Стране грозит гибель
1
Допрос продолжался больше часа. Митя устал стоять. И разозлился: сами-то сидят! Была бы здесь Лидия Константиновна, тогда, может, разговор шел бы иначе. А сейчас кому что он объяснит?
Он сказал темному, с неразличимыми лицами педсовету:
-- Я же знаю, почему вы обвиняете именно меня. Потому что я чужой. Про такого легко сказать: он не наш, он только полгода назад пришел, мы за него не отвечаем. А наши все хорошие...
-- Фу, как неправильно ты, Дима. Рассуждаешь,-- ненатурально обиделась «англичанка».
-- Да не Дима я а Митя...
-- Все равно ты совершенно неправ!
-- А почему же? -- возразила Кира Евгеньевна.-- В словах Зайцева есть логика. Действительно, трудно предположить, чтобы кто-то из тех, кто обучаются у нас с первого класса, совершили подобное.
Будто на прошлой неделе не поймали двоих девятиклассников с «дозами» в карманах! Или они тоже «не с первого»?
-- Можно, я пойду домой? -- сказал Митя.
-- Что-о? -- выдохнул педсовет. Не все, но несколько ртов.
-- А чего... Три часа уже. Я есть хочу.
-- Мы тоже хотим есть,-- с расстановкой сообщила завуч Галина Валерьевна.-- И однако сидим здесь. По твоей милости.
-- Вы -- не по моей. Вы сами. Вы взрослые. Что хотите, то и делаете. А учеников нельзя морить голодом. Это раньше в старых гимназиях так наказывали: без обеда. А сейчас закон это запрещает.
-- Какое глубокое знание законов! -- Кира Евгеньевна, кажется, начала всерьез раздражаться.-- А известно ли тебе, что закон обещает за подобные шуточки с телефоном? Это пахнет спецшколой! Стоит обратиться в милицию, и...
-- Ну так обращайтесь скорей! Я кушать хочу...-- Митя опять ощутил тайное злорадство. Но усталости было больше.
Кира Евгеньевна сказала официальным голосом:
-- Максим Даниилович, проводите семиклассника Зайцева в столовую. И проследите, чтобы он пообедал как следует. Ему понадобятся силы для дальнейшей беседы. А мы пока позвоним куда следует.
Митя украдкой обменялся взглядами с Жаннет: «Может, и ты пойдешь?» -- «Нет, мне нельзя».
-- Пойдем, семиклассник Зайцев,-- с готовностью согласился князь Даниил.
В коридоре Митя спросил:
-- Боитесь, что сбегу?
-- Ничуть. Просто я, выражаясь твоими словами, тоже «кушать хочу».
Они спустились с третьего этажа на второй, длинным застекленным переходом добрались до столовой.
«Почему здесь всегда пахнет кислой капустой? Неужели в Царскосельском лицее воняло так же?»
Митя соврал педсовету. Есть не хотелось. Да и нечего было, остались только самые несъедобные блюда. Раздатчица тетя Фая, ворча, дала ему полтарелки горохового супа, рыбную котлету с пюре и компот.
Митя ушел с подносом к столу. Сюда же пришел и географ, хотя в столовой было пусто. Принес такую же котлету и кисель.
-- Знаю, о чем ты подумал. «Даже здесь он не хочет оставить меня в покое».
-- Правильно,-- сказал Митя. Понюхал и отодвинул суп. Посмотрел на котлету и тоже отодвинул -- на край тарелки. Начал нехотя цеплять вилкой пюре.
-- А ты держишься молодцом,-- заметил Максим Даниилович.
-- Как же мне еще держаться, если не виноват?
-- А вот здесь ты заблуждаешься...
-- В чем? Что не виноват?
-- В том, что придаешь этому факту значение. Какая разница: виноват или нет?
-- Как это? -- первый раз по-настоящему растерялся Митя. Уронил с вилки пюре на брюки.
Молодой доброжелательный географ, которого любили ученики (и главное -- ученицы), объяснил почти ласково:
-- Пойми: с одной стороны -- ты, с другой -- весь школьный механизм. Это система. Системе сейчас безразлично, виноват ты или кто-то иной. Для администрации главное -- что? Найти виноватого поскорее. Чтобы спустить дело на тормозах, дать тебе выговор и отчитаться в районо, что вопрос исчерпан. Чтобы высокое начальство не сделало крупных выводов. А то, глядишь, и зарплату начнем получать через пень-колоду, после самых заштатных школ. Кому это надо?.. И, кстати, ты правильно говоришь: «Вы меня обвиняете, потому что я тут недавно». В самом деле, ты удобная фигура. И никуда не денешься.
-- Но если я правда не виноват!
-- Я понимаю тебя... Но ты виноват в другом. Ты пытаешься противостоять системе. А это бессмысленно. И она этого не прощает... Ты, наверно, слышал про репрессии в тридцатых годах?
-- Ну...
-- Думаешь, все эти следователи, судьи в трибуналах и тройках и прочие деятели НКВД не понимали, что приговаривают невиновных? Прекрасно понимали. Но они действовали внутри тогдашней системы. Какой именно -- другой вопрос. Кстати, любая система лучше всеобщего разброда и анархии, но это отдельный разговор... Тогдашняя система диктовала именно такое поведение. И вот что интересно: понимали это и обвиняемые. И тоже вели себя соответственно. Недаром тысячами признавались в том, чего никогда не делали...
-- Вы хотите, чтобы опять стало так же? -- тихо спросил Митя. Его прадед, инженер Федор Федорович Зайцев (интеллигент во втором поколении) в тридцать девятом году сгинул на Колыме. Осталась фотокарточка, где он держит на руках мальчика в матроске и бескозырке с надписью «Красин» -- Митиного дедушку.
-- Я ничего не хочу, милый ты мой,-- проникновенно объяснил Максим Даниилович.-- Пойми только: времена те ушли не совсем...
-- На моего прадедушку написал донос товарищ по работе,-- сумрачно вспомнил Митя.-- Интересно, какой гад наклепал на меня?
-- Едва ли ты это когда-нибудь узнаешь. Системе это не интересно, ей важен результат. А логичнее всего тебе было бы сказать: «Ладно, наплевать, я признаюсь. Для общей стабильности лицейского бытия».
-- А как же справедливость?
-- Справедливость -- это понятие из житейской логики. А есть еще логика политическая. Они разные по своей природе. Обе правильные, но разные. Как эвклидова и неэвклидова геометрии. Слышал про такую, про неэвклидову? Это когда искривляются пространства...
Митя подумал. Постарался подобрать точные слова (все таки лицеист из класса «Л» -- литературного).
-- Пространства пусть искривляются. А справедливость искривляться не должна.
...И нечего Даниилычу путать какую-то поганую политику с геометрией таинственных пространств. Митя видел загадки этой геометрии не раз. В Елькиной стране Нукаригва.
2
В то утро, после ночного приключения, Митя поднялся рано. Едва родители ушли, он тут же включил компьютер. Перечитал вчерашнее. Погрузился в унылость. То, что вчера писал он с удовольствием, сейчас казалось бледным и никому не нужным... Дальше, правда, будет интереснее. Как чуть не потонули, когда открылась течь, как поймал их потом на берегу хозяин лодки. Ухватил под мышку Лёшку и понес. Мите, Вовке и Лариске поневоле пришлось идти следом, не отдавать же младшего члена команды на растерзание злодею... И как дядька запер их всех в сарае... Ну и что? Запер, а потом выпустил, даже уши не надрал, хотя обещал... Можно, конечно, что-то и придумать для пущего интереса. Какую-нибудь историю с подкопом и бегством. И как при рытье подкопа нашли сундук со старинными деньгами и таинственным письмом. И...
Но придумывать не было времени. Часики в углу экрана показывали 08.55. Елька вот-вот окажется у подъезда. А может быть, уже и там.
Лифт, повизгивая, отвез Митю вниз, прямо к почтовым ящикам. В своем ящике Митя разглядел сквозь глазок что-то желтое. Странное дело! Почта приходит лишь после одиннадцати... Ключик у Мити всегда был с собой. Жестяная дверца откинулась, Мите на руки упал большой конверт из оберточной бумаги. Без адреса, только с синей надписью из угла в угол: «Мите Зайцеву».
Отчего-то сильно волнуясь, Митя рванул слабо приклеенный клапан. Вытащил два фотоснимка. Крупные, блестящие. Одинаковые.
На снимке Митя, согнувшись, высыпал из ведра картошку в корзину дородной тетушки, а Елька -- на переднем плане -- стоял на руках, и ноги его в воздухе изображали хитрый иероглиф. А на перевернутом лице сияла крупнозубая улыбка.
Митя тоже заулыбался. И забыл литературные огорчения.
На обороте снимков стоял лиловый штамп:
Корреспондент газеты «Гусиное перо» Жанна Корниенко (Jannet Corn)
Ай да «стюардесса по имени Жанна»! Точнее, Жаннет! Успела проявить, напечатать и не поленилась отыскать Митин дом. И так деловито, по-журналистски: бросила в ящик -- вот и все. Получите, что обещано...
Митя сунул снимки в конверт, а конверт под футболку. Чтобы не показывать раньше времени Ельке -- пусть будет сюрприз
Елька сидел на лавочке. Быстро встал, заулыбался навстречу. Выглядел он взъерошено. К «штурвально-корабельной» рубашонке пристали несколько репейных шариков, ноги в подсохших царапинах, сосульки волос торчат рожками, словно ему только что вымыли голову. А улыбка -- виноватая. Елька не решился ничего сказать, поздоровался только глазами.
-- Доброе утро, миллионер,-- усмехнулся Митя.-- Ну, идем на почту. Деньги-то взял?
-- Не-а... не взял...
-- Почему?
Елька опустил плечи и стал смотреть в сторону. Намотал на палец трикотажный подол рубашки.
-- Я их так отдал... маме Тане... Мить, я ей все рассказал.
-- С тобой не соскучишься,-- вздохнул Митя. С явным облегчением.-- Но ты же не хотел...
-- Не хотел... а она среди ночи вернулась, а я не сплю, а она говорит: «Чего ты, Елик, не спишь? Случилось что-то?» Ну, я и... вот...
Кажется, у Ельки заблестели ресницы. «Ох ты, непутевое создание» (это мама так говорила маленькому Мите, когда он признавался в каких-то грехах).
-- Знаешь, Елька, может, это и лучше...-- Митя сел, притянул его, посадил рядом.-- По крайней мере теперь ничего не висит над душой.
-- Ага...-- Елька вытер нос о коротенький рукав.
-- Она тебя отругала?
-- Нисколько. Поохала только: «Горюшко ты мое бестолковое. Чего же ты мне сразу-то не сказал, когда я дом перевернула, деньги эти окаянные искала? Ну да ладно, значит так Господь рассудил...» Мить, но она теперь знаешь чего боится...
-- Чего?
-- Будто я эти деньги не заработал, а... опять где-то... добыл так же... Утром увидала, что у меня голова в пыли, давай мне ее в тазу мыть, а сама спрашивает: «Елик, скажи правду. Ты не выдумал это все про картошку и про того мальчика, про Митю? Ты признайся, я не рассержусь...»
-- Но ты же не выдумал!
-- Вот я и говорю!.. Митя, пойдем ко мне, а? Ты маме Тане скажешь, что все было по правде. Чтоб она совсем ничего такого не думала.
-- Да не надо никуда ходить! Вот доказательство! -- Митя выдернул из-под футболки конверт.
-- Вот это да...-- Елькино улыбчивое изумление длилось целую минуту. Он так и сяк разглядывал снимок, даже вниз головой. То есть себя-то как раз головой вверх...
-- Можно взять насовсем?
-- Конечно. Один тебе, другой мне! -- «Тебе половина и мне половина»,-- толкнулось в памяти, и почему-то Митя смутился.
-- А можно его повесить на стенку?
-- Чего ты спрашиваешь! Твоя карточка...
-- Но ведь на ней и ты. Не каждый любит на стенке висеть.
-- Ладно, я вытерплю,-- рассмеялся Митя. Все-таки Елька был забавное существо.
Но Елька вдруг поскучнел. Съежил плечи, зацарапал краем снимка ногу над коленкой, примолк. Чтобы расшевелить его, Митя спросил:
-- Елька, а почему тебя так зовут? Какое у тебя полное имя?
-- Полное? Олег...-- сказал он полушепотом.
-- А почему -- Елька?
-- Не знаю. Мама так стала звать, когда родился. Еще та мама.-- Он согнулся, твердым углом фотобумаги нацарапал на загорелой коже белые буквы: Ел... Потом будто испугался, стер их помусоленным пальцем.-- Мить...
-- Что... Ель?
-- А давай все же сходим к нам. Фотокарточка -- это хорошо, а живой человек это же все равно... доказательнее...
-- Да ну, Елька. Неудобно как-то...
-- Да чего неудобно-то...-- бормотнул он. И согнулся сильнее. И на полустертую букву Е упала крошечная капля. Елька быстро снял ее мизинцем, а мизинец лизнул.
-- Елька, да ты что! Ну, пойдем, раз надо...
Елька покачал кроссовками (они чиркали по пыльным подорожникам, что росли в щели асфальта). Прошептал, не подняв головы:
-- Ты, наверно, думаешь: вот липучка... Ты не бойся, я не буду приставать со своей дружбой. Только сходим, и всё...
-- Балда! Не боюсь я никаких приставаний! Говорю же: идем!
А себе сказал с хмурым ехидством: «Впрягся -- вези...» И вспомнил вчерашнюю телегу. Как они с Елькой...
3
В старом деревянном доме, на лестнице, пахло как в лицейской столовой -- кислой капустой. А еще -- пережаренным луком. Но в Елькиной комнате -- совсем иначе: какой-то травой, вроде полыни, и только что поглаженным бельем. Это белье мама Таня укладывала в рассохшийся шкаф.
-- Мама Таня, вот он, Митя,-- сказал Елька с порога. С тихим торжеством.-- А ты говорила, что его нету.
Она глянула из-за приоткрытой дверцы.
-- Да чего ты опять придумал-то? Как это нету? Ничего я не говорила. Горюшко бестолковое...
-- Здрасте,-- скомкано сказал Митя.
-- Здравствуй, здравствуй. Елик уж говорил про тебя... Да не снимай башмаки-то, проходи так, у нас ковров нет...
-- Был один, да и тот -- фью-фью,-- радостно разъяснил Елька.-- Мить, садись сюда! -- И хлопнул по укрытой клетчатым вытертым пледом кушетке. На пледе сидел косматый серый кот. Елька с размаха уселся рядом, взял кота за лапы, надел на плечи, как воротник.
-- Его зовут похоже на меня: Емеля. Он не наш, а соседский, но любит спать у меня... Ему знаешь сколько лет? Он мой одногодок.
Одногодок Емеля продолжал спать на Елькиных плечах. Митя сел справа от Ельки.
Комната была большая, а вещи старые. Урчал в углу допотопный, с побитой эмалью, холодильник, поблескивал выпуклым экраном телевизор в деревянном футляре -- явно еще «позапрошлого поколения». Косо пересекала комнату составная, из реек и ситца, ширма -- за ней, наверно, была кровать мамы Тани.
А еще были обшарпанные стулья, крытый желтой клеенкой стол и хлипкая этажерка с какими-то коробками и редкими книжками (видать, Елькины учебники).
Мама Таня -- сухонькая, в длинной юбке и вязаной кофте -- собиралась куда-то перед круглым пятнистым зеркалом, подкрашивала губы. «Зачем, все равно же старая»,-- мелькнуло у Мити. В тот же миг он встретился с отраженной мамой Таней глазами и устыдился. Стал вертеть головой и увидел главную стену.
-- Ух ты! Елька, это ты налепил столько всего?
Стена была сверху до низу оклеена крупными фотографиями -- видимо, из журналов. В основном нецветными, однотонными. Они сливались в картину со множеством городских панорам, горных и лесных пейзажей, морских заливов с островами...
-- Он, он это...-- подхватила мама Таня, пряча помаду.-- Для него эта радость пуще телевизора. Весной, как продали ковер, начал стену от плинтуса до потолка заклеивать, собирал картинки, где только сумел. «Чего,-- говорит, ей, стене-то, пустой быть». Может, и правильно... «Это,-- говорит,-- моя страна»... Елик, как она у тебя зовется-то?
-- Ну чё...-- буркнул Елька. Видать, сильно застеснялся, что так бурно всплывают на поверхность его секреты.
-- А чего «чё»? Почему не сказать дружку-то, если в гости позвал?
Елька искоса, из-за Емелиного хвоста, глянул на Митю.
-- Это... Нукаригва... Есть страна Никарагуа, в Америке, я ее название, вертел, вертел, будто шарики перекидывал. Вот и получилось...
-- Хорошо получилось,-- похвалил Митя. И Елькину находчивость, и картину. Название же показалось ему малость корявым, но тут дело хозяйское. Он встал и начал разглядывать стену вдоль, поперек и наискосок.
Сперва казалось -- неразбериха и путаница. Но вскоре глаз начал схватывать закономерности. Это была именно страна -- причудливая и очень пестрая. Березовые и пальмовые рощи чередовались с улицами и целыми городами, где рядом с небоскребами возвышались рыцарские замки. Площадь с римским фонтаном обступали русские сказочные избушки, изогнутый кружевной мост висел над проливом, по которому шли бок о бок белый теплоход и пузатый парусник с длинными вымпелами.
Горы своим заросшими отрогами кое-где вторгались до центра Нукаригвы, но в основном громоздились вверху. Они опоясывали страну скальными хребтами и снежными пирамидами вершин. И уже над этими пиками, у высокого дощатого потолка кучерявилось высокими облаками небо.
Снизу, от пола, шла в Нукаригву мощеная дорога с проросшей среди камней травою. По обочинам торчали острые растения, которые называются, кажется, «агава». Среди древних развалин, разбитых статуй, колонн и колодцев дорога уходила вверх, сужалась и разбегалась ручейками по всей стране.
У пространства Нукаригвы были свои законы. Оно как бы изгибалось пологими волнами.
И вовсе не казалось странным, что среди складок рельефа вдруг вставала церквушка с маковкой выше круглой лесистой вершины. И что на ближнем плане среди остатков древнего храма расположился крошечный городок с острыми крышами, флюгерами и каруселью на площади. Причем виден городок был как бы сквозь изогнутое стекло.
Вот здесь-то Митя и сказал:
-- Неэвклидова геометрия. Елька, слышал про такую?
-- Не-а... То есть слышал когда-то по телеку, только не понял. Это когда на свете так, как не бывает по правде? Ну и пусть, мне все равно...-- Он теперь стоял сбоку от Мити, все еще с обмякшим Емелей на плечах.
-- Бывает и по правде, Елька. Только в других мирах. Их, говорят, очень много...
-- А вот эти окошки, думаешь, зачем?
Всюду по пейзажу Нукаригвы были разбросаны окна. Очень разные: большие, маленькие, с резными наличниками и ставнями, с лепными украшениями в стиле барокко, в рамках кирпичных обрамлений... Квадратные, стрельчатые, овальные... Закрытые и распахнутые... Были здесь и крепостные бойницы, и проемы церковных башен с колоколами, и кривые окошки украинских мазанок, и даже корабельные иллюминаторы.
За одними окнами чернела пустота, за другими в черноте горели созвездия и планеты, а в некоторых видны были дома и деревья...
-- Елька, я, может, неправильно понял, но, наверно, это окна в другие миры. А?
-- Ага...-- шумно выдохнул он.-- Ты правильно... Это в пар... рар-лельные пространства. Ты же сам сказал, что их много, только мы не видим... Кино такое есть -- «Герои параллельных пространств».
Митя слыхал, что есть такой американский сериал, но не смотрел. Про параллельные пространства он и без того знал немало.
-- Мить, а хорошо бы туда, а? Пролез в какое-нибудь окошко -- и сразу в другой стране. Или на другой планете.
-- Про это, Елька, тоже кино есть. «Окно в Париж».
-- Ага, я смотрел. Жалко, что это не по правде...
-- Может, придумают когда-нибудь, чтобы можно и по правде... Ученые говорят, что это будет называться «прямой переход»... Елька, смотри, а эти уже перешли! -- Он ткнул пальцем в двух крошечных мальчишек и собаку, сидевших на ступенях извилистой лестницы.
Кроме этих пацанов и пса были в Никаругве и другие жители. Конные рыцари, индийские женщины с кувшинами на головах, рыбаки в подошедшей к пирсу лодке, маленькие барабанщики в старинной форме -- они шли вниз по каменному спуску. И много кого еще. Только сразу всех было не разглядеть среди толчеи домов и густоты деревьев...
-- Елька, а давай поселим здесь и тебя! Будто ты идешь на руках по забору. Вот тут! Вырежем и приклеим...
Елька отозвался почти испуганно:
-- Не-е... жалко карточку.
-- А мы попросим Жанну сделать еще. Помельче. Чтобы ты как раз был для этого забора.
Митя думал, что Елька скажет: «Не-е, давай тогда приклеим себя вместе». И... был бы рад. Но Елька сказал другое. Серьезно так:
-- Нет, мне туда еще не пора...
-- Как это «не пора»? -- По Мите прошел непонятный холодок.
-- Ну... понимаешь, я уже как бы побывал там. То есть мне казалось... несколько раз.
-- Как это? Когда?
Елька сказал тихо и просто:
-- Ну, когда прощался с жизнью.
Холодок прошел по Мите снова. Ощутимей.
-- Как... прощался?
Елька быстро глянул на ширму, за которой шелестела одеждой мама Таня. Одними губами попросил:
-- Подожди, она сейчас уйдет...
4
Мама Таня ушла, велев Ельке разогреть на кухне картошку, облить ее яичницей, позавтракать и угостить мальчика (Митя быстро сказал, что уже завтракал).
Когда остались одни, Митя сразу спросил, чтобы прогнать захолодевшй в нем испуг.
-- Зачем ты прощался с жизнью?
-- Ты забыл. Я ведь говорил вчера, что чуть не умер в больнице.
-- Елька, я... помню, да. Но я не думал, что это так всерьез.
-- Это всерьез...-- Елька наконец снял с себя кота и с ногами сел на кушетку. Уткнулся подбородком в колени. Глянул из-под высохших и упавших волос.-- Мить... хочешь, расскажу? Это продолжение той истории.
-- Какой?
-- Про домового.
«Про какого домового?» -- чуть не спросил Митя. Сообразил, быстро сел рядом с Елькой.
...И узнал про жестяной вертолетик, про снежную ловушку, про белую заледенелую руку.
И про то, как Елька со слезами примчался домой, отчаянно прокричал маме Тане, что нашел мертвого человека, и съежился на своей кушетке от нестерпимого холода, который никак не уходил из него.
А потом -- от нестерпимого жара...
Застывшего человека нашли. Мама Таня говорила -- какой-то бомж. Напился, наверно, свалился сверху в щель, а выбраться не смог. Но Елька узнал это позже. А сперва он несколько дней был без памяти -- так его скрутило жестокое воспаление. Мама Таня устроила его в госпиталь ветеранов войны, где работала санитаркой. Там отличные врачи. И они «вытащили» Ельку из смертельной простуды. Но тут навалились другие болезни. Главные были -- слабость и страх. Он не мог подняться, тело было как тесто. А с вечера начинались «всякие мысли». Елька к тому времени вспомнил все и был уверен, что человек в снегу -- Домовой.
-- Мить, я и сейчас думаю, что это он...
Елька сидел к нему вплотную и касался плечом. Как вчера, на горке. И через это касание, через мелкую дрожь озноба в Митю вошло все, что чувствовал Елька. И защищая его (и себя!), Митя заговорил:
-- Ну, почему он? Подумай хорошенько! Как он мог попасть в щель из подвала? Зачем?
-- Не знаю... Я себе то же самое говорил тыщу раз. Что он уехал на станцию Остаткино... А кто-то будто все равно стучит в голову: «Это он, это он...»
-- Елька, это просто из-за болезни.
-- Может быть... А там в больнице думалось: наверно он там, в снегу, заскучал без меня и захотел позвать с собой. Вот и высунул руку...
-- Но Елька! Если бы захотел, то... Нет, он наоборот!
Митина фантазия -- видимо, от испуга и от жалости к Ельке -- завертела в голове спасительный вариант:
-- Ты сообрази! Выходит, он спас тебя! Нарочно царапнул ногу, чтобы ты с перепуга пробил доски!
Елька обратил к Мите глаза, которые из раскосых стали круглыми.
-- А... ведь... правда...
-- Конечно, правда! Если это он. Только это наверняка не он. Не мог он, Елька, туда попасть. Никак...
-- А если не он, то почему рукав военный...
-- Но ты же говорил, что он надел ватник!
-- А под ватником-то все равно военное осталось...
-- Мало ли кто носит камуфляж!
-- Да. Я себе много раз повторял: не он, не он... Мить, а если это другой кто-то, все равно жалко...
-- Да. Но это другое дело,-- жестко сказал Митя. Главное было защитить от страха и печали Ельку.-- Ну, а почему ты с жизнью-то решил прощаться? Так худо было?
-- Это не я решил... Меня вдруг из госпиталя перевели в другую больницу. Сказали, что у меня белокровие. И еще какие-то научные названия говорили, я забыл. Ну, в общем, рак крови. С быстрым развитием. И я оказался в детской больнице, где лечат это... Нам, конечно, ничего такого не говорили, вы, мол на обследовании, но всё равно ребята знали... Ну, что живыми оттуда вряд ли уйдут...
-- Елька, это же вылечивается!
-- Бывает. Но редко... Но ты не думай, что там все были такие... похоронные. Больница как больница. Только по ночам тоска брала. Не спишь и прощаешься... Сам с собой... И даже не страшно, а обидно... Мне знаешь что больше всего обидно было?
-- Что...
-- Я весной по телеку видел про пирамиды в Египте. И там один ученый говорил, что под главной пирамидой есть подземелье, которое пока еще не раскопали. И там хранится золотой шар, а в нем всякие записи, в которых открываются главные тайны нашей Земли. Кто ее сделал, что на ней было, что будет и вообще зачем всё на свете. И он говорил, что скоро это подземелье отроют и мы про все узнаем... И так было жалко, что я не дождусь и не узнаю... И тогда, чтобы не разреветься (а то прибегут, укол начнут ставить), я вспоминал Нукаригву... Она тогда еще не такая полная была, как сейчас, но все равно много всего. И я вспоминал. Все города, все закоулки, все тропинки... И потом уже казалось, будто я сам хожу там... Но ты не думай, я не спал. Мне просто это представлялось. Будто по правде... Мить, я болтливый, да?
-- Ничуть. Говори...
-- Ага, я еще скажу...-- И Елька съежился рядом, как озябший котенок.-- Митя, в нашей палате один мальчик был, Андрейка, самый маленький, еще даже в первый класс не ходил. Он тоже все понимал. Наверно, даже больше других понимал, потому что слабее всех, лежал все время. Но не жаловался никогда. Улыбался каждому, кто подойдет... Тихий такой... Там в палате книжка была. Андрейке всегда нравилось, когда ее вслух читали. Называется «Братья Львиное сердце». Там про двух братьев, которые после смерти совсем не умерли, а попали в сказочную страну...
-- Я знаю, я читал...
-- Андрейка очень эту книжку любил. Иногда просит кого-нибудь: прочитайте снова... Я ему тоже два раза читал... И потом я подумал: у тех пацанов из книжки была своя сказочная страна, а у меня ведь тоже есть. Ночью стал опять вспоминать ее и вдруг решил... твердо так решил, изо всех сил: не буду умирать до конца, а уйду в Нукаригву... Мить, я даже почувствовал, как это надо сделать. Знаешь?
-- Нет, Елька,-- осторожно, словно боясь спугнуть бабочку, сказал Митя.-- Не знаю... пока.
-- Надо до самого-самого конца представлять эту страну, как настоящую. И когда случится... последний миг... наступит не темнота, а окажешься там... Я в это полностью поверил, изо всех сил... и тогда стало не страшно. Лежу в темноте и думаю, как я там буду жить. Жалко только, что без мамы Тани... А еще жалко было ребят -- у них-то нет Нукаригвы. И особенно Андрейку. Ну, просто до слез... И один раз ночью меня будто спросил кто-то... Знаешь что? Будто спросил: «А если бы тебе сказали, что пусть один из вас умрет, а другой останется, ты кого бы выбрал -- себя или Андрейку?» Мить, я так перепугался, будто это по правде... Ведь все-таки там все надеются, хоть маленько, что вылечатся, а тут уж получается безнадежный выбор. Уж если скажешь, что пусть он живет, то сам, значит,-- всё... А если скажешь «я», то как же он? Он же все-таки на три года меньше меня жил на свете. И у него нету никакой Нукаригвы...
-- А может, есть? -- шепнул Митя.
-- Нету. Он еще маленький был, он только любил чужие сказки.
«И что же ты решил?» -- чуть не спросил Митя. Но не посмел.
-- Я тогда думал, думал, а потом среди ночи взялся за крестик... мне его мама Таня еще в госпитале надела... и стал спрашивать...
-- Кого? -- глупо сказал Митя.
-- Ну... всех, кто на Небе... Как мне быть? И будто кто-то говорит? «Решай сам...» И мне так жутко сделалось. И я, чтобы еще больше не обмереть, чтобы не передумать, поскорее прошептал: «Пусть живет Андрейка...»-- И будто застыл. И жду... Но ничего не случилось. Лежал, лежал и заснул... А утром главный врач, Антон Сергеевич, говорит: «Поедешь ты сегодня, голубчик, обратно в госпиталь, к своей маме Тане. Диагноз у тебя оказался не тот. Не наш...» Я, конечно, обрадовался. Но будто виноватый перед ребятами. Перед Андрейкой...
-- А что с ним теперь? -- с боязнью спросил Митя.-- Не знаешь?
-- Я боялся узнавать. А потом все же попросил маму Таню: «Позвони туда, узнай». Она пришла вечером и говорит: «Его увезли в московскую клинику»... А дальше не знаю... Боюсь...
-- Елька, надо надеяться. Ты же сделал для него все. Что мог...
-- Что?
-- Когда решил такое... Ты его как бы выиграл у судьбы.
-- Чего я выиграл, если я живой...
-- Это не важно! Главное, что ты выбрал!
-- Не знаю,-- вздохнул Елька совсем по-взрослому.-- Может быть... А когда меня выписали, я начал доклеивать Нукаригву. Ну... как бы спасибо ей говорил. Мне в госпитале подарили старые журналы из ихней библиотеки, во-от такую пачку, я оттуда выбрал картинки... Тут ведь только сперва кажется, что все готово, а на самом деле можно еще клеить да клеить...
-- А журналов уже не осталось? Да? -- обрадованно догадался Митя, вспоминая старые «Огоньки» на антресолях.
-- Да... но теперь это уже все равно,-- угасшим голосом отозвался Елька. И отодвинулся.-- Ничего уже скоро не будет.
-- Почему?
-- Потому что ремонт...
И Елька горестно рассказал, что недавно Тракторную усадьбу решили было сносить и всем жильцам дать новые квартиры в Садовом районе, но потом оказалось, что столько квартир не найти, и Елька радовался, что останется жить в привычном месте, среди зеленых пустырей с любимой горкой, но скоро стало известно, что во всех старых домах начнется ремонт -- чтобы хоть как-то утешить обманутых жильцов, которые устроили митинг у Белого дома.
-- А если ремонт, всё ведь обдерут и закрасят, это уж точно,-- со слезинкой в горле прошептал Елька.
-- Может, постараться отклеить все это? А потом опять...
-- Не-е. Я приклеивал крепко. Не знал же...
Десятки идей одновременно завертелись в голове у Мити. В том числе самые фантастические. Например, какой-то сверхмощный сканер, который -- раз! -- отснял и отпечатал на свежих обойных листах всю Нукаригву: клей заново после ремонта!
А Елька тихо дышал рядом -- будто ждал чего-то. Правда, ждал?
Еще вчера утром что был для Мити полузнакомый пацаненок, этакий акробат-забавник, потешавший ребячьи компании? А сейчас -- как оставишь? И Нукаригва эта -- будто уже не только Елькина. Будто немного и его, Мити... Воистину, живешь и не знаешь, что будет завтра...
-- Елька, пошли ко мне!
-- Зачем?
-- Есть одна мысль. Но нужен телефон.
-- Мить! Телефон есть ближе! На пустырях!
5
Будка была покосившаяся. Стояла в лопухах. Но все же к ней вела еле заметная тропинка.
Аппарат в будке был старый -- наверно, ровесник Елькиного телевизора. Но загудел исправно, когда Митя снял трубку. И вот удача -- Жанна Корниенко ответила сразу. Митя узнал ее голос:
-- Алло-о...
-- Привет, госпожа корреспондент.
-- Приве-ет... Это кто?
-- Это благодарный Митя Зайцев. Спасибо за снимки.
-- А-а! Пожалуйста!..-- Голос был чуть кокетливый: видимо, девочка умела «поставить себя».
-- А я и не знал, что ты не просто Жанна, а Жаннет Корн...
-- Это псевдоним.
-- Для подписей в газете?
-- Да... ну и вообще. Многие меня так и зовут -- Жаннет.
-- И мне можно?
-- Если хочешь... Если согласишься на одну мою просьбу.
-- Хоть на сто! -- храбро сказал он. И тут же спохватился: -- А на какую?
-- Можно напечатать вашу фотографию в газете? В «Гусином пере»? Она выйдет первого сентября. Там будут интервью и рассказы: кто как провел лето. Представляешь, какой ударный материал! «Семиклассник Дмитрий Зайцев заработал летом мешок картошки и теперь продает плоды своего труда жителям города».
-- Ты спятила? Жаннет, что плохого я тебе сделал?
Она сказала надменно:
-- Не думала, что ты человек с предрассудками. Испугался?
Митя подумал. И сказал честно:
-- Испугался. Представляешь, что начнется вокруг меня в школе?
-- В лицее...
-- Тьфу! Тем более.
-- А что начнется? Ты же не краденую картошку продавал, а свою! В наши дни каждый зарабатывает, как может.
Митя глянул на Ельку. Тот, ничего не понимая, топтался рядом.
-- Ладно... Жаннет. Но услуга за услугу.
-- Изложи.
-- Сейчас... Слушай, ты сама проявляешь и печатаешь? Или отдаешь в мастерскую?
-- Я, по-твоему, кто? Дачник-любитель с аппаратом-мыльницей? -- воспламенилась Жаннет на своем конце провода.-- Я, между прочим, профессионал, снимаю с шести лет! Фотожурналистика -- это творчество! Ты свои рассказы отдаешь писать кому-нибудь другому? В мастерскую!
-- Жаннет, это замечательно, что ты профессионал,-- льстиво сообщил Митя.-- Такой человек и нужен...
-- Зачем?
Он опять глянул на Ельку.
-- Тут... целой стране грозит глобальное бедствие.
-- Изложи.
-- По телефону излагать долго. Давай встретимся... Что?.. Хорошо, давай сейчас! Где скажете, мадемуазель Корн!.. Ладно! Жди...-- И повесил трубку.
Елька смотрел тревожно и нетерпеливо.
-- Ты с той говорил, которая снимала?
-- Да. Она спросила, можно ли напечатать этот снимок в газете.
-- И ты разрешил?!
-- Елька, а чего тут такого?.. Можно было и отказаться, но тогда отказалась бы и она. А нам нужен помощник.
-- Какой помощник?
-- Чтобы спасать Нукаригву.
Они встретились в сквере у фонтана перед Белым домом, и Митя изложил суть дела. (Елька стеснительно помалкивал).
-- Понимаешь, Жаннет, это такое панно во всю стену. Кому-то покажется, что чепуха, просто картинки из журналов, но человек-то, вот он, душу в это дело вложил. Для него это целая страна... Думаешь, легко, когда твою страну -- в мусор?
Жаннет слушала, надув губы. И Митя ждал, что скажет: «Мне бы ваши заботы» (он тогда еще почти не знал Жаннет). Она качнула цыганскими серьгами:
-- Идем.
В комнате у Ельки она встала в трех шагах от стены. Медленно вертела головой минуты три. Потом проговорила тоном ценителя:
-- Какое чувство композиции у ребенка....
Елька на «ребенка» не обиделся. Робко спросил:
-- А переснять-то можно?
-- Переснять-то можно. По частям. Только трудно будет потом состыковать.
-- Я сделаю! Я умею!
-- А самое трудное: где взять столько фотобумаги? Здесь нужны листы пятьдесят на шестьдесят, с полсотни штук. А если с запасом, то еще больше. Это уйма денег...
-- Жаннет, главное -- переснять! Пусть сохранится хоть в негативах! Время-то есть: пока ремонт, пока то да сё! Верно, Елька? Глядишь, и придумаем что-нибудь с бумагой...
-- Ладно, пошли ко мне,-- решила Жаннет.-- Возьмем аппарат и осветители... А стремянка здесь есть?
-- Есть у соседей! -- подпрыгнул Елька. От него исходило счастливое излучение.
Но по дороге к Жаннет он опять притих на минуту. Пошел рядом с Митей на цыпочках, сказал ему в ухо:
-- Мить, а мне приснилось один раз... будто я там, в Нукаригве, иду по дороге вместе с ним...
-- С кем? -- так же тихо отозвался Митя.-- С Андрейкой?
-- Нет, это еще до Андрейки, в госпитале. С Домовым...
