Глава 5
Битва на речке Сволочи
Ранним утречком нечетного дня известный своим стяжательством князь
Всеволок пересек по мокрому льду порубежную речку Сволочь и
опрометчиво влез со всею ратью в глубокий снежный уброд1. Низкорослые лошади
проваливались местами по брюхо, да и ратники тоже. Пригревало второй
день — вот-вот заиграют овражки. Сзади по льду гуляла, морщась,
перегоняемая ветром вода, а слева зеленела молодой травкой прямая
широкая полоса чистой земли, рассекавшая снежную равнину и вонзавшаяся
вдали в самый что ни на есть небостык. Ярилина Дорога.
С той ее стороны, то есть со стороны Мизгирь-озера и развалин
мертвого города Сволочь-на-Сволочи, валила рать теплынского князя
Столпосвята. В первых рядах ополчения шли угрюмые Кудыка с Докукой.
— Уж лучше бы выпороли тогда, — ворчал Кудыка, перекладывая на
другое плечо тяжелое копье-рогатину. — Угораздило ж тебя наперед
выскочить!.. При князе-то!.. Постоим-постоим... Вот и стой теперь!
— Сам-то больно хорош! — огрызался Докука. — Придумал, что
сказать! «Никого там нету...» Как она еще в окошко не сиганула!..
— А что мне было говорить-то? Что ты там в одних портках стоишь,
зубами клацаешь?..
Но тут и у них под ногами разверзлись хляби, и теплынская рать
подобно своим супостатам с бранью забарахталась в мокром снегу. Князь
Столпосвят привстал на стременах и, оглядевшись тревожно, повернулся к
старенькому воеводе Полкану, еще с младых ногтей прозванному Удатым.
То ли за удаль, то ли за что другое — теперь уж и не разберешь. Может,
и не стоило ставить в челе войска столь дряхлого полководца, но
берендеи и впрямь не воевали вот уже без малого сто лет, а Полкан —
тот хотя бы что-то помнил...
— Не пора ли, воевода, на сухо выбираться?.. — И князь повел
кольчужной рукавицей в сторону приветливо зеленеющей Ярилиной Дороги.
Полкан по ветхости своей на стременах приподняться не смог.
Вытянул жилистую шеенку и подслеповато прищурился, сильно обеспокоив
этим обоих отроков, приставленных следить, чтобы старичок с седла
ненароком не грянулся.
— Нельзя туда, княже, — испуганно прошамкал воевода. — Запретная
земля, заповедная...
— Запретная, говоришь?.. — Князюшка усмехнулся, с лукавой удалью
покосился из-под мохнатой брови. — А кто запрещал? Волхвы?.. Много они
нам, мно-ого чего поназапрещали, волхвы-то... — Приосанился, оглядел
рать и пророкотал с мягкий укоризной в голосе: — Теплынцам на
теплынскую землю уж и ступить не велят... А что, дружинушка хоробрая?
Погуляем по травушке?
— Га-а!.. — нестройно, но одобрительно грянули в ответ храбры,
уставшие уже месить мокрый снег.
И рать помаленьку-понемногу принялась выбираться на твердую землю:
сперва княжья дружина, а за нею уж и ополчение. Кое-кто, понятно,
заробел, но на таких прикрикнули, высмеяли их, а кого и коленом
подтолкнули.
К полудню, а может быть, и ранее, оба воинства выстроились в
расстоянии переклика2 друг против друга, дважды перегородив
червлеными щитами Ярилину Дорогу. Теплынцев было значительно больше,
однако рать их на три четверти состояла из воинов вроде Кудыки с
Докукой, тогда как князь сволочанский Всеволок вывел во чисто поле
почти одних только храбров.
— Трудно будет, — бормотал озабоченно Кудыка, приглядываясь к
супротивникам. — Ишь, в кольчугах все, в зерцалах3... И
солнышко им в спину... Да и клич у них способнее...
— Это чем же? — не понял Докука.
— Ну, как... Мы-то будем кричать: «Теплынь! Теплынь!..» А они-то:
«Сволочь! Сволочь!..» Конечно, так-то рубиться сподручнее...
Теплынский князь Столпосвят обозрел криво выстроенную рать и с
досадой повернулся к Полкану.
— Что ж ты, воевода... — упрекнул вполголоса. — Попрямее их
поставить не мог?..
— Ништо, княже, — беспечно отвечал ему видавший виды Полкан. —
Кривы дрова, да прямо горят!..
Светлое и тресветлое наше солнышко тем временем перевалило
полдень, лишив сволочан, одного из преимуществ. По обычаю, прежде чем
сойтись в сече, принялись задирать друг друга, поддразнивать. Начал,
понятно, Шумок.
— Лапотники!.. — надрывался он, сложив руки воронкой. —
Полоротые!.. Печатки не было — непечатный пряник спекли!..
— Дровосеки!.. — обиженно летело в ответ. — Долбежники!.. Отъелись
на нашем хлебушке?..
Распаляясь, подступали все ближе и ближе. Что ни слово — то
зазубрина. Все старые обиды припомнили. Разгорелись ретивые сердца,
силушка живчиком по жилочкам заходила. Прав был, прав старый воевода
Полкан Удатый: строй их, не строй — все равно потом ряды смешают.
— А вот мы вас за ножку да об сошку!..
— Смотри, осунешься! Сами-то! Теленка с подковой съели!..
— А вы через забор козу калачом кормили — думали, девка!..
И наконец выехал из толпы сволочан, ища себе поединщика,
приземистый плечистый богатырь Ахтак. Кто он был родом — не понять: не
берендей, не варяг, не грек... Вышел, сказывают, из Черной Сумеречи,
хотя на беженца не походил нисколько. Беженцы, они, что ликом, что
языком, те же берендеи, а этот еле по-нашенски лопотал. Да и рылом
отличен: глазки — узенькие, косенькие, нос — пяткой. Однако вот
пришелся ко двору. Оценил князь сволочанский Всеволок свирепость его и
преданность — в дружину взял...
Притихли теплынцы. Ахтак — он ведь такой. Сечет, и рубит, и в плен
не емлет. Да еще и визжит вдобавок...
— Эй, Ахтак! — заорал бесстрашный Шумок. — Вытеклам шатал, рынкам
гулял?..
Богатырь ощерил редкие желтоватые зубы и потряс копьем,
высматривая юркнувшего в толпу обидчика.
— Анан сыгын!..4 — проскрежетал
он по-своему. Что это значит, никто не знал. Что-то, должно быть,
обидное...
Теплынский князь Столпосвят грозно нахмурился, обернулся к
поджавшимся храбрам, перебрал их задумчивым взором, и в этот миг
переплевах в двух от задорно гарцующего Ахтака земля дрогнула и
зашевелилась. Заржал с завизгом, вскинулся на дыбы чубарый конек, едва
не сронив седока. На глазах у попятившихся ратей зеленый пригорок
откинулся вдруг наподобие крышки колодца, явив дощатый поддон, и из
черной сырой дыры полез на белый свет некто чумазый с большой кочергой
в руке. Точь-в-точь как рассказывал в кружале курносый храбр Нахалко.
Выходец из преисподней огляделся, болезненно щурясь, увидел Ахтака и
разинул на него широкую, как у Шумка, пасть.
— Тудыть!.. растудыть!.. перетудыть!.. — грянуло над обмершими
берендеями.
Затем подземный житель отвел ручищу и с маху метнул в богатыря
кочергой. Железо звучно, тяжко легло поперек тугой кольчужной спины, и
Ахтак, разом лишенный, видать, сознания, стал медленно заваливаться
набок. Чубарый богатырский конь оскользнулся и прянул в галоп, унося
продолжающего крениться всадника.
Вздох ужаса прокатился над Ярилиной Дорогой. Ножки у всех, ровно
лучинки, хрустнули. Кабы не зубы — кажись, и душа бы вон...
И, роняя щиты, теряя шеломы, давя и топча упавших, побежала с
криком сволочанская рать, побежала с криком и теплынская.
* * *
Утекли. Накивали, как говорится, пятками. Сослепу залетели в
полные рыхлого, мокрого снега овраги, чуть не утопли... А может, кто и
утоп — весна покажет... Когда же перевели дух, то обнаружили, что
вокруг — развалины мертвого города и что от воинства теплынского
осталось всего два ратника — Кудыка с Докукой. Куда делись прочие —
неведомо.
Размели ладонями снежную хлябь с тесаного прямоугольного камня,
сели, отдыхиваясь.
— Да... — сипло признал наконец Докука, которого сейчас вряд ли бы
кто осмелился назвать красавцем. — Уж лучше бы выпороли...
Кудыка — тот помалкивал, только встряхивал изредка головой. Должно
быть, отгонял жуткое воспоминание о лезущем из черной дыры жителе
преисподней.
— Слышь, Докука... — позвал он, собравшись с силами. — Чего
расселся, говорю?.. Тут погорельцы ватагами бродят, а ты расселся...
— Никак живота не надышу... — пожаловался Докука.
Еще посидели. Надышав кое-как живот, Докука поднял со склона
горсть бисерного подтаявшего снега, умылся, развел пальцами брови и
вновь похорошел.
— Что ж теперь будет-то? — с тупым отчаянием спросил Кудыка.
Капало с него, как с утопленника.
— Считай, пронесло грозу... — небрежно изронил красавец-древорез,
выжимая шапку. — Был грех, да заспан...
— Да я не о порке! — сказал Кудыка с тоской. — И впрямь ведь
из-под земли лезут... Неужто все, а? Неужто до самого до конца
дожили?..
Докука надел шапку набекрень, огладил разрумянившиеся щеки и
потащил с плеча мокрый полушубок. Порки на боярском дворе ленивый
красавец боялся куда больше, нежели конца света.
— Как все, так и мы, — довольно бодро ответил он. — Доживем — так
перемрем, а не доживем — так живы будем...
Сопя, взялся за полушубок. Покончил с левым рукавом, принялся за
правый...
— Досуха, досуха!.. — посоветовали сзади. — Его после тебя еще
люди носить будут...
Докука чуть не выронил одежонку. Кудыку — будто шилом с камня
подняло. Обернулись. В каком-нибудь переплеве от тесаного камня стояли
и насмешливо смотрели на них четыре рослых погорельца.
— Ай, берендеи!.. — Один из них, заливаясь смехом, хлопнул себя по
дырявым коленкам. — Ай да воины!.. Ни сабельки, ни копьеца — все
побросали!..
Охально вылущил зубы и, покачивая дырявой шапчонкой, обошел
древорезов кругом.
— И еще бы воевал, да воевало потерял... — попробовал осторожно
отшутиться Докука.
— Эвона!.. — удивился беженец и оглянулся на остальных. — Веселый!
Балагурит...
Снял с синеглазого Докуки тщательно отжатую шапку, а взамен
нахлобучил свою.
— А ты что же стоишь, не отжимаешь? — оборотился он к Кудыке. —
Думаешь, приятно мне будет в мокром ходить?
Кудыка понурился и вздохнул. Он уже прикинул грядущие убытки.
Шубейка, шапчонка — ветхие, так и так сносились... А вот сапоги — да.
Сапоги жалко. Еще бы зиму прослужили... Да что там про сапоги-то!.. Не
убьют — и ладно... Хотя почему не убьют? Как раз сегодня-то убить и
могут. Народу в битве на речке Сволочи полегло несчитано. Так что —
Кудыкой больше, Кудыкой меньше...
Да и злы погорельцы на слобожан за давешний погром. Все ведь
землянки им поразвалили... А вот главарь у них смешливый — это
хорошо... Хотя иной раз в преисподнюю и с прибаутками отправляют...
Смешливый главарь тем временем разочарованно оглядывал Кудыку.
— Что ж ты такой затрепыш-то? — упрекнул он. — Идучи на рать, мог
бы, чай, и принарядиться!.. Товарищ-то вон твой, гляди, красную рубаху
надел, порты клюквенны... Да-а, с этого леща чешуйку стоит
поскрести... А зипун-то, зипун! Боярину впору!..
Кудыка покосился на товарища и подумал уныло, что главарь, похоже,
невзначай правду молвил. Скорее всего, зипунец этот был извлечен
Шалавой Непутятичной из дядюшкиных сундуков.
Тут неподалеку свистнули по-разбойничьи. Погорельцы тревожно
оглянулись и сочли за лучшее убраться куда подальше.
— Милости просим, гостечки дорогие, — шутовски поклонился главарь,
и подталкиваемые погорельцами древорезы двинулись извилистым путем меж
развалин. Да, попались, как вошь во щепоть...
— Как величать-то прикажете? — полюбопытствовал главарь.
Древорезы со вздохом назвались. Погорельцы остановились и вылупили
на них зенки.
— Кудыка?.. Докука?.. — ошеломленно повторил главарь. Потом вдруг
сорвал со свалявшихся косм неправедно добытую шапку и что было сил
шваркнул оземь. Брызнула во все стороны снежная слякоть.
— Вот те раз! — ликующе завопил он. — Не было ни чарки, да вдруг
ендовой!.. Да это ж те самые, кого волхвы ищут!
— Ищут-то одного, а не двух, — недовольно поправил его другой
погорелец. — Докуку вроде...
— Кудыку! — возразил третий.
— Кудыку, Докуку... Нам-то что за дело? — Главарь был несказанно
рад. — А я-то думал, тут кроме шкурки и поживиться нечем!.. Волхвы-то
ведь вязчее сулят!..
— Чего-чего?
— Ну, награду за поимку! Сдадим обоих, а кто не тот — того
отпустят...
— А одежка? — забеспокоился вдруг четвертый погорелец. — Слышь,
Пепелюга! Если к волхвам поведем, одежку-то с них снимать нельзя...
— Еще чего!.. — прикрикнул главарь. — И думать не смей! Шкурку
сымем, оденем в наше — и скажем, что так поймали... Прятались-де в
развалинах, за честных беженцев мыслили сойти...
* * *
Однако пока добрались до землянок, пока переодели древорезов в
омерзительные сальные лохмотья, светлое и тресветлое наше солнышко
успело налиться алым и уже готовилось кануть в далекое Теплынь-озеро.
Вести пойманных к волхвам на ночь глядя погорельцы не решились — после
того, что стряслось на речке Сволочи, даже для беспутных и отчаянных
беженцев из Черной Сумеречи Ярилина Дорога была страхом огорожена. А
уж капище — тем более...
Тлел зябкий дымный костерок. В хлипкой дышащей многократно
ломанными ребрами землянке стояла промозглая угарная темь. Похрапывали
лежащие вповалку погорельцы. Кудыку с Докукой уложили поближе к
очажку, где светлее, а то еще не ровен час попробуют освободиться от
уз. Хотя где там! Что-что, а руки-ноги вязать беженцы из Черной
Сумеречи умели. Сторож у входа придремал, однако возможности пособить
друг другу не было никакой: пленников разделял костер. Оставалось лишь
ворочаться да всхлипывать от бессилия.
— Это все боярин... — Плаксиво кривя чумазое лицо, Докука с трудом
приподнялся на локте. — Князь ему, вишь, не позволил меня высечь, так
он волхвов подговорил! Племянницы простить не может... Или про боярыню
дознался?..
Кудыка хмуро слушал и, как всегда, помалкивал. Уж ему-то было
доподлинно известно, кого из них двоих ищут волхвы и за что... Часы...
Часы — это ведь не шутка... За часы могут взять и — как того пьянчужку
— в бадью да под землю.
Вновь вспомнился глухой отзвук удара о дно преисподней, и Кудыка
чуть не завыл...
Перевалиться на другой бок и пережечь хотя бы один узел? Да нет,
не выйдет... Во-первых, тесно — не перевернешься, а во-вторых,
лохмотья-то вспыхнут быстрее, чем ремни... Да и руки опалишь... Чем
тогда прикажешь стружку снимать?..
— Слышь, Докука... — просипел древорез, очумело привскинувшись над
костерком. — Я говорю, бежать надо, слышь?..
Тот уставил на товарища синие со слезой глаза. На чумазых щеках
приплясывали красноватые отсветы.
— Знать, премудрый петух тебя высидел! — злобно выговорил Докука.
— Домой, что ли, бежать? Так волхвы и дома сыщут... И боярин не
защитит!.. Еще и шишимору тебе припомнит! А уж мне-то...
Оба разом изнемогли и примолкли. С одной стороны припекало, с
другой примораживало. А тут еще и свербеж, как на грех, напал... Хотя
оно и понятно: в лохмотьях обитала в изобилии мелкая кусачая тварь,
расправиться с которой было просто нечем. Чесалось все, причем со
смыслом чесалось, неспроста. Голова — к головомойке, бровь — к
поклонам, левый глаз — к слезам, правый почему-то к смеху, кончик носа
— к вестям (недобрым, надо полагать), губы — к поцелуям... Глумливая
мысль о предстоящих поцелуях приводила Кудыку в бешенство.
Гримасничал, стриг зубами то верхнюю губу, то нижнюю. Все равно
чесались...
— Слышь, Докука!.. А что если прямо к Столпосвяту, а? К князюшке,
то есть... Так и так, оборони, мол... Кровь за тебя проливали...
Чумазый красавец с надеждой вскинул голову. Мерзкая шапчонка давно
свалилась с его растрепанных слипшихся кудрей и теперь тлела
потихоньку рядом с костерком.
— Верно! — выдохнул наконец Докука. — Не выдаст князюшка!..
Вспомнит, чай, как речи за него поднимали... на боярском дворе...
Осекся, дернулся и принялся извиваться в тщетных попытках порвать
сыромятные ремешки.
Приоткинулась висящая на веревочках чем-чем только не заплатанная
дверь, потянуло по жилочкам холодом, и в землянку заглянула
молоденькая белозубая погорелица.
— Ишь ты! — восхитилась она, глядя на ерзающего у костра
древореза. — Прямо как ужака на вилах...
— Развяжи, красавица! — взмолился Кудыка, узнав в вошедшей ту
самую паршивку, что одну берендейку выклянчила, а вторую украла.
Осторожно переступая через всхрапывающих и бормочущих во сне,
погорелица пробралась к узникам, присела на корточки и с любопытством
уставилась на Кудыку. Верно говорят: бесстыжие глаза и дым неймет.
— А замуж возьмешь?
По ту сторону тлеющего тряпья, в которое давно уже обратился
костерок, с надеждой взметнулся синеглазый Докука.
— Возьму! — истово ответил он, не раздумывая. — Иссуши меня
солнышко до макова зернышка, возьму!..
Погорелица пренебрежительно оглядела гуляку.
— Не клянись, носом кровь пойдет, — насмешливо предупредила она. —
Не тебя спрашивают! Суженый выискался!..
От таких слов опешили оба: и женский баловень Докука, и Кудыка,
всегда полагавший себя мужичком неказистым. А погорелица продолжала
все так же насмешливо:
— А то мы тут про Докуку слыхом не слыхивали! Изба у самого набок
завалилась, зато пуговки с искорками... Кого третьего дня за боярышню
секли? Не Докуку ли?..
— Меня? — возмутился тот, вновь обретя дар речи. — Вот народ
пошел, хуже прошлогоднего! Клеплет, как на мертвого!.. Да не выросла
еще та розга, которой меня высекут!..
— Выросла-выросла, и не одна!.. — успокоила погорелица, снова
уставив смеющиеся окаянные глаза на заробевшего внезапно Кудыку. — Что
скажешь, берендей? Или ты женатый уже?..
Тот помигал, собираясь с мыслями.
— Ну, коли ты того... — осторожно выпершил он, — так и я того...
этого...
— Поклянись! — внезапно потребовала погорелица, перестав
скалиться.
В Кудыкином брюхе что-то оборвалось болезненно. Неужто не шутит?
Губы-то, стало быть, и впрямь не зря чесались... Вгляделся с тоской в
чумазую веселую рожицу шальной девки, прикидывая, на что она станет
похожа, ежели смыть всю эту сажу. Потрогал языком обломок выбитого
кочергой зуба... Неужто все сызнова?.. Вздохнул, решаясь.
— Ярило свидетель, — побожился он хмуро. — Развяжешь — возьму в
жены...
Погорелица хихикнула, и Кудыка тут же вспомнил, что беженцы из
Черной Сумеречи величают Ярилом вовсе не солнышко наше добросиянное,
но все связанное с плодородием, включая мужской уд5. Неладно, неладно побожился... Однако новой клятвы
погорелица, как ни странно, не потребовала.
— Смотри, берендей, — лишь предупредила она с угрозой. — Обманешь
— след гвоздем приколочу, в щепку высохнешь!..
— Ворожея, что ли? — уныло спросил Кудыка.
— А ты думал? — Погорелица надменно вздернула чумазый нос. — Такую
порчу наведу, что мало не покажется... Мне-то ведь тоже назад дороги
не будет, ежели развяжу.
— Ты развязывай давай! — не выдержав, вмешался нетерпеливый
Докука. — Не ровен час проснется кто-нибудь!..
— Боярышням своим будешь указывать! — огрызнулась она. — Сначала
его наружу выведу, а потом уж тебя...
Приподнявшись на локте, синеглазый красавец древорез следил с
тревогой, как погорелица, склонясь над притихшим Кудыкой, торопливо и
сноровисто распускает ремни на запястьях.
— Ты только смотри вернись, — испуганно предупредил он. — А то
заору — всех перебужу...
— Вернусь-вернусь... — сквозь зубы ответила та, развязывая
суженому лодыжки.
С помощью будущей супруги малость ошалевший Кудыка поднялся,
пошатываясь, на ноги. Чудом ни на кого не наступив, был подведен к
латаной-перелатаной дверце.
— А ты лежи тихо, — обернувшись к Докуке, приказала шепотом
погорелица. — Сейчас приду...
По хижине, шевельнув сизый пепел на угольях, вновь прошел знобящий
сквознячок, закрылась, мотнувшись на веревочках, хилая дверца, и
захрустели снаружи по хрупкому насту удаляющиеся шаги. Мирно
похрапывали погорельцы. Опушенный розовым жаром, изнывал костерок.
Обида была столь сильна, что смахивала даже на чувство голода,
причем волчьего... Ну не было еще такого случая в жизни Докуки, чтобы
женщина предпочла ему другого. Тем более какая-то чернолапотница. Сама
идет — сажей снег марает, а туда же... Изба у него, вишь, кривая...
Так не за избу, чай, замуж-то выходят!..
Нет, не то чтобы Докука горел желанием жениться на чумазой
ворожейке, а все одно досада разбирала... И что странно — на Кудыку он
злился гораздо сильнее, чем на дуру погорелицу. Ишь, тихоня, так всех
обхитрить и норовит! У самого вон берендеек полна повалуша, горница
чурками завалена, а убогим прикидывается, половинный оброк платит...
Нешто справедливо этак-то?.. Правильно, правильно шепнул Докука
берегиням, что водит их Кудыка за нос! Тут же и проверили болезного —
заказчика с чурками подослали... А кабы знал Докука, как оно с
погорелицей обернется, еще и про денежку греческую потаенную сказал
бы... Ну да еще не поздно...
Долго злорадствовал втихомолку красавец древорез, как вдруг
сообразил, что за хлипкой дверью хижины давно уже стоит тишина. Неужто
обманула чумазая? Ужаснулся, прислушался. Ну так и есть! Никому нельзя
верить!..
— Спишь? — плачуще закричал он на скорчившегося у двери сторожа. —
Тебя зачем тут поставили? Бока отлеживать?..
1 Уброд
(берендейск.) — рыхлая снежная хлябь.
2 Переклик (берендейск.) — мера длины, примерно
полторы сотни переплевов.
3 Зерцало
(берендейск.) — доспех из выласканных до блеску пластин.
4 Анан сыгын! (басурманск.) — ...!
5 Уд (берендейск.) —
часть тела.