СНОВА О ФРЕГАТЕ "РАФАИЛ"
Ночью стал стучать по стеклу крупный дождь. И видно, сильно похолодало. Кинтель спал с распахнутой форточкой и зябко ежился под одеялом, просыпался даже. Но подниматься и закрывать форточку было лень.
Утром светило солнце, но уже по-осеннему, сквозь низкие клочковатые облака.
Дед ушел рано, и Кинтель остался со своими заботами: о супе, который надо варить на обед, об уроках, которые (будь они неладны!) надо готовить. Хотя бы письменный по русскому. А то Диана возликует, вкатывая в журнал "гуся"...
Вчера весь вечер мысли были заняты одним: расшифровкой письма и мысом Святого Ильи. А сегодня пошли по более широкому кругу. Про все, что было накануне. И Кинтель вспомнил, что так и не спросил Салазкина: кто он, этот стремительный мотоциклист, перед которым спасовала даже завуч?
Салазкин оказался легок на помине. Побрякал звонком и появился на пороге. В мятых школьных брюках и в свитере, к которому прилипли сухие травинки. Малость растрепанный.
– Извини, что так рано...
– Какое там рано! Десятый час! – Кинтель крепко обрадовался Салазкину. Втащил его за рукав, веселым толчком усадил на свою постель.
А тот рассказывал:
– Я еще раньше хотел, подошел к дому, а потом думаю: неудобно в такой ранний час... А в переулке здешние ребята на тележке катались. Ну, на багажной, как у носильщиков. С горки по асфальту. Я подошел, говорю: "Можно с вами покататься?" Они сперва удивились, наверно, подумали: откуда такой нахальный? Потом один говорит: "За рейс двадцать копеек". Я согласился. "Пожалуйста", – говорю. А тут подскочил твой сосед Витя: "Это дружок Кинтеля, чего вы..." Ну, мы и стали кататься вместе... А один раз прямо в бурьян!
Было просто здорово, что Салазкин такой безбоязненный! И "достоевские", значит, поняли, что не так уж прост и беспомощен этот вежливый пацаненок из "Дворянского гнезда". Конечно! Он же недавно еще и Витьку кинул носом в траву!.. А как держался в кабинете у Зинаиды! Не дрогнул...
– Санки! (У Кинтеля это имя выскочило само собой, и Салазкин не удивился.) Слушай, а кто этот Вострецов? Так примчался...
Салазкин сказал с ноткой удовольствия:
– Это мой давний друг. Уже больше года знакомы... Ну, не только мой, там целая компания у него на Калужской. Вроде отряда... Я потому и галстук ношу. А ты думал, что из-за школы?
– Что за компания?
Кинтель ощутил укол ревности. Но Салазкин этого не понял.
– Раньше был большой отряд. Назывался сперва "Эспада", потом еще по-всякому. В походы ходили, кино снимали. Под парусами плавали... Ну а потом их из подвала выгнали, в котором они занимались. Отдали подвал какому-то кооперативу. Отряд, конечно, меньше сделался, но весь не рассыпался, стали у Корнеича собираться. То есть у Вострецова... Когда я с ними познакомился, так все уже и было... Но мы живучие!
Это веселое "мы живучие" не очень-то понравилось Кинтелю. Ревность снова царапнула его. Оказывается, Салазкин – совсем не беззащитное дитя, есть у него друзья и заступники. И значит, проживет он спокойненько в случае чего и без Кинтеля...
А Салазкин сказал как о деле само собой решенном:
– Я тебя с ними познакомлю, конечно.
"Больно надо", – огрызнулся Кинтель. Но про себя. Не хватало еще, чтобы Салазкин догадался о его мыслях. И Кинтель сказал со снисходительным уважением:
– Он, этот Корнеич, вчера... будто снег на голову. Как это удалось-то?
– Главная удача, что он оказался дома! А дальше – просто. Как услышал пароль – сразу в седло...
– Какой пароль?
– "Добрый день"! Кто не знает, тот не поймет, а наши все знают. Как услышишь это – бросай все и на помощь!
"Наши..." – опять обидчиво отозвалось в Кинтеле. А Салазкин объяснил весело и бесхитростно:
– Раньше был пароль "Майский день". А потом решили, что это слишком обращает на себя внимание, и переделали...
– А почему "Майский день"? – стараясь не говорить хмуро, спросил Кинтель.
– По-английски "мэйдэй". Международный сигнал бедствия. Вот если где-нибудь гибнет корабль, то по радио... – И Салазкин замолчал.
Кинтель насупился, отвернулся к окну. Тень "Адмирала Нахимова" прошла по комнате...
Салазкин проговорил тихо:
– Прости меня, пожалуйста. Я напомнил, да?
Ну кто еще мог бы так сказать, кроме Салазкина? Виновато и откровенно, с настоящей боязнью, что обидел... Хмурая ревность Кинтеля пропала в один миг. Он сел рядом с Салазкиным. Вполголоса признался:
– А я ведь прочитал... то, что на фотографии.
Салазкин не удивился. Вздохнул, потрогал сквозь брю-чину родинку-горошину. Проговорил полушепотом:
– Я был почти уверен... Я потому и вертелся у твоего дома с восьми часов. От любопытства. Я ужасно вот такой... нетерпеливый... Даня, а что там?
Кинтель взял со стола листок с расшифровкой...
Они с полчаса обсуждали всякие варианты: игра это была у Никиты с Олей или не игра? Сопели над старой картой: вдруг все-таки отыщется среди тысяч бисерных названий мыс Святого Ильи?.. Потом Салазкин завздыхал, засобирался домой.
– Уроков такое безбожное количество...
– Скажи, а можно, сегодня еще "Устав" побудет у меня? Я вчера колдовал над цифирью, а почитать его даже не успел.
– Оставь, конечно!
– А ты... пока никому не говори, что тут у меня расшифровалось. Даже там... на Калужской... – И Кинтель замер в ревнивом ожидании.
Но Салазкин откликнулся с веселым пониманием:
– Разумеется! Даже папе не скажу, хотя он уже любопытствовал.
– Да папе-то можно! – Кинтелю опять стало радостно. – Санки, а правда ты Зырянова каким-то приемом крутанул?
– Ой, да это просто! Это хоть кто сумеет, если показать...
– А меня... можешь опрокинуть?
Салазкин посмотрел на щербатые половицы:
– Здесь, пожалуй, не надо. Твердо...
– А нога уже не болит?
– Что ты! Я и забыл!
– А я... пожалуй, сегодня буду болеть. И в школу не пойду! – вдруг решил Кинтель. – Ночью из форточки дуло, и теперь у меня горло... кха-кха... Буду валяться и читать "Устав".
– Ты самостоятельный, – с уважением сказал Салазкин. – Мне бы за такое дело попало...
– И мне может. Но я заранее позвоню деду.
Он и в самом деле позвонил, когда Салазкин ушел.
– Толич, я это... совсем простыл. В горле дерет, как теркой, и, кажется, температура.
– Не пудри старому деду мозги. Хочешь полентяйничать! Правда ведь?
– Ну... правда. Наполовину. А горло тоже... кха... Ну могу я устроить себе разгрузочный день?
– На второй-то неделе учебного года!
– А потому что вчера у меня... был стресс, вот!
– Лодырь, – печально подвел итог дед. – Шут с тобой. Но тогда сиди дома, на улицу не суйся.
Кинтель улегся с книжкой на постель. Открыл "Устав" в самом начале. Старый шрифт – не помеха. Сколько уже Кинтель прочитал книжек, напечатанных до революции! Того же толстенного Гоголя...
Скрипучий переплет норовил закрыться. Книжка топорщила листы. Кинтель придерживал ее, как живое существо...
Господи, неужели этой книжке двести семьдесят лет?.. Напечатали ее, когда не было на свете даже Ивана Гаврилова, давнего предка Кинтеля... И может быть, в самом деле держал ее в руках Петр Великий? А уж капитаны его кораблей – точно держали. Обветренные, в треуголках и ботфортах, с тяжелыми шпагами на портупеях... И можно об этом думать без напряженной виноватости, потому что другое время – задолго до истории с "Рафаилом"...
Предисловие, где рассказывалось о древнем русском флоте, Кинтель прочитал полностью. Интересно было, хотя язык такой, что прямо... ну как церковная служба: "Усмотрено место к Корабельному строению угодное на реке Воронеже, под городом того ж имени. Призваны из Голландии мастера, и в 1696 году начали в России дело..."
Дальше было тоже любопытно: как давать присягу на верность Его Величеству Петру Первому, на какие эскадры делится флот, какие бывают во флоте командиры: "Генерал-Адмирал. Адмирал от синего флага. Адмирал от красного флага. Вице-Адмирал. Шаутбейнахты. Капитаны-командоры..."
Но постепенно Кинтель утомился и стал перелистывать сразу по нескольку страниц, читать наугад... Потом вздремнул. Разбудила его тетя Варя, которая открыла дверь своим ключом.
Она была маленькая, подвижная, энергичная. С остреньким носом, быстрыми черными глазами и волосяным шариком на макушке. Уж-жасно строгая.
– Ты чего это, друг ситный, разлегся, в школу не собираешься?
– А потому что катар дыхательных путей, Толич велел дома сидеть.
– Веником бы тебя по одному месту, враз никакого катара не стало бы...
– А веником нельзя. Декларация прав ребенка есть. Ра-ти-фи-ци-рованная.
– "Декларация"!.. Картошку-то хоть купили, мужики?
Хорошо, что Кинтель не занялся обедом. Тетя Варя лихо, с победным громом кастрюльных крышек, принялась готовить сама. И что-то бодро напевала на кухне.
Кинтель громко спросил в открытую дверь:
– Когда поженитесь-то, наконец, по-нормальному?
– Это что еще за разговоры!
– Да ладно тебе! Дед признался!..
– Скоро, моя радость, скоро! И вот уж тогда-то я за тебя возьмусь...
– Ладно! – разрешил Кинтель. – Только без веников!
Тетя Варя ушла, оставив кучу наставлений насчет продуктов, талонов и хозяйственных дел. Кинтель еще повалялся, с аппетитом пообедал, посмотрел "Гардемарины, вперед!", третью серию. Подумал, что готовить уроки, заданные на сегодня, уже не имеет смысла. Улегся опять с "Уставом". Открыл наугад. На двести девяностой странице. И надо же ведь, попало вот что!
"В случае бою должен капитан или командующий кораблем не только сам мужественно против неприятеля биться, но и людей тому словами, а паче дая образ собою побуждать, дабы мужественно бились до последней возможности, и не должны корабля неприятелю отдать, ни в каком случае, под потерянием живота и чести".
...Капитан второго ранга и кавалер военных орденов Семен Михайлович Стройников "Устав", конечно, знал. Понимал, чем кончится для него сдача фрегата. "Потерянием живота и чести". Не лучше ли было потерять "живот" чуть раньше, зато честь оставить незамаранной? Или надеялся, что суд его пощадит?
Так и случилось, адмирал Грейг смягчил приговор (наверняка с ведома царя), сохранил бывшему капитану жизнь... Но какая это жизнь – потом! Когда сломали над головой шпагу, когда вечный стыд и каторга в крепости, а потом в рядовых матросах, и даже детей нельзя иметь. По крайней мере, законных...
А может, все-таки жизнь?
Может быть, Стройников не жалел о содеянном? Решил, что всякое существование на белом свете лучше безвременной гибели? Или дело не в этом? Знал, может быть, такое, чего не ведали другие?..
А что, если он считал, что не нарушил "Устава"?.. Тут вот какое-то еще "Толкование" мелким шрифтом.
"Однако, ежели следующие нужды случатся, тогда за подписанием консилиума от всех обер и ундер офицеров для сохранения людей можно корабль отдать..."
Конечно же! Ведь положение было безвыходное! И Стройников поступил, как велено Петром!
"1. Ежели так пробит будет, что помпами одолеть лекажи или течи невозможно.
2. Ежели пороху и амуниции весма ничего нестанет. Однакож ежели оная издержана прямо, а не на ветер стреляно для нарочной истраты.
3. Ежели в обоих вышеписанных нуждах никакой мели близко не случится, гдеб корабль простреля мочна на мель опустить..."
Кинтель перечитал еще раз – в слабой надежде, что пропустил что-то или неточно понял... Нет, все точно. Не было оправдания командиру "Рафаила". Потому что не был фрегат безнадежно пробит, наоборот, новенький совсем. И пороху – полные запасы.
У Кинтеля упало сердце. Словно не для Стройникова, а для него, Даньки Рафалова, написан был приговор военно-морского суда за то, что "Рафаил" спустил флаг, когда мог драться с врагами!
Но много ли выстрелов успел бы сделать фрегат под перекрестными залпами линейных громад? Все равно он был обречен!..
Затрезвонил на столе деда телефон.
– Данила! Ну как твое горло?
– В форме. Отлежался, откашлялся... Тетя Варя приходила, наварила сразу на три дня. Хорошо, когда хозяйка в доме...
– Во-во... – смущенно подтвердил дед. – А я сего-дня опять задержусь, в семь часов совещание. В Лесном поселке инфекционное отделение открывают, а с кадрами полный кавардак...
– А сейчас? – осторожно спросил Кинтель. – Ты очень занят?
– Ну... сижу, списки перетряхиваю...
– Толич, я спросить хочу... Помнишь "Рафаил"? Может, капитан Стройников был не так уж виноват?
Дед помолчал. Не удивился вопросу. Сказал мед-ленно:
– Чтобы понять, надо знать, о чем он думал тогда. А кто это расскажет?.. Почему ты вдруг вспомнил?
– В "Уставе" одно место нашел. Вот послушай... – И Кинтель прочитал статью "Устава" и толкование к ней.
Дед выслушал терпеливо. Проговорил сочувственно:
– Ну что ж, ты сам видишь, нет здесь оправдания для Семена Михайловича.
– Но ведь сказано: для сохранения людей можно корабль "отдать"!
– Не при таком случае, сам видишь.
– Но это тоже безнадежный случай!
– Если бы он дрался до последней крайности, а уж после спустил флаг, может, и нашли бы смягчающие обстоятельства...
– А зачем драка без пользы?! Никакой же надежды на победу...
– Драка, чтобы принести вред врагу, – как-то официально ответил дед.
– И всех людей загубить. Живых...
– Людей загубить, а достоинство флага отстоять, – все так же сухо отозвался дед. – Как написано на памятнике командиру "Меркурия" – "потомству в пример"... Это же война, дорогой мой, у нее свои законы. Там людей жалеть некогда...
– Значит, ты тоже считаешь, что нет ему оправдания, – покоряясь неизбежному, проговорил в трубку Кинтель.
Дед, кажется, усмехнулся:
– Это не я так считаю. Так счел его величество государь-император Николай Первый. И члены суда. А потом – историки и писатели. Кое-кто отзывался вроде бы с сочувствием, но не оправдывал ни один...
– А ты... тоже не оправдываешь?
Дед молчал довольно долго. Не то сердито, не то озадаченно. Потом отозвался с раздражением:
– А я как могу судить? Я здесь лицо заинтересованное, необъективное. Как и ты...
– Почему?
– Вот те на! Ты не понял, что ли? – В голосе Толича проскользнула опять грустная усмешка. – Если бы Стройников взорвал фрегат, не было бы ни тебя, ни меня...
Елки-палки! А ведь в самом деле!
Дед еще о чем-то спросил, Кинтель машинально ответил и положил трубку.
До сих пор Кинтелю не приходила в голову эта простая мысль. Он существует на свете благодаря тому, что капитан Стройников опустил на своем фрегате флаг! Иначе взрывом крюйт-камеры разнесло бы на куски всех, кто был на "Рафаиле". В том числе и квартирмейстера Ивана Гаврилова. А когда раньше срока умирает человек, это не только его гибель. Гибнут дети, которые могли от него родиться и не родились. И значит – внуки, правнуки. Целая ветвь рода человеческого! Такое рассуждение Кинтель встречал в каких-то книжках, но до этой минуты оно не связывалось в сознании с его собственной судьбой.
А может, связывалось, только безотчетно? Иначе почему так часто вспоминался "Рафаил"?
Но... тогда что же выходит? Он, Данька Рафалов по прозвищу Кинтель, живет на свете благодаря трусости и предательству?
"Я же ни при чем!.. И дед ни при чем!.. И даже Иван Гаврилов был не виноват, не он ведь приказал спустить флаг!"
"А может, и виноват! Стройников писал в рапорте, что матросы не захотели взрывать корабль..."
"Он писал, чтобы оправдаться перед царем! Сваливал свою трусость на других!"
"Сваливал? Боевой офицер, дворянин, воспитанный на законах чести! Не раз глядевший смерти в лицо..."
"Все равно он виноват больше всех!"
"Виноват... в чем? В том, что ты теперь сидишь вот тут живой, здоровый (и даже горло не болит) и рассуждаешь о его поступке? Легко тебе... А вот не было бы тебя совсем..."
"Не было бы совсем?"
Сколько ни напрягайся, а представить это нельзя. Кинтель много раз – по ночам, когда не спится и думается о всяком – пытался осознать: как это, если его совсем не будет? Такое все равно невозможно. И когда дед однажды рассказал о разных учениях про переселение вечных душ, Кинтель воспринял это как само собой разумеющееся... Но в каком виде и как жила раньше и как будет жить потом его душа – покрыто тайной. А вот зачем он, Кинтель, сейчас на Земле? Какой в этом смысл? А может, никакого смысла? В такое тоже не верится. Потому что порой, когда задумываешься о вечности и бесконечности, накатывается чувство, как... ну как звездный космос. И хочется вдохнуть в себя эту громадность, и кажется, что вот-вот откроется какая-то тайна. Может, самая главная во всем мире...
И сейчас Кинтель опять думал про это, сидя на дедовом столе и отколупывая от старого канделябра подтеки стеарина. Думал долго, пока не начался тонкий звон в ушах. Тогда Кинтель встряхнулся. Прыгнул со стола, включил телевизор – наугад, не помня, что в программе. На экране зевала симпатичная рекламная овчарка биржи "Алиса". Потом дикторша предложила посмотреть передачу о творчестве режиссера Вадима Абдрашитова. Кинтель нацелился переключить канал, но тут появился кинокадр: в ночном море тонул громадный лайнер. Освещенный иллюминацией, он медленно погружался в черноту, метались, кричали, прыгали за борт люди, а огни сияли, не желая расставаться с недавним праздником... А диктор что-то говорил о новом фильме "Армавир", который чиновники конечно же не хотели пускать на экраны...
А Кинтель замер, съежившись на стуле. Что это за день сегодня! Все одно к одному...
Лайнер погибал. Гибли пассажиры. Наверняка так же, как тогда, в августе восемьдесят шестого...
Кинтель старался не думать лишний раз о катастрофе. Потому что, если представляешь такое, то, значит, соглашаешься до конца, что она была. И не просто была, а имеет отношение к тебе. Как "Рафаил"... И получается, что отказываешься от своей тайны, от последней надежды.
Кадр сменился, режиссер что-то оживленно говорил зрителям. Кинтель убрал до отказа громкость. Подошел к столу, подержал руку на телефоне. Позвонил деду:
– Толич... Еще не началось совещание?
– Нет пока... Что случилось?
– Ничего. Так, вспомнил... Толич, когда человек умирает, дают какой-нибудь документ?
– Ну-ну... дают, конечно. Свидетельство о смерти... Что у тебя за похоронный интерес? – Дед явно забеспокоился.
– Толич, а про маму такое свидетельство есть?
– А, вот оно что... – слегка отчужденно отозвался дед. – Нет, мы не получали. Когда человек гибнет с судном и его не находят, он считается пропавшим без вести. По крайней мере, какое-то время... Ну, потом-то, наверно, дают бумагу. Родственникам... А кто должен был получать? Она же одна жила...
– Ну да. Никому никакого дела... – вырвалось у Кинтеля.
– Даня, – осторожно сказал Виктор Анатольевич. – Чего это ты сегодня... такой? Может, правда заболел?
Кинтель тряхнул головой:
– Все нормально. Просто подумалось... Кино идет про морскую катастрофу, вот и вспомнил.
– Не смотрел бы чего не надо...
– Ага, я переключил... – Деда не следовало волновать зря, опять за сердце будет держаться. – Ладно, пока. Совещайся там...
Кинтель не успел снова погрузиться в печальные мысли. Едва положил трубку, как аппарат затрясся от звонка.
Звонила Алка Баранова.
– Кинтель! Ты почему в школе не был?
– Это... кха... О-эр-зэ, или катар... Дед не пустил. Он же у меня врач.
– А тебя Диана пол-урока склоняла. Какой ты такой-сякой... Что ты ей вчера наговорил?
– Да ну ее! Она меня еще с детсадовских времен помнит! Я ее при одной встрече дебилкой обозвал. По младенческой наивности... А вчера опять сцепились.
– Имей в виду, ты нажил смертельного врага...
– Видал я этого врага знаешь где... А с чего это уж так-то – "смертельного"?
– Потому что ты задел у нее больные струны. Когда говорил, что нельзя предавать детей... Она же замуж собирается, а у нее от первого брака семилетний сын. И она его сплавляет в интернат, чтобы с новым супругом жить не тужить...
"Вот оно что!" Кинтель чуть не похвастался, что будущего мужа Дианы обозвал проходимцем. Но Алку следовало держать в строгости. И он сурово сказал:
– Собираешь всякие сплетни.
– Ни капельки не сплетни! Это все девчонки знают!
– Я-то не девчонка! Чего ты мне бабью информацию на уши вешаешь?
– Ты невозможный тип, – надменно сообщила Баранова.
– Потому-то ты, шашлычок мой, и влюбилась в меня с детсада? – Он так дразнил ее иногда.
– Че-во-о-о! Ой, мамочки! Чучело колючее, обормот! Да я лучше в щетку влюблюсь, которой рыжие башмаки чистят!
– Для тебя это самая пара. – И Кинтель положил трубку.
Но телефон тут же затрясся опять.
– Чего тебе еще? – гаркнул в микрофон Кинтель.
И услышал робкое:
– Извини... Я думал, что...
– Салазкин? – ахнул Кинтель. – Не обижайся. Я думал, это снова одна дура звонит, из нашего класса.
Салазкин обрадованно засмеялся. Кинтель спросил:
– Ты откуда сигналишь?
– От дома...
– Разве у вас есть телефон?
– Я ведь не "из", а "от". Нам еще не поставили, но у подъезда есть автомат... А как твое горло? Не болит?
– Да ты что! Я же просто сачковал! Чтобы "Устав" почитать на досуге.
– Да, кстати... Я сегодня все думал о том письме, про мыс Святого Ильи. А потом вот что вспомнил...
– А чего ты по телефону-то! Давай приходи! – Кинтель представил, как хорошо будет сейчас увидеть Салазкина.
– А можно? Я бегу!
