РАССКАЗ:

"Адепт Сергеев"

Трудно приходится в экспедиции непьющему человеку! Начальник знает о твоем странном свойстве и доверяет ключ от железного ящика, в котором хранится запас ректификата, но и все остальные знают, что начальник знает... и ты становишься объектом самого беззастенчивого и просто наглого вымогательства. Особенно трудно тому, кто хоть раз не выдержал и, поддавшись на уговоры, отворил заветный ящик. А ведь если бы не спиртовые баталии, Сергеев был бы попросту счастлив. И как не быть счастливым, если найден наконец детинец — деревянный кремль одного из городков-крепостей, прикрывавших в неспокойном тринадцатом веке западные границы свободной еще от батыевых толп Руси.

Хотя, если бы и вовсе ничего не нашли, то все равно Сергеев жил бы сейчас счастливо. Он истово любил раскопки: и неблагодарный труд землекопа, поднимающего крышу над гипотетическим захоронением, и ювелирную работу оператора. Его радовала тяжеловесная ловкость широкой четырёхугольной лопаты с короткой, пальцами отполированной рукояткой. Нравилось часами сгибаться с ножом и кисточкой над появившимся из земли предметом. Приятно было каталогизировать найденное — занятие, казалось бы, непревзойденно скучное.

Короче, Сергеев любил свою работу. Он забывал о том, что уже два месяца не виделся с Наташей, что экспедиция, в которую он напросился, не по его теме, а значит, ещё на полгода откладывается защита диссертации. Главное, что он опять на раскопках.

На широком крепостном дворе археологи вскрыли остатки воеводских изб, жилых и с товарами. От одних в земле оставались только камни, когда-то подпиравшие курицу, от других уцелел один или два венца. Предки не любили тайн, так что почти сразу становилось ясно, для чего служила та или другая постройка. И только один дом, тот, который досталось раскапывать Сергееву, вызывал недоумение. Сначала, когда Сергеев обнаружил кучу хорошо пережжённого берёзового угля, а затем и проржавевший горн, все дружно решили, что это кузня. Но затем из земли появились сплавленные стеклянные перлы разных цветов, помутневшие осколки скляниц и целая коллекция причудливых костей — человеческих и звериных. Прослышав о находках, собрались сотрудники. Начальник экспедиции, доктор и многократно заслуженный деятель профессор Алпатов долго смотрел в раскоп и совершенно непрофессорским жестом скрёб лысину.

— Неужели апотека?.. — произнес он наконец.

— Аптечная палата основана в 1582 году, — подал голос из-за спин Коленька Конрад — великий знаток ненужных фактов и главный змей-искуситель Сергеева.

— Зелейные огороды были и раньше, — возразил Алпатов, — значит и апотеки могли быть раньше... но не в тринадцатом же веке!

— Константин Егорович! — вмешался в спор Сергеев. — Давайте я сначала площадку расчищу, а там уж будем решать, что это.

— Да, конечно, — согласился шеф. Он ещё раз поскрёб темя и добавил: — Вы продолжайте работу, только осторожнее, и каждый слой прошу фотографировать, а я поеду в город, попробую договориться о продлении сроков.

На следующий день Сергеев с двумя помощниками наткнулись на что-то вовсе несообразное. Круглая печурка из крепко обожжённой глины с большой открытой сверху духовкой сохранилась просто замечательно, так что нельзя было её спутать ни с горном, ни с чем другим. Опять сбежались сотрудники и рабочие.

— Тантур это, — безаппеляционно заявил Ахмет. — У меня мама в таком лепёшки печёт.

— Твоя мама печёт лепёшки в Узбекистане, а тут земли Волынские, — осадил практиканта Коленька Конрад. В отсутствии профессора он не боялся стоять в первом ряду и говорить громче всех. — Но в одном ты прав, — продолжал он уверенно, — среднеазиатские тантуры своё устройство и название позаимствовали у алхимических печей. Это, друзья мои, печь философов — анатор!

— Вот загнул! — сказал Сергеев. — То аптека, а теперь и вовсе алхимическая лаборатория. Откуда ей здесь взяться?

— А что? — не унимался Коленька. — Тринадцатый век — золотое время алхимии. Альберт Великий, Раймонд Луллий, Альберт из Виллановы, Роджер Бэкон... Имена-то какие! И география тоже: Италия, Тулуза, Оксфорд...

— Здесь Волынь, а не Оксфорд, — напомнил Сергеев.

— А теперь ещё и Волынь, — согласился Конрад. — Не понимаю, почему бы кому-нибудь из адептов не поселиться в наших краях. Или православным князьям золото не нужно? Так что, поздравляю с открытием, с тебя причитается...

Как ни удивительно, но скорее всего всезнающий Коленька был прав: на окаменевшей глине анатора Сергеев обнаружил изображение Солнца — алхимический знак золота.

Алпатов задерживался в городе, а раскопки шли полным ходом. Следующей находкой были осколки большого стеклянного сосуда: колбы или алембика. Почва в этом месте выделялась густым ярко-красным цветом, очевидно, в сосуде хранился какой-то минеральный пигмент, уцелевший в течение столетий и окрасивший землю вокруг. Пробу красителя Сергеев отправил на анализ, и к вечеру лаборантка Зина Кравец принесла ответ, ещё раз подтвердивший алхимическую гипотезу: краска представляла собой почти чистую киноварь — красный сульфид ртути.

В самом центре киноварной линзы нож Сергеева скользнул по твёрдому. Сергеев отложил нож и взялся за кисточку, полагая, что наткнулся на очередной осколок стекла. Но это был всего лишь спекшийся кусочек киновари, продолговатый камешек насыщенного красного цвета, крошившийся, если на него сильно нажать. Отколовшийся край камня Сергеев на всякий случай передал Зине, а остаток сунул в нагрудный карман. Камешек был красив, и Сергеев хотел показать его ребятам.

Вечером археологи сидели у костра, пили чай, Ахмет и Коленька Конрад по очереди бренчали на гитаре и пытались петь. Ленивый разговор вился вокруг дневных событий.

— Ну что, — обратился к Сергееву Конрад, — философского камня пока не выкопал?

— Выкопал, — ответил Сергеев, достал камешек и подкинул на ладони. Коленька заинтересовано потянулся к находке.

— Действительно, — сказал он. — Похоже.

Он повертел камень перед огнем, мечтательно закатил глаза и принялся вдохновенно цитировать, благо что некому и негде было проверить точность цитаты:

— Возьми кусочек этого чудесного медикамента величиной с боб и брось на тысячу унций чистой ртути. Вся она обратится в сверкающий красный порошок. Унцию порошка брось на тысячу унций ртути, и она также превратится в красный порошок. Унцию этого нового порошка брось на тысячу унций ртути, и она превратится в золото, которое лучше рудничного... — Коленька перевёл дыхание и добавил: — Автор Раймонд Луллий — яснейший доктор. Тринадцатый век, между прочим. А медикамент — одно из названий философского камня. Вот этого.

— Болтун ты философский, — сказала Зина Кравец. — Я анализ провела, это та же киноварь, только очень чистая. Никаких примесей.

— Камень философов, — обиженно начал Коленька, — состоит, как и всё сущее, из серы и ртути, но только из самой чистой огненной серы и наилучшей ртути. Так что, если его разложить, то найдёшь серу и ртуть и решишь, что это была киноварь, в то время как держал в руках эликсир. Эликсир — одно из названий философского камня, — добавил он быстро.

— Интересно, где твой Луллий намеревался достать миллиард унций ртути? — спросила Зина, — и, кстати, сколько это — унция?

— Унция?.. Что-то около десяти граммов. Значит, десять тысяч тонн ртути. Не так много.

— Врёшь ты всё, — сказала Зина. — Я не знаю, сколько граммов в унции, но не десять. Это ты только что придумал. И Луллия никакого на свете не было.

— Не верь... — пожал плечами Конрад. — Но только унция это действительно около десяти грамм, точнее — девять и восемь десятых. А Луллий был замечательным человеком. О нём говорят, что он осуществлял трансмутацию металлов и умел получать квинтэссенцию...

— Квинтэссенция — одно из названий философского камня, — ехидно вставила Зина.

— Вот именно. Луллий же, между прочим, всему человечеству великую услугу оказал, он был первым европейцем, получившим чистый алкоголь.

— Хороша услуга!

— Да. Прожил он без малого сотню лет, а когда его спрашивали, как он достиг столь почтенного возраста, то всегда отвечал, что только благодаря ежедневному и неустанному употреблению важнейшего компонента эликсира жизни. Дело в том, что эликсир жизни и вечной молодости представляет собой спиртовый раствор философского камня. Пил Раймонд каждый день, потому и жил долго.

— А всё-таки умер, — сказал Сергеев. Он забрал у Конрада камешек и принялся рассматривать его матово-алую поверхность. — Почему же Луллий умер? — спросил он. — Ведь у него был и второй компонент эликсира жизни.

— Так он бы не умер, — пояснил Конрад, — да вот беда, вздумал слово божие мусульманам проповедовать, переусердствовал в этом занятии, и его в Египте камнями закидали. Простыми, не философскими...

Разговор затих. Рабочие, наскучив учёной перебранкой, постепенно разошлись, у догорающего костра осталось всего три человека.

— Зина! — позвал Коленька. — У тебя ртуть есть?

— Нет, — ответила Зина. — А зачем тебе?

— Трансмутацию бы осуществили. Жаль... Слушай, а если из термометра добыть?

— Чтобы я из-за твоих глупостей термометр била? — возмутилась Зина. — Иди ты, знаешь куда?..

— И пойду, — покорно сказал Коленька, поднялся и скрылся в палатке. Слышно было, как он возится там, жужжит мигающей динамкой. Раздалось несколько негромких металлических ударов, зазвенело стекло, и довольный Коленька вылез из палатки.

— Вот, — сказал он, поднося ладонь к свету. На ладони лежала большая серая капля ртути, — пожертвовал для науки личным градусником. Меня мать всегда собирает так, словно в чумную местность еду. А теперь градусник пригодился. Дай-ка камень, мы сейчас эту ртуть в золото превратим, лучше рудничного.

Сергеев молча протянул камешек и включил большой аккумуляторный фонарь.

— Градусник разбил, дурак, — резюмировала Зина, но тоже пододвинулась посмотреть.

Коленька зажал камень между указательным и безымянным пальцами, а ногтем большого тихонько поскрёб его. Несколько крупинок упало на ладонь. Казалось, их было ничтожно мало, но они сумели каким-то образом покрыть всю каплю, на ладони осталась пушистая горка красной пыли.

— Ну конечно! — воскликнул Коленька. — С первого раза золота и не должно быть, потому что ртуть обращается в “сверкающий красный порошок”. Вот здорово!

— Фокусник... — проворчала Зина. — Эмиль Кио. В шапито бы тебя. Припудрил каплю — и доволен. Ну-ка, пусти... — Зина наклонилась над ладонью и осторожно подула. Порошок разлетелся, осталось лишь слабое красное пятно.

— Зачем ты?! — страдальчески закричал Коленька. — Полкило золота по ветру пустила!

— Не ври ты, — Зина была неумолима. — Сам же каплю на землю стряхнул, пальцы чуть-чуть раздвинул — и всё. Ищи её среди травы.

— А почему порошка много было? — не сдавался Конрад.

— Потому, что он рыхлый и лёгкий. И вообще, хватит мне мозги пачкать, спать пора.

Зина поднялась и вышла из освещённого круга. Коленька безнадёжно махнул рукой, потом, повернувшись к Сергееву, быстро заговорил:

— Ты-то ведь веришь? Ты же сам видел, как она превратилась. А в момент трансформации ладони холодно стало, и вообще, словно ледяным адским дыханием подуло...

— Эндотермическая реакция, — донёсся из темноты Зинин голос. — Вы потише, пожалуйста, люди спать хотят.

Коленька перешел на шёпот, но убеждённость в его голосе всё нарастала:

— Вот видишь, и наука подтверждает: реакция эндотермическая... но главное, ты своими глазами видел трансмутацию. Фома Аквинский говорит, что существует три степени достоверности: высшая, данная божественным откровением, вторая, доказанная наукой, и третья, полученная из личного опыта. Все три свидетельствуют о принципиальной возможности трансмутации.

— В писании, — возразил Сергеев, — о философском камне ни слова, мнение науки ты слышал, а что касается личного опыта, то ты лучше меня знаешь, как это делается.

В самом деле, с первого дня Коленька Конрад привлёк всеобщее внимание ловким исполнением мелких фокусов с исчезновением шариков и вытаскиванием из незнакомой колоды заранее загаданной карты.

И всё же Коленька продолжал убеждать.

— Слушай! — горячо зашептал он в ухо Сергееву, — ведь можно ещё один эксперимент провести. Эликсир жизни! Неужели ради такого дела сто грамм спирта жалко?

— Киноварь в спирте не растворяется, — скучным голосом сказал Сергеев.

— Ну и хорошо. Не растворится камень, значит и говорить не о чем. И спирт чистым останется, не пропадёт.

Сергеев, поняв, куда клонит Конрад, усмехнулся, встал с земли и пошёл к технической палатке. Коленька светил ему динамкой. Сергеев отомкнул замочек, из литровой бутыли налил на три четверти в тонкий химический стакан. Осторожно, двумя пальцами опустил камень в спирт. Раздалось тихое шипение, камень исчез, а жидкость окрасилась в густой красный цвет. Коленька от неожиданности перестал нажимать на динамку, свет погас.

— Пей! — зло сказал Сергеев. — Но если это очередной фокус, то смотри у меня!

— Сейчас, — Конрад засуетился, выбежал из палатки, вернулся с поллитровой банкой воды, пожужжал фонариком, разглядывая кровавый раствор, неуверенно пробормотал: — Разбавить бы...

— У Луллия что написано? — спросил Сергеев. — Разбавлять надо?

— Нет вроде. Всего два компонента: спирт и камень.

Коленька опасливо повертел стакан. Красный цвет явно смущал его.

— А ты говорил — не растворится, — пожаловался он. Потом поставил стакан на ящик и признался: — Страшно. Ртуть всё-таки. Ивана Грозного, вон, ртутью отравили.

— Да не должна киноварь растворяться! — раздраженно сказал Сергеев. — Как бы иначе линза среди подпочвенных вод сохранилась?

— Подпочвенного спирта в наших краях пока не обнаружено, — попытался шутить Конрад. — А если это не ртуть, то тогда ещё страшнее.

— А ты, оказывается, трус... — протянул Сергеев.

На него вдруг нахлынуло вредное чувство самоподначки, которое заставляло его дважды в год, трясясь от страха, идти на донорский пункт сдавать кровь или, на глазах у тысячного пляжа прыгать с вышки, хотя он панически боялся высоты. Сергеев поднес стакан к губам, внутренне сжался и начал пить. Жгучая и в то же время какая-то пресная жидкость опалила рот, красные струйки стекали по подбородку, горло свела судорога, а Сергеев всё глотал и глотал, хотя стакан был давно пуст. Конрад сунул ему в руку банку с водой, Сергеев отхлебнул немного и только тогда смог вдохнуть воздух.

— Силён! — восхитился Коленька. — Сто пятьдесят неразбавленного мелкими глоточками выцедил как лимонад! Ну-ка дай теперь мне...

Сергеев тряс головой и ничего не понимал. В желудке рос огненный ком, при каждом выдохе тошнотворный спиртовый запах бил в нос, голова кружилась, любую мысль приходилось вытаскивать наружу сквозь туман. Сергеев безучастно смотрел, как Коленька ополоснул стакан, налил туда спирта, потом запрокинул голову, вылил спирт в рот, отправил следом остатки воды из банки, лишь после этого один раз глотнул и весело сказал:

— Вот как надо.

Они вернулись к костру, подбросили на угли хвороста. Коленька щипал струны гитары и не в такт пел:

Проходит жизнь, проходит жизнь

Как ветерок по полю ржи...

Звуки тоже доходили к Сергееву сквозь туман. У костра появились трое рабочих-землекопов. Один из них по прозванью Саша-Шурик что-то спросил у Конрада. Тот улыбнулся и сделал приглашающий жест в сторону технической палатки. Саша-Шурик повторил вопрос Сергееву. Сергеев не расслышал, но тоже заулыбался и сказал:

— Разумеется! О чём речь?..

В голове звучала песня: “Проходит жизнь, проходит жизнь...”

— А ведь ты теперь бессмертный, — сказал Коленька. — Ну, не совсем, конечно, но триста лет молодости тебе гарантировано.

— Триста лет? — спросил Сергеев. — Триста лет назад Алексей Тишайший правил. Головы рубил на Болоте. Я не хочу триста лет.

— И то верно! — засмеялся Коленька, — зачем тебе столько? Водки не пьёшь, женщин не любишь, жена у тебя одна, хорошая, это правда, но через тридцать лет старухой станет, а ты ещё жить не начинал. Ха-ха! Придётся тебе мещанские добродетели оставить...

— Я не хочу, — повторил Сергеев. Он представил себе старую некрасивую Наташу и заплакал.

Потом было ещё что-то, вокруг ходили, говорили, что-то делали, но изо всего Сергеев запомнил только злое лицо Зины, которая яростно тёрла ему уши и, не в такт двигая губами, пела голосом Коленьки Конрада:

Проходит жизнь, проходит жизнь

Как ветерок по полю ржи...

Сергеев проснулся в палатке. Болела голова. Из-за края откинутого полога появился свежий умытый Конрад, кинул полотенце на свою постель, сказал, блестя зубами:

— Ну ты и надрался вчера! Ты же, вроде, не добавлял. Неужели тебя так со ста пятидесяти грамм развезло? Должно быть, с непривычки, да и товар неразбавленный. Слушай, а ты что, в самом деле вчера киноварь выпил?

— Ну... — сказал Сергеев.

— Может тебя с неё так и повело... Зря ты. Хотя сейчас, кажется, все сроки для отравления уже прошли. Но всё равно, зря. Опасно ходишь, другой раз сорваться можно.

Сергеев молча поднялся, нетвёрдо ступая, прошёл в техническую палатку. Железный ящик был открыт, три литровые бутыли, содержимое которых экономно расходовалось на протирку находок при первичной реставрации, были пусты, только на дне одной оставалось грамм двести спирта. Трудное предстоит объяснение непьющему Сергееву с его заслуженным шефом.

В этот день рабочие выходили на объекты неохотно, с опухшими лицами и тяжёлыми головами. Расходились по местам, стараясь не смотреть в глаза Сергееву. А самого Сергеева мучило другое. С Константином Егоровичем он как-нибудь объяснится, а вот как быть с камнем? Последнее, что твёрдо запомнил Сергеев, было зрелище камня, с легким шипением исчезающего от прикосновения жидкости. Ни одно вещество на свете не способно растворяться так быстро. Значит, речь идёт уже не о погубленной археологической находке, а о похороненном открытии. А если это действительно камень мудрецов? Тогда впереди триста лет угрызений совести и отчаянных попыток повторить то, что не удалось лучшим из адептов за семьсот лет существования алхимии, и что каким-то чудом сделал никому неведомый герметик из православной Волыни. И ещё впереди предсказанный Конрадом кошмар кащеевой жизни, когда умирают все, кто был дорог тебе, меняется самая жизнь, а ты остаешься древней диковиной, словно допетровский стрелец, объявившийся посреди проспекта Калинина.

Коленька Конрад переживал случившееся по-своему. Он измучил Сергеева, уговаривая его признаться, что камень он подменил, а в спирт всыпал порошок какой-то краски. Демонстрировал изнанку своих фокусов и, заглядывая в глаза, спрашивал:

— Ты ведь так сделал? Да?

— Я бросил туда камень, а потом выпил, — бесцветным голосом отвечал Сергеев.

Коленька скатал в город, привёз баночку с чистой металлической ртутью. Порошок киновари из линзы разбегался по зеркальной поверхности, не оказывая на неё никакого действия. В припадке самобичевания Коленька признался, что про унцию он действительно выдумал, на самом деле унция оказалась двадцать девять целых и восемьдесят шесть сотых грамма. Но и точно взятые навески ртути и порошка реагировать не хотели.

Коленька разжился где-то спиртом (Сергеев наотрез отказался выдать хотя бы каплю из оставшихся двухсот миллилитров), но киноварь, не растворяясь, ложилась на дно тёмно-красным слоем. Второго камушка в линзе тоже не было.

Из города вернулся Алпатов. Добиться продления сроков ему не удалось, теперь раскопки надо было срочно консервировать до следующего сезона, а лагерь сворачивать. Алпатов был расстроен, и потому, вероятно, объяснение с ним прошло для Сергеева относительно безболезненно, хотя злосчастного ключа Сергеев, к тайному своему удовольствию, лишился надолго, а может быть, и навсегда.

Началась предотъездная сутолка, и произошедшее отходило на задний план. Полно, да и было ли всё это? Разве могут минералы растворяться с такой лёгкостью? Спирт они выпили — его грех, а всё остальное... да чего не привидится человеку с пьяных глаз!

Стучали колёса, за окном пробегали знакомые места, и Сергеев успокаивался. Не коммутируют в сознании красный философский камень и до мелочей знакомый   нелепый   двухэтажный Витебский вокзал с его короткими платформами, усеянными крошечными, совершенно археологическими лючками с литой надписью: “Инженеръ Басевичъ С-П-бургъ”. Теперь Сергеев думал только об одном: что сейчас приедет домой, а Наташа ждёт его.

В прихожей Сергеев скинул рюкзак и принялся расшнуровывать до смерти надоевшие за два месяца кеды. Он старался действовать потише, но Наташа всё равно услыхала его возню, выбежала в коридор и, счастливо взвизгнув, повисла на шее у не успевшего до конца распрямиться Сергеева.

— Приехал! — повторяла она. — Наконец-то! А загорел-то как! Поправился! Похорошел! Слушай, да ты прямо помолодел, честное слово, экспедиции тебе на пользу. Ей-богу, помолодел!

Сергеев побледнел и слабо пробормотал:

— Не надо...