да к чему? Вреда от моих слов уже не будет. — Хотели на корабле, морем, в Марсель или Нант идти. А там уже — как сложится. В колонии Вест-Индии, или еще куда.
— Маркуса прятать. От Дома правящего, от Церкви Святой... — укоризны в голосе Юлия не было. Так — размышление вслух.
— Да, ваше святейшество. Чтобы вырос, чтобы Слово во всей силе постиг...
— Дальше.
А вот про то, что дальше было, трудней всего оказалось сказать.
— Мы... мы пошли корабль искать, — начал я. — Любой, лишь бы уже паруса поднимал. А оказалось, что у каждого корабля святой брат дежурит, и без его подписи — никого на борт не возьмут. Мы...
— Подкупить решили, — кивнул Юлий. — А когда не вышло — нож к горлу приставили. А когда на крик братья во Сестре сошлись — прочь кинулись. А ты, Ильмар-вор, остался бегство прикрывать. С пулевиком и ножом, один против двух десятков.
Я молчал.
— Почему ты, а не Арнольд? — спросил Пасынок Божий.
— Маркус идти не мог. Я бы его далеко не унес, а Арнольду — что пулевик за поясом, что принц на плече.
— Собой жертвовал, значит... — задумчиво сказал Юлий. — Или надеялся со всеми совладать?
— Нет, ваше святейшество. Не надеялся. Думал, там и лягу.
— Будь против тебя братья в Искупителе — лег бы, — согласился Юлий. — А вот братья во Сестре мои слова выполнили, живым тебя доставили.
Пасынок Божий встал, по часовенке прошелся — мелкими шагами, ноги мантией скрыты, будто плывет, а не шагает. Вздохнул, просто так, как простой человек делами озабоченный. Спросил:
— И где сейчас Маркус со спутниками своими — ты не знаешь?
— Не знаю.
— А знал бы — не сказал?
— По доброй воле — не сказал бы. А под пыткой молчаливых не бывает.
Юлий прикрыл глаза. Будто утонул в своих размышлениях, замерев на полушаге.
— Ваше святейшество... — снова не выдержал я. Опасно прерывать размышления Пасынка Божьего, но был у меня должок, который надо отдать. — Святой паладин, брат Рууд, что вез меня в Урбис, и погиб в дороге, от руки другого святого паладина... Он просил меня, если попаду в Урбис, сказать вам, что смиренный брат Рууд долг свой до конца выполнял.
Юлий вздохнул. Сложил руки столбом, прошептал что-то беззвучно. Потом подошел, протянул руку, да и коснулся моего потного от волнения лба. Пальцы у него были холодные, старческие, но рука еще крепкая, не дрожала.
— Грехи земные тебе прощаю, Ильмар-вор... в них беда твоя, а не вина. Грехи небесные простить не могу, буду Искупителя с Сестрой о тебе молить.
Я замер, ничего уже не понимаю. Какие грехи земные? Какие небесные? И если земные прощены, так может, за небесные лишь на том свете отвечать придется?
— Прощай, Ильмар-вор, — сказал Пасынок Божий. — Читай святое писание, моли Господа о милости. Мир тебе.
— Ваше святейшество...
Но задать вопрос я не успел. Мои недавние конвоиры вынырнули из дверей, и вновь крепко взяли за локти. А Пасынок Божий уже повернулся спиной, и брел к скамейке — медленно, тяжело, будто не пять шагов ему пройти предстояло, а полную милю.
— Подождите! — выкрикнул я. И в тот же миг один из святых братьев ткнул меня под ребро. Вроде как не сильно, вроде как невзначай — а ноги подкосились, и слова в горле застряли. Что-то хитрое, вроде японской каратэ-борьбы или русского або.
Похоже, и за небесные грехи расплата на земле предстоит!
Обратно меня волокли, уже не набрасывая на голову капюшона. И рук не связывали. Будь на месте священников простые стражники — упрекнул бы в небрежности. А этим, пожалуй, что с руками я, что без — все едино.
Тащили меня не к лестнице, ведущей наверх, в дворцы Урбиса. Но и не вниз, хоть я нутром чуял — есть здесь еще подземные этажи. Вели по длинному коридору старой каменной кладки, почти темному — факела висели раз на сорок шагов. Стены были сырыми, пахло плесенью и гнилью. Удивительно — рядом со святыней святынь, часовней, где Искупителя короновали, такое запустение!
— Братья во Сестре, — почему-то мне казалось, что два моих конвоира именно Сестру в молитвах вспоминают. — Пасынок Божий отпустил все мои земные грехи!
Наконец-то я дождался от них ответа.
— Мы слышали, Ильмар-вор, — ответил тот, что шел слева.
— А грехи небесные на тебе, — уточнил второй.
Значит, все.
Сейчас отправят меня к Господу — лично насчет небесных грехов договариваться. И тут уж даже Сестра не заступится.
А всего обиднее — что ноги до сих пор едва шевелятся, и сопротивляться никаких сил нет.
Я насчитал восемнадцать факелов, прежде чем коридор кончился. Не бездонным провалом в земле, и не топкой огненной, как я втайне боялся, а небольшим залом, немногим посветлее коридора.
И это был не просто подземный зал: жилая комната.
У стены два топчана дощатых, заправленных грубыми одеялами. Стол простой, на нем немудреная еда: две луковицы, буханка хлеба, фарфоровая миска с двумя селедками, две глиняные кружки с вином или водой. За столом сидели двое. Один — мужик лет сорока, лицо грубое, будто топором тесанное, кожа серая, словно он из этого подвала лет десять не поднимался. Рядом пацан лет десяти, как две капли воды похожий, сын, наверное. Оба одеты в монашеские рясы из серого сукна, и у обоих глаза... пустые глаза, будто темнотой их выело.
— Ильмар-вор, — сказал один из моих конвоиров торжественно. Словно мажордом на важном приеме гостя объявил... — Повелением Пасынка Божьего отпущены ему грехи земные, остались грехи небесные.
Старший из монахов поднялся. И на лице его появилась улыбка — сдержанная, но радостная. Будто всю свою жизнь он меня здесь ждал, успел и сына невесть от кого прижить, и кожей посереть, но дождался-таки!
— Ильмар-вор... — проскрипел монах. Голос был сиплый, видно от вечной сырости подземелий. — Хорошо. Тринадцатая камера.
Камера?
— Пасынок Божий велел мне грехи небесные замаливать, — быстро сказал я.
— Тут все их замаливают, — сообщил один из конвоиров. — Для того тебя и привели.
Вслед за монахом-надзирателем, что открыл тяжелым ключом еще одну дверь, меня вывели в следующий коридор — длинный и темный. Мои конвоиры ловко прихватили со стены чадящие факелы. Что за отсталость, просто средневековье какое-то, будто нет в Державе ярких карбидных и керосиновых ламп!
Я успел оглянуться — и увидел, что в совсем уж темной комнате пацан в монашеской одежде жадно ест селедку, запивая вином из кружки.
— И долго мне грехи-то замаливать, братья во Сестре? — спросил я.
Мне не ответили. Да и не нужен был ответ — все я прекрасно понял.
Мы прошли коридором шагов двадцать. Миновали несколько люков в полу, накрытых решетчатыми деревянными крышками на крепких замках. Там царила полная тьма, но мне показалось, что за одной из решеток что-то шевельнулось.
У тринадцатого люка — я считал — надзиратель с кряхтением нагнулся, отпер замок и отволок решетку в сторону. Кивнул:
— Прыгай, Ильмар-вор.
Я стоял, как вкопанный. Надзиратель, с неуместной заботливостью, добавил:
— Прыгай, невысоко. Будет воля Сестры — не расшибешься.
Оглянувшись на охранников я понял — сейчас помогут.
— Святые братья, мне ведь Пасынком Божьим велено святое писание читать, грехи замаливать... — нашелся я. — Нельзя же так...
Охранники с сомнением переглянулись. Но надзиратель затрясся, будто его желудочные корчи пробили:
— Нет! Не положено!
— Мы узнаем у Пасынка Божьего, как тут быть, — решил один из охранников. — А сейчас прыгай.
Он потянулся к моему плащу, явно намереваясь сорвать его. Ну, сраму стесняться тут нечего, но в камере голым сидеть — мою-то всю одежду забрали! Нет уж!
Коленом я ударил надзирателя промеж ног. И качнулся вперед — в темную дыру. Со всех сил качнулся, забрасывая ноги в пустоту и повисая на руках охранников.
Прыгать вслед за мной святым братьям не хотелось — пальцы разжались.
Падать и впрямь было невысоко. Метра три, или чуть больше. И сгруппироваться я успел, так что даже пяток не отбил — прокатился по каменному полу и встал.
Вверху, в светлом проеме люка, виднелись две озабоченные физиономии. Потом к ним присоединилась третья. Надзиратель шипел и бормотал что-то о душегубах, Богом проклятых.
— Снимай халат и кидай наверх! — потребовал охранник.
— Сейчас, уже снимаю, — ответил я, торопливо озираясь. Света мне здесь не оставят, это уж точно, надо успеть хотя бы осмотреться...
Камера была небольшой. Метра три на три, почти кубическая. Стены, пол — все из каменных плит изрядного размера. Значит, не выковырять камень, не прорыть лаза... В одном углу камеры — дыра в полу, небольшая дыра, с ладонь размером. Над ней в стене — совсем уж маленькое отверстие, из которого вода льется непрерывно, в дыру убегая. В противоположном углу камеры — груда опилок. Именно опилок, мелких, и вроде даже чистых.
Хорошо придумано.
Тут тебе и вода для питья, тут тебе и сортир. Тут тебе и ложе — да такое, что на лестницу не употребишь. А да потолка не допрыгнешь. А по потолку до люка не проползешь. Руссийский зиндан, одним словом!
— Святое писание, карбидную лампу и кирку! — крикнул я в ответ.
Надзиратель в сердцах плюнул вниз, и стал задвигать деревянную решетку. В общем-то в ней и нужды не было.
— Если еды не давать, пока не вернет... — вполголоса предложил один из конвоиров.
— Не положено! — с искренней болью в голосе ответил надзиратель. — Душегуб проклятый... что ж вы не держали?
Значит, голодом меня морить не собираются. Хорошо...
— Да пусть он удавится своим халатом!
— А если и впрямь удавится?
Голоса уже удалялись. А вместе с ними — и чахлый факельный свет.
Я сел на пол, провел рукой по камню. Чисто, на удивление чисто. Видать, после предыдущего узника камеру отмыли.
На всякий случай я все-таки подполз к груде опилок и бережно просеял их между пальцев. Нет, ничего. Ни записок, написанных кровью из жил на обрывке ткани, ни тайно припасенного инструмента, чтобы ковырять стены.
— Попал ты, Ильмар... — сказал я самому себе. — Ох, и попал же...
Очень медленно — спешить мне теперь было некуда — я двинулся по периметру комнаты. И всюду, куда только дотягивался, ощупывал стены. Все камни были крепкими, надежными. Никаких выцарапанных посланий тоже не было. Да и чем их выцарапывать, если в камеру голым бросают? Ногтями? Или собственный зуб выдрать, да им попробовать? Нет, не выйдет, не найдется на свете зубов крепче гранита.
Через полчаса ощупывать стало нечего. Сложив руки ковшиком я подставил их под лениво текущую струйку. Сестра-Покровительница, посмотри на меня, ободри, вразуми...
Вода была хорошая. Вкусная, чистая. Удивительное дело, водопровод в камере — неслыханная роскошь. Хотя кто в мире богаче Святой Церкви? Разве что Владетель... Да и то, сомнительно.
Я отошел обратно к груде опилок. Уселся, скрестив ноги, подгреб под себя побольше трухи. Камеру я, можно сказать, изучил. Уж чем-чем, а уменьем в темноте не теряться Сестра меня щедро одарила. И ни в таких переделках бывали...
Тряхнул я головой, и признался себе, что не прав. В таких — не бывал. Египетские гробницы, киргизские курганы, саксонские подземелья — все это давным-давно заброшено. Кроме хитрых, но обветшалых ловушек нет там преград. Да и не голым я в них забирался, с веревками, лампами, прочим снаряжением. А здесь — тюрьма. Камера, в которой до конца жизни сидеть предстоит... если не удастся выбраться, конечно.
Так, что же я имею?
По стенам не забраться, до люка не допрыгнуть...
Есть у меня, конечно, халат. А из шелкового халата можно легко веревку сделать. Это и снаряжение, это и оружие...
Веревка. Груза нет, крюка нет, но придумать-то что-нибудь можно? Ведь можно? Значит — забрасываю веревку, цепляю ее за решетчатый люк, подтягиваюсь...
Снаружи раздался шум. Я поднялся, поморгал, когда в коридоре появился желтый дрожащий отблеск. Надо же, как быстро глаза от света отвыкли!
— Дальше, дальше...
Голоса — много голосов. И шаги дружные. Человек пять-шесть идет.
Люк с грохотом отодвинулся. Надзиратель заглянул вниз, а за его спиной замаячили каменные лица конвоиров.
— Ильмар-вор! — угрожающе произнес надзиратель. — Если ты сейчас же не отдашь халат доброй волей, мы спустим лестницу и заберем его силой.
Только начал побег обдумывать...
— Святые братья, не губите! — как можно жалобнее воскликнул я. — Холодно здесь, помру я! Оставьте одежду, святые братья! Даже римская стража над Искупителем так не зверствовала!
— Ты не Искупитель, Ильмар-вор, — надзиратель был непреклонен. — И нечего о зверствах говорить — по полста лет люди в таких камерах жили! Халат!
— Да что ты с ним рассусоливаешь... — брезгливо бросил кто-то из святых братьев. — Он еще имя Искупителя своим грязным языком трепать будет! Давайте...
Вниз начала опускаться лестница. Ну вот, только сломанных ребер мне не хватало! В один миг я сорвал с себя халат, скомкал, и швырнул вверх, прямо в лицо надзирателю.
— Забирайте! Изверги!
...Для порядка бы еще слезу пустить, пусть в моем слабодушии уверятся, но плакать совсем не хочется. Когда в душе одна лишь злость — откуда слезы?
— Может поучить его для порядка? — осведомился кто-то.
— Нет, не положено! — отрезал надзиратель. — Служба должна осуществляться со всем тщанием, но без лишней жестокости!
Экий он законник...
— Халат проверь, может уже успел веревок надергать? — спросил тот, кто желал заняться моим воспитанием.
— А я что делаю? — обиделся надзиратель. — Все в порядке, целый халат... а поясок, поясок!
— Поясок у меня...
Решетка легла на свое место, а свет и голоса удалились. Да уж, кто по доброй воле здесь решит задержаться...
Я снова вернулся к своим опилкам. Вот так, Ильмар-вор. Нет тебе фарта. Обходись тем, что есть. Головой.
Каждому вору, а порой и честному бюргеру, рано или поздно приходится с тюрьмой знакомство сводить. Ну, если за пьяную драку присудили тебе месяц конюшни чистить, или за мелкую кражу добряк-судья год каторги пожаловал — это дело простое. Устраивайся, обживайся, учись, как обитать за решеткой. А вот когда попал на пожизненную... ну, или на десять лет рудников, что верная смерть — то готовься бежать.
Только по уму готовься!
Вначале пойми, как ты бежать будешь. Слабину прощупай — в стене, в полу, в стражниках. И жди момента. Не дергайся раньше времени. Но и не упусти свой шанс. Не перегори. Тюрьма, особенно одиночка, тем ужасна, что волю убивает. И тело еще не ослабло, и мысли двигаются, а воли нет — и пропал человек. Перед ним дверь открой, ключ на столе забудь, оружие оставь, а он будет тупо смотреть, шага к свободе не сделает.
Бежать. Как? Камера глухая, стены не пробить. До люка не допрыгнуть. Эх, будь у меня хорошее Слово, а на Слове... лестница, к примеру. Или хотя бы веревка с крюком, веревку можно и на слабое Слово положить. Ну и пила, конечно, чтобы к люку добравшись перепилить брусья...
Пустое это. Во-первых, даже выберусь из камеры — надо будет как-то дверь в коридор открывать. А во-вторых, нет у меня Слова.
Что у меня есть? Опилки, вода да слив для нечистот...
Можно, конечно, опилками слив забить. Даже думать противно, с чем их для этого мешать придется, но... Можно, наверное. А когда камера вся доверху водой заполнится, подплыть к решетке, попытаться с замком справиться...
Я захохотал, но смех в гулкой темноте прозвучал так страшно, что наперед я зарекся смеяться.
Это ж сколько будет наполняться камера от тонкой струйки?
Дня три, четыре...
А меня ведь кормить собираются.
Да и не смогу я трое суток в ледяной воде проплавать. В лучшем случае — утону. Но тогда уж проще жилы на руке перегрызть, да и отправиться медленной скоростью на тот свет...
