"Рикар" – хороший напиток. Многим не нравится его резкий вкус, но я предпочитаю именно это. Главное – правильно развести его водой. Я всегда делаю это сам, не доверяю официантам. Официанты ныне сплошь молодежь, студенты на подработках, сами они предпочитают слабые американские напитки, щедро разбавляют кофейный ликер "кока-колой". Они получают от этого удовольствие. Вы представляете сочетание – кофейный ликер и "кока-кола"? Ужасно. Это даже хуже, чем "Куба либре". Они называют это пойло "Бурет". Откуда им знать, как правильно разбавлять анисовую настойку?
    Я расскажу вам. Делается это так: наливаешь "Рикар" в высокий прозрачный стакан. Потом небольшая пауза – нужно откинуться на спинку стула, задумчиво повертеть стакан в пальцах, прищуриться, изучая коричневую, космическую... философскую, я бы сказал, глубину, чудом уместившуюся в двадцати кубических сантиметрах пространства над толстым стеклянным дном. Потом ставишь стакан на стол, берешь глиняный (только глиняный, никакой пластмассы!) кувшин, тонкой струйкой выливаешь воду в стакан. Напиток мутнеет, становится мутно-белым, похожим на старое молоко. Положено разбавлять один к пяти, но я предпочитаю пропорцию один к трем – так делают все закоренелые любители анисовки в нашем городке. Смотрите, господа: перед вами "Рикар", готовый к употреблению. Амброзия, питье богов. Когда делаешь первый маленький глоток, обжигающий горло, затрудняющий дыхание, то представляешь, как старина Бог сидит перед камином, положив ноги на высокую подставку из кедра, и точно так же, как ты, как вы сейчас, медленно, не спеша, размазывает мутно-молочный "Рикар" языком по нёбу, жмурится от удовольствия.
    Он должен быть гурманом, наш старина Бог. Как может быть иначе?
    Любой длительный процесс должен оправдывать себя. В том числе и эволюция нас, человеков, инициированная Создателем. Процесс должен иметь адекватный конечный результат. Адекватный результат – анисовка, молоко Господа. Я пью маленькими глотками. Я ощущаю себя ангелом, шикарно разместившимся на острие иголки. Голуби склевывают крошки из-под моих ног. Мне хорошо.
    Некоторые из знакомых мне персон выбиваются из этого процесса, бессовестно нарушают законы эволюции – увлекаются текилой, водкой, и еще хуже – ромом, в том числе и черным... Что можно сказать о таких людях? Им можно лишь посочувствовать. Дело даже не в том, что ром или водка – это всего лишь разбавленный спирт разной степени очистки, действующий прямолинейно и грубо. Дело совсем не в градусах и химическом составе. Просто разные напитки дают совершенно разные манеры удовольствия. К примеру, длинноволосые прыщавые итальянцы все время пьют свое "Мартини". Это способствует хорошему росту волос (в том числе и на спине), но прыщи – неизбежный побочный эффект. Пейте "Мартини", итальянские ребята, и боритесь с прыщами – может быть, в этом и состоит ваш modus vivendi и ваша мера мученичества, естественным образом перетекающего в гордость собой. А я вот предпочитаю "Ricard".
    Завершаю свою оду. Анис и лакрица способствуют не только хорошему расположению духа, но и крепкому здоровью. Главное – знать, как правильно подготовить их к тому, чтобы они попали в твой желудок.
    Вечер – еще один в череде ему подобных, одинаковых в своей утонченной приятности, достойное завершение дня, проведенного в трудах праведных. Я, как всегда, сижу за столиком в углу кафе – уютного заведения "Нена", что на площади Лос Пескадорес. Это мой столик. И мое время. Любимое время суток.
    Теплый испанский вечер, начало мая. Еще далеко до пика сезона, и туристов не так уж много в нашем городке, именуемом Морайра. Большинство людей в кафе – мои старые знакомые. За столиком в углу восседает толстый Педро. Пара русских туристов подливает ему вино, а он громко рассказывает, как потерял кисть правой руки в боях с франкистами. На груди его значок с бородатой физиономией Фиделя Кастро. Наш Педро – старый коммунист, он рассказывает об этом всем русским, показывает им личное письмо от Че Гевары, охотно фотографируется с русскими, снимая при этом черную повязку с руки. Конечно, все в Морайре знают, что во время гражданской войны Педро еще пешком под стол ходил, а кисть ему оттяпало циркулярной пилой лет десять назад, но никто не вмешивается в чужой разговор, не уличает толстяка во лжи. Зачем портить человеку удовольствие?
    У стены – бильярдный стол с красным сукном. Над ним склонились четверо пожилых хиппарей – один наш, местный, один из Венгрии, двое из Англии. Расклешенные потертые джинсы, длинные волосы, короткие ухоженные бородки. Трудятся в поте лица – гоняют разноцветные шары. Добродушные ребята. Пьют всегда только пиво.
    У стойки, на высоких табуретах, сидят два заклятых друга-врага – Карло из Андалусии и Чимо из Валенсии. Набычились, смотрят друг на друга исподлобья, настраиваются на очередную баталию – громкую перебранку с размахиванием руками, апелляциями ко всем окружающим и ежеминутным поминанием шлюхиной матери, шлюхиного сына и шлюхиного причастия. Что они будут обсуждать на этот раз – игру "Реала", музыку Пако де Лусиа или достоинства и недостатки андалусийской мебели? Какая разница? Закончится все как всегда – совместным распитием виски и братанием para siempre.
    Спектакль, разыгрываемый уже в тысячный раз. Каждый знает свое место, свою роль, свое время появления на сцене.
    И меня это вполне устраивает.

Я отвлекаюсь на пару минут. Медитирую над своим напитком. А когда открываю глаза, этот тип уже стоит в центре зала. Черт знает, откуда он взялся. Я не слышал, чтобы звенел колокольчик входной двери.
    На его ногах какая-то странная обувь, совсем не подходящая для вечернего визита в кафе. Да и сам он выглядит необычно. Всклокоченные пегие волосы, неопрятная борода, недовольная физиономия, толстый живот, нависающий над дешевыми тренировочными штанами. Старая клетчатая рубаха – вся в пестрых заплатах, измазанная краской. И поверх рубахи – распахнутая овчинная безрукавка, со свалявшейся и побитой молью шерстью.
    Сердце мое вздрагивает от радостного предчувствия. Этот человек – мой. Он еще не знает, для чего пришел сюда. А я знаю. Он пришел, чтобы выпить со мной. Поболтать со мной и рассказать, кто он такой, чем занимается и для чего существует на белом свете.
    Сегодня я пришел сюда ради него. Люблю оригинальных типов.
    Впрочем, похоже, что он тоже положил на меня глаз. Направляется прямо к моему столу, тяжело плюхается на стул.
    – Что вы будете пить? – спрашиваю я. – Угощаю.
    – Угощаешь? – Глаза человека снуют из стороны в сторону – не от смущения, скорее, от неудовлетворения вечерней трезвостью. – Тогда водки.
    – Камареро! – кричу я и поднимаю палец. – Одну водки!
    Официант подскакивает, сгибается в полупоклоне, лицо его выражает извинение.
    – Извините, водки нет, – говорит он. – Не держим. Если хотите, к вашим услугам большой выбор мексиканских напитков.
    – Это что такое? Текила? – спокойно интересуется человек.
    – О да. Конечно! – Официант радостно улыбается. – У нас двадцать три сорта текилы. Какую вы предпочитаете?
    – Какую угодно. Какая разница? Любая текила – дерьмо, – говорит человек, и улыбка официанта угасает сама собой. – Стакан. Принеси мне стакан этой вашей текилы, дружок. У вас есть граненые стаканы?
    – Что, извините?.. – Официант впадает в окончательное замешательство.
    – Ах, да... – Человек машет рукой. – У вас такого нет. Нет у вас граненых стаканов. Надо было из дома прихватить. Ладно, неси обычный. И побыстрее. В глотке пересохло до невозможности.
    К текиле, как и положено, подают лимон и соль, но человек не обращает внимания ни на то, ни на другое. Он выцеживает стакан текилы через край – тягуче, глотками, слегка морщась. Так можно пить воду. Плохую, испорченную воду, которую необходимо выпить лишь для того, чтобы не умереть от жажды, но все же воду, а никак не текилу. Потом он хватает со стола кувшин с водой и с бульканьем вытряхивает его содержимое себе в глотку, перевернув вверх донышком. Вытирает губы. Глаза его успокаиваются и перестают бегать.
    – Должно быть, это ужасно – выпить сразу целый стакан текилы? – замечаю я.
    – Ужасно, – кивает он головой. – Даже дешевая водка намного лучше самой дорогой текилы. Почему здесь нет водки? Варварство какое-то.
    – Сейчас вы будете пьяны, – констатирую я. – Алкоголь ударит вам в голову...
    – Что ты пьешь? – Мои слова не трогают его. Похоже, гораздо больше его интересует содержимое моего стакана. – Что у тебя там такое? С виду похоже на молоко.
    – Это "Рикар". Анисовая настойка. Очень крепкая. Ее разводят водой, и она приобретает молочный цвет.
    – Можно попробовать?
    – Пожалуйста. Пейте осторожно, дружище. Маленькими глоточками.
    Я стараюсь сдержать улыбку. Попробовать слабо разведенную анисовку в первый раз – большой сюрприз. Весьма неожиданные вкусовые ощущения. Не каждый такое выдерживает.
    Он всасывает все содержимое моего стакана единым махом. Я ожидаю чего угодно, но только не такого. Я уверен, что глаза его встретятся на переносице, оттолкнутся от нее, как бильярдные шарики, и разбегутся в разные стороны. Что дыхание его перекроет, как газовую трубу вентилем. В конце концов, он может хотя бы поперхнуться – приличия ради. Не случается ничего. Он просто выпивает все это. Затем поднимает двумя пальцами кувшин и с сожалением убеждается, что в нем ничего нет. Тыкает вилкой в кусок ветчины на моей тарелке, вяло сует мясо в рот и проглатывает.
    – Ну как? – интересуюсь я. – Оригинально? Тонко?
    – Я уже пил такое, – флегматично отвечает он. – В детстве. Тогда это называлось "микстура от кашля". Ты когда-нибудь кашляешь, дружище?
    – Нет...
    – Неудивительно. Стакан этой гадости способен избавить от кашля на целый месяц. И сколько это стоит?
    Я называю цену.
    – Одна порция этой микстуры стоит столько же, как три бутылки водки в России, – сообщает он, скалькулировав что-то в голове, помогая мыслительному процессу шевелением светлых кустистых бровей.
    Я терпеливо жду, когда он начнет пьянеть. Ни малейших признаков этого не наблюдается.
    – По моим расчетам вы должны быть уже изрядно пьяны, – говорю я. – Почему вы сидите на стуле, а не лежите под столом?
    Он прерывает размышления и смотрит на меня.
    – Стакан сорокаградусного – водки, рома, бренди или той же текилы – это фон, – произносит он. – Сам по себе фон не имеет значения. Это как грунтовка, которая кладется на холст. Когда грунтовка хорошо улеглась, когда она на своем месте, можно рисовать контур и начинать класть мазки. Если ты будешь рисовать маслом прямо по холсту, то получишь просто мазню. Некоторые так и делают. Они называют эту мазню современным искусством и подводят под это теоретическую базу. Но я не люблю халтуры. Я предпочитаю добротную школу. Я грунтую холсты сам. И первый стакан водки тоже выпиваю сам. Импровизация – потом.
    – Вы художник?
    – Художник, – соглашается он и тяжело вздыхает. – Так уж не повезло. Знаешь, как я пишу! Всякие ваши Веласкесы-Дали в подметки мне не годятся. И что с того? Не в то время я родился. И не в том месте. Сейчас ведь чего в моде? Мазня как курица лапой. А я – реалист. Кому сейчас нужна хорошая школа?
    Он поворачивается. Бесцеремонно хватает официанта, пробегающего мимо, за руку.
    – Эй, парнишка, – говорит он, – ты это, текилу свою рюмками не таскай, тебе же больше работы. Принеси сюда всю бутылку. Мы ее сами разольем как нам нужно. И две бутылки минералки. Запивать вашу дрянь будем.
    Через пять минут я обнаруживаю, что осторожно втягиваю губами текилу из наполненного наполовину бокала. Художник бодро булькает из стакана, запрокинув голову, кадык под его растрепанной бородой ходит туда-сюда.
    – Вот это уже лучше, – говорит он, стукнув дном опустошенного стакана по столу. – Основная работа пошла. Прорисовка, так сказать, деталей. Деталечек и маленьких таких деталюшечек.
    – В каком городе вы живете? – спрашиваю я, пытаясь представить что-нибудь российское. В голову не лезет ничего, кроме снега и медведей.
    – В Жуковке.
    – Это большой город?
    – Это не город. Дыра дырой. Деревня. Уехал я из города, дружище. Уехал. Потому как там еще хуже было. Сейчас ведь что город – непотребство, злость да корысть безобразная! Пусть, думаю, заказчики ко мне в деревню поездят. И что ты думаешь? Ездят, как миленькие! На джипах своих японских нашу грязь месят! Помнят еще люди Сергея Можайского!
    Он гордо выпячивает нижнюю губу, скребет пальцами в бороде.
    – Вы пользуетесь большой популярностью, Сергей?
    – Да какая там популярность... Не понимают нынче гениев! Нет спросу на хорошие картины. Ну и хрен с ними! – Он перегибается через стол, доверительно приближается губами к моему уху. – Я сейчас в основном репродукции пишу. Представляешь, приезжает ко мне такое брателло, всё в золотых цепях, пальцы не гнутся. "Серега, – говорит оно мне, – я вот с Голландии альбомчик привез. И вот эта натюрморда мне нравится". И показывает мне какую-нибудь голую бабу, кисти, к примеру, Рубенса. "Ты мне нарисуй пять штук, – говорит мне это брателло, – токо шоб все одинаковые были. Я четыре у себя в комнатах повешу, чтоб красивше было. А пятую своей марухе подарю на день Святого Валентина. Она у меня от такой художественности шибко тащится – типа как понимает. И чтоб там все при всем было – типа мазок в мазок". – "Без проблем, – говорю я, – пять штук баксов на стол, авансом, а когда сделаю, еще десять штук добавишь". И через два месяца все готово. Принимай товар. Сам Рубенс не отличит.
    Я вдруг ловлю себя на том, что Сергей говорит вовсе не на испанском языке. "Брателло", "маруха" – я никогда не слышал таких слов. Однако я понимаю все, что он говорит. Почему-то это не удивляет меня.
    Чувствуется, что художник затронул любимую тему и готов разговаривать об этом как угодно долго. Не могу сказать, что живопись интересует меня. Я пытаюсь сменить тему.
    – Как вам нравится наш городок? – спрашиваю я. – Многие находят его весьма привлекательным.
    – Какой городок? Как называется?
    – Морайра, – удивленно говорю я. – Вы что, не знаете, где находитесь?
    – Ну так... Догадываюсь... – машет он в воздухе рукой. – Испания, что ли?
    – Да, – говорю я, все более изумляясь. – Вы где остановились? В гостинице?
    – Не-а.
    – А где? Снимаете апартаменты?
    – Да нигде. Я ненадолго зашел. Вот выпью и домой пойду. В Жуковку.
    – Как пойдете?
    – Да так же, как и пришел. Собственными ножками. Пешком.
    Все-таки его начинает забирать. Он несет чушь.
    – И как же вы шли пешком? – Я решаю подыграть его дурацкой шутке. – Через Аликанте, наверное? Тут недалеко – всего-то сто двадцать километров...
    – Сто двадцать? – Он чешет в затылке. – Нет, друг. Это, пожалуй, далековато будет. В тапках далеко не уйдешь. – Он выпрастывает ногу из-под стола, и я наконец-то понимаю, что за обувь на нем – стоптанные домашние шлепанцы розового цвета, скорее женские, чем мужские. – Знаешь что, приятель? Давай еще по полстакана, и пойду я. В мастерскую к себе. А то моя хавронья меня хватится.
    – Хавронья?
    – Ну да. Это я жинку свою так называю. Нюх у нее на это дело – если я с кем-нибудь за воротник закладываю. Орать начинает, скотиной меня называет, бывает, поленом огреет. Так что извини...
    Я молча нацеживаю текилы из бутылки в стаканы. Выпиваю так же, как он, – залпом опрокидываю в рот противную жидкость и ощущаю, как она закручивается в глотке маленьким водоворотом. Проглатываю автоматически, почти бесчувственно.
    – Вот теперь хорошо! – Художник откидывается на спинку с удовлетворенным видом. – Жаль, что здесь нельзя надолго остаться. Миленько тут у вас. Представляешь, как здорово было бы зависнуть на недельку. А так – тяпнул пару стаканов и бегом домой. Разве это жизнь?
    – Ничего не понимаю. – Чувство, поднимающееся в моей душе, нельзя уже назвать любопытством. Скорее, это ужас, вызывающий оцепенение. – Объясните мне, что происходит. Пожалуйста!
    – А чо ты можешь понимать? – Бородач перевешивается через стол, дышит на меня перегаром и чесноком. – Без толку тебе объяснять. И вообще, тебя на самом деле нет. Нет! Понял?
    – Как нет?
    – А вот так. Щас увидишь...
    Он тяжело поднимается на ноги и бредет прочь. Добирается до стены и проходит сквозь нее.
    Стена перестает существовать, превращается в огромное окно, провал в пространстве. Я вижу в этом окне мастерскую художника – огромную, с чудовищно увеличенными предметами. Печка, обмазанная белой известкой; грубо сколоченный стол, заваленный скрюченными тюбиками из-под краски. Мольберты с незаконченными картинами вдоль бурых бревенчатых стен. Кажется, что наше кафе стоит на столе в мастерской, как комната-клетка Гулливера, попавшего в страну великанов.
    Мне положено разинуть рот от изумления, но челюсти потеряли подвижность. Я пытаюсь пошевелить рукой и не могу. Я не дышу, сердце мое перестает биться.
    Вдруг я понимаю: я нарисован. Распят в неподвижности на плоском холсте. И все, что окружает меня в кафе, – тоже нарисовано. Люди изображены небрежно, схематично, один только я прописан тщательно, в манере, близкой к фотографии. Гиперреалистической манере.
    Я начинаю понимать, откуда взялись все мы, сидящие в заведении "Нена", что на площади Лос Пескадорес.
    На столе художника, в его мире, я вижу раскрытый журнал. На глянцевой цветной фотографии изображен интерьер кафе "Нена". Моего кафе. Подпись под фотографией гласит: "На Коста-Бланко к вашим услугам множество замечательных кафе и ресторанов".
    Я понимаю, почему художник не знал, как называется наше заведение и даже город. Это всего лишь фотография какого-то кафе. Одного из множества.
    Я вижу на фотографии людей за столиками – тех самых, что окружают меня сейчас. Но себя на фотографии я не вижу.
    Художник сам придумал меня – нарисовал таким, каким я был нужен ему. Вылепил мне лицо персоны, жаждущей пригласить кого-нибудь к своему столу и угостить выпивкой.
    Я пленник. Раб, годный лишь для того, чтобы поднести стакан своему хозяину.
  Моя миссия закончилась. Осознание этого не добавляет секунд к моему существованию. Гигантские руки художника сдирают мой мир с подрамника, сворачивают его в трубку холста и бросают в огонь.

Сергей Можайский сидит на корточках у печки и тупо смотрит, как догорает холст. Пьяная отрыжка никак не проходит.
    Чертов гастрит. Да что там гастрит, понятно, что там давно уже язва. В желудке. Одна или несколько. А уж сколько язв в душе – не сосчитать. Язв кровоточащих и не дающих спать, есть, думать, дышать. Единственное, что еще получается автоматически, – ляпать репродукции один к одному. Ляпать их одну за другой для людей, ни хрена не понимающих в живописи, придурков и уродов... Пять одинаковых Рубенсов – это ж надо... Дерьмо.
    Гнусное пойло – эта текила... Гнусная жизнь... Гнусный дар – умение перерисовывать фотографии так, что они становятся живыми. Интересно, что происходит с нарисованными людьми после того, как они сгорают? Да нет, что тут интересного? Сгорают, и все. Гораздо интереснее то, что выпивка у них настоящая...
    – Серега! – Кулак, не по-женски увесистый, молотит в дверь. – Чего опять заперся? Опять пьянствоваешь, алкаш проклятый! Кто вчера обещал завязать? Управы на тебя нету! Откуда только самогонку берешь? Ну-ка открывай, а то дверь высажу!
    – Отвяжись, дура... – бормочет художник. – Хавронья! Убогая деревенская свиноматка. Что ты понимаешь в искусстве?..
    Он садится на пол, прислоняется к стене и закрывает глаза. Разноцветные бабочки летают в его голове.

Я стою на улице. В свете фонарей видны дома ночного городка. Теплый воздух испанского лета наполнен запахом моря. Ветерок дотрагивается до моего лица, ласкает его нежными пальцами.
    Я в первый раз вижу этот город. Настоящий, реальный город. Мой город Морайра. Город, в котором я буду жить.
    Обитатели этого городка еще не знают, что я существую. Но это не так уж и важно. Завтра я приду к ним, подружусь с ними. Я понравлюсь им. Ведь у меня такое доброе лицо. Я так хорошо разбираюсь в анисовых настойках. И так люблю угощать людей выпивкой – всех, даже незнакомых.
    Я словно создан для этого.