в которой я придумываю удивительную похлебку, но никто не спешит ее попробовать
Йенс шел впереди, я следом — пряча в рукаве нож. Не было у меня веры Йенсу, да и быть не могло. И уж если предаст — то первым и погибнет.
Коридор был пуст, дверь, ведущая в часовню, заперта. Я увидел, что Йенс слегка склонил голову, руки сложил святым столбом, и мысленно возблагодарил Искупителя. За то, что строгий взгляд отвел в сторону, за то, что шанс мне дал.
Никогда ведь такого не бывало, чтоб человек из церковных застенков сбегал! Отпускали — бывало. Миловали, высочайшим указом, например, если в повинном военоначальнике нужда у Державы возникла — тоже случалось.
Но чтобы человек убежал — никогда не слышал!
— Сейчас будут три поста, — сказал вдруг Йенс. — Первый пройдем легко. Только не говори ни слова.
— А второй и третий?
— Третий тоже пройдем. Если второй пропустит. Думаю я, не мешай.
Когда меня вниз тащили, постов я и не приметил. То ли моих конвоиров хорошо знали, то ли вниз пройти легче, чем наружу выйти...
— Шаг мельче и ровнее... — напомнил Йенс. — Остановлюсь — тоже стой. Пойду — иди следом.
Первый пост был так неприметен, что я бы точно мимо прошел, сразу подозрения охраны вызвав. Это была ниша в стене коридора, и там, за маленьким столом, без всякого света, сидели трое монахов. Перед двумя на столе лежали арбалеты: с тупыми стрелами, которые обычно не убивают, а оглушают.
Перед третьим лежал лист бумаги и самописное перо, что почему-то еще страшнее казались, чем оружие.
— Мир вам, братья... — сказал Йенс, остановившись.
Стражники убрали руки с арбалетов.
— И тебе мир, датчанин, — сказал монах с пером насмешливо. Словно происхождение Йенса какой-то повод для шуток давало. — Как дела? Смирно твои сидят? Побегов не замышляют?
Все трое заулыбались.
— Замышляют, каждый день, — сдержанно ответил Йенс. — Кто сегодня на кухне?
Охранник скорчил недовольную рожу:
— Жерар... можешь не спешить...
— Храни нас святой Себастьян от желудочных колик... — сказал Йенс.
Все три монаха заржали.
— Ты сегодня в ударе, Йенс! — сообщил охранник, что-то выписывая на бумаге. — Давай, топай...
Следом за Йенсом я пошел дальше по коридору. Как только мы удалились от поста шагов на пятьдесят, тихо спросил:
— За кого они меня приняли? Почему не спросили ничего?
— Дальше по коридору, за тюрьмой, кельи для провинившихся монахов, — ровно сказал Йенс. — Они наказаны на различные сроки обетом молчания и одиночеством... но не так строго, конечно, как... как мои подопечные. Мне позволено брать кого-то из них в помощь, когда я иду за пайками. Я беру... всегда, даже если могу унести корзину один. Для них это в радость.
— Понятно... а второй пост?
Йенс остановился. Повернулся, кивнул:
— В том-то и дело. За второй пост им выходить нельзя.
— Сколько там человек?
— Пятеро. Ильмар, я не позволю тебе убивать своих братьев.
— Тогда придумай, как пройти без крови!
Он думал. Действительно думал. Знать бы еще, о чем...
— Ильмар-вор, ты знаешь галльский?
— Да.
— Хорошо?
— Никто не жаловался.
— Пошли...
Мы прошли еще по коридору, остановились возле уходящего вбок прохода. Йенс сказал:
— Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли там людей, знающих Жерара.
Я покачал головой:
— Нет, Йенс. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного. Рискнем.
— Тогда пошли на кухню... — без всякого удивления сказал Йенс.
Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. И он мне не понравился.
Стукнув в дверь, Йенс вошел на кухню. Я — следом. Там было светло, ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухни стояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились кастрюли. За разделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках, стоял этот самый Жерар — крепкий детина с младенчески невинным пухлым лицом, в белом переднике поверх рясы и грязноватом белом колпаке, лихо сдвинутом на затылок. Я на него был похож разве что ростом.
— О! Йенс! — радостно завопил Жерар. То ли он был глуховат, то ли просто предпочитал орать, а не разговаривать. — Ты рано, Йенс! Еще не готова похлебка!
— Да мы не за похлебкой, брат... — виновато сказал Йенс. Посмотрел на меня, спросил: — Голос запомнил?
Я кивнул.
Йенс резко развернулся, и огрел Жерара кулаком по лбу.
— Ой-ля-ля... — грустно сказал повар и рухнул на пол. Я от удивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не видел, чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то членораздельное сказать. Это разве что в пьесах герои успевают и Искупителю взмолиться, и проклятие выкрикнуть, и что-нибудь нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни — шиш! Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит...
— Крепкий... — Йенс тоже был удивлен. — Ой-ля-ля, крепкий...
Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстро стянули с Жерара рясу, передник, колпак. Затушили плиту — не то погаснет огонь, и отравится галлиец газом. Связали Жерару руки и ноги.
— Рот можно не затыкать, — решил Йенс. — Все равно никто воплей не услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, может задохнуться от кляпа.
Закончив переодеваться, я спросил:
— Похож?
Йенс с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:
— Нет. Разве что для того, кто Жерара один раз видел, да и то в темноте.
Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал со лба слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескую напоминали. Сказал:
— Ты рано, Йенс!
Закусив губу надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:
— Голос похож... Не знаю. Жерара перевели к нам недавно, в наказание. Может быть и не узнают.
— На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь... давай-ка еще...
Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный супчик, но не совсем уж мерзкий.
— Где здесь помойное ведро? — выплескивая половину кастрюли в медный котел с тушащейся капустой, спросил я.
— Вот...
— Лей, доверху.
Сморщившись от отвращения Йенс поднял крепкое дубовое ведерко и щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого супчика, с картофельной шелухой, луковых шкурок, какими-то совсем уж безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями чего-то совсем странного — блевать хотелось.
— Господи, пару раз он что-то такое и подавал... — прошептал Йенс.
— Пойдешь впереди, — велел я. — Ну и ругайся...
— Понятно.
Едва мы вышли в основной коридор, как Йенс возвысил голос:
— Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!
— Ой-ля-ля! — воскликнул я. Уж очень запомнился мне прощальный выкрик Жерара. — Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!
— Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! — ревел Йенс. — Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для нас! Для твоих братьев! Никто не будет такое есть!
— Это можно есть! — отбивался я. То ли в образ вошел, то ли азарт охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. — Горячий суп! В Галлии все едят такой суп!
— Никто не станет это есть! Тут помои! — Йенс потряс котелком, выплескивая горячую жижу на пол. — Пусть брат Луиджи посмотрит на это!
В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже была ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше маленькое шествие.
— Посмотрите, что он сварил! Душегуб! — яростно закричал Йенс, брякая котелок на стол перед охраной.
— Спаси Сестра, — прошептал один из монахов, складывая руки лодочкой. — Какой кошмар...
Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йенс поднял ее, почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел — но лицо его позеленело, он схватился за горло и бросился вон — в маленькую дверку в нише.
— Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! — крикнул Йенс. — И пусть Жерар сам съест свои помои!
Сообразив, что зря перевел внимание на меня — монахи начали было поднимать головы, Йенс крикнул:
— Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!
Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе — новость оказалось для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх, попробовали бы каторжной баланды...
— Я сам все объясню брату Луиджи! — крикнул я и быстро пошел вперед. — Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!
— Нет уж, мы пойдем вместе! — завопил Йенс и бросился за мной. Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше занимало, когда же освободится туалет, из которого доносились понятные звуки.
Когда мы ушли от поста, Йенс хрипло сказал:
— Тебя спас этот котелок... тот брат, которого стошнило, прекрасно знает Жерара. Вечно у него добавку выпрашивал...
Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов, когда сзади донесся топот и послышался крик:
— Постойте, братья! Йенс, Жерар, стойте!
Нас догонял один из монахов. Но именно один...
— Что? — спросил Йенс, поворачиваясь.
— Надо же расписаться! — монах помахал бумагой. — Давайте...
Йенс поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул монаха спиной — тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал роспись. Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно посмотрев на роспись Жерара — ничего особенного, закорючка с завитком, я скопировал ее.
— Чтоб тебя Йенсу в яму упекли! — злобно пожелал монах, поворачиваясь, и даже не глянув мне в лицо. — Отравитель...
Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна, пусть и зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут не только монахи, но и стражники из церковной гвардии, с пулевиками, мечами и прочим смертоносным оружием.
И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на нем царил бардак.
Я к тому времени уже избавился от поварского фартука и колпака, Йенс — от котелка с бурдою. Мы просто молча подошли к монаху с книгой записей, и поставили росписи о том, что вышли из подземной части Урбиса.
Не удержавшись — все равно никто не смотрел на нас, я оставил свою настоящую роспись. Монах кивнул, и повернулся к приятелям, которые азартно играли с гвардейцами в азартную, и не слишком-то поощряемую Церковью игру “корова”.
Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованно взирающих на веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознав, наконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось — на выходе из Урбиса пропусков не спрашивают.
Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушники с факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь были монахи, но встречались и мирские люди — то ли работающие в Урбисе на какие-то церковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за советом и помощью. Тут ведь не только канцелярии да подземные тюрьмы, тут еще лечебницы церковные, консистория, самый крупный в Державе собор — Святого Иуды Искариота, да и опера местная, ставящая исключительно библейские постановки, на весь мир славится.
И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, но в западне. Стоит лишь монахам найти связанного Жерара, или сына Йенса — и все. Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.
— Спасибо тебе, Йенс, — сказал я. — Куда идти теперь?
— Пять минут до ворот Святого Патрика, — Йенс кивнул. — Идем.
— Значит, решил? Бежишь тоже?
— Бегу, — кивнул Йенс.
Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь со святыми братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йенс негромко сказал:
— Самому не верится... что вышло.
— Думал, схватят?
— Уверен был.
— Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йенс?
Он ответил не сразу:
— Нет.
— Запрещено?
— Сам не рвусь...
Впереди уже были видны ворота — широко, приветливо открытые, у которых дежурили стражники и монахи. А за воротами — вроде бы такая же точно улица... только это уже Рим.
— И куда пойдешь, Йенс? — спросил я.
— Не знаю.
— В Данию, на родину, отправишься?
— Нечего мне там делать.
Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йенс. Что сказать — я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах приходилось обитать. Попал в камеру — не беда, бежал — снова в родной стихии. А Йенс, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе непривычен.
— Ты мне помог, что уж говорить, — быстро сказал я. Не хватало, чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников. — Теперь снова за мной должок. Я тебе помогу на воле скрыться.
— А от ада — тоже скроешь? — губы Йенса дрогнули в презрительной ухмылке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
— Все там будем. А пока ты — живой. И сын твой не пострадает. Зачем раньше времени горевать?
Мы миновали ворота — никто на нас и не глянул, тревоги пока не объявляли.
— Зачем горевать... — задумчиво сказал Йенс. — Не в том дело. Мне уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я того... и я, и сын...
Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как дело серьезно встанет — об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им дорог, всю мораль забывают. Но только опасность проходит — снова за старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это так выходит — кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в минуту опасности напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть — а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь — бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим отрезвил — дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там полег тоже, все к тому шло.
Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость проявить, и слабодушие? Или наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то миг выплеснуть из себя благородный поступок?
Может быть просто, налипает на душу все, чему человека учат, к чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она где-то там, под коркой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так, что скорлупа осыпается.
Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только корка, грязь и мирт вперемешку! По душе его? Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший, в вечные льды попадет?
— Не знаю я, Йенс, — сказал я. — Ничего я не знаю, и ответить не могу. Может быть ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по соседству с твоим пацаном. А может быть ты своим поступком, наоборот, зла избег. Одно скажу — я не душегуб, что невинных людей режет. Не святой, но и не душегуб.
Он посмотрел на меня — в глазах теперь не было мертвой пустоты, там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
— Если бы я знал...
— Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на земле не делается.
— Так на то земле, а мы под землей были.
Я прошел еще шагов пять, прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся, что же теперь делать?
— Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз долой убрать — схватили бы в воротах.
— Тебе бы казуистику преподавать, Ильмар...
— А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком. И никто за нами не гнался.
— Йенс, я знаю тут одно местечко... — начал я. — Надо нам переодеться. В мирское.
— Идем... — согласился Йенс. Ему явно делалось все хуже и хуже — среди людей, среди открытых пространств.
— Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь? Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.
— Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? — удивился Йенс. — Тайна это. Человек десять-двадцать, пожалуй, знают. Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.
— Тогда тем более, туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да... тем более, решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом прикинувшийся.
— Теперь так оно и есть, — согласился Йенс.
Рим я знал плохо, но все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся. Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся: одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка Божьего. С одной стороны не пристало статуи апостолов на площадях ставить, на радость голубям, но с другой — ведь тогда Одиннадцать Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых вероотступников. Вот и появились на площади римские солдаты, уже осененные невидимой благодатью, но еще не ставшие рука об руку с Искупителем.
— Вон тот дом, — указал я Йенсу. — На первом этаже, там актерская лавка, и костюмы любые, и грим...
— Откуда деньги? — горько усмехнулся Йенс.
— Вместо денег скажешь — да любому, хоть продавцу, хоть хозяину: “Старик Балтазар меня послал. Просил забрать заказ на двоих, что на той неделе делал.”
Йенс недоуменно посмотрел на меня.
— Хозяин — сам бывший вор, — объяснил я. — Платят ему и немало, за то, что всех с этими словами приходящих он снабжает одеждой, гримом и толикой денег. Во всех крупных городах такие лавчонки есть.
Мне показалось, что бывшего — чего уж греха таить, и впрямь бывшего, — монаха хватит удар. Неужто он думал, что воровская братия — одиночки, и нет у нас общей казны, общих законов и сходок?
— Тебя спросят только об одном, — продолжил я. — “Какой заказ?” Ответь... как считаешь, кем нам нарядиться лучше?
Йенс неуверенно пожал плечами. Ох, намучаюсь, если придется долго с ним пробыть!
— Скажешь... — я заколебался. — Скажешь, что костюмы для купца и приказчика.
— Теперь я и впрямь твоим слугой буду, — пробормотал Йенс.
— Нет, ошибаешься. Приказчиком я оденусь. Купцу в дороге можно щеки надувать, и молчать важно. А вот приказчику суетиться придется. Иди, Йенс.
Он все еще медлил.
— Если нас схватят, — слегка надавил я, — то будут пытать. Меня-то уж точно! А тогда, сам понимаешь, все раскроется. И считай, что не спас ты своего сына, не спасся сам, и меня угробил. К чему тогда было из подземелий выбираться, беднягу Жерара по башке бить?
— Уж его-то точно стоило огреть, за его стряпню... — пробормотал Йенс. И двинулся к лавке, довольно уверенной походкой.
Я вздохнул, и отошел к скамейке. Если все пройдет гладко, то через час мы будем трястись в дилижансе, удаляясь от Рима. А если нет...
Опустив руку под рясу, в карман штанов, я потрогал лезвие ножа. Плохой нож.
Но себя убить я сумею. Лучше ад, чем каменная яма.
Дорога от Рима к Лиону — без малого тысяча километров. Но дорога хорошая, ей еще и века нет. Каменные плиты уложены ровно, стык в стык, по ширине — даже два больших дилижанса разъехаться могут, а кое-где, когда дорога проходит мимо крупных сел и городков, вместо плит выложен новомодный асфальт.
Что бы делала Держава без хороших дорог?
Наверное, на провинции бы распалась. Ведь сейчас путь от Рима к Лиону, на хорошем дилижансе, с восьмериком лошадей, которых на каждой станции меняют, занимает он меньше полутора суток. А попробуй верхом это расстояние одолеть?
Денег у нас было немного. Три стальных марки, что Йенс в своем тайничке прятал, да десять марок, которые нам на двоих перепали от хозяина актерской лавки. И двенадцать марок я, недрогнувшей рукой, отдал за билеты третьего класса в самом лучшем дилижансе, уходящем в Лион.
Одно радовало — в третьем классе никто кроме нас не ехал. Вся крыша дилижанса, огороженная деревянным бортиком и со скамейками на двадцать человек была пуста. Поскольку ночью начал моросить мелкий, противный дождик, то и люки, ведущие на крышу, закрыли. Сидели мы в полном уединении, и за грохотом колес даже возница с помощником не мог наш разговор слышать.
А говорить хотелось. Кутаясь в плащи — у меня попроще, у Йенса — побогаче, пусть и ношенный, сидели рядышком, словно закадычные друзья. И рассказывал я своему бывшему надзирателю... да, считай, все рассказывал. Про каторгу. Про то, как узнал, что у мальчишки Марка есть Слово, и на том слове — кинжал, для бегства необходимый. Как бежали мы с Печальных Островов... как ушел в одиночестве Маркус, воспользовавшись тем, что я подвернул ногу... а я лишь потом понял — моим товарищем был принц Дома.
Йенс слушал внимательно, иногда спрашивая что-то, уточняя. Наверное, разговор помогал ему отвлечься от тяжелых дум.
Когда же я закончил рассказом о засаде, ждавшей нас в Неаполе, о том, как Маркус взял на Слово все оружие, что было вокруг... попутно еще колесо от дилижанса и прочую мелочь прихватив, Йенс рефлекторно сложил руки Святым Столбом.
— Вот потому я и решил, Йенс, — сказал я, — что помогать Маркусу — мой долг. Он Искупитель, вновь пришедший к нам. Новый Искупитель.
— Почему же Церковь ловит его? — спросил Йенс. — Или ты хочешь сказать, что Пасынок Божий преступил через веру ради собственных благ?
Быстро схватывает...
— Нет, Йенс. Наверное, они считают, что Маркус — самозванец. Или хуже того — Искуситель.
— Храни нас, Господь... — прошептал Йенс. — Если так... Что ты сам думаешь?
— Я не знаю. Теперь уже и не пойму.
— А что решил делать?
— Найти Маркуса. Быть рядом. Понять... и попытаться его остановить, если и впрямь...
Я не договорил.
— Ты и впрямь верующий человек... — с легким удивлением произнес Йенс. — Не простой вор...
— Я вор. И кровь на моих руках есть. Но я верую, и я не хочу, чтобы Искуситель пришел в мир с моей помощью!
— Как ты поймешь, кто он на самом деле? — спросил Йенс. — В прошлом толкователи считали, что имя Искусителя должно составить число зверя — шестьсот шестьдесят шесть. Но гематрия себя не оправдала. А по делам своим Искуситель будет выглядеть достойно и добро. Ты лишь запутаешься еще больше, Ильмар!
— Да, наверное... — уныло признался я.
— А где ты собираешься искать Маркуса?
Я усмехнулся. Йенс спросил:
— Не веришь мне?
— Конечно, не верю. Может быть и побег наш — подстроен. И ты на самом деле — очень ловкий агент Церкви, святой паладин, навязанный мне в спутники.
Йенс кивнул, и сказал:
— Вот видишь, Ильмар? Ты даже во мне, простом человеке разобраться не можешь. Кто я такой, добро тебе несу, или зло. А хочешь разобраться в Маркусе, который либо наш мессия, либо его заклятый враг. По силам?
Я молчал.
— Лучше бы ты остался там, в яме... — вдруг изрек Йенс. — Честное слово, легче бы тебе было.
— Можешь вернуться, и сам в нее забраться! — огрызнулся я. — Она тебя ждет.
Монах замолчал, сгорбился, кутаясь в плащ. Лица под капюшоном видно не было, и о чем он думает — я даже догадаться не мог.
— Без тебя мне в пути легче будет, — жестко добавил я. — Вздрагивать во сне не стану. Но я тебя не гоню... как-никак — а ты помог выйти. Одного же тебя схватят вмиг. Ты хоть домой податься можешь? Есть у тебя родственники, друзья?
— Были. Сейчас нет... наверное.
Он долго молчал. Дилижанс несся по дороге, лишь редко-редко щелкал в воздухе бич — глухо, мокро. Луч мощного карбидного фонаря метался по дороге, высвечивая бесконечную череду капель.
— Ты был прав тогда, вор, — сказал вдруг Йенс. — Мать моего сына была шлюхой. Обычной шлюхой. И не в монастыре она... а где-то на улицах, как и прежде. Если бы мальчишка не вырос таким похожим на меня — я бы и не поручился, что он мой сын.
Вот так... Я даже не нашелся, что ответить.
— Она подкинула младенца к дверям типографии, — продолжил Йенс. — Я работал в типографии Мореплавателя Ионы, набирал тексты. Это очень важная работа, Ильмар. Стоит лишь одну буковку поставить не на место — и исказишь святые тексты... Но... среди нас не было настоящего смирения. Мы с друзьями порой уходили в город... и грешили. Многие. Вот только не повезло лишь мне.
Он задумался, потом предположил:
— А может быть, повезло? Мой род не прервется... если, конечно, в послушании сын пойдет в меня. А та женщина... подкинула младенца, и оставила записку — чей он сын. Это большой грех, я ведь давал обет безбрачия, когда только обратился к вере, и уверен был в своих силах. Разбирались долго... потом решили, что я буду отбывать провинность работая в подземной тюрьме. Почти что узник... сам. И даже позволили видеться с сыном. И потом позволили ему принять постриг и помогать мне. Нельзя сказать, что наказание очень жестоко, ведь правда?
— Да, Йенс... наверное... — пробормотал я.
— Наказание справедливо, и я не роптал никогда, — твердо сказал Йенс. — Но вот когда понял, что мой сын навеки окажется в каменной клетке... Я сломался, Ильмар. Ты меня сломал. И обрек на адские муки.
Может мне и стоило ему правду сказать: “Да, ты обречен”. Только есть такая правда, что хуже лжи. И я сказал, убедительно, сам себе начиная верить:
— Разве, Йенс? А если то, что ты мне помог сбежать — Господня воля?
— Ничто не делается без его воли, — тихо сказал Йенс. — Но выбор мы вершим сами. И он может быть неправильным. Неужто о попущении тебе объяснять надо?
— Не надо, Йенс. Но что нам сейчас важно? Найти Маркуса, и понять, кто он — Искупитель, или Искуситель. Если первое — помогать. Если второе — остановить. Не для того ли я угодил в застенки, чтобы это понять? И не для того ли ты меня вывел, и сейчас рядом?
Йенс задумался. Сказал:
— Да, это может быть правдой. Если только ты, Ильмар, не стал уже верным слугой Искусителя.
— Тогда зачем мне брать тебя с собой? Воспользовался — и выбросил.
Йенс пожал плечами.
Да, не повезло с попутчиком. Нельзя мне с ним ехать — рано или поздно не выдержит груза сомнений, скрутит во сне — или огреет по голове дубиной, да и потащит обратно.
Но и бросить просто так — жалко...
— Как же ты найдешь Маркуса? — вновь спросил Йенс. И эта настойчивость меня настораживала: вдруг и впрямь, весь мой побег подстроен, и Йенс ловкий агент Церкви, и даже сын его — умелый не по годам лицедей. Хотя трудно поверить, что смог бы ребенок так талантливо играть, и вниз в камеру упасть бесстрашно, и дальше...
— Есть один человек, — неохотно открыл я часть правды. — Умный человек. Однажды он уже помог мне найти Маркуса. Может быть, сумеет помочь снова.
— И долго нам того человека искать?
— Нет, не долго. Завтра к ночи в Лионе будем, там переночуем... деньги я найду.
Йенс горестно вздохнул и свел руки, молясь. Дал понять, что знает, как я деньги добуду.
— Ну а послезавтра будем в гостях у умного человека, — закончил я. — Если жив он, конечно.
— Так долго ехать... — задумчиво сказал Йенс. — Я уже сейчас весь... словно избитый.
— Брось, Йенс. Здесь дорога хорошая. Вот дождик... но что поделать. Постарайся уснуть, утром все по другому будет.
Я оказался прав — утром все было по-другому.
Во-первых, дождь кончился, словно и не бывало. Небо стало чистым и прозрачным, в последней попытке отвернуться от осенних туч. Даже потеплело малость. Во-вторых, к нам на крышу зачастили пассажиры — из окрестных деревень и городишек. Кому нужно было проехать десяток километров, а кому и сотню. К полудню я уже был при деньгах — причем честных, выигранных у какого-то мелкого чиновника и богатого крестьянина в буру. Причем играл без всякого шулерства. Что ни говори, наша, воровская игра, сколько времени за ней проведено — и в тюрьмах, и отсиживаясь по тайным убежищам.
Как только проигравшиеся сошли — мрачно, не прощаясь, будто им было кого винить, кроме себя, я карты бросил. Оставил играть по мелочи четырех пареньков, ехавших до Милана, в ремесленный цех поступать, а сам прошел к передку кареты, пихнул кучерского помощника, сунул ему пару марок и купил еды. Конечно, оно дороже, чем в придорожном трактире, да и хотелось горяченького, но терпеть больше сил не было. Кучер удивленно глянул на пассажира третьего класса, неожиданно раскошелившегося на еду, и даже выбрал бутылку поприличнее, хорошего года.
Мы с Йенсом жадно набросились на окорок, сыр, краснощекие помидоры, сухое красное вино, почти свежий хлеб. Мир сразу показался веселее. Когда голод был утолен, я купил еще две бутылки вина, одну от щедрот будущим ремесленникам поставил, а вторую мы с Йенсом стали распивать: уже неторопливо, со вкусом.
— Знаешь, Ильмар, — негромко сказал мне Йенс, — что самое слабое в твоем плане?
— Найти... мальчика.
Говорили мы вполголоса, услышать нас никто не мог, но на всякий случая я имен называть не стал. Йенс, вроде бы, тоже это сообразил.
— Допустим, мы найдем его...
Я отметил это “мы”. Уже хорошо.
— Надо — найду. Не в первый раз.
— Как ты поймешь, кто он?
— Пока не знаю.
— Это самое главное. Я над этим думал... всю ночь.
Покосился я на Йенса — глаза красные, невыспавшиеся. Может быть и впрямь, думал...
— И что надумал?
— Тебе эту загадку не решить. И я тут не помощник.
Я ждал. Молча.
— Это должен решать кто-то, поумнее нас, — ободренный моим молчанием продолжил Йенс.
— Пасынок Божий?
— Возможно! Либо конклав кардиналов. Может быть, всех богословов надо собрать, и задать им эту задачу!
— Хорошо придумал, Йенс, — пробормотал я. — Приволочешь обратно и Ильмара беглого, и Маркуса. Тут тебе все грехи простятся...
— Нет! — Йенс энергично замотал головой. — Нет и нет! Я не о том думаю. Клянусь тебе!
— Они, в Урбисе, все уже решили, — отпивая вина из глиняного стаканчика сказал я. — И ничего заново решать не станут. Слово у мальчишки — выпытают... если сумеют. Не сумеют — убьют. Вот и все.
— Пасынок Божий Юлий, что бы ты ни думал о нем, человек справедливый! — горячо сказал Йенс.
— Верю. Иначе меня не в застенки бы бросил, а в землю зарыл. Но против всей Церкви даже Пасынок Божий пойти не рискнет.
Йенс замолчал. Либо согласился с моим мнением, либо понял, что спор вести бессмысленно.
— Давай возьмем еще вина? — предложил я.
И вот по этому вопросу у нас противоречий не возникло.
Удивительное дело — как сближает самых разных людей общий проступок, дорога и вино!
Подъезжая к Лиону мы с Йенсом уже сидели обнявшись, и то предавались воспоминаниям детства — как-то так оказалось, что и в городках мы похожих росли, и беды у нас были схожие, и мечты... вот только он по духовной части пошел, а я по воровской; то начинали горланить песни, которые с удовольствием поддерживали будущие подмастерья, которых мы периодически угощали винцом.
Остановился я лишь тогда, когда сообразил: деньги кончаются, скоро и на ночлег не останется, а в таком состоянии я малое дите в карты не обыграю, и у глухого разини кошелек не украду.
Мы ввалились в первую же попавшуюся гостиницу — грязную, дешевую, и с подозрительным народцем в коридорах. Какой-то постоялец уж слишком доброхотно начал помогать Йенсу по лестнице подняться, сам руку к карманам примеряя — я его в бок толкнул легонько, и показал старый-престарый знак, означавший: “уйди, я его пасу!” Воришка скривился разочарованно, но против обычаев не пошел — скинул Йенса мне на руки и удалился другого пьянчугу поджидать.
А мы, завалившись в комнату, попадали на кровати и уснули. Йенс еще порывался спеть песенку о богобоязненной девчонке, которую в монастырь не приняли, но свою любовь к Церкви она щедро, как Сестра заповедала, дарила святым братьям. Припев у песенки был такой веселый, что даже мне показался фривольным. Проорав очередной куплет, Йенс затих, будто патефон с лопнувшей пружиной, и мгновенно заснул.
