<< Предыдущая глава
|
Следующая глава >>
Алые перья стрел
Памяти нашего отца — очень мирного человека, у которого учились будущие снайперы.
Афишная тумба похожа была на макет крепостной башни: круглая, с остроконечной крышей и коротким шпилем, на конце которого сидел шарик. Чуть покосившись, она стояла на заросшем лопухами перекрестке. С давних времен.
Сделали тумбу, видимо, из фанеры — на каркасе из досок. А потом на фанеру стали клеить афиши. Клеили постоянно, а обдирали редко, и за долгие годы тумба покрылась крепкой броней из бумаги и клейстера. Митька, однако, надеялся, что его стрела пробьет этот панцирь.
На плече Митька нес лук. Длинный легкий лук, сделанный из расщепленной лыжной палки. Палка была бамбуковая, пустая, и в желобок Митька вложил узкую стальную полоску — для пущей силы и упругости. Лук бил на сто шагов, а легкие тростниковые стрелы забрасывал вообще неизвестно куда. Но сейчас Митька взял только одну тяжелую стрелу с наконечником из пустой винтовочной пули.
На перекрестке было солнечно и пусто. В заросшем газоне за низким деревянным штакетником усердно трещали кузнечики. Штакетник подходил вплотную к тумбе — будто крепостной частокол к башне. Митька шагнул через него в траву и остановился перед коричневой афишей.
На афише нарисованы были остроконечные дома и маленькие марширующие фашисты. Все — коричневой краской. А на этом фоне выделялись две главные фигуры: крючконосая тетка в длинном черном платье со стеклышком в глазу (стеклышко называлось "монокль") и мальчишка в таком же, как у Митьки, матросском костюме, только не в белом парусиновом, а голубом. Тётка — баронесса — выглядела рассерженной. А мальчишка хитро смотрел в сторону и прятал за спиной смеющуюся куколку с красной звездой на шапке. Это был немецкий пионер Карл Бруннер.
Пьеса так и называлась — "Приключения Карла Бруннера".
Митька два раза ходил на этот спектакль в летний театр сада "Спартак". И не он один, а почти все ребята из его класса. Взрослым спектакль не так сильно нравился. Они говорили, что артисты эти будто бы не настоящие, а из какого-то клуба.
Ну и что? Пьеса все равно была совершенно правильная! Митька мог это полностью доказать, потому что он и книжку про Карла Бруннера читал. А то, что артисты ненастоящие, так это даже лучше. У настоящих артистов мальчишек играют женщины, а на это просто смешно смотреть. В прошлом году Митька был в городском театре на постановке "Приключения Тома Сойера", и этого Тома там изображала толстоногая тетя в штанах, похожих на футбольные трусы, и с длинными волосами, кое-как заправленными под мальчишечий парик.
А Карла Бруннера играл настоящий мальчик, такой же, как Митька! И правильно. Разве какая-нибудь тетенька сумела бы трахнуть штурмовика головой в пузо или свистеть в четыре пальца? А как этот мальчишка пел в конце пьесы знаменитую песню "Бандьера росса"! Два раза Митька был на спектакле, и оба раза весь зал подхватывал песню.
А баронесса — настоящая змея! Ну ладно...
Митька резко повернулся и пошел по высокой шелестящей траве, отмеряя дистанцию. Кузнечики зелеными брызгами кинулись в стороны.
Митька отмерил тридцать шагов. Он не сокращал их. Все по-честному, раз он сам поспорил, что засадит стрелу в башку баронессе с такого расстояния. С Виталькой Логиновым поспорил. Виталька мог бы и проверить, но не стал, потому что Митька поклялся "Алыми перьями", что не сжульничает.
А промазать Митька не боялся.
Он оглянулся еще раз (нет ли поблизости прохожих?), наложил на лук стрелу и медленно потянул тетиву к губам.
Только те, кто стрелял из хорошего лука, знают эту упругую радость, когда в руках тугая сила и ты уверен в метком выстреле.
Ш-ших! Тетива больно ударила по запястью (надо бы сделать щиток на руку, да все некогда). Стрела как бы растаяла, и тут же донесся стук наконечника.
Вот это да! На такую удачу Митька и не надеялся: стрела торчала в монокле баронессы.
Митька негромко крикнул "ура!" и бросился к тумбе, путаясь ногами в зарослях мышиного гороха.
Все было здорово. Жаль только, что наконечник вошел не очень глубоко. Видно, слишком толстой оказалась бумажная шкура.
Но Митька знал, что делать. Ведь главное — он попал. И теперь он считал себя вправе помочь стреле. Он встал на цыпочки, дотянулся и выдернул оперенное древко из наконечника. Затем нагнулся, чтобы поискать обломок кирпича. Кирпичом он хотел забить наконечник поглубже и опять вставить стрелу. Так будет надежнее. Но обломка не нашлось. Митька выскочил из газона, присел перед штакетником и дернул к себе деревянную планку. Заскрипели гвозди. Митька дернул еще раз, планка оторвалась, и он сел на дощатый тротуар. Шепотом сказал:
— Муй бьен, камарадос.
По-испански это приблизительно означало: "Все в порядке, ребята".
— Муй бьен, — согласился с ним насмешливый мужской голос.
По Митьке словно ток прошел. От пяток до затылка. Предчувствуя неприятности, он медленно оглянулся.
И увидел серые брезентовые сапоги.
Митька начал поднимать глаза. Над сапогами он увидел синие галифе, затем синюю же гимнастерку под красноармейским ремнем, малиновые петлицы и молодое, симпатичное, но довольно безжалостное лицо милиционера.
— Безобразничаем... — не то спросил, не то просто сказал милиционер.
Митька молчал. Спорить было бесполезно, соглашаться — глупо. Митька встал, машинально отряхнул штаны и с упавшим сердцем стал разглядывать сапоги милиционера.
— Ну, придется прогуляться, — сказал милиционер и почему-то вздохнул. — До отделения.
Ну отчего так получается? Только что было все хорошо, и вдруг — раз! — валится на человека беда!
Митька чувствовал: если зареветь, сказать что-нибудь вроде "дяденька, больше не буду, простите, я нечаянно", то, наверно, можно еще спастись. Но реветь и унижаться, когда у тебя в руках боевой лук и стрела с алыми перьями на хвосте, было немыслимо. Даже и не получилось бы.
— Идем, — сказал милиционер и подтолкнул Митьку в плечо. — Да не вздумай драпать.
Где уж тут драпать. У Митьки и ноги-то ослабели.
Они пошли по улице Герцена. По той самой, где он, Митька, родился и без особых несчастий прожил почти двенадцать лет. Мимо швейной мастерской, где работала мать Витальки Логинова; мимо забора, где нарисована была мелом старая лошадь, похожая на генерала Франко (Павлик Шагренев рисовал), мимо его, Митькиного, двора с двумя тополями, двухэтажным домом и флигелем.
Хорошо, что хоть знакомые не встретились. Попалась навстречу маленькая девочка с жестяным бидоном — свободная и счастливая. Протарахтел голубой автобус — в нем тоже ехали счастливые и свободные люди. А по тротуару шагал несчастный арестованный Митька.
Потом они зашагали по Садовой. "Во второе отделение ведет", — обреченно подумал Митька. Чуть повернул голову и взглянул на своего конвоира. Молодой совсем, новичок наверно. Обрадовался, что поймал "нарушителя". Жулика или шпиона поймать не может, вот и привязался к Митьке.
Странно даже: такой парень, вроде и не злой с виду, на артиста Алейникова похож, а прицепился, как самая вредная зануда.
— Шагай-шагай, — поторопил милиционер, — не крути головой. — Подумал и добавил: — А еще, наверно, пионер...
— Ну и что... — хмуро сказал Митька.
— Ну и то. Вот узнают в школе, тогда увидишь что.
— Сейчас каникулы. Мы уже все экзамены сдали.
— Ничего, разберемся. Как фамилия?
— Сидоров.
Хоть и растерян был Митька, а сообразил: нет никакого смысла называть свою собственную фамилию.
— Имя?
— Валерий.
— Где живешь?
— На Перекопской. Дом три, — сказал Митька и с грустью вспомнил хорошего человека Валерку Сидорова, который жил раньше на Перекопской, а недавно уехал в Пензу.
— Ладно, шагай, — снова сказал милиционер.
Рядом был дощатый забор стадиона. В Митьке вдруг будто пружина сработала! Секунду назад он и не думал о бегстве, а тут вдруг кинулся к забору, подскочил, подтянулся изо всех сил, закинул ногу на кромку...
Крепкие пальцы ухватили Митьку пониже колена.
— Вы куда, гражданин Сидоров? Нам вроде бы не футбол смотреть.
Митька тяжело прыгнул в траву у тротуара.
— Странно даже, — сказал милиционер. — Шли, разговаривали... И вдруг — бац! Ведь договаривались же: не драпать.
— Ну что вам от меня надо?! Что я такого сделал? — с прорвавшимся отчаянием воскликнул Митька.
— А тумбу кто дырявил? Может быть, я? Ты.
— "Дырявил"! Одна малюсенькая дырочка! Залепят — вот и все.
— Если все будут по тумбам стрелять, что получится?
— Все не будут, — безнадежно сказал Митька.
— Рейку зачем оторвал от штакетника? Разве не хулиганство?
— Я её только на минуточку. Я потом бы опять приделал.
— Врешь, — убежденно сказал милиционер.
"Вру", — подумал Митька и сказал:
— Ничуточки.
— Всю траву, можно сказать, в газоне вытоптал...
— Траву? Да там чертополох один, только ноги ободрал. Во! -Для убедительности Митька ухватил себя за щиколотку и подтянул вверх ногу. Царапины были похожи на след кошачьих когтей. Но милиционер не разжалобился.
— Не скачи. Больше не ускачешь.
Он взял Митьку за локоть.
— Пустите, — хмуро попросил Митька. — Я больше не побегу.
— Знаем мы это дело.
— Ну... честное пионерское, не побегу. Пустите. А то знакомые встретятся, скажут: ведут, как вора.
— Честное пионерское начал давать... А ты пионер? У тебя и галстука-то нет.
— Просто не надел сегодня. Ну вот я за значок берусь, он со звездочкой. Значит, не вру. Ну честное слово!
Митька ухватился за тяжелый значок "Ворошиловского стрелка" второй ступени, которым оттягивал левый край матроски.
— Не считается это, — возразил милиционер. — Значок-то не твой.
— Не мой?!
— А твой, что ли? Был бы хоть еще маленький, а то взрослый "Ворошиловский стрелок"! Ты голову не морочь. Такой значок заработать — это не стрелы пулять, подвергая опасности прохожих.
— Во-первых, — сипловатым от обиды голосом сказал Митька, — никого я не подвергал. Во-вторых, значок все равно мой! Вот!
Ему часто не верили, и он привык, но сейчас обида была сильная: схватил, ведет куда-то, насмехается да еще и не верит! Сам небось и стрелять не умеет как следует, хоть и нацепил кобуру с наганом.
Из нагрудного кармашка выхватил Митька сложенный вчетверо листок, уже порядком измочаленный и потертый на сгибах. С лиловой печатью Осоавиахима и подписью военрука. Это было временное удостоверение (для настоящего не нашлось корочек, обещали дать потом).
Отпечатанные на машинке слова отчетливо свидетельствовали, что "ученик пятого класса "Б" школы-десятилетки № 1 Дмитрий Вершинин выполнил норму..." Дмитрий Вершинин! А не...
Митькина рука остановилась в воздухе. Но милиционер выхватил из пальцев бумажку. И на лице его расцвела улыбка. Радостная, как у мальчишки, который выиграл спор.
— Я же говорил — не твой! Тут же не твоя фамилия!.. Постой... — Лицо его опять стало спокойным, а потом строгим. — Ты Сидоров или Вершинин?
— Вершинин, — тихо сказал Митька и стал смотреть в сторону. Они помолчали несколько секунд.
— Нехорошо, гражданин Вершинин, — задумчиво заговорил милиционер. — Чужая фамилия. Попытка к бегству...
"Издевается", — понял Митька.
Милиционер оторвал глаза от документа и пристально глянул на Митьку.
— А кто у тебя отец?
— Учитель.
— В первой школе?
— В первой...
— Петр Михайлович?
— Ага, — безнадежно сказал Митька. Он не удивился: отца в городе знали многие.
Все еще разглядывая бумажку, милиционер двинулся по тротуару. Видно, случайно он изменил направление и шагал теперь обратно, к улице Герцена.
Митька побрел следом: теперь все равно не убежишь. Найдут.
— Я ведь тоже в первой школе учился, — сказал милиционер. — У твоего отца, между прочим. Хороший учитель.
Надежда на спасение ярким огоньком засветилась перед Митькой.
— Да? — вроде бы удивился он. — Я вас не помню.
— Ну, а как ты можешь помнить? Я к вам домой не ходил. Да ты тогда совсем пацаненок был. Я в тридцать первом седьмой класс закончил. Потом работать пошел.
— Я по фотографиям почти всех помню, — бессовестно соврал Митька. — У папы есть фотоснимки всех классов, которые он учил. Может, вы непохожи тогда были? Ваша как фамилия?
— Жарников моя фамилия.
— А зовут вас... Матвей?
— Точно! Вспомнил?
— Угу... — сдержанно откликнулся Митька. Взгляд его стал веселым, а шаг — пружинистым. Все-таки ему везет!
— Вот видишь, — наставительно заговорил Матвей Жарников, — мы с тобой, выходит, знакомые. Как-то неловко получается. Вот пришел бы я сейчас с тобой к твоему отцу, рассказал бы про все... Что он сказал бы?
— Ну, что... — начал Митька, стараясь точнее рассчитать удар. — Он сказал бы: "Здравствуйте, Жарников, рад вас видеть". Сказал бы: "Как поживаете? Не делаете больше механизмов, чтобы школьные скелеты махали руками, пускали дым из глаз и кукарекали? Не доводите больше учителей до обморока? Это похвально".
— Ч-черт возьми... — произнес Матвей и свернутым Митькиным удостоверением почесал кончик носа. — Все еще помнит?
— Он мне про это раз десять рассказывал.
— Да-а... Ну, я тогда маленький был.
— В шестом классе, — беспощадно уточнил Митька.
— Пить что-то хочется, — сказал Жарников. — Вон там вроде клюквенный морс продают, киоск открыт. Пойдем?
— Можно... Хотя нет, у меня ни копейки.
— Ладно уж. Возьми-ка свой документ.
Потом, когда они у голубой будки глотали теплый и довольно противный морс, Матвей спросил:
— А все-таки чего тебе приспичило в тумбу стрелять? Ну нарисовал бы на заборе мишень, где-нибудь подальше от глаз, да пулял бы.
— Дак это целая история, — сказал Митька— Долго рассказывать. Если все по порядку говорить, то даже не знаю, с чего начать... Есть у нас в школе немка Адель Францевна. Ты ее... То есть вы ее, наверно, знаете...
Ух и шумная была история!
Она случилась в середине мая. Подкласса, в основном мальчишки, не выучили урок по немецкому. Ну, сами понимаете, на дворе уже полное лето, а тут сиди и зубри, как два балбеса — Петер унд Отто — шпацирен в лесу унд баден в речке. Мальчишки из пятого "Б" предпочитали сами шпацирен и баден, хотя вода была еще зверски холодная.
Но Адель Францевну это не интересовало. На каждом уроке она грозила "неудами" и переэкзаменовками. Она требовала прилежания и порядка.
Надо было оттянуть беду. И в самом начале урока маленький, симпатичный и очень вежливый редактор отрядной стенгазеты Павлик Шагренев спросил у Адели Францевны, понравилась ли ей пьеса "Приключения Карла Бруннера".
— М-м? — удивилась Адель Францевна. — Ах, ты имеешь в виду эту постановку... Ну конечное вам она должна нравиться. Но когда вы повзрослеете и станете смотреть на вещи более взыскательно, то поймете, что это совсем не блестяще.
— А почему? — задиристо спросил с места Митька.
— Слишком много пафоса и весьма недостаточно мастерства. Я говорю об игре исполнителей. Вы меня понимаете?
— Вполне, — сказал Павлик. — Только... Вот всем нам кажется, что игра не такая уж плохая. Наоборот. Вот помните баронессу? Как она...
— Да-да, — снисходительно согласилась немка. — Эта дама играет действительно несколько лучше остальных.
— А Карл? — воскликнул Митька. Он по правде обиделся и разозлился. Будто его самого задели.
Адель Францевна устремила на Митьку свое пенсне.
— Ты говоришь о мальчике, исполнявшем роль Бруннера? Ну что же, он достаточно мил... Но это просто мальчик, а не актер. Он ведет себя так, словно все это происходит у нас в городе, а не в Германии. А там иной уклад жизни, иные обычаи и мальчики тоже другие.
— Какие это они другие? — недовольно спросил с задней парты похожий на сердитого скворца Игорь Цыпин (по прозвищу Цыпа). — Что, там у ихних пацанов уши на затылке растут, что ли?
— Цы-пин... — возмущенно выдохнула Адель Францевна.
— Извините, это он нечаянно, — торопливо заговорил Павлик Шагренев, а бестолковому Цыпе показал за спиной кулак. — Но нам всем непонятно... Конечно, у капиталистов дети не такие, как мы. А у рабочих?
— Они такие же пионеры, — агрессивно сказал Митька.
— Ну безусловно. Я имею в виду не классовые различия, а некоторые особенности... Впрочем, это сложно для вас. Я только хочу сказать, что для этого мальчика полезнее было бы не играть на сцене, а без пропусков занятий учиться в школе. Театр отвлекает его от учебного процесса.
— А может, он отличник, — опять не выдержал Митька.
— Возможно. По крайней мере, я уверена, что с немецким языком у него все в порядке. К сожалению, про вас этого не скажешь. И потому пусть Цыпин выйдет к доске и переведет первые пять строчек текста, который был задан.
Цыпа шумно вздохнул и пошел навстречу неизбежности.
Вторым она вызвала Вершинина.
— Можно, я лучше стихотворение Гете по-немецки прочитаю? — безнадежно спросил Митька.
— Конечно можно, мы все послушаем с удовольствием. Только после того, как сделаешь заданный перевод.
После Митьки схлопотали "неуды" еще шесть человек.
У Адель Францевны от возмущения тряслись на висках рыжеватые букли прически.
— Ёлки зеленые, — шепотом сказал Митьке Виталька Логинов и от переживания вцепился в свой белобрысый чуб. — Как по заказу: почти все из нашего звена.
— Потому что самые лодыри, — тут же влезла в разговор Эмма Каранкевич, председательница совета отряда. Она сидела впереди Митьки.
— Насчет лодырей на перемене поговорим, — пообещал Вершинин.
— Очень испугалась!
Всю оставшуюся часть урока Адель Францевна говорила о том, как пагубны лень и легкомыслие. Наконец она велела всем, кто получил "неуды", остаться после занятий и удалилась, держа указку как рапиру.
Они остались. Но в их душах кипело негодование.
— Теперь три часа будет мучить, — сказал Цыпа и пнул парту. Старая парта крякнула.
— Это она нарочно "неудов"" навтыкала, — мрачно сообщил Митька. — Из-за пьесы разозлилась. Потому что мы Карла стали защищать.
— Она, между прочим, сама на ту баронессу похожая, — вдруг заявил Сергей Иванов, человек молчаливый и сосредоточенный. Он говорил всегда немного, но умно и безошибочно. К его словам следовало прислушаться.
— А правда! — подхватил Виталька. — Такая же худая и старая. И вредная. Только не со стеклом в глазу, а с очками.
— Пенсне, — сказал Павлик.
— Какая разница!
— По-моему, она шпионка, — сказал Цыпа. Он был сердит больше всех: папаша его часто лупил за "неуды".
— Ну-у, Цыпа! — Виталька от удивления замотал чубом. — Ну, ты сказал! Она на шпионку похожа, как ты на отличника.
Цыпа молча поддернул длинные, сморщенные на коленях штаны и влез на учительский табурет.
— Дурак ты, а не звеньевой, — сказал он Витальке с высоты. И как с трибуны обратился к остальным: — Шпионы разве бывают похожи на шпионов? Их бы тогда сразу всех переловили. Шпионов как узнают? Потому что они вредят. А она разве не вредит? Вот она оставила нас после уроков, а Пашка в авиамодельный кружок опаздывает. Он, может, хочет истребителем стать, а как он станет, если ему не дают в кружок ходить?
Павлик Шагренев, который до сих пор не помышлял о профессии истребителя, подтянулся и стал поправлять под ремнем рубашку.
— А я?! — завопил Митька. — У меня в два часа стрелковая тренировка! Завтра соревнования! Мне на "Ворошиловского стрелка" сдавать!
Он стукнул кулаком по левому карману матроски, на который собирался привинтить значок.
— Во! Я же говорю! — воскликнул Цыпа и возмущенно завертел тонкой коричневой шеей.
Трах! В класс влетела Валька Голдина. Захлопнула дверь и вцепилась в ручку. Обернулась и свистящим шепотом сообщила:
— Гонятся!
Дверь задергали.
— Отпусти, — велел Сергей Иванов. — А сама иди сюда.
Дверь распахнулась. На пороге возник похожий на третьеклассника-отличника Талька Репин, председатель совета отряда пятого "А". По определению Серёги Иванова — "маленький, а вредный".
— Ага! Вся компания! — ехидно сказал Репин. — Знает, куда бежать...
— Чего надо? — суховато спросил звеньевой Логинов.
— Вот её надо. — Талька подбородком указал на Валентину. У него за спиной сопели два здоровых телохранителя.
— У нас сбор звена, — сказал Виталька.
— А у нас сбор отряда. Чего она со сбора отряда бегает?
— Сбор на тему "Об итогах четвертой четверти и о подготовке к успешной сдаче годовых экзаменов"... — нудным голосом продекламировал Павлик.
— Не твое дело, — сказал Репин.
— Не его, не его, — согласился Митька. — И не Валькино. Она в нашем звене. Значит, в нашем отряде! Пора бы понять!
— Как это в вашем? Она в нашем классе учится!
— Одно дело — класс, а другое — отряд! Она с нами в одном дворе живет! С малых лет, с самых детсадовских! Мы проголосовали, чтоб в нашем звене!
— А мы у СПВ спрашивали! Она говорит, что так нельзя!
— СИВ говорит?! — взревел Виталька. — А она у нас спрашивала? Она сама ничего не знает и даже не разбиралась!
"СПВ" — старшая пионервожатая — не была для Витальки авторитетом. Она пришла в школу месяц назад и, судя по всему, не собиралась задерживаться в своей должности.
А спор о Валентине был далеко не первый. Она еще осенью объявила, что хочет быть в звене с теми, с кем у нее "разные полезные дела, а не всякие проработки про успеваемость". "Полезные дела" у нее были с Митькой, Виталькой, Серёгой и прочей компанией. Пятый "А" запротестовал. Из принципа. А Виталькино звено дружно проголосовало "за".
— Она им нужна, чтоб процент успеваемости поднимать, — пустил шпильку Павлик Шагренев.
— Нам такой процент тоже не лишний, — сказал с табурета Цыпа.
— Завтра приди только в класс! — пообещал председатель пятого "А". — Поговорим...
— Я с тобой и сегодня могу поговорить. На улице, — сказала Валентина. Худая, длинная, темноволосая, сердитая, она выглядела сейчас грозно.
Противник удалился.
— Ух... — сказала Валька. — Ну хорошо, что вы тут. А то не знала, куда бежать... А почему не сказали, что сбор? — Она неласково взглянула на Витальку.
— Да какой сбор... Так сидим.
— Разговариваем, — объяснил Серёга Иванов. — Про баронессу Адель фон Неуд.
— А-а, после уроков оставила! И вы сидите? Ну и олухи!
— Вообще-то мне некогда. У меня тренировка, — сказал Митька...
Спать Митька лег пораньше. На всякий случай. И правильно. Отец, вернувшись из школы, спросил:
— Где этот пар-ршивец?
— Что случилось? — захлопотала мама. — Только, пожалуйста, не нервничай, иначе я ничего не пойму. Опять "неуд"?
— Мало того! Их, голубчиков, оставили заниматься после уроков. Адель Францевна тратит время, чтобы вытянуть этим балбесам приличные оценки, а эти... эти... Она идет в класс, а дверь заперта! Изнутри! Как потом выясняется, ножкой от табуретки. В классе — никого, окно открыто. Но мало и этого! На двери мелом написано: "Но пасаран!" Эти лодыри решили лень свою и безобразия прикрыть республиканскими лозунгами!
Митька в своей постели начал дышать глубоко и ровно. В этом было единственное спасение.
— Не шуми, он спит, — осторожно сказала мама.
— Плевать! — сказал отец, известный в городе преподаватель русского языка и литературы. — Да-да! Плевать! Где мой ремень?
— Ты с ума сошел!
— Нет! Я не сошел с ума! Пусть! Пусть это будет крушением всех моих педагогических принципов, но я этого паршивца... Где ремень?
— Какой ремень? Ты всю жизнь ходишь в подтяжках.
— Не-ет. У меня был. Я в нем ездил на рыбалку.
Митька ровно дышал. Крушения педагогических принципов можно было не бояться: отцовский ремень он давно пустил на обмотку лука. Но что будет завтра?
Назавтра отменили урок арифметики и устроили классное собрание. Сначала выступала классная руководительница Вера Георгиевна. Сообщила, что за такие дела исключают из школы. Да-да, нечего удивляться! То, что натворили эти семь человек, не простое хулиганство, а... Даже слов нет! Ведь не маленькие! Вон многие уже в длинных брюках ходят, взрослые прически устраивают, а в голове что?
Митька напряженно смотрел в окно и думал о своем. Из школы, он знал, не выгонят, высказывание о брюках и прическах его не касалось, а в голове у него было вот что: "Не вспомнили бы только, что сегодня соревнования!" А то придет он в тир и услышит от военрука: "Ни чего не могу поделать. Приказ директора — не допускать". Конечно, он тоже будет огорчен: Митька у него в кружке самый маленький, но самый способный. А что делать? Приказ есть приказ. Военрук — человек военный.
Вообще-то он славный дядька. Недавно принес в кружок новую "малопульку" ТОЗ-8. Не "семерку", а "восьмерку". У нее прицел совсем другой: поставлен намушник. Черное яблоко мишени легче просматривается, словно само садится на мушку. И спуск мягче. Митьке военрук первому дал её попробовать. Три патрона. Митька сразу выколотил двадцать девять очков.
Жаль только, что мало военрук дает стрелять. Да еще, прежде чем допустить к винтовкам, целый час рас сказывает об иприте и фосгене, потом в противогазе гоняет. А в тир — напоследок.
Кроме того, еще полчаса лазают ребята по тиру на коленях и собирают гильзы, потому что каждый патрон у военрука на учете и, если гильза не нашлась, он ругается. Говорит, что не сможет отчитаться.
Военрука старшеклассники прозвали "генерал Скобелев". Никакой он не генерал, конечно, и даже не Скобелев, а младший политрук Кобелев Степан Васильевич. На свою беду, он однажды в школьной стенгазете поместил заметку: "Почему в кружках ПВХО и ВС мало девочек?" И подписался: "С. Кобелев". Один десятиклассник ядовито заметил:
— Тоже мне, Скобелев. Генерал на белом коне.
Десятиклассника потом чистили на комсомольском собрании, но прозвище к военруку прилипло намертво.
Младшие ребята любили "генерала". Он вместе с ними самозабвенно ползал по школьному подвалу, где расположен был тир. Выискивал затерявшиеся стреляные гильзы, протирая на коленях свои шикарные диагоналевые галифе, и уговаривал:
— Товарищи, найдите еще четыре штуки. Мне же их сдавать...
В тире после недавних выстрелов попахивало порохом, и этот вдохновляющий запах заставлял ребят тоже ползать. В надежде, что Степан Васильевич даст пальнуть еще по разику. И такое случалось: облегченно вздохнув, военрук засовывал найденные гильзы в пустую коробочку, а из другой доставал патроны.
— В порядке поощрения, — официально произносил "генерал Скобелев", отряхивая свои диагоналевые колени...
От мыслей о военруке Митьку отвлек голос директора:
— Речь идет не о наказании. Вернее, не только о наказании. Я хочу, чтобы вы поняли, очень хочу...
Директор Андрей Алексеевич был добрый человек. Сразу было видно, что он добрый: невысокий, полный, с очень круглым, улыбчивым лицом. Как мистер Пиквик. Иногда он сердился и пытался быть строгим, но получалось это у него плохо. Учителя знали, что пугать директором бесполезно даже первоклассников. И пугали завучем, Сергеем Осиповичем. Но завуча сегодня, к счастью, не было.
— Вы обидели, — продолжал директор, — Адель Францевну. Очень обидели. Она работает в нашей школе восемнадцать лет, а вы... Да, она строга. Но когда вы станете старше, вы поймете, что строгость — это тоже доброта... Кроме того, вы обидели тех, кто сражается в Испании. Да, не спорьте. Вы ради озорства написали лозунг бойцов, которые сражаются с фашистами. Что скажут испанские ребята, когда узнают об этом случае?
— Они не узнают, — успокоил Павлик Шагренев.
— Почему ты уверен? Шесть испанских мальчиков приедут на днях в наш город. Они будут жить у нас, пока там война. А учиться будут в нашей школе, по тому что...
Добрый Андрей Алексеевич никак не ожидал того, что случилось. Ведь он просто хотел доказать Шагреневу его неправоту. И оглушительно взорвавшееся "ура" буквально отбросило директора от стола к доске.
— Что такое? — сопротивлялся он. — Я не... В самом деле... При чем здесь "ура"?! Я не понимаю... Когда в гороно узнают про этот случай, их отправят в другую школу.
— А вы не говорите! — вопил Цыпа, вытягивая из свитера птичью шею. — Мы больше не будем!
— Мы перед Адель Францевной сто раз извинимся!
— Это у нас случайно!
— Потому что она за баронессу заступалась! А не потому, что "неуды"!
— Мы извинимся!
— Они извинятся, Андрей Алексеевич! Мы им еще сами напинаем!
— Я тебе напинаю!
— А ты молчи!..
Директор махал руками, словно отбиваясь от пчел. Наконец Вера Георгиевна вытянула указкой по столу так, что из щелей взвилась пыль. Стало тихо.
— Я не понимаю... — начал Андрей Алексеевич. — То есть я все понимаю, но почему такой шум? И при чем здесь какая-то баронесса?
Эмка Каранкевич ехидно оглянулась на Митьку.
— Это они, Андрей Алексеевич, из-за пьесы спорили. Вершинин воображает, что он на Карла Бруннера похож. А Адель Францевна правильно говорит, что...
— Я воображаю?! — взвился Митька. — Ты лучше помалкивай! Сейчас не пионерский сбор, а классное собрание. Верно ведь, Андрей Алексеевич?
— Ну почему же, почему же... Можно и сбор в то же время. Я не вижу, почему бы пионерскому начальству не высказаться.
— А если сбор, пусть Вальку Голдину позовут, она в нашем звене, — вмешался Виталька Логинов, почуявший, что гроза слегка развеялась.
— Что еще за новости! — возмутилась Вера Георгиевна. — Опять вы об этом? Андрей Алексеевич, они вбили себе в голову, что Валя Голдина из пятого "А" должна быть в их звене. Объясните им, что это абсурд.
Она замолчала, чтобы передохнуть, а вежливый Павлик Шагренев поднял руку и встал.
— Вовсе не абсурд, Андрей Алексеевич. Голдина всегда с нами. Мы даже в один детский сад ходили. У нас все дела вместе и зимой и летом.
— Вроде вчерашнего, — вставила Вера Георгиевна.
— Нет, не вроде, — бесстрашно отрубил Павлик. — У нас хорошие всякие дела. Голдина помогала Иванову по арифметике исправляться. И вообще.
— Ну... я не знаю. — Директор развел руками. — Это какие-то тонкости пионерской работы. По-моему... А впрочем. Вера Георгиевна, есть простой выход. Раз уж они так хотят быть вместе, давайте в будущем году переведем Голдину в "Б". Это не сложно.
Нельзя сказать, что Вера Георгиевна засияла от восторга. Но класс опять гаркнул "ура", кричало главным образом Виталькино звено.
— Ну-ну, голубчики, — сказал директор. — "Ура" — это хорошо, но по выговору вы получите. Учтите.
— Правильно, Андрей Алексеевич! — в припадке самокритики воскликнул Виталька. — Даже по строгому!
— Это уж, дорогой мой, без вас решат... Идемте, Вера Георгиевна, сейчас перемена.
Едва они скрылись за дверью, Цыпа вскочил на парту и сделал страшное лицо:
— Ти-хо, вы...
Класс замер. И слышно стало, как директор за дверью оправдывается:
— Ну что вы, любезнейшая Вера Георгиевна, ничуть я не потворствую... То есть я потворствую, но только в хорошем смысле. А что касается вчерашнего, то я уверен: они поняли и вполне...
В общем, все кончилось "вполне". Для всех, кроме Митьки. Митьку же дома поставили в угол. Как напроказившего дошкольника.
Митька стоял, прислонившись затылком к штукатурке, и разглядывал спину отца. Спина была в полосатой рубашке и перекрестье подтяжек. Отец сидел у стола и проверял тетради. В Митькиной голове крутилась неизвестно откуда взявшаяся фраза: "Целься в скрещение подтяжек на спине противника".
Но отец не был в полном смысле противником, и ковбойские методы здесь не годились. Нужна была дипломатия.
— В конце концов, — сказал Митька, — это непедагогично.
— Тоже мне Песталоцци, — откликнулся отец. — Выдеру, тогда узнаешь.
— Что я, маленький — в углу стоять?
— Нет, — сказал отец, черкая пером с красными чернилами. — Не маленький. Маленькие стоят час или два. А ты будешь до самого вечера.
— Не могу я до вечера, — осторожно объяснил Митька. — Что ты, папа. У меня же в четыре часа соревнования.
— Вот как? — иронично спросил отец.
— Ну я же команду подведу, — шепотом сказал Митька.
— Не ври. У вас личные соревнования. Сдача норм. Степан Васильевич мне говорил... Кстати, я очень жалею, что упросил его взять тебя в кружок. На пользу тебе это не пошло.
Отец действительно просил за Митьку "генерала Скобелева", потому что пятиклассников в кружок ВС не брали. И это был единственный случай, когда Митька извлек выгоду из служебного положения отца. Но ведь он не подвел ни отца, ни военрука! Он же ничуть не хуже старшеклассников!
— Почему ты говоришь, что не пошло на пользу? — обиженно спросил Митька.
— Потому что у тебя все мысли только о стрельбе. Кто много думает об удовольствиях, забывает о делах.
— Стрельба, по-твоему, удовольствие? — спросил Митька. — Стрельба — необходимость!
Он, словно опытный фехтовальщик, воспользовался промахом противника. И наносил удары отточенными фразами:
— Если мы не будем уметь стрелять, что делать, когда нападут фашисты? Будем говорить им по-немецки: "Простите, господа, мы не умеем, мы в углу простояли и не научились!"
— Ты демагог, — сказал отец.
— Ни капельки! Нам генерал... то есть военрук, говорит, что мы укрепляем обороноспособность!
Отец закрыл очередную тетрадь и заметил, что если обороноспособность будет возложена на таких шалопаев, то на будущее он не надеется.
— А почему тогда у нас в тире написано: "Каждый новый ворошиловский стрелок — удар по фашизму"?
— А там не написано: "Каждый хулиган и неуч — удар по нам"?
— А... — начал Митька и заплакал.
Обида прорвалась слезами в одну секунду, и остановить их не было никакой возможности. Митька начал вытирать слезы концами галстука, но это было неудобно. Тогда он сдернул серебристый значок — зажим, скреплявший галстук на узле, и широким красным углом стал размазывать слезы по щекам.
Отец удивленно обернулся. Сын его был совсем не похож на сурового снайпера, ворошиловского стрелка и грозу фашистов всех мастей. Это был просто маленький Митька, с зареванным лицом, лохматый, в мятом матросском костюме и пыльных, стоптанных уже сандалиях. Отцу стало жаль его, и он поступил непедагогично — сказал:
— Убирайся.
Норму Митька выбил. Но значок дали не сразу, а только через три недели когда пятиклассники сдали экзамены и на торжественном собрании получали табели.
Вечером того же дня Митька созвал в штабе друзей.
О штабе надо рассказать по порядку.
Он располагался в сарае. Сарай был полутораэтажный. Внизу — дровяники, курятник скандальной соседки Василисы Тимофеевны и коза семейства Голдиных. Наверху — сеновал. В центральном отсеке сеновала уже оборудован был штаб "БП". За кучами сенной трухи и мусора пряталась фанерная будка. Называлась она "шатер". На стенах шатра висели луки и колчаны, портреты Вильгельма Тепля и Робин Гуда, а также бумажные мишени, в центре которых торчали белооперенные стрелы.
Вот поэтому и "БП" — белые перья.
Год назад Митька прочитал роман Конан-Дойля "Сэр Найгель".
В "Сэре Найгеле" из луков стреляли научно. Вымеряли направление и силу ветра. Для оперений брали перья не степных, а только горных орлов. Преимущественно светлые. Прославленных лучников герцог награждал белокрылыми стрелами. Например, за то, что они с расстояния в сто ярдов могли перебить трос флагштока на вражеской крепости. Знамя падало, рыцари бросались на приступ. Крепость сдавалась.
В отряд "БП" вошли сначала четверо: Митька, Сергей Иванов, Виталька Логинов и Цыпа. Затем поведали тайну Павлику Шагреневу, который бесподобно рисовал зверей и фашистов, необходимых для мишеней.
В скором времени Митька обнаружил у своего соседа по квартире третьеклассника Вовки Шадрина удивительную книгу "Русския лучники. Изъ истории вооружения российской армии отъ Владимира Светлаго до Ивана IV Грознаго. Санкт-Петербургъ. 1898. Дозволено Цензурою". Книга была до отказа набита картинками, а устройство луков и стрел описывалось так подробно, что Митька тут же изъял находку у Вовки.
Вовка заревел. Он ссылался на то, что взял древнюю книгу из шкафа у деда. Дед был отставной преподаватель истории, довольно вредный старик, это Митька знал. Пришлось принять в отряд и Вовку Шадрина.
Но в общем-то и санкт-петербургская инструкция не давала практических советов, как самому сделать настоящий лук и стрелы. Приходилось туго. Не было, например, бука. Ветки с могучих тополей, росших во дворе, не годились. Пришлось добывать черемуху и бамбук. А для тетив явно не хватало бараньих кишок и воловьих жил. Правда, внизу, под сеновалом, жила голдинская коза, но еще неизвестно, когда её зарежут. Спросили об этом у Вальки. Она ответила, что не обязана думать о нуждах "Белых перьев", поскольку в отряде не состоит.
Приняли и Валентину.
Сразу стало легче делать стрелы. До сих пор не хватало перьев, особенно белых, а сейчас вопрос решился. Валентина на правах девочки была вхожа в курятник Василисы Тимофеевны: "Можно, я курочек покормлю? Можно мне цыпляток посмотреть?" — "Сходи, милая, возьми ключ. Аккуратно только".
В курятнике жил белоснежный петух. Бывал, конечно, он и на дворе, но при первом приближении Митьки, Сережки или Цыпы он мчался к дыре под дверью курятника.
— Называется рефлекс, — мрачно говорил Митька.
Вальке дали задание добыть оснастку для стрел. И в тот же день она доставила в штаб шесть дивных перьев: два хвостовых и четыре из крыльев.
— Маховые — они лучше, — поблагодарил Митька. — Орал?
— А ты слышал? — озлилась Валентина..
— Не...
— Я его башкой в мешочек с пшеном. Он лопает, а я дергаю. Только лапами царапался.
Митька уважительно покосился на Валькины запястья...
Петух возненавидел Валентину больше, чем ребят. И за зиму эта ненависть не прошла. От Вальки он не прятался в курятник, а мчался к дому, взлетал на уровень второго этажа и усаживался на карниз одного из окон Василисы Тимофеевны. Оттуда он даже не орал, а как-то непонятно хрипел на Вальку.
Василиса распахивала окно и принималась оглаживать поредевший мундир любимца.
— Кто тебя, Петенька, обидел? Кто?
Петенька пытался показать оранжевым глазом на Вальку, но та уже сидела на заборе, вне Василисиной видимости.
В последний рейд за перьями выпало отправляться Серёге. Митька сказал, что ради операции придется разобрать чердачное перекрытие. Серёга сказал:
— Сделаем.
Работать он любил. Саперной лопаткой он вскрыл верхний слой. Сенная труха, песок, опилки, снова песок. Бревно. Толстое, но трухлявое. Поддалось обыкновенной ножовке. Выпиленный кусок бревна Серёга отнес в шатер: сидеть на нем будет удобно.
Сразу под бревном обнаружилась фанера: это уже была потолочная обшивка курятника. Серёга раздолбал её пяткой и поглядел вниз. Куры, на которых свалились обломки фанеры, кудахтали почти стихотворно: "Куд-куда? Вы откуда, вы куда?"
А петуха не было. Наверно, гулял во дворе. Серёга решил подождать. И дождался. Петух был доставлен в курятник на руках Василисы Тимофеевны. Он томно склонял гребень на рукав хозяйки, а она потерянно лопотала:
— Прости меня, Петенька, дуру старую, что обкормила. Сиди тут и выздоравливай. Сиди, милый...
Сверху Серёге был видел только волосяной кукиш на затылке Василисы Тимофеевны. Кукиш скорбно покачивался. Потом он исчез за дверью курятника.
"Черта с два выживет, — решил Серёга, увидев, как петух после ухода хозяйки опрокинулся на спину и замахал лапами на приблизившихся кур. — Не иначе гречневой крупы обожрался. А в ней железо".
Серёга еще два раза ударил пятками, и дыра в фанере превратилась в люк. Серёга нырнул в курятник.
Курицы разбежались, и петух остался один на один с Серёгой. Вредные Петькины глаза задернулись пленкой. Когтистые лапы чуть подергивались. Агония. Серёге стало очень жаль петуха. В конце концов, он был храбрый и хороший: умел постоять за себя. А сейчас его выбросят. В лучшем случае Василиса закопает его за помойкой.
Перьям-то не пропадать!
Серёга взялся за хвост. Петух заорал почти человечьим голосом и так внезапно, что Серёга кинулся не к люку, а к двери курятника. И столкнулся с Василисой Тимофеевной. Оказывается, она далеко не уходила.
Услышав петушиный вопль, она рванулась к двери, и Серёга угодил ей головой в "поддых". Василиса Тимофеевна сама закудахтала. Серёга без памяти взлетел на сеновал.
Вечером Василиса Тимофеевна донесла на Серёгу отцу. Старший Иванов — механик судоремонтных мастерских, человек молчаливый и решительный — за ухо отвел Серёгу к Василисе и велел извиняться.
А за что? Если бы перед петухом, тогда еще понятно. А почему перед Василисой? Не из нее же он перья дергал. Напрасно Серёга уверял, что вины его нет, что нервная встряска пошла петуху только на пользу: он ожил.
Пришлось просить прощенья. Эта унизительная процедура доконала Серёгу, и он заявил:
— Чтоб они сгорели, эти стрелы! Одни неприятности. Хватит.
Его неожиданно поддержал Вовка Шадрин. Он заявил, что лучше взять на вооружение рогатки: они удобнее и незаметнее.
Тогда Митька не принял разговор всерьез, хватало других забот: конец учебного года, экзамены. Но вот экзамены кончились, а никто не вспоминал, что надо возобновлять деятельность отряда.
Была, по правде говоря, еще одна причина, по которой Митька собрал ребят: хотелось похвастаться перед ними значком.
Значок был что надо! Со стрелком и маленькой черно-белой мишенью. С большой звездой и флагом. Тяжелый, второй ступени. Немного похожий на орден Красного Знамени. Мальчишки щупали значок и вздыхали. Нетактичный Цыпа сказал:
— Хорошо, когда папаша в школе работает. Если б у меня работал, я бы тоже...
— Папаша мне, что ли, норму выбивал? — разозлился Митька.
— А записал кто?
— Ладно вам, — сказал Виталька. — Ругаться собрались?
Настоящего командира в отряде "БП" не было. Командовали как получится. Иногда — Виталька, потому что звеньевой, а в "БП" все из одного звена (кроме Вовки, которого приняли условно). Иногда — Серёга, потому что самый серьезный. Иногда — Митька, потому что в оружии разбирался лучше других. Случалось, что и Валька командовала, потому что девчонка, а с девчонками спорить бесполезно.
— Давайте о делах говорить, — сердито предложил Митька.
— Не все еще пришли. Вовки нет, — сказал Виталька.
— Да ну его! Всегда опаздывает... А, вот он!
На лесенке застучали подошвы, зашатался пол, и в дверном проеме "шатра" возник Вовка.
— Хорош, — сказала Валентина.
— Каррамба! — сказал Цыпа (он считал себя похожим на испанца, хотя в самом деле походил на черную курицу).
Вовка был достоин таких возгласов. Запыленный он был и встрепанный, рубашка выбилась из штанов, которые держались на одной лямке (вторая, оторванная, была запихана в карман), в курчавой голове торчала солома.
— Мировецкий вид, — сказал Серёга. — Волки за тобой гнались?
— Корова... — выдохнул Вовка.
— Корова гналась?
— Корова здесь будет жить, — отчаянным шепотом сообщил Вовка. — Ясно вам? Сидите тут, заседаете... Жада корову купил. Будет жить внизу, рядом с Василисиным курятником. А здесь, наверху, — сеновал.
— Врешь, — машинально сказала Валька.
— Ты, Голдина, глупая, как рыба, — сказал Вовка и поддернул штаны. — С тех пор как меня в пионеры приняли, я еще ни разу не врал, это все знают... Корова рыжая с пятнами. И теленок. Василиса и Феодосия разговаривали в огороде. Я их выслеживал, просто так, будто шпионов... Феодосия жаловалась, что ей работы прибавится.
— Это не Жадин двор, — заявил Цыпа. — Пусть он катится... Не его сарай.
— Ему домоуправша разрешила. Он его в эту самую взял... Ну, в эту... когда деньги платят.
— В аренду?
— Ага.
Вовка втиснулся на скамейку между Митькой и Серёгой. В штабе, над которым нависла угроза вражеского вторжения, стало тихо. Приунывшие стрелки сидели тесной кучкой, и вечернее солнце, пробившись в щели, перепоясывало их оранжевыми шнурами. Пахло пылью, курятником и старой соломой. Не очень-то приятный запах, но он был привычным. Привычными и очень милыми были фанерные стены "шатра" с мишенями и портретами рыцарей. Подумать только, пять минут назад еще казалось, что все это надоело!
— Вытряхнут нас отсюда, — вздохнул Виталька.
— Не имеет права он, буржуй несчастный! — вскипел Цыпа.
— Будет он тебя спрашивать, — сказал Митька.
— Что делать? — спросила Валька.
— Подумаем, — сказал Серёга. — Мало нам было Василисы! Еще один появился такой же...
— Я знаю, — сказал Вовка Шадрин и локтем энергично вытер нос. — Знаю, что делать.
— Я тоже, — сказал Павлик. — Мстить!
Василия Терентьевича Гжатова не любили все, кроме Василисы Тимофеевны. Взрослые поговаривали, что, работая завхозом, он главным образом заботится об одном хозяйстве — о своем.
Мальчишки, от которых он усердно оберегал свои яблони, прозвали его Жадой. Серёгин отец с усмешкой говорил:
— Д-домохозяин...
Жил Василий Терентьевич в соседнем дворе. Дом у него был большой, с верандой, и сад приличный. Сад охраняла собака Джулька, но ребята приручили ее, чтоб не лаяла, и Жада её повесил. Митьку потом долго грызла совесть.
Хозяйство вела двоюродная Жадина сестра со странным именем Феодосия — очень худая, высокая тетка, всегда до самых глаз закутанная в платок или косынку. Говорила Феодосия медовым голосом, но по натуре своей была довольно вредная особа.
А еще был у Жады патефон. Красный, новый и громкоголосый. Жала добыл его этой весной. Майскими вечерами патефон ставили на веранде, и он бодро орал популярные песенки: "У меня такой характер", "Все хорошо, прекрасная маркиза", "Я — кукарача". Молодежи в доме не было, танцевать было некому, но патефон усердно выталкивал из жестяной утробы: "Танцуй танго! Мне так легко!" Василий Терентьевич пил на веранде чай с прошлогодним вареньем из мелких яблочек и культурно отдыхал.
Соседям эта музыка порядком надоедала, но связываться с Жадой они почему-то опасались...
В тот вечер, когда состоялось заседание штаба, Василий Терентьевич пришел в соседний двор, чтобы осмотреть будущую коровью резиденцию. Маленький, круглолицый, налитый здоровьем и хорошим настроением, он ласково поглядывал по сторонам и мелко ступал по траве тугими хромовыми полусапожками. Он ни с кем не хотел ссориться. И поэтому его очень огорчил рисунок, сделанный мелом на двери сарая.
Нарисовано было странное существо. Если бы Василий Терентьевич помнил древнегреческие мифы, он тут же решил бы, что зверь этот напоминает кентавра. Но не совсем. Кентавр, как известно, получеловек-полулошадь. А у этого существа туловище было коровье: худое, ребристое, с острым задом, поднятым хвостом и большим выменем.
А человечья часть — плечи и голова — весьма напоминала самого Василия Терентьевича. (Недаром Павлик два часа делал наброски, прежде чем украсил дверь портретом. )
Василий Терентьевич сокрушенно покачал головой в плоской полувоенной фуражечке и шагнул в сарай. Тут же раздался громкий шелест, и в полуоткрытую дверь с крепким стуком воткнулась белооперённая стрела. Она засела между ребрами "кентавра".
Жада высунул голову и увидел стрелу. Потом увидел намотанную на стрелу записку. Записку он развернул и прочитал. Там было одно слово: "Берегись". Жада аккуратно сложил бумажку и убрал в карман гимнастерки. Затем торжественно переломил стрелу. После этого он обвел взглядом все чердачные окна, заборы и кроны тополей. Погрозил пальцем в пространство и опять скрылся в сарае. Дверь за собой прикрыл полностью.
Вторая стрела пробила "кентавру" вымя.
— Дмитрий? — сказал отец за ужином. — Есть сведения, что ваша компания опять пиратничает в округе.
— Нет, папа, — честно сказал Митька. Мы только "шпацирен унд баден", как говорит бар... то есть Адель Францевна. Гуляем и купаемся. Да еще Цыпин велосипед чиним. Вовка три раза камеру проколол, растяпа.
— И не стреляете?
— Ну стреляем немножко. По мишеням. А кому это мешает? Василисе?
Отец дотянулся до лежавшего на подоконнике портфеля и, поглядывая на Митьку, извлек сложенный пополам лист. Развернул и с выражением сказал:
— Заявление...
— Еще не легче, — сказала мама.
С тем же выражением отец стал читать:
— "В городское НКВД... Действия хулиганствующих подростков угрожают даже самой моей жизни... При растущем народном благосостоянии мне не дается возможности внести свой вклад в дело расцвета благосостояния методом расширения розничной торговли путем продажи населению молочных продуктов рыночным методом..."
— Чего-чего? — сказал Митька.
— Откуда это? — испуганно спросила мама.
— В школу передали... Мало мне забот с экзаменами в десятых классах? Я еще, понимаете ли, должен превращаться в следователя! Андрей Алексеевич говорит: "Проконсультируйтесь у сына, он в стрелковых делах разбирается". Еще бы! Боюсь, что слишком хорошо разбирается!
— Да что случилось-то? — спросил Митька и подумал: "Неужели из-за "кентавра" такой шум?"
— А ты не знаешь, что случилось? Не знаешь, кто из вас расстрелял у Феодосии бутылки с молоком? — недоверчиво спросил отец.
— Честное пионерское... — Митька даже привстал. — Ну что ты, папа! Из лука бутылку и не расшибешь, она скользкая, рикошетит. Да кто же такую глупость сделает? Ведь по стрелам сразу догадаются.
— Про стрелы здесь ничего не сказано, — слегка растерянно произнес отец.
— Ну вот видишь!
...А через полчаса Митька вышел во двор и крикнул:
— Вовка! А ну иди сюда!
Мысли работали безошибочно. Три дня назад чинили Цыпин велосипед: задняя камера из оранжевой резины была вся в дырах. Цыпа сказал: "Утиль" — и пошел за другой. Старую камеру Вовка Шадрин намотал на себя. Он изображал "борьбу с удавом", как в цирке. Потом вместе с "удавом" исчез. Оранжевая резина — самая лучшая для рогатки. Вовка — один во всей компании, кто за пятнадцать шагов навскидку расшибает из рогатки аптечный пузырек...
На втором этаже открылось окно, и курчавая Вовкина голова свесилась во двор.
— Чего?
— Иди, иди. Узнаешь чего.
Вовка не отпирался. Он и сам не прочь был рассказать о своем подвиге. А молчал до сих пор потому, что интуиция подсказывала ему: "Осторожность прежде всего. Похвастаться успеешь".
А подвиг был вот какой.
Ранним утром Вовка проник в сквер, который одной стороной примыкал к стадиону, а другой — к рынку. Все, кто жил на улице Герцена, ходили на рынок через этот сквер.
В сквере густо разрослась желтая акация. Она уже отцвела, и гроздьями висели молодые стручки. Попробовать бы: годятся ли на свистки? Но нельзя. Надо было скрываться и ждать.
А скрыться лучше всего было под нижними ветками кустов. Плохо только, что нижние — самые колючие. Ползти надо лицом вверх, на спине, тогда колючки все видны, их можно отодвинуть заранее. Но смотреть надо осторожно, вприщур: на лицо, на ресницы валится всякая тля и божьи коровки...
Вовка вполз под основание куста и перевернулся на живот. Стало хуже. Майки на спине уже не было: дыра на дыре. И туда стали садиться разбуженные утренние комары. Но Вовка лежал. Вытянул из кармана рогатку, почесал ею спину. Комары не улетали, однако стало легче.
И тут он увидел Феодосию...
Феодосии было тяжело. Она тащила четыре четверти молока — четыре трехлитровых бутыли. Две в мешке через плечо и две в руках. А под боком, прижав локтем, несла она завернутую в полотенце телячью лопатку (Жада заколол купленного вместе с коровой теленка).
Телятину надо было продать до жары: она уже нехорошо попахивала. Это Феодосия чувствовала и заранее полезла за пазуху, ощупывая рубль, который она даст фельдшеру санветнадзора при входе на рынок.
Но чтобы найти рубль, ей пришлось опустить одну четверть на землю.
Вовка, разумеется, не знал, почему Феодосия вдруг затопталась на песчаной дорожке. Он просто обрадовался, увидев стоявшую бутыль. Неподвижная мишень — это удача.
И выстрелил по четверти маленькой граненой гайкой.
Трехлитровая посудина расселась без звона и выпустила содержимое в песок.
Феодосия тихонько ойкнула. Осторожно поставила другую бутыль и для чего-то принялась изучать горлышко разбитой посудины.
Вовка ударил по второй четверти. Звон был, но не сильный. Феодосия села. В молоко. Потом, тихонько подвывая, принялась снимать с плеч мешок с двумя уцелевшими бутылями. Мимо шли люди, снисходительно сочувствовали, а кто-то обозвал Феодосию раззявой.
Вовка выжидал. Феодосия вдруг встала на четвереньки и завопила в полный голос:
— Люди добрые, грабют!..
За собственным воплем она не слышала, как лопнули в мешке последние две четверти. Вовка расстрелял их молниеносно.
Еще через полминуты Вовка проскочил в щель забора, отделяющего сквер от стадиона, и сразу стал подавать советы каким-то футболистам.
Митька выслушал эту историю с интересом, но без одобрения. Потом выслушали остальные. Валька грустным голосом сказала:
— Дурак... Надрать бы уши, тогда бы узнал.
Всего ожидал Вовка: могли восхищаться им как героем, могли устроить нахлобучку за то, что действовал без разрешения. Но такого пренебрежительного осуждения он не ждал.
— А ты... А ты... — поднялся он на Валентину.
Но Митька дернул его за штаны.
— Сиди, не дрыгайся.
Они были в штабе. Внизу уже прочно обосновалась Жадина корова, но сеновал еще пустовал и мальчишек пока не трогали. Но все знали: недолго им тут жить.
Может быть, эта неуверенность, может быть, усталость (набегались днем), а может быть, какое-то предчувствие делали ребят грустными и серьезными. Потому и не дождался Вовка ни восторгов, ни скандала, ни крепкого нагоняя от ребят. Не та была обстановка. Они сидели в полумраке "шатра" и даже лиц почти не видели, только касались друг друга голыми локтями.
— Вот выгоним из звена, будешь знать, — сказал Виталька. — Ты у нас и так незаконно. Да еще неприятности из-за тебя.
Вовка вздохнул. Он знал, что не выгонят. Да и говорил Виталька не сердито, а так, будто между прочим. Но все же Вовка огрызнулся:
— А сами... Тоже рисовали его по-всякому на заборах и стреляли.
— Дурак ты, Вова, — сказал Митька. — На голове густо, а внутри... Одно дело рисовать... Когда рисовали, мы это показывали, какой он буржуй и кулак. Рисовать и в заборы стрелять никто не запретит. А сейчас вышло, что мы сами бандиты. А он, выходит, прав. Заявления пишет. Думаешь, не обидно?
— А почему в НКВД? — подал голос Цыпа. — Ну, царапал бы свои каракули для милиции. А то получается, будто мы шпионы или вредители. Враги народа.
— А Жала думает, что он как раз и есть народ, — сказала Валентина. — А мы его враги. Так и получается.
— Он — народ?! — подскочил Цыпа. — Помру от смеха! Народ — это кто на заводах работает и в колхозах кто трудится. И с фашистами дерется. В Испании.
Все деликатно помолчали, потому что знали недавнюю историю, как Цыпа собирался в Испанию.
— Ха! Вот бы Жаду послать драться с фашистами! — заговорил Вовка, стараясь загладить вину. — Вот драпал бы! А?
— Скорей всего, к ним бы сбежал, к фашистам, — сказал Цыпа.
— Не... — заспорил Вовка. — Не сбежал бы. Они бы его с нашими заставили воевать, а он ведь трус. Только собак вешать может.
И опять замолчали в сумраке. Сидели, привалившись друг к другу, и тихо дышали, как один человек.
Только Павлика не было.
Потом послышались шаги, и Виталька угадал:
— Павлик.
Белая рубашка Павлика замаячила в двери.
— Где был? — спросил Виталька.
— С папой приемник доделывали.
— Работает?
— Работает...
— Хорошо слыхать?
— Хорошо... — тихо сказал Павлик. — Только... лучше бы уж плохо было слышно. А то включили, и сразу — бах — новость: фашисты взяли Бильбао...
— Во гады! — сказал Цыпа.
— А еще... генерала Лукача убили.
— Врешь, — по привычке сказала Валентина, но больше никто ничего не сказал, потому что понимали: Павлик не врет.
Митька подвинулся на скамейке и тихо позвал Павлика:
— Садись.
Внизу, за забором, на Жадиной веранде весело заорал патефон:
Все хорошо, прекрасная маркиза!
Вовка Шадрин пошевелился и медленно сказал:
— Хлопну я из рогатки этот ящик с маркизой. С крыши его хорошо видать!
— Я тебе хлопну! — пригрозил Митька. — Молочный снайпер... Люди с фашистами воюют, а ему только бутылки да пластинки бить.
— Воюют... — сказал Вовка тихо и обиженно. — Я же не могу там воевать. Если бы пустили да винтовку дали...
Никто не засмеялся. Потому что каждый знал: если бы пустили и дали винтовку... Ну, а что, в самом деле, разве не вышли бы из них снайперы?
— Пустят тебя... — заметил Серёга. — Они своих-то пацанов отсылают подальше от беды.
И сразу вспомнился им вокзал, люди, цветы, плакаты, деловитое буханье барабана, и голоса труб, и шестеро темноволосых мальчишек, растерянно вышедших из тамбура на дощатый перрон. Обыкновенные пацаны, худенькие, тонконогие, некоторых можно одной рукой на лопатки уложить. Только загар потемнее, чем у здешних, вот и все. Даже не верилось, что эти ребята строили баррикады, а может быть, и стреляли по врагам. Потом автобус увез испанских мальчишек в дом отдыха Рыбкоопа, а наши ребята пошли бродить по улицам.
Надо было готовиться к экзамену по арифметике, но они ходили по рассохшимся деревянным тротуарам, растревоженные и недовольные тем, как устроен мир. Там, на вокзале, их на секунду задела грозная жизнь Испании, а сейчас в заросших лебедой газонах мирно стрекотали кузнечики и тишина висела над городком. Зной раннего лета жарил мальчишкам плечи.
Они ходили, позабыв, что надо учить правила действий с дробями, спорили о боях под Мадридом, и только смуглый сердитый Цыпа был молчалив и спокоен...
— Не дадут нам винтовки, — сказал в темноте Павлик. — Чего ж говорить...
— А что делать? — спросил Вовка.
Это был серьезный вопрос.
Это был очень серьезный вопрос, потому что в самом деле нельзя же сидеть просто так, когда "юнкерсы" бомбят Университетский городок Мадрида, когда итальянские фашисты взяли Бильбао — столицу басков, когда убили Лукача... Но что делать?
— Учиться стрелять, — твердо сказал Митька. — Это нам еще пригодится. Не в заборы пулять, а как следует. Чтоб отряд у нас был настоящий, а не то, что сейчас. Чтобы, когда надо, мы сразу... Ну все равно сейчас мы больше ничего не можем.
— Хорошо тебе, ты в кружке, — откликнулся Цыпа. — А мы что? Из луков да из луков.
— Я. Скобелева упрошу. Пусть всех запишет. Я за ним по пятам буду ходить, когда из отпуска вернется.
— Мы тоже будем, — сказала Валентина.
— А луки тоже нельзя бросать, — продолжал Митька. — Думаете, я на значок сдал бы, если бы из лука не стрелял? Он глазомер развивает и руки.
— Название какое-то у нас неподходящее, — сказал Серёга. — Непонятно как-то: "Белые перья". Какие перья, откуда, для чего?
— Лучше "красные", — предложил Вовка. — Мы же красный отряд.
— Лучше... Но все равно непонятно.
— Лучше полностью: "Красные перья стрел", — сказал Митька.
— Пускай будут "Алые перья стрел", — заговорила Валька. — Красиво.
— Тебе бы только чтоб красиво было, — заворчал Цыпа.
А Павлик медленно сказал:
— Ну что ты, Цыпа! Разве плохо, если красиво? По слушайте, ребята: а-лы-е перь-я стр-рел-л...
Серёга напомнил:
— Значит, и в самом деле на стрелы красные перья надо. Где брать?
— У отца, думаешь, мало красных чернил? — сказал Митька.
Яркий огонек свечки вздрагивал и качался от дыхания ребят. Валька Голдина писала красными чернилами на тонкой бумажной полоске:
— "Мы, пионеры второго звена... Митя Вершинин..."
— Дмитрий, — сурово сказал Митька. Он макал в пузырек с чернилами бумажный жгутик и мазал хвостовые перья на стрелах.
"Дмитрий Вершинин, Игорь Цыпин, Виталий Логинов, Валентина Голдина, Владимир Шадрин..."
— Владимир пишется через "и". Учти, — сунулся Вовка.
— Знаю... "Владимир Шадрин, Павел Шагренев, Сергей Иванов... вступаем в отряд "Алые перья стрел". В скобках "АПС". "И обещаем друг другу и всем на свете, что... всегда будем бороться с фашистами и всякими врагами..."
Она оглянулась на Митьку.
— Всегда будем учиться, чтоб бить без промаха.
— "...Без промаха".
— И мстить за всех, кого они убили и замучили, — сказал Цыпин.
— А если они полезут на нас... — вмешался Павлик.
— "А если они..."
Июньские вечера очень светлые. Небо серебристое, и звезды едва проступают на нем. А крыши и заборы — почти черные. И уж совсем черными кажутся на небе листья и ветви тополей.
Громадный сук большого тополя протянулся над серединой двора, как рука великана. Высоко — выше всех проводов и крыш, выше труб кирпичной пекарни, которая стоит позади двора.
С шелестом ушла с земли и вонзилась в сук тяжелая стрела. Утром все увидят ее — высоко над головами. Увидят, что у нее алые перья. Но никто никогда не сможет достать ее. Только ветер.
Потом шквалистые ветры истреплют перья, обломают древко. Но крепкий наконечник навсегда останется в дереве. Наконечник, в который вложена туго свернутая бумажная полоска, где имена стрелков и обещание.
Этот наконечник, сделанный из пустой пули, будет там всегда, пока живет тополь. А такие могучие деревья живут долго.
В детстве кажется, что они стоят вечно.
Мысль продырявить баронессу на афише пришла Витальке. Раз уж в городе нет настоящих фашистов, то надо всадить стрелу хотя бы в нарисованного. Пусть все прохожие видят большую стрелу с алыми перьями — символ меткости и беспощадности к врагам.
— А кроме того, — добавил Виталька, — это будет месть Адель Францевне за то, что она плохо отзывалась о Карле Бруннере (вернее, не о Карле, а о том пацане, который играл эту роль, но это ведь все равно).
— И за то, что чуть не оставила тебя на осень, — въедливо заметила Валентина.
— Чушь какая! — обиделся Виталька. — Я могу и не стрелять. У тебя, Голдина, между прочим, не язык, а швабра. Если так, то пусть Митька стреляет в баронессу.
— Конечно. Сам-то промазать боишься, — поддела Валька, которая обиделась за свой язык.
— Если издалека, хоть кто может промахнуться, — спокойно сказал Виталька. Он не хотел ссориться. — Надо ведь шагов с тридцати, не меньше. Верно, Мить?
Читателям, не стрелявшим из лука, наверно, непонятен этот разговор. А дело в том, что афиша висит довольно высоко, и если выпустить стрелу с двух-трех шагов, она воткнется некрасиво — хвост с перьями будет наклонен вниз. Сразу все увидят, что стреляли в упор. Чтобы стрела воткнулась как надо — перьями слегка вверх, она должна описать в воздухе дугу. Значит, пускать её надо с приличного расстояния.
— С тридцати я не промажу, — сказал Митька. Он и не думал хвастаться, просто был уверен.
— А вдруг? — сказал Виталька и хитровато глянул из-под белого чуба.
Митька пожал плечами.
— Да не промажу я.
— А если?
— Ну спорим?!
Вот так и оказался Митька в тот день у афишной тумбы. Вот так и познакомился с Матвеем Жарниковым, сотрудником второго отделения милиции, неплохим парнем и понимающим человеком.
Конечно, всю историю Митька рассказывать не стал, но кое-что объяснил: что такое "АПС" и зачем нужно было устраивать стрельбу на перекрестке.
Он и Матвей шагали сначала по улице, а потом сели на скамейку в сквере, где случилась беда с Феодосией. Матвей только через два часа должен был идти на пост, а пока гулял. Митьке же вообще некуда было спешить.
Митька потрогал ногу.
— Как ты меня ухватил... Аж пальцы отпечатались. Все еще больно.
— А не надо было прыгать. От меня, брат Митька, не сбежишь.
— Я бы сбежал, да лук зацепился.
— А я бы догнал. Думаешь, я не умею через заборы скакать?
— Матвей... — осторожно сказал Митька и покосился на тугую кобуру. Из-под крышки вызывающе торчал металлический затылок револьверной рукоятки. — Матвей... А если б не догнал? Ты бы стал стрелять?
— Ты спятил! Зачем стрелять-то? Ты что — бандит? Я тебя и в отделение вести не хотел, а просто так, для порядка. Попугать.
— Матвей... Ну попугать, это понятно. Я ведь не говорю, чтоб в меня стрелять, а если в воздух? Чтоб попугать, это как раз годится.
— Да что ты! Потом объяснение начальнику писать. Зачем стрелял да в кого. Ведь у нас каждый патрон на учете.
— Это я знаю. У нас тоже на учете. А иногда охота пострелять, ага?
— Конечно. У нас вообще-то бывают занятия, но не часто.
Митька мечтательно продолжал:
— А вот если бы патронов сколько хочешь? Хорошо было бы, ага? Стреляй хоть каждый день... В овраге один уголок есть хороший: заросли и обрыв. От домов далеко. Прямо настоящий тир... Хотя, конечно, случайные прохожие, если выстрелы услышат, могут придраться.
— Как они придерутся? Я же в форме. Раз милиция стреляет, значит, надо. А если бы кто из наших подвернулся, я бы сказал, что оружие пробовал.
Увы, даже милиционеры не прочь иногда прихвастнуть. А хитроумный Митька, словно в шахматах, сделал еще один ход. Он с рассеянным видом сказал:
— Да... понятно... Значит, все дело в патронах?
— Конечно.
— Матвей... Видишь ли... Если по правде говорить, два патрона у меня есть.
Даже спустя много лет Дмитрий Вершинин вспоминал об этом случае как о чуде. Матвей согласился! Почему? Может быть, увидел умоляющие Митькины глаза и не устоял. А может быть, он сам оставался в душе мальчишкой... В общем, он встал и сказал:
— Ну ладно... Встретил я тебя, брат Митька, на свою голову.
Конечно, случилось это не сразу. Сначала Матвей довольно сурово спросил, откуда патроны, и Митьке пришлось рассказать про Цыпу. Про то, как Цыпа надумал уехать в Испанию, приготовил сухой паек, карту, оружие — кинжал из обломка пилы и самодельный пистолет (еще недоделанный). Цыпин-отец обнаружил запасы и устроил сыну “разговор”. После такого разговора Цыпа, который всегда очень неохотно давал кататься на своем велосипеде, отдал его ребятам на целую неделю. А сам лежал дома на животе и читал роман “Королева Марго”. Этот роман ему уступил на несколько дней Виталька Логинов. За два боевых револьверных патрона. Поскольку путешествие сорвалось, боезапас Цыпе был не нужен, и держать его дома он опасался.
Откуда у Цыпы взялись патроны, Митька не знал.
Он увидел их уже у Витальки. Именно на них Митька и поспорил, что попадет в баронессу, а в случае промаха обещал отдать Витальке свой лук.
— Раз попал, значит, они мои,—объяснил он Матвею. — Виталька сразу отдаст, у нас по-честному. Я сейчас сбегаю, это рядышком. Ладно, Матвей? Ну, Матвей.
Потом они шагали к оврагу, и Митьке все еще не верилось. Матвей вздыхал и ворчал, что патроны старые —наверно, еще с гражданской войны остались — и добром все это не кончится. Митька осторожно уверял, что все будет прекрасно.
В конце Садовой улицы на краю оврага паслась костлявая коза. Она взглянула на Митьку и Матвея, как Адель Францевна.
— Я тебе... —шепотом сказал Митька и погрозил козе кулаком с зажатыми патронами.
Закоулок, похожий на тир, Матвею не понравился :
— Близко от улицы. Какая-нибудь бабка придет за козой и напугается до смерти. Отвечай потом...
Наверно, Матвей все-таки побаивался начальства. Они пробирались все дальше, под укрытие зарослей и глинистых обрывов, пока Митька не взвыл, напоровшись на крапивную чащу. Матвей взял его в охапку и понес. Стебли шелестели вокруг брезентовых сапог.
Они выбрали тупичок у глухого откоса за ручьем.
Матвей приспособил среди глиняных комьев ржавую консервную банку. У Митьки от волнения почти останавливалось сердце, когда он смотрел, как Матвей открывает кобуру и достает наган. Матвей вынул из барабана два желтых блестящих патрона и вставил Митькины — потемневшие, с пятнышками зелени.
Потом они отошли на десять шагов. И Матвей сказал:
— Держи.
Митька взял в ладонь шероховатую рукоятку. Это было оружием. Не малокалиберка и, уж конечно, не лук. Тяжелый боевой наган, с каким воевали Чапаев, Щорс и Котовский. Он прочно лежал в руке, только мушка слегка прыгала.
— Оттяни курок, — сказал Матвей, и Митька с удовольствием оттянул.
И опять стал целиться. Банка казалась крошечной, а мушка никак не могла остановиться. Не то что у винтовки. Винтовочные мушки слушались Митьку беспрекословно, а эта...
Выстрел грянул неожиданно для Митьки: спуск был очень легкий. Наган прыгнул в руке. Уши словно пробками забило. Глиняный комок под банкой разлетелся в пыль, но сама банка не шелохнулась.
Митька растерянно взглянул на Матвея. Значит, все? Выстрел, промах — и больше ничего не будет? Но как же так? Почему промах? Ведь Митька привык всегда-всегда попадать в мишень!
Сквозь плотный звон в ушах Митька услышал голос Матвея:
— Старый патрон. Наверно, поэтому пуля вниз ушла.
Митька закусил губу. Надо было достойно перенести поражение. Он протянул наган Матвею:
— Твоя очередь. Стреляй.
И стал смотреть на банку. Сейчас она вовсе не казалась маленькой. Целая кастрюля. Как он мог промахнуться? С десяти шагов...
Матвей легонько хлопнул его по матросскому воротнику:
— Ладно уж, Митька. Пали еще раз. У меня все равно через неделю стрельбы.
Второй раз Митька попал. Банка подскочила, завертелась волчком. И Митька тоже чуть не завертелся и не завопил "ура". Но он сдержался и молча протянул револьвер Матвею...
В свой двор Митька вернулся только вечером. Потому что сначала они пошли к Матвею домой и чистили револьвер. После этого Митька проводил Матвея на пост — в сад "Спартак". В саду было малолюдно и спокойно. Они долго бродили по аллеям и говорили о важных вещах: об оружии, о боях на Северном фронте в Испании, об учителях, которых знали, о Марке Твене и фильме "Дети капитана Гранта".
А потом пришел Митька опять в овраг. Шипя и охая от крапивных ожогов, он пробрался сквозь заросли на прежнее место. Поднял банку. В ней, с краю, чернела пробоина.
Митька поставил банку среди глиняных комков.
Отошел на десять шагов.
Поднял согнутую в локте руку, будто с наганом. Прищурил левый глаз и отчетливо сказал:
— Т-тах!
Он переживал все заново: надежную тяжесть боевого оружия, грохот и толчок выстрела и пронзительную радость меткого попадания.
— Т-тах!.. Т-тах!..
Выбравшись на улицу, Митька зашагал домой, и радость не оставляла его. Он шел вприпрыжку, подбрасывал на ладони две пустых, звонких, порохом пахнувших гильзы и думал, как еще от калитки крикнет: "Ребята! Знаете что?.."
Он и крикнул.
Но веселье Митькино разбилось о хмурые взгляды ребят.
Вся компания сидела на крыльце двухэтажного дома и сердито молчала. Только Вовка Шадрин коротко объяснил:
— Жада сено привез.
И тогда Митька увидел "шатер". Он стоял под наружной чердачной лестницей — большой кособокий ящик из ободранной фанеры. Голый какой-то, маленький и совсем непохожий на штаб грозного стрелкового отряда. Дверца косо висела на одной петле.
Митька легонько хлопнул по стенке шатра, и ящик тихо загудел. Словно жаловался.
— Жада выкинул? — спросил Митька.
— Не мы, конечно, — сказал Павлик.
— Хотел сперва к себе утащить, — объяснил Вовка Шадрин. — Чтоб курятник сделать. Мы как вцепились...
— Молчи уж. "Вцепились!" — хмыкнула Валентина. — Хорошо, что Серёгин отец мимо шел. Он Жаде сказал... Тот чуть не упал.
— Мы бы все равно не отдали, — угрюмо сказал Цыпа.
— Ну и зря. Зря, что не отдали, — пожалел Митька.
— Рехнулся? — спросил Сергей.
— Ни капельки. Просто ему еще хуже было бы. Сам бы обратно тащил, на своем горбу. Под конвоем. Потому что я бы милиционера попросил помочь, у меня знакомый есть. Сегодня познакомились на улице. Знаете какой человек! Два раза дал из нагана стрельнуть.
Все молчали, потому что стало неловко: такое вранье даже в детском саду считалось неумелым.
Митька небрежно сказал:
— Не верите? Глядите. Узнаете?
Он протянул Витальке и Цыпе две гильзы.
Виталька и Цыпа одинаково приоткрыли рты. Гильзы были те самые: одна с косой царапиной, другая с круглым зеленым пятнышком. От гильз пахло порохом, а в капсюлях виднелись ямки.
— Чо такое? Чо такое? — забеспокоился Вовка Шадрин и сунул курчавую голову между Виталькой и Цыпой.
Митька усмехнулся, захлопнул ладонь и полез по чердачной лестнице, чтобы устроиться там на высоте, на удобной широкой ступеньке.
Отряд молча двинулся за ним.
— А ну рассказывай, — велел Виталька.
И Митька стал рассказывать. Про тумбу, про овраг, про выстрелы. Про то, что Матвей обещал зайти в гости, и, может быть, он даже покажет ребятам наган...
Пока он говорил, пришли сумерки. Василиса Тимофеевна, косясь на мальчишек, загнала в сарай кур и драного Петю. Мать крикнула из окна Павлика Шагренева, и он крикнул в ответ:
— Не пойду!
И никто не пошел бы. Им хорошо было вместе. Им просто позарез надо было сейчас быть вместе.
От земли теплыми слоями поднимался нагретый за день воздух. Длинное пунцовое облако, похожее на громадное перо, горело над забором. Вдалеке дробно, как пулеметы, стучали на рельсовых стыках составы.
— Алёха, мой брат двоюродный, сегодня на планере летал, — сказал Серёга. — Вот бы полетать, ага?
Все промолчали, потому что и так было ясно, что "вот бы полетать".
В сарае тихо замычала Жадина корова.
— Мается, бедная, — сказала Валька. — Зарезал Жада её теленочка.
— Он за деньги хоть кого зарежет, — сказал Вовка и плюнул. — Сквалыга! Даже ящик хотел забрать, не мог удержаться от жадности.
— Откуда такие люди берутся? — удивленно спросил Павлик. — Правда, ребята, даже непонятно.
— Потому что буржуйская натура, — отрезал Цыпа.
И словно в ответ, на Жадиной веранде обрадовапно взревел патефон:
Я — кукарача!
Я — кукарача!
Вовка обеспокоенно завозился. Он сидел выше всех, а сейчас еще поднялся на ноги. И смотрел через забор во двор Василия Терентьевича.
— Не дали тогда мне расстрелять эту бандуру, — с упреком произнес он.
— Сядь, — велел Митька. — Ты мне ногой по затылку стукнул.
Павлик Шагренев задумчиво сказал:
— Если бы достать такой репродуктор, как на стадионе... Мы бы с папой все остальное сделали, чтобы пластинки играть. Жала завел бы свою "кукарачу", а мы бы свою хорошую песню. Жадин патефон и не услыхал бы никто.
— Он охрип бы и лопнул от натуги вместе с хозяином, — заметил Митька.
— Зачем репродуктор? — сказала Валька. — Вон у Вовки голос громче всякого радио. Ты, Вовка, запел бы что-нибудь. Это лучше всякой пули. Никакой патефон тебя не переорет.
— А что! Я могу! — неожиданно сказал Вовка и крикнул: — "А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!"
Голос был в самом деле отчаянно громкий. Ясный и отчетливый. Даже в ушах зазвенело. Но, кроме голоса, был у Вовки еще хороший слух. И может быть, сам того не желая, Вовка с протестующего крика перешел на мелодию:
...Веселый ветер,
Веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете...
Сейчас эта песня старая и привычная. А тогда была она совсем новой. Она прилетела к ребятам с экранов, из нового фильма, где их ровесник Роберт Грант неустрашимо рвался на помощь отцу-капитану. Были в песне синие ветры, зов морей и яростная уверенность, что "кто ищет, тот всегда найдет".
Не прерывая песни. Вовка вскочил и начал подниматься по лестнице. Так же, как поднимался по вантам к верхушке мачты Роберт Грант. И ребята ринулись за ним.
Они любили хорошие песни, только раньше как-то стеснялись петь вместе. Но сейчас в песне была их борьба, их протест и гордость. И они подхватили слова о веселом ветре, разнесли их с высоты на весь квартал— звонкие слова о смелости и мальчишечьей правоте.
Жестяная глотка патефона заскрипела и умолкла. Жадин голос на веранде нерешительно сказал:
— Хулиганство...
Это случилось в промежутке между куплетами, и ребята услышали. Они засмеялись. Безбоязненно и торжествующе, потому что слишком явным было Жадина бессилие. А потом они закончили песню, и Вовка тут же завел новую:
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц!
И они подхватили опять, удивляясь, как здорово, как слаженно звучит их неожиданный хор.
Митькин отец вышел на крыльцо и слушал, подняв голову.
— Идите к нам, Петр Михайлович, песни петь! — крикнула Валька.
— Голос теперь не тот, Валя, — сказал он. — А то бы я спел, честное слово. Вот Алеша пусть идет.
Лешка, деловито сопя, стал карабкаться к ребятам.
Патефон порывался выплюнуть лихой фокстрот, но умолк, не доиграв. А ребята пели:
Кра-сно-флотцы!
Недаром песня льется!
Недаром в ней поется,
Как мы на море сильны!
А потом пришло время для песни, которая была главной. Главной — в ту пору.
Ее пели по-русски и по-итальянски. По-испански и по-немецки, у нее было много переводов, а кто не знал слов, находил их тут же.
И, быть может, перевирая незнакомые слова, но зато со звонкой силой выводил Вовка в высоте:
Аванти, пополо, а ля рискосса!
Бандьера росса,
Бандьера росса!
И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:
Вперед, товарищи! Гори над нами
Победы знамя,
Свободы знамя!
Потом Митька вспомнил немецкий припев:
Ди ротэ фанэ,
Ди ротэ фанэ...
И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:
Ты, знамя алое,
Красней зари,
Ты, знамя красное,
Гори, гори...
Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными июньскими звездами, веселые, абсолютно бесстрашные, готовые лететь навстречу всем пулям и штыкам, навстречу всем врагам. Вместе с песней, яростной, как горячий ветер.
Они не знали, что будут еще годы, не очень спокойные, тревожные, но не опаленные еще самой большой грозой.
Еще восторженно маршировал по гамбургским мостовым Пауль фон Шифенберг, будущий командир дивизии СС, не ведая, что зимой сорок четвертого года пуля снайпера Вершинина просверлит ему переносицу. Еще не была сделана противотанковая граната, которую в белорусском лесу швырнет себе под ноги окруженный немцами партизанский разведчик Шадрин. Еще не построен был бомбардировщик, на котором погибнет стрелок-радист Шагренев. Никто не знал, что будет такой орден Отечественной войны, с которым вернется домой танкист Цыпин, а морской пехотинец Логинов не вернется, орденом его наградят посмертно. И, наверно, росла еще где-нибудь в Сибири та береза, из которой сделают приклад для снайперской винтовки Сергея Иванова. Их, эти приклады, будут делать на комбинате, куда пойдет работать Валька...
А сейчас они пели.
И в тысячах других дворов тоже пели, гоняли мяч, клеили воздушных змеев и стреляли из луков тысячи мальчишек, которых, видимо, не принимал в расчет и о которых разбил свою стальную мощь фюрер третьей империи рейхсканцлер Адольф Гитлер.
Они пели. Вечер был теплый, и песня славная, и друзья надежные.
Давайте простимся с ними сейчас, в этот хороший вечер. Впереди у них еще четыре лета — солнечных и почти мирных.
<< Предыдущая глава
|
Следующая глава >>
