Глава 11
Бабья докука
Вот и дождались слобожане весны. Изныли сугробы, взбурлили,
заиграли овражки. Двинулся шорохом лед по речке по Сволочи, поредели
утренние туманы над теплой Вытеклой. Лес на том берегу стоял уже
вползелена.
Однако особой радости на рожах не виделось. Раньше, бывало, по
весне расправляли бороды, теперь же озадаченно сгребали в кулак.
Подсек царский указ слободку древорезов под становой корень. По
раскисшим улочкам, заломив шапчонку и распахнувши серый зипунец,
шастал зловещий Шумок — рыло порото усмешкой по самое ухо.
— Ну как, теплынцы? До того дожили, что и ножки съежили? — ехидно
вопрошал он. — А волхвы-то — слыхали? Докуку-то нашего, а?.. В бадью
да под землю! За десять берендеек!..
Бабы роняли коромысла и тоненько выли, подхватив животы. Мужики
угрюмо надвигали брови на глаза, шапки — на брови.
— Погодите, все там будем!.. — изгалялся Шумок, пронимая зябкими
словами до хребта. — Вот взденет царь-батюшка очки греческие да
напишет еще один указ... Отец он родной, только, вишь, не своим
детям!..
В другое бы время не сносить Шумку лихой головушки, а тут лишь
поглядывали на него хмуро да скребли в затылках. Смутой веял хмельной
ветерок. Чавкая по грязи сапожищами и тяжко шурша кольчугами,
прохаживались по слободке недовольные и молчаливые храбры из княжьей
дружины. Поговаривали, будто, опасаясь беспорядков, старенький
царь-батюшка велел князю теплынскому Столпосвяту исполчить всю рать до
последнего отрока. Однако даже и храбры не трогали Шумка — слушали,
насупясь, крамольную речь, а подчас и ухмылялись тайком.
— Поделом вам, теплынцы!.. — злорадствовал тот. — Как в ополчение
идти, постоять за красно солнышко, за князя со княгинею — сразу все
по-за печью схоронились, ломом не выломишь!.. Сабельки Ахтаковой
боязно... Пусть-де Шумок с Ахтаком тягается!..
— Да полно тебе молоть-то! — не стерпев, запыхтел огромный
косолапый Плоскыня. — Мельница ты безоброчна!.. Наслышаны мы,
наслышаны, как вы с речки со Сволочи ноги уносили... На торгу про то
был указ бирючами оглашен... А не иди супротив царя-батюшки! Зря, что
ли, бес кочергой вас употчевал?..
Храбры переглянулись. Один из них приблизился к Плоскыне, тронул
за окатистое плечо.
— Слышь, берендей, — как бы невзначай обронил он негромко, но со
значением. — Ты язык-то попридержи... А то укоротим язык-то...
— Бес?.. — взвыл Шумок, присевши. — Это кого же из нас он кочергой
употчевал?.. Ахтака он употчевал, вот кого!.. А ты мне — указ! Да что
мне твой указ?.. Коли нет души, так что хошь пиши!.. А сам ты это
видел? Ты там был?.. — И Шумок с треском рванул ожерелье1 рубахи. — Я там был!.. И Кудыка там
был!.. Ну и где теперь Кудыка? Звери лесные съели... Докука был!.. Где
теперь Докука?..
Вновь послышались бабьи всхлипы и причитания:
— Ой, лишенько-о... — Голос был вроде бы Купавин.
— Знала б кого — коромыслом убила...
По тому берегу Вытеклы медленно полз с верховьев зольный обоз.
Снег сошел, и головастые лошаденки еле тащили волоком груженые доверху
сани. Судя по тому, что коробов было семь, а возчиков всего пять, это
возвращались с Теплынь-озера те самые сволочане, которых древорезы
сперва прибили, потом приодели. На сей раз обозники выбрали кружной
путь, подале от слободки, то ли избегая встреч с теплынцами, то ли
просто надеясь пройти через княжьи земли беспошлинно.
Надежда не сбылась: из-за бурелома выступили трое храбров и
сделали им знак остановиться. Один принялся толковать о чем-то с
вожаком обоза, а двое других побежали зачем-то шарить в санях и тыкать
сабельками в золу. Однако мало кто глазел на них с этого берега. Не до
того было...
— Ой, лишенько...
— Лишенько?.. — неистово вскричал Шумок, сорвал шапку и,
осмотрительно выбравшись на сухое, метнул под ноги. — Врешь, Купава!
Главное-то лихо еще впереди!..
Народу вокруг собиралось все больше и больше. Дурак — он давку
любит...
— Эка! Невидаль!.. — надсаживался никем не останавливаемый Шумок.
— Ну, загнали в лес Кудыку! Ну, Докуку в бадью кинули! Ну, Шумка
завтра затопчете — за правду!.. Новые народятся!.. А вот ежели царь на
князюшку нашего опалу положит — вот оно, лишенько-то! Вот когда
взвоете!..
— Дык... — ошеломленно молвил Плоскыня. — Зачинщиков-то кто велел
выдать?.. Сам князюшка и велел...
Воззрился на беспокойно шевельнувшихся храбров и продолжить не
дерзнул.
— Навет! — Шумок вскинулся на цыпочки. — С той самой лютой битвы
князюшка личика своего не казал!.. А про зачинщиков нам по-письменному
прочитали!..
Толпа всколыхнулась, загомонила растерянно:
— А и правда, братие!..
— Как не видели? А на пиру в боярском тереме?.. Вон Брусило видел
— через ограду...
— Да в тереме — что в тереме? Раньше-то князюшка что ни день в
слободку наезжал!..
— Неужто под стражей держат?..
— Эй, храбры! Чего молчите? Что с князюшкой нашим?
Храбры помялись, совсем поскучнели.
— Да ни под какой он не под стражей... — нехотя отозвался старый
седатый храбр, именем Несусвет. — Гневается на него царь-батюшка, это
верно... Вот и кручинится князюшка-то наш, сам из горницы не
выходит...
— За вас, мохнорылых, сердечко надрывает! — со слезным звоном в
голосе пояснил Шумок. — Ночами, чай, не спит!.. Вот так, теплынцы!
Были княжьи, станем царские...
— Да ты что такое говоришь-то? — опомнившись, взревел
законолюбивый Плоскыня. — Мы и так от роду царские!.. Бей его,
берендеи!..
Древорез кинулся на смутьяна и, к удивлению своему, впервые
поддержан не был. Мало того, справа его оплели по уху, слева огорчили
притузком, потом умелым взмахом коромысла положили в грязь и принялись
охаживать чем ни попадя. Плоскыня был настолько ошарашен, что даже не
отбивался. Но тут, смекнув, что может лишиться мужа, заголосила
Купава, и храбры со вздохом сожаления двинулись вперевалочку к месту
расправы. Помятого Плоскыню отняли, поставили на ноги и, прочистив ему
затрещиной мозги, стали вязать как зачинщика смуты.
Расплескивая полозьями весеннюю жижу, подлетели влекомые крепкой
чалой лошадкой легкие санки.
— Тпрру!.. — Седок откинулся, натягивая вожжи. Ворот — козырем,
горлатная шапка... Боярин.
— Чурилу с Нахалком видел кто-нибудь? — Блуд Чадович был не на
шутку встревожен.
Храбры опешили, призадумались. Стоящий простоволосо народ
насторожил уши.
— Да намедни в гридницу боярышня приходила... — осторожно
покашливая, отозвался старый седатый храбр. — Вроде идти куда-то
мыслила... Ну и, стало быть, велела сопровождать... А потом — даже и
не знаю... Что-то не видать ни того, ни другого...
— Сопровождать велела?.. — Боярин насупился. — А почему им?
Храбр покряхтел, помялся.
— Да насчет Докуки пытала... — признался он с неохотою. — Ну,
того, что сечь тогда собирались... А Чурило с Нахалком, вишь, возьми
да и скажи: знаем, гуляли, мол, с ним вместе...
— А ну отыскать мне сей миг обоих!.. — гаркнул боярин, наливаясь
кровью. — Хоть из-под земли, а достать!.. И вы тоже ищите!.. —
обернулся он к слобожанам.
Храбры бросили недовязанного Плоскыню и побежали, чавкая
сапожищами, кто куда. Люд поспешно нахлобучил шапки и тоже рассеялся.
Заливисто ржанула чалая лошадка, унося по грязи боярские санки. На
истоптанной в слякоть улочке остались трое: Шумок, Плоскыня да жена
его Купава, взвывшая вдруг пуще прежнего.
— Молчи, дура!.. — покряхтывая от принятых беспричинно побоев, в
сердцах бросил ей Плоскыня. — Как ни надседайся, а доброй свиньи не
переголосишь!..
Купава примолкла, подняла вывалянные в грязи бадейки и, вздевши их
на коромысло, нетвердо двинулась к Вытекле.
— Ой, лишенько... — всхлипнула она напоследок.
— Да не убивайся ты так, — заметил Шумок, наблюдая, как Плоскыня,
обиженно сопя, оглядывает испачканную одежку. — Грязь — не сало, потер
— и отстало... Пойдем-ка лучше, брат, кружало навестим...
— Да не на что, — буркнул Плоскыня. — Третий уж день никто
берендеек не заказывает...
— А угощу! — И подброшенная с грязной ладони кувыркнулась,
сверкнула в воздухе серебром греческая монетка.
— Да ты разбогател никак? — вытаращился на Шумка Плоскыня.
Тот лишь осклабился и шало подмигнул в ответ.
— Поколе за правду платят, — загадочно изрек он, — потоле она и
жива!..
* * *
— Али моя плешь наковальня, что всяк в нее толчет?..
С перекошенным личиком Лют Незнамыч метался по клети и потрясал
кулачонками перед вежливо отклоняющимся Чурыней, а один раз чуть было
даже не пнул с досады хитрый резной снарядец, снятый со стола и
задвинутый в угол.
— И это волхвы? — в ужасе вопрошал он. — Это кудесники?.. Какая-то
девка приходит среди ночи, вяжет обоих...
— Да девка-то — боярская племянница, — весь пожимаясь от
неловкости, вступился было за кудесников хмурый немилорожий Чурыня. —
Храбров с собой привела...
— Чурыня!.. — Розмысл вне себя топнул ножкой. — Да ты... Ты
послушай, послушай сам, что говоришь-то!.. Храбров на капище привести!
Волхвов связать!.. Это же всякого страха лишиться надо!.. Раньше
кудесник, бывало, только посохом стукнет, а у берендеев уже и поджилки
дрожат... Распустил ты людишек, Чурыня! Распустил!..
— Ну, неправда твоя, Лют Незнамыч! — обиделся сотник. — Да разве
же я над волхвами поставлен?.. А на погрузке у меня все по струнке
ходят...
— По струнке? А этот твой брылотряс?.. Как его хоть зовут-то?..
— Воробей... — нехотя отозвался Чурыня.
— Да что у тебя там птичник, что ли? — пронзительно завопил Лют
Незнамыч. — Воробьи, Соловьи всякие!..
— Воробей — мой... — Упрямо набычившись, Чурыня гнул свое. — А за
кудесника я не в ответе...
Розмысл его однако не расслышал — уши, видать, заложило от
собственного крика.
— Почему у Родислава Бутыча на участке порядок? — малость уже
подзадохнувшись, продолжал он. — Почему у Завида Хотеныча никогда
ничего не стрясется? Почему у нас одних такая неразбериха?.. На голову
сторожу девка с голым огнем спускается, а ему и невдомек!.. Спал твой
Воробей? Говори: спал?..
— Да не спал он, Лют Незнамыч! Опешил просто... Обратно-то, чай, в
колодец бадью не запихнешь!..
Розмысл замолчал, отдуваясь и ворочая глазами. Приходил вроде в
себя...
— Ладно... — рек он наконец, садясь за стол и судорожно раздвигая
грамоты и берестяные письма. — Загадал ты мне, Чурыня, загадку...
Давай раздумывать. Людей поднял?
— Поднять-то поднял... Даже со ската снял... Вода-песок
наготове... А вот близко подходить пока не велел...
— Почему?
— Увидит — всполошится... Ткнет с перепугу огнем в поленицу —
склад разом и полыхнет...
— Может, оно и правильно... — пробормотал розмысл, тревожно
оглаживая выпуклую плешь. — А что, ежели так? Заговорить ей зубы — да
и того... Светоч отнять, а саму — сюда, к нам?.. На раскладке тоже
народишку маловато...
— Там еще храбры наверху? — мрачно напомнил Чурыня.
— Много?
— Двое... И погорелец к ним какой-то прибился...
Лют Незнамыч досадливо прицыкнул и ущипнул себя за реденькую
бороденку.
— Ну, а что они могут-то, храбры? — раздраженно осведомился он. —
Ушла девка в навий мир. С кого тут спрос?..
— Так она же Блуду Чадовичу племянницей доводится! А он нам
съестные припасы поставляет... по царскому указу... Уж этот-то сразу
смекнет, с кого спрос...
Розмысл взялся за плешь обеими руками.
— Выпустить людей через соседний колодец?.. — без особой надежды в
голосе предположил он. — Подобраться к капищу до света, напасть
врасплох — и в бадью всех троих с этим... с погорельцем?.. Или
кто-нибудь еще знает?..
— Девкам сенным она сказала... — со вздохом ответил Чурыня. — Если
не врет, конечно...
— Худо!.. — Лют Незнамыч сорвал кулачки с плеши и стукнул в стол.
— Завтра, почитай, всей слободке ведомо станет... А уж боярину — в
первую голову...
Дверь приоткрылась, и в клеть просунулись встрепанные патлы
обезумевшего мужичонки.
— Лют Незнамыч, — проскулил он, вылупив наслезенные глаза. — Там
боярышня бесится... Поджигать хочет...
Розмысл стер его единым взором и, болезненно покряхтывая, поднялся
с лавки.
— Ну что ж... — процедил он. — Когда ни умирать, а день терять...
Надо идти...
Вдвоем с Чурыней они вышли и двинулись подземным переходом,
ставшим теперь еще теснее от полных песком тележек и бочек с водой.
Мужичонка Воробей семенил следом. Шарахались с дороги серые тени,
работный люд вжимался в пыльную каменную кладку, уступая начальству
путь. Кругом шушукались, перешептывались тревожно.
— Лют Незнамыч, да ты только прикажи! — внятно вызвался кто-то из
густой тени. — Мы ее мигом утихомирим!..
Розмысл только фыркнул в ответ, а когда миновали толчею, бросил
сердито через правое плечико:
— А этот твой... Докука... Он ведь у тебя уже второй день на
погрузке... Ну и как он там?
— Ох, не спрашивай, Лют Незнамыч!.. — отозвался Чурыня
страдальческим голосом. — За такого Докуку этому Соловью голову бы
оторвать по самые плечи!.. Прошел разок с тачкой — сразу заныл,
запричитал, хромым представился... Смотрю: а он уже на раскладке, с
бабами болтает... — Сотник покашлял смущенно и признался: — Я уж
грешным-то делом думаю: может, и впрямь отдать его?..
Розмысл недовольно посопел.
— Нет, просто так отдавать не годится, — буркнул он. — За два дня
он тут много чего углядел. Умы начнет смущать... А вот не согласится
ли боярышня, ежели мы его наверх отпущать почаще будем?..
— Сбежит, — решительно перебил Чурыня. — Тут же сбежит, по роже
видно... Да и прочие роптать примутся. Работает-де по конец пальцев, а
отпущать — отпущают... Нешто справедливо?
Но тут беседу пришлось прервать, потому что впереди затрепыхалось
алое смоляное пламя. Высоко подняв светоч, Шалава Непутятична
напряженно всматривалась в кромешную темноту подземного перехода, и ее
чумазое, как у погорелицы, личико было весьма решительным. Пожалуй,
Воробей кликнул начальство как раз вовремя. Еще мгновение — и пришлось
бы пустить в ход песок и воду...
Однако стоило красноватым отсветам заплясать на выпуклой плеши и
несколько отвислых брыльях розмысла, как боярышня попятилась в
изумлении и чуть не выронила светоч.
— Лют Незнамыч?.. — не веря, вымолвила она. — Да когда же ты
помереть успел-то?..
* * *
Впервые боярышня Забава увидела Люта Незнамыча еще будучи
отроковицей, и уже тогда поняла, что берендей он непростой. Да и не
она одна... Челядь теремная все языки поистрепала, гадая о
происхождении и достоинстве странного гостя. Для них это был вопрос
далеко не праздный: поклонишься как-нибудь не так или чарой невзначай
обнесешь — и милости просим на широк двор к той лошадке, где седока
погоняют. В какое бы время года ни появлялся Лют Незнамыч в боярских
хоромах, был на нем неизменный дорожный терлик2, обширную
выпуклую плешь гость прикрывал скудно украшенной тафьей3, а ежели случалось ему выйти
на высокое резное крыльцо, то поверху водружался еще и меховой колпак.
В горлатной шапке Люта Незнамыча никто никогда не встречал, из чего
следовало, что не боярин он и не княжеских кровей... Хотя вон, с
другой стороны, и Столпосвят, известный душевностью своею и простотой,
ради близости к народу тоже отродясь горлатных шапок не нашивал.
Однако, приметив вскоре, что боярин величает Люта Незнамыча по
изотчеству, холопья вмиг пометили сие на ногте и почести стали
воздавать, как воеводе, хотя сам Лют Незнамыч этого, кажется, и не
заметил. Так что, ежели перед ним ломали шапку несколько лениво и без
должного трепета, вольность сходила с рук.
И все же челядь продолжала боязливо шушукаться. Непонятно было, к
примеру, каким образом он вообще попадал в терем, минуя ворота. Ни
саней, ни лошади его конюхи и в глаза не видели. Обыкновенно бывало
так: боярин уходил в бездонные свои погреба, а возвращался уже с Лютом
Незнамычем, после чего оба поднимались в горницу и такие беседы вели,
что впору князю о том донести. А то и царю-батюшке...
И ведь донесли однажды. Квасник Нежата донес. Высек его раз
боярин, так он, Нежата, нет чтобы поблагодарить премного за науку —
побег князюшке на благодетеля своего сказывать. С тех пор и сгинул, а
больше охотников не нашлось...
А про погреба про те тоже много шептаний шло. В боярские хоромы
текли подати со всей слободки и окрестностей: жито, мед, пушнина
всяческая — и похоже, что оседали там навечно. Так ни единого обоза и
не отрядил боярин за Мизгирь-озеро к царю-батюшке. Потому и нарекли
его погреба бездонными, хотя дворня, сносившая в них съестные припасы
и прочее добро, клялась тресветлым нашим солнышком, что есть там дно,
есть. Кирпичен мост4. А вот куда
все потом из погребов девается — неясно...
Исчезал Лют Незнамыч столь же внезапно и таинственно, как и
появлялся. Подозревали в нем кудесника, великого волхва и, получается,
почти угадали... Однако бери выше... Или ниже, раз уж речь повелась о
навьем царстве... Да впрочем как ни бери, а все равно выходило, что
Лют Незнамыч и под землей ни перед кем шеи не гнет...
— И впрямь боярышня... — мрачно молвил он, присмотревшись к Шалаве
Непутятичне. — А я уж думал: нарочно соврала... Ты что же это творишь,
Забава? У нас там давно прокатка должна идти, а ты тут, понимаешь,
всех людей на себя стянула!.. Хочешь, чтобы солнышко опять не
взошло?..
— Да катись оно по кочкам, ваше солнышко!.. — зло отвечала
боярышня розмыслу. — Почто Докуку мово под землю упрятали?..
Розмысл отвернул нос, закашлялся.
— Давай-ка так, Забава... — недовольно сказал он. — Ты светоч-то
притуши, притуши... Нельзя здесь с голым огнем... Храбрам своим вели,
чтобы кудесников развязали, и пойдем потолкуем. — Взглянул на боярышню
и предостерегающе вскинул ладошку. — Не перечь! Скоро, я так понимаю,
и дядюшка твой сюда нагрянет...
— Сюда?! — ужаснулась Шалава Непутятична. — Ой!..
Все-таки перед дядюшкой своим она хоть какой-то страх да
испытывала, поскольку молча позволила себя разоружить и последовала за
Лютом Незнамычем в глубокие недра скудно освещенной пещеры. Что же до
грозного дядюшки, то он их, оказывается, поджидал уже в клети
розмысла. Увидев, переступающую порог племянницу, побагровел и,
выкатив очи, шумно поднялся с лавки.
— На засов тебя!.. — прохрипел он. — На щеколду железную! Ты что
надумала? Весь наш род сгубить хочешь?.. Ты у меня теперь за дверной
косяк — ни шагу!..
— Терем подпалю, — безразлично пообещала в ответ уставшая, видать,
от переживаний племянница.
— Ах, терем?.. — вскинулся Блуд Чадович. — А вот не видать тебе
терема, выдроглазая!.. Отдам Люту Незнамычу, будешь с девками идольцев
по дюжинам раскладывать!..
— Э, нет! — решительно сказал розмысл и прошел за стол. — Только
на раскладке ее и недоставало! Хватит с нас одного Докуки...
— Пойду я, Лют Незнамыч... — сказал угрюмый сотник. — Там оно уже
третий час на скате стоит...
— Иди, Чурыня... — Розмысл махнул ручкой и, дождавшись, когда
дверь за сотником закроется, повернулся к тяжело дышащему боярину. —
На три часа из-за нее ночь задержали! Зла не хватает... Что будем
делать?
— Докуку отдайте... — скрипуче произнесла боярышня.
— У-убью!.. — взревел Блуд Чадович, вознося над головой тяжеленные
кулачищи.
Шалава Непутятична, упрямо надув губки, глядела в потолок.
— В общем-то я не против... — промямлил розмысл, осторожно
поглядывая то на дядюшку, то на племянницу. — Мне этот Докука тоже уже
всю плешь проел... Сам бы я отпустил его с удовольствием. Только вот
как бы это сделать... э-э-э...
Боярин повернулся столь резко, что мотнулись связанные за спиной
рукава охабня.
— Да никак!..
— Почему?
— Перво-наперво удавлю его собственными руками!..
— Хм... — Розмысл озабоченно огладил плешь. — А еще почему?
Боярин запыхтел, успокаиваясь.
— Потому что и без меня удавят!..
— Кто же?
— Дельцы заплечные! Докука-то в зачинщиках смуты числится! С
Кудыкой на пару...
— Да, это уже сложнее... — вынужден был признать розмысл. — А еще?
— Да вся округа уже знает, что его в бадье спустили! Бабы в
слободке второй день воют... Шутка, что ли? Такого счастья лишились!..
— Врешь!.. — Шалава Непутятична полыхнула очами.
— Молчи!.. — Боярин снова вознес кулаки.
И быть бы розмыслу свидетелем еще одного семейного раздора, кабы
не постучал в дверь встревоженный Чурыня. При виде сотника у розмысла
с отвислых щек сбежали остатки румянца.
— Что еще стряслось? Ты почему вернулся?.. Прокатка не пошла?..
— Да нет... — смущенно отозвался тот. — Прокатка-то — что
прокатка?.. Тут две новости у меня, Лют Незнамыч... — Чурыня замялся
вновь. — Даже и не знаю, с которой начать...
— С главной начни.
Угрюмый Чурыня покосился с сомнением на боярышню, потом подался к
столу и проговорил, таинственно понизив голос:
— Сам пожаловал...
— Столпосвят?! — Жиденькие брови розмысла взбежали едва ли не выше
лба. — Так что же ты мешкаешь?.. Давай веди его сюда!..
Чурыня вышел. Все трое обменялись изумленными взглядами. Лют
Незнамыч заранее встал и выбрался из-за стола.
— С чего бы это он? — видимо, перетрусив, пробормотал Блуд
Чадович. — Припасы вроде поставлены вовремя были...
Розмысл в тревожном недоумении пожал плечами. Вскоре дверь
отворилась, и в клеть, сильно пригнувшись, ступил смуглый и дородный
теплынский князь Столпосвят, сопровождаемый по пятам Чурыней. По
обыкновению заговорил не сразу. Постоял, развесив дремучие брови и
скорбно сложив губы. Потом вроде очнулся и, обведя склоненные головы
мудрым усталым взором, остановил его, как ни странно, на Шалаве
Непутятичне.
— Так-то вот, красна девица... — проникновенно, с горечью рек
князюшка. — Без милого дружка, чай, и жизнь не мила?..
Малость ошалевшие от такого зачина боярин Блуд Чадович и
племянница его попридержали головы в поклоне, поскольку смотреть
вытараской на князя было бы неприлично. Впрочем Лют Незнамыч тоже был
несколько озадачен.
— С ночью из-за нее сильно протянете? — поворотясь к нему,
полюбопытствовал князюшка.
— Самое меньшее, часа на два, княже, — со вздохом отозвался
розмысл. — Да может, еще и третий набежит...
— Да-а... — раздумчиво, со сдержанной печалью протянул смуглый
красавец князь, оглаживая широкой десницей черно-серебряную окладистую
бороду. — Ледок, стало быть, опять поутру, заморозки... А народ-то!..
— Он вскинул темные выпуклые глаза и пытливо оглядел каждого по
очереди. — Народ-то ведь он не дурак... Это мы его подчас дураком
полагаем, а народ — не-ет, далеко не дурак... Народ — он не хуже нас с
вами понимает, что вокруг-то деется... и почему...
Присутствующие, включая Чурыню, туповато моргали, силясь смекнуть,
куда это на сей раз клонит князюшка. В подземельях он появлялся крайне
редко, ибо дел у него и наверху хватало. Стало быть, серьезное что-то
затеял...
— Распуколка5
души! — воскликнул он, и все вздрогнули. — Первое невинное чувство!
Поругано... — выговорил Столпосвят, скривившись от омерзения. — Да как
же может не разгневаться добросиянное наше солнышко, на такое глядючи?
На глазах у всех, прилюдно разлучают два любящих сердца! Отнимают
молодца, бросают в бадью — и под землю! Вот она, милость царская!..
Дивитесь, что солнышко на три часа запоздало?.. А я вот тому дивлюсь,
что оно, тресветлое, и вовсе от нас не отвернулось, от окаянных!..
Похоже, князь несколько забылся. Речь явно предназначалась для
берендеев верхнего мира, так что из присутствующих ее могла оценить
разве лишь одна Шалава Непутятична. Хорошо хоть сообразил Столпосвят
умерить свой мощный, привычный к раздолью площадей рокочущий голос. А
то, глядишь, в тесной клетушке розмысла все бы лампы греческие
полопались.
Боярин Блуд Чадович насупился и упер бороду в грудь — зубр зубром.
Трудновато было следить за высоким полетом княжьей мысли. А тот вновь
повернулся к боярышне.
— Надо, надо твоему горю помочь, красавица, — пророкотал он с
сочувствием. — Помолчи, боярин! Оброс ты, смотрю, бородой, все как
есть забыл. Сам, что ли, молод не был?.. Девица-то, а? Под землю за
ладушкой за своим полезла!.. Да нешто мы звери?.. Нешто мы ей друга-то
любезного не вернем?..
Боярышня встрепенулась. Боярин стоял мрачнее тучи. Чурыня издал
невнятный звук, и розмысл, покосившись недовольно, указал ему глазами
на дверь: иди, мол... В ответ Чурыня лишь мелко затряс головой: рад
бы-де, да не все сказал... Лют Незнамыч досадливо поморщился и
повернулся к Столпосвяту.
— Думали, княже, думали... — молвил он. — Неладно выходит. Как его
отпустить, Докуку-то, ежели сам говоришь: на глазах у всех под землю
отправляли?.. Народ-то всколыхнется! Чудом сочтет...
Князюшка выслушал сердитую речь Люта Незнамыча с очевидным
удовольствием — прикрыв глаза и мудро улыбаючись.
— Всколыхнется, говоришь? — переспросил он напевно. — Пора...
Давно ему пора всколыхнуться, народу-то!.. Царь со Всеволоком, чай,
полагают, что и укорота на них нет?.. Ан, врешь! Солнышку-то, вишь, не
по нраву суд их неправедный, не хочет солнышко такой жертвы... Вот он,
Докука-то! Вышел из-под земли — целешенек, как колокольчик!..
Боярин беспокойно замигал, задвигал брадою, видимо, желая
напомнить, что царь-то здесь вообще ни при чем: если он и хотел
покарать древореза, то своей властью — как одного из виновников
напрасной и кровопролитной битвы на реке Сволочи, а в бадье Докуку
спустили явно по ошибке... Однако боярина опередил розмысл.
— Ну нет! — решительно сказал он. — Еще не хватало и нам в усобицу
вашу влезть!.. Вы вон и так уже в прошлый раз чуть своды не обвалили!
Это же надо было додуматься: две рати на Ярилину Дорогу вывести!.. А
если бы Чурыня вовремя наверх с кочергой не вылез?.. До сих пор
впотьмах бы сидели...
Шалава Непутятична ударилась в слезы. Князюшка взирал на Люта
Незнамыча, укоризненно кивая.
— Эх, розмысл... — задушевно молвил он. — Не трогает тебя, вижу,
девичье горе... Ну что ж! На нет, как говорится, и суда нет. Пойду к
Завиду Хотенычу... У него-то, чай, сердце не каменное...
Услышав про Завида Хотеныча, розмысл слегка осел.
— Н-ну... — беспомощно пошевелив пальцами, начал он. — Зачем же
так-то... сразу... Договоримся, чай... Нужен тебе, княже, Докука —
стало быть, отпустим... — Тут же, видать, устыдился чрезмерной своей
уступчивости и бросил злобный взгляд на сотника, оказавшегося
невольным ее свидетелем. — Ну в чем дело, Чурыня?.. Какая у тебя там
еще новость была?
Сотник потоптался, разводя большие мозолистые ладони.
— Нету нигде Докуки, — виновато молвил он. — Сбежал Докука-то...
1 Ожерелье
(берендейск.) — пристежной ворот.
2 Терлик (берендейск.) —
род долгого кафтана с перехватом и короткими рукавами.
3 Тафья
(берендейск.) — шапочка вроде скуфейки.
4 Мост (берендейск.) — мощеный пол.
5 Распуколка (берендейск.) — раскрытие почки, цветка.