Дилетант широкого профиля
Мы ждали автобуса долго. А когда он подкатил наконец и приглашающе зашипел дверьми, оказалось, что Арунас не может встать со скамьи.
Он сидел, привалившись к спинке из поломанных реек. На лбу его были капельки, а лицо сделалось острым и почти белым.
— Что с тобой? — Ивка оттолкнул сумку и вскочил.
Арунас сказал обыкновенным голосом, но не открывая глаз:
— Это сейчас пройдет. У меня так бывает иногда — будто мешком по голове. А минут через пять отпускает... Вы езжайте, а я посижу.
Я начал беспорядочно думать: что тут можно сделать? А Ивка сказал самое простое:
— Мы посидим с тобой, а потом проводим до дома.
— Не надо. Я сам...
— Мы проводим, — сказал Ивка.
Кроме нас, пассажиров на остановке не было. Пожилой водитель добродушно спросил из кабины:
— Эй, молодежь, вы едете? Следующая машина будет через час, не раньше.
Ивка разъяснил ясно и отчетливо — так, как он умел:
— Видите, у мальчика закружилась голова. Подождите немного, пожалуйста.
— У мальчика голова, а у меня график... Посадите его к окошку. Голову обдует, и все пройдет...
Арунас рывком встал. Качнулся, но сказал решительно:
— Да, поехали.
Мы устроились на переднем сиденье. Арунас высунул голову наружу. Автобус покатил... Минуты через две Арунас откинулся на спинку.
— Плохо, да? — испуганно сказал я.
— Нет, ничего уже. Я ведь говорил — пройдет... — И правда, прежней бледности не было. Водитель беспокойно поглядывал на нас в переднее зеркало, но скоро на остановках набралось немало пассажиров, загородили кабину. Арунас держался. Даже улыбался иногда: не тревожьтесь, мол.
Мы сошли на Пушкинской.
— Ладно, я пойду, — сказал Арунас. — Тут недалеко.
— А как голова-то? — проявил я напоследок беспокойство. — Нормально? — Мне хотелось поскорее домой.
— Все в порядке.
Я поверил. Ивка оказался внимательнее.
— Нет, не все в порядке... Мы же обещали проводить тебя до дома.
Арунас не спорил. Может, просто не хотел расставаться.
И мы пошли шеренгой — Арунас посередине.
Жил он в двух кварталах от остановки на улице Крылова. Мы прошли в арку обшарпанного трехэтажного дома, оказались в обширном дворе — заросшем сорняками и захламленном. В глубине двора стоял одноэтажный кирпичный дом — длинный, с несколькими крылечками.
Мы остановились у крайнего крыльца. На обитой ободранным дерматином двери висел жестяной почтовый ящик. Голубой с белой надписью: “Г.М.Тутарский”.
Арунас поднялся на крыльцо, нажал на кнопку. Дверь открылась почти сразу. Хозяин встал на пороге.
Он был высокий, худой и сутулый. С редкими седыми волосами, гладко зачесанными на пробор. С выбритым лицом, длинным носом и в очках с толстыми стеклами. Ну, типичный старый часовщик, этакий мастер своего дела.
— А, наконец-то... Здравствуйте, молодые люди.
Я буркнул “здрасте”. Ивка сказал ясным своим голосом:
— Здравствуйте. У Арунаса закружилась голова, и мы решили проводить его.
— Весьма благодарен... А ты, значит, опять? Вот свалишься где-нибудь... Заходите, будьте любезны.
— Да нет, нам домой пора, — быстро сказал я.
— Ну, на минутку. Расскажите хотя бы в двух словах, как и что. Сделайте одолжение, голубчики... — Он как-то неуловимо потерял строгость, будто под его мешковатым пиджаком ослабли натянутые жилы.
— Идем, а? — шепотом сказал Арунас. Мы с Ивкой переглянулись и вошли.
Вошли в разноголосое тиканье. Часы были повсюду: на стенах, на столе, в застекленном шкафу и на подоконнике. Всякие. Круглые, квадратные, маленькие, большие, с бронзовыми фигурками, с тяжелыми гирями и маятниками, в резных старинных шкафчиках на узорчатых подставках. Я завертел головой.
— Деда Гена, это... Саша, а это Ивка. Полное имя Иван, только Ваней его никогда не зовут... — Арунас, видать, вспомнил про обязанности хозяина.
— Да-да. Я рад, что у тебя появились наконец достойные знакомые... А я Геннадий Маркович.
“Г.М.Тутарский”, — вспомнил я почтовый ящик.
— Садитесь, друзья мои...
“Да нет же, нам пора”, — хотел сказать я, но Ивка присел на край узкого клеенчатого дивана.
— Садитесь, садитесь... — Геннадий Маркович шагнул в сторону, и за ним оказалось еще одни часы — в простенке между шкафом и дверью в другую комнату.
Ивка быстро тронул меня за руку:
— Саша, смотри. Как у вас...
Но они были не как у нас. Они были просто н а ш и .
Мне сразу стало спокойнее. Я перестал стесняться. Словно зашел к незнакомым людям и неожиданно увидел друга. Ну, конечно, теперь у часов другой хозяин, а все-таки хорошая встреча!
— Геннадий Маркович, скажите, пожалуйста! Вы купили эти часы в комиссионном магазине?
Он не удивился вопросу. И будто обрадовался:
— Ну, что ты, милый мой! Откуда у меня деньги на такие покупки! Я выменял их у одного любителя антиквариата. На другие часы. Были у меня бронзовые, настольные, в стиле рококо, восемнадцатый век. С амурами и завитушками. Я их очень ценил, но всегда хотелось иметь вот такие, большие. Чтобы они стали стержнем моей коллекции...
— А почему они не идут? — сказал я осторожно.
— Ума не приложу! Целый месяц шли исправнейшим образом, а неделю назад встали и ни в какую... Я перебрал весь механизм, проверил каждый зубчик на всех шестеренках. Увы! Качну маятник, они потикают полминуты и опять стоп... Признаться, за последние годы для меня это самое большое разочарование. И можно сказать, удар по престижу. Я все-таки мастер с немалым стажем, а тут оказался бессилен...
— Можно, я возьму стул?
— Что? Да, разумеется... А собственно, с какой целью?
— Сейчас... — Я поставил скрипучий гнутый стул к часам. Открыл верхнюю стеклянную дверцу. Сунул пальцы за механизм. Вот он, винтик...
Я подержал палец на плоской головке. Скакнул на пол. Стул в сторону, нижнюю дверцу на себя, качнем маятник, вот так. Тик-так...
— Если не остановятся через минуту, будут тикать исправно несколько дней...
— Да? Ничего не понимаю. Что ты там сделал?
Я не стал хитрить и важничать.
— Там есть один винтик. На задней стенке коробки с механизмом. Если его слегка надавить, механизм... он как бы просыпается. Не знаю, почему, но так всегда...
— Постой, постой. Ты хочешь сказать, что имеешь какое-то отношение к этим часам?
— Еще бы! Они стояли в нашем доме сто лет!.. Потом понадобились деньги на телефон, и бабушка решилась. Оторвала от сердца...
— Вот оно что... Какие хитросплетения и встречи...
Ивка и Арунас молча слушали нашу беседу. Они были как зрители, которые смотрят интересное кино.
— Ты мне покажешь, где этот винтик? Хотелось бы понять, какая у него функция.
— Понять это, по-моему, нельзя. Этот секрет знает, наверно, только Квасилий...
— Кто-кто?
— Квасилий. Бабушка говорит, что с нами живет такое существо, вроде домового. Это оно иногда останавливает часы, чтобы побаловаться... Наверно, Квасилий соскучился по часам, отыскал их у вас и решил дать им отдохнуть. По привычке...
Я увидел, как у Ивки и Арунаса одинаково приоткрылись рты. А Геннадий Маркович смотрел на меня понимающе. Словно все принимал всерьез.
— Ну да, ну да... А не откроет ли почтенный Квасилий свой секрет мне?
— По-моему, не откроет. Он и мне его не открывал. Я сам научился давить на винтик так, как надо. А больше это не получается ни у кого... Если хотите, я могу иногда приходить и запускать часы.
— Гм... Боюсь, что в самом деле придется просить тебя о такой услуге... По крайней мере, пока мы не договоримся с Квасилием... Смотри-ка, идут.
Часы вплетали свое увесистое тиканье в стрекотанье и щелканье других механизмов.
Геннадий Маркович встряхнулся.
— Я сейчас приготовлю вам яичницу.
— Ой, нет, спасибо! Нам пора, — спохватился наконец Ивка.
— Приготовь, приготовь, — сказал Арунас. — У нас сегодня за весь день было пять капустных пирожков на троих.
Ивка вопросительно посмотрел на меня. А мне уже не хотелось уходить. “Подождем”, — сказал я взглядом.
Геннадий Маркович скрылся за дверью. Арунас забрался с ногами в большущее кресло, такое же клеенчатое, как диван. Такое же старое — с трещинами и дырками в обшивке. Виновато улыбнулся и лег щекой на подлокотник.
За дверью потрескивало. Наверно, там была кухня с плитой.
Геннадий Маркович появился опять. Он был подпоясан широким полотенцем.
— Сейчас, сейчас, друзья мои, все будет готово...
Ивка вдруг сказал:
— У вас здесь будто в коробке со стрекозами. Будто крылья и лапки скребут во всех углах.
— Да?.. Да. Ты прав. Но я этого уже не замечаю, привык. Для меня здесь — тишина. Видите ли, тишина может слагаться из разных звуков, как свет слагается из разноцветных лучей спектра. Здешние звуки — это, так сказать, отдельные лучи времени. А время само про себе совершенно бесшумно. Про это есть примечательные стихи:
И поступь и голос у времени тише
Всех шорохов, всех голосов.
Шумят и работают тайно, как мыши,
Колесики наших часов...
— Это Маршак, — сказал я. — У него много стихов про время.
— Совершенно верно!.. Удивительно, что ты знаешь такие стихи. Я был уверен, что детям Маршак известен лишь своими сказками.
— А я нетипичное дитя, я бабушкин внук. Она всю жизнь моя главная воспитательница. А у нее две главные книги — Евангелие и “Лирика” Маршака. Она мне маленькому читала по вечерам... Я из этих стихов многое до сих пор помню.
— Похвально... А из Евангелия?
— Ну... Нагорную проповедь. А еще то, что в начале было Слово и все на свете началось с него...
— Не так уж мало, — вежливо вздохнул Геннадий Маркович. Видимо, считал, что мало.
— А те стихи продолжаются так:
Лукавое время играет в минутки,
Не требуя крупных монет...
— Да-да!
Глядишь — на счету его круглые сутки,
И месяц, и семьдесят лет...
Это, Саша, про меня. Семьдесят лет стукнуло в прошлом году... А вроде бы все пролетело за сутки. И детские годы вспоминаются так, словно были вчера. Даже ярче, чем война... Вы представляете, друзья, до сих пор чувствую кожей, как прилипают к мокрому животу песок и галька, когда накупаешься до дрожи и с размаху пузом на горячий от солнца берег... О! Яичница! — Он кинулся за дверь.
Скоро Геннадий Маркович вернулся. В одной руке он держал за длинную рукоять сковороду, в другой полотенце. И махал им над головой. Потому что от сковородки тянуло чадом.
— Слегка подгорела, когда мы увлеклись лирикой. Ну, не беда. Нэлик, душа моя, принеси-ка вилки и хлеб... О, да ты уже!
“Уже” — это не значит, что Арунас принес вилки и хлеб. Он спал. Он раскинулся в кресле, будто тряпичная кукла. Глаза были прикрыты лишь наполовину. Мне даже не по себе стало: будто неживой. Но слегка шевелились губы.
— Не надо его трогать, — шепотом сказал Геннадий Маркович. — Это с ним случается. Устанет и валится как подкошенный... Я приготовлю ему потом, отдельно. А это съедим сейчас. Давайте прямо со сковороды.
Мы принялись жевать глазунью. Ничего, что пережаренная и с дымом. Проголодались.
— Он вам поведал свою историю?
Ивка кивнул с набитым ртом. Я тоже.
— Ума не приложу, как с ним быть... — Геннадий Маркович оглянулся на Арунаса опять. — Вы видите, какой он? Господи... Его лечить надо, а кто его возьмет в больницу без документов? Он все время боится, что его заберут в детприемник...
Ивка отложил вилку.
— Моя мама работает медсестрой. У нее есть хорошая подруга, она детский врач. Хотите, я попрошу маму договориться?
— Да? Это было бы чудесно!.. А то ведь полная, так сказать, беспросветность...
— Только она сейчас в отпуске. Но через две недели, я думаю, все получится.
— Ох, я боюсь даже надеяться.
— Не бойтесь, мама постарается. Она ведь... ну, она понимает...— Ивка сказал это и будто засмущался. И заторопился: — Ой, мне к шести часам обязательно надо домой. Я Соне обещал, она одна там...
— Да, Геннадий Маркович, нам пора... — Я решительно встал и посмотрел на часы: “Не скучайте тут...”
— Но вы ведь не исчезнете навсегда, голубчики? А?
— Нет, мы же пообещали, — сказал Ивка.
По дороге к трамваю я спросил:
— Ивка! Ну и что же, что твоя мама в отпуске! Может быть, она сможет договориться с тем врачом не откладывая?
— Дело не в маме. Та врач, Полина Евгеньевна, в отпуске. И уехала к дочери в Тобольск. В том-то и дело. Иначе бы я перебрался к ней. Мы ведь хорошие знакомые...
— Как перебрался? Зачем?
— Ну, пока мама и Соня ездят...
— А ты разве не едешь с ними?
— Я не еду. Втроем это слишком дорого. Решили, что пусть Соня. Они с мамой заедут в Нижний Новгород, к Галине Антоновне. Ну, к Жениной маме. У Галины Антоновны дочка такая же, как Соня. Женина сестра. Они с Соней, наверно, подружатся...
— А ты как? Будешь тут один?
— Соседка сказала: “Буду за ним присматривать”. Это за мной...
— Значит, ты не едешь. Это хорошо...
Ивка глянул удивленно и грустно. Он не считал, что это хорошо.
— Ивка...
— Что?
— Нет, ничего. Потом... Мы скоро увидимся, я к тебе приеду.
— Правда?
— Теперь это самая настоящая правда!.. Может быть, даже завтра... Смотри, твой трамвай!
Я помахал вслед трамваю, на котором уехал Ивка, и... зашагал обратно. К дому Геннадия Марковича. Скажу ему, что забеспокоился: не остановились ли часы? Хотя не в часах было дело. Вернее, не только в часах. Мне показалось, что я ушел, не доделав какое-то дело. Не сказал что-то важное. Словно там от меня чего-то ждали, а я обманул, сбежал поскорее. Ну, это было смутное ощущение. А еще была тревога. Я помнил, как беспомощно лежал в кресле Арунас. Совсем как неживой. А вдруг... и правда неживой?
Теперь я уже не мог себе сказать: “Что тебе этот Арунас? Таких тысячи...”
Я позвонил, и Геннадий Маркович открыл сразу.
— Входи. Я почему-то так и думал, что ты вернешься.
Я хотел сказать, что тревожусь о часах. Но тут же мелькнуло: зачем врать без нужды? По крайней мере, если не спрашивают...
Арунас по-прежнему спал в кресле, но теперь он свернулся калачиком. Уместился весь между высокими подлокотниками, как в люльке. Прореха на колене разъехалась в круглую дыру, нитки полопались. Мы молчали и смотрели на него от дверей.
Потом Геннадий Маркович вполголоса сказал:
— Он часто засыпает вот так. И бывает, что остается здесь на ночь. Если я пытаюсь перенести его в постель, сердится. Или плачет сквозь сон.
Он помолчал и добавил сокрушенно:
— Совершенно неприкаянное существо. И оборвыш...
— Ему больше нечего надеть, да? — прошептал я.
— Курточка еще есть, осенняя, не по сезону. И тоже вся... как со склада утильсырья... Не раз говорил ему: “Пойдем, купим что-нибудь...” А он... то ли стесняется, то ли боится...
— Чего боится-то? — пробормотал я с неловкостью, будто речь шла обо мне.
— Возможно, того, что меня спросят: откуда с вами такой беспризорник? Заинтересуются, начнут выяснять и заберут в приемник... А делать такие покупки один, без него, я не решаюсь, нет такого опыта. Без примерки, наверно, нельзя... И, по правде говоря, мне как-то неловко, будто я самозванец: пришел за одеждой для незаконного внука. У меня ведь никогда не было детей...
Пока он это говорил, я спешно прикидывал: вся одежда, что есть у меня, Арунасу велика. А то, что носил раньше, сгорело в прошлом году. Может, Ивка выручит? У него с гардеробом, конечно, не богато, второе лето все в тех же пестрых штанах и рубашонке, но что-нибудь, наверно, найдется. Можно спросить и Вячика. Он выше Арунаса, но тощий, по ширине как раз...
А Геннадий Маркович продолжал горестно рассуждать о трудностях:
— Иногда загоню его в ванну и, пока плещется, постираю всего его... обмундирование. Но оно буквально расползается в руках. Правда, он чинит. Сам... Я от отчаяния вздумал уже было заняться портновским ремеслом. Вообще-то я многое умею делать своими руками. Так сказать, дилетант широкого профиля... Ты знаешь, голубчик, что такое дилетант?
— Ну... это кто многое умеют понемногу. Да. И не обязательно понемногу. Иногда и вполне на уровне. Я, например, могу профессионально починить водопроводный кран, когда-то бойко музицировал на фортепьяно, умею плести корзины и плотничать. А однажды на пари взялся написать портрет знакомого, хотя до той поры не имел дела с масляными красками. И написал! И сведущие люди говорили: “Совсем недурно. Весьма своеобразная манера”...
— Вы насчет портновского мастерства... — напомнил я.
— Да-да!.. У меня были приличные парусиновые брюки, я ходил в них после войны. Широкие, по моде сороковых годов. Я подумал, что их вполне хватит на летний костюм для мальчика. На такой, в каком я и мои приятели бегали по славному городу Киеву, ныне ставшему заграницей. Во времена безоблачного пионерского детства... Оно, кстати, действительно было довольно безоблачным. По крайней мере, для тех, у кого не успели посадить отцов. У меня не успели. Может быть, потому, что он был инвалид еще с гражданской войны. Он погиб потом, во время оккупации, и мама тоже... А мне повезло, я в июне сорок первого гостил в Москве у дядюшки. Потом — училище, лейтенантские погоны... Ох, извини, пожалуйста! Увлекся своей биографией. Есть у меня грех: начинаю об одном и съезжаю на другие рельсы.
— Вы говорили про костюм для Арунаса...
— Увы! Увы, увы... Зря изрезал парусиновую реликвию. Портновское искусство для меня оказалось труднее живописи. Я самонадеянно полагал, что имею кое-какой швейный опыт, потому что в пятидесятых годах в районном Доме пионеров руководил судомодельным кружком, где кроил и шил паруса... Кстати, это был мой единственный опыт общения с детьми. Вскоре я женился и перешел работать в типографию...
— А с ним вы как познакомились? — Я кивнул на Арунаса (тот дышал, как свернувшийся клубком котенок).
— А он не рассказывал?!
— Он сказал только: “Приютился у незнакомого деда...”
— Да... История, достойная пера Диккенса. Ты читал Диккенса?
— “Оливер Твист”. А еще бабушка рассказывала про мистера Пикквика. И про Квентина Дорварда...
— Что-о?
— Ой!.. Про Дэвида Копперфильда. Это у нее тоже любимая книга. Почти как Маршак...
— Диккенс великий писатель, хотя нынче многие считают его книги излишне длинными и сентиментальным...
— А как вы с Арунасом-то встретились?
— Ах, да!.. В начале мая. Стоял я в очереди за молоком. По утрам на угол Красноярской улицы привозят бочку с молокозавода... Очередь была изрядная, стоял я терпеливо, как подобает пенсионеру моих лет. В левой руке бидон... а за правую вдруг кто-то берет меня маленькими очень горячими пальцами. Смотрю — рядом этакий... Оливер Твист. Тянет меня в сторону. Молча... Что ему надо — непонятно. Я говорю:
“Дружок, денег у меня только на молоко. Честное благородное слово...”
Он тянет. Я опять:
“А если ты насчет сигарет, то я некурящий...”
В это время мы оказались уже в стороне от очереди. Он поднимает глаза и спрашивает:
“Вы меня не узнали, да?”
“Прости, голубчик, но...”
“Помните, на пункте под Гудермесом?! В декабре...”
“Помилуй, друг мой! Какой Гудермес? В декабре я безвыездно был в этом городе. Как и все последние десять лет...”
Он смотрит на меня, и глаза делаются мокрые.
“Извините, — говорит, — я думал, вы просто бородку сбрили и очки надели другие...” И еще говорит: “У вас руки в точности как у него. Я руки больше всего запомнил... Вы музыкант?”
Странно было слышать это интеллигентное “извините” от такого вот явно уличного обитателя.
“Нет, — говорю, — я бывший часовой мастер, а ныне пенсионер...”
И тут подходит моя очередь. А он все еще будто чего-то ждет.
“Подожди, я куплю молока, потом побеседуем, если хочешь...”
И он дождался. Стоит, ковыряет башмаком траву и спрашивает:
“А вы можете дать мне чуть-чуть молока? Вот сюда...” — и делает вот так, лодочкой, ладошки. А они у него немытые, наверно, неделю.
“Знаешь что, пей лучше из бидона...”
“Правда?.. Вы не бойтесь, я не заразный... А сколько можно пить?”
“Сколько влезет. Здесь три литра”.
Влезла в него половина бидона, не меньше. Сказал спасибо и опять стоит, поглядывает исподлобья. И мне взять вот так и уйти от него как-то неловко.
“Знаешь, голубчик, одним молоком сыт не будешь. Если хочешь, пойдем ко мне. Картошку пожарим...”
Он и пошел. А когда оказался здесь, заоглядывался. Тут меня взял, по правде говоря, запоздалый страх: а вдруг он стащит что-нибудь и сбежит? Не по злобе, а просто по образу своей жизни. Ведь явный же беспризорник. И представь себе, он мои мысли угадал:
“Не бойтесь, — говорит, — я у вас ничего не украду. Я у тех, кто меня кормит, никогда ничего не утаскивал...”
Поел он жареную картошку, но немного. И вдруг:
“Спасибо, я больше не могу...”
“Наелся?”
“Нет, глотать больно...” — И глаза у него слишком блестящие. Я потрогал лоб — батюшки мои! Наверно, под сорок...
“Ложись, — говорю, — на диван”. И мокрое полотенце ему на голову. А сам думаю: “Ладно, если ангина, а если дифтерит? Об этой заразе только и говорят в разных медицинских передачах... Врача вызывать? А что я скажу в поликлинике? Я даже не знаю, где она, детская-то...”
— И медицинский полис потребовали бы.
— Возможно... А он опять про мои мысли догадался:
“Только не надо врача. Меня в детский приемник заберут... У меня быстро все пройдет, вы не бойтесь...”
Ну и правда, жар быстро прошел у него. Только вялый он сделался, взмок и еле языком вяжет:
“Вы не бойтесь, я полежу немного и пойду”.
“Куда же ты пойдешь?”
Молчит.
Я говорю:
“Рассказывай, кто ты и откуда”.
Вот тогда он слабым голосом и выложил мне свое жизнеописание... А потом предупреждает тихо, но решительно:
“Только не отдавайте меня в милицию. Опять затаскают по приемникам. Я через это уже прошел...”
“Ну а где жить-то будешь?”
Вот тут-то он и сказал:
“А можно у вас? Хоть немного. Я вам помогать буду...”
Я, наверно, проявил слабость характера. Но сказать “уходи”... Понимаешь, Саша, язык у меня не повернулся...
Мы уже не стояли у дверей, а сидели на диване напротив часов. Они качали медный маятник. Все, мол, понятно, мы на своем веку и не такое видали.
Геннадий Маркович правду сказал: не было у него большого опыта, как общаться с детьми. Те, кто думают, будто умеют это, разговаривают с мальчишками... ну, как с мальчишками. А Геннадий Маркович говорил со мной, будто со взрослым соседом, который зашел его проведать. Делился заботами. Я не удивился бы, если бы он вдруг сказал мне “вы”.
Нет, на “вы” он не обращался, но разговаривал всерьез. И с горечью.
— С тех пор я живу в страхе. Он то валится с очередной хворью, то исчезает до позднего вечера и я не могу найти себе места... Однажды приходит с огромным синяком. Говорит, что продавал газеты и его побили другие мальчишки. Конкуренты, так сказать.
“Зачем ты, — говорю, — полез в это дело? Тоже мне коммерсант”.
А он:
“Заработать хотел. Вы и так вон сколько на меня тратите...”
Господи, да какие тут траты! Разве в этом дело? Я просто не знаю, как быть. Придет осень, ему надо в школу, а у него же никаких документов! И кто я ему? Не родня, не опекун. Мне скажут: какое вы имеете право держать у себя чужого ребенка? И ребенок — опять в бега. А я... во-первых, как-никак отвечаю теперь за него. Да и привязался уже, надо сказать. Вроде как родная душа появилась на старости лет... Но что я могу? Его надо учить, надо лечить...
Я сидел — без вины виноватый. Чем я мог помочь? Привести домой юного беженца и сказать: “Можно он будет жить у нас?” Представляю круглые от ужаса мамины глаза: “Для начала он перезаразит нас чем только возможно! А потом унесет из квартиры последнее!” А отец? Пожмет плечами: “Мы не можем облагодетельствовать всех несчастных. Это дело государства”. Даже бабушка и та, скорее всего, жалобно охнет: “Алик! Мы же и без того еле сводим концы с концами...”
Я нерешительно сказал:
— Ну, насчет “лечить” Ивка ведь обещал...
— Ты думаешь, этот мальчик говорил всерьез?
— Да. Ивка такой. Он зря не говорит... Может быть, мама его сумеет выхлопотать Арунасу медицинский полис. Это ведь уже будет документ. По нему можно, наверно, выписать и другие. Вы можете сказать всякому начальству, что Арунас ваш родственник и никого у него больше нет, потому что беженец...
— Сказать-то я могу... Я много чего могу. Кроме одного... Мне семьдесят второй год. В этом возрасте люди идут по жизни, как по минному полю. Сегодня есть человек, а завтра...
— Ну, зачем вы так! Прямо как моя бабушка... Иногда люди и до ста лет живут!
— Я, Саша, часовой мастер. Я умею слушать механизмы. Бывает, что часы останавливаются из-за отдельной поломки. А бывает, что у механизма общая усталость. Он состарился целиком. Заводишь его, а он через минуту останавливается. Толкнешь, он тикнет два раза, и опять тишина... Вот и я теперь такой же. Мой маятник ходит туда-сюда по инерции. Но в любой момент может случиться такое, когда ремонт уже бесполезен. И тогда что?.. Я могу завещать ребенку убогое это жилье, остатки коллекции, но куда он денется один? Кому они сейчас нужные такие? В этом обалдевшем от зла и равнодушия мире...
“В Озме...”
Я по-прежнему не знал, что сказать (а свернувшийся калачиком Арунас все так же бесшумно спал в кресле).
Геннадий Маркович с трудом поднялся с дивана.
— Саша... ну, ты, значит, еще зайдешь к нам, да? И твой брат...
— Брат?
— А разве Ивка не братишка твой? Вы так похожи... Не внешностью, а... внутренне, так сказать. Извини, если ошибся...
— Да нет, все правильно, — неожиданно сказал я. — Конечно, мы придем, Ивка же обещал. И я... Надо ведь и часы будет проверять... Если они остановятся, вы не думайте, что это плохая примета. Это значит, опять к вам пробрался Квасилий. Ему триста лет, а характер как у маленького...
И я заспешил домой.
Дома была паника.
— Где ты был?! Отвечай: г д е т е б я н о с и л о ? — Это мама.
— Оставьте женские эмоции. Вот он, жив и благополучен, и со спокойной совестью... — Это папа. Сдержанно, однако с облегчением в душе (я же вижу).
А бабушка:
— Тебе не стыдно? Сказал, что пойдешь к Вячику, не показал у него носа и пропал до вечера!
— Ба-а... Мы с Ивкой ездили на кладбище.
— Что?.. Ну, допустим... Ну, я понимаю... А разве нельзя было позвонить откуда-нибудь из автомата?
— У меня же ни жетона, ни денег...
Отец сказал, что за такое время можно было съездить не только на городское кладбище, но даже на Новодевичье в матушке-столице. И пошел из кухни.
— Ба-а! Ивкина мама и Соня послезавтра уезжают к Мите, а потом еще в Нижний. А на Ивку не хватило денег, его оставляют почти одного. Ну, с соседкой. Пусть он лучше поживет у нас, а? — Это было главное, что я хотел сказать.
Бабушка и мама посмотрели друг на друга. Отец остановился в дверях.
— По-моему, здесь нет вопроса, — суховато сказала мама. — Как можно оставлять ребенка одного? Или даже с соседкой. У соседки наверняка хватает своих проблем...
— Я сейчас же позвоню Стоковым, — решила бабушка.
— У них же телефон не работает! Я завтра съезжу сам.
— Телефон работает. Я уже звонила им, когда разыскивала тебя... по всему городу. Ивкина мама, к сожалению, не знала, что ты укатил вместе с ним...
Я чувствовал, что отец смотрит на меня. И поэтому глядел на телевизор. На экране опять за кем-то гонялись, в кого-то стреляли. Отец сказал:
— Видимо, твое решение не ехать с нами окрепло окончательно?
— Не могу же я оставить Ивку...
— Я был бы счастлив, если бы дело было только в Ивке, — устало проговорил он.
Я промолчал. И правильно. Не хватало еще поссориться снова.
