"Где ты пропадал, Женька?"
Меня нашли на следующее утро. Толик нашел. Никто даже не думал увидеть меня живым, потому что еще много дней назад ребята отыскали на берегу мое деревянное оружие и все решили, что я утонул. Но Толик все равно ходил по берегам озера и окрестным лесам.
Когда Толик увидел меня, я был без памяти. У него хватило сил взять меня на плечи и вынести к дороге. Там он остановил первую машину...
В школу я пошел только в ноябре. Почти всю осень пролежал с воспалением легких и всякими осложнениями. Плохо срасталась сломанная рука.
Первые две недели я вообще не приходил в себя. А когда очнулся и понемногу начал соображать что к чему, бабушка прошептала:
— Слава тебе, господи, наконец хоть узнавать стал. А то на маму смотришь, а сам какие-то ужасы говоришь: про птенцов каких-то, про ящериц. Юльку какую-то звал, стрелять хотел...
И я понял, что никто-никто не поверит моему рассказу про остров Двид. Решат, что это был бред.
Все теперь думали, что я пропадал, потому что заблудился в лесу. Есть недалеко от города большой лес, и случалось, что люди блуждали в нем по нескольку дней. В глубине леса скрывается Гнилое озеро, а вокруг него трясина и путаные тропинки. Можно долго ходить по кругу, а можно и совсем сгинуть.
По ночам я видел сны про недавнюю жизнь на острове Двид. Опять я летал с Птицей, убегал от Ящера, готовил к стрельбе большую мортиру. Я встречался с Юлькой и смеялся от радости, потому что знал: теперь мы ни за что не расстанемся. Мы вдвоем кормили подросшего птенца... А потом белый шар срывал меня с места, и я просыпался от страха и горя...
Но днем, когда я видел бабушкину комнату с полинялыми обоями, слушал радио, смотрел телевизор, когда разговаривал с мамой, папой, бабушкой, — остров Двид отодвигался в памяти. Кругом все было настоящее, знакомое, крепкое, а то, что случилось на острове, делалось похожим на сон. А может быть, я действительно заплутал в лесу и мне — голодному, больному — привиделись все приключения?
Иногда я начинал думать, что так и было. Мне даже казалось, что я припоминаю, как бреду по берегу Гнилого озера и под ногами у меня пружинит и чавкает болотистая почва...
Но тогда... Тогда, значит, ничего не было? Ни Птицы, ни ребят на бастионах, ни полетов, ни боя на площади... Значит, не было Юльки?
Почему же тогда у меня ощущение вины? В чем я виноват перед Юлькой, которого нет?
Пожалуй, ни в чем.
Я виноват перед птенцом, я забыл про него после гибели Птицы. А перед Юлькой? Нет, я, кажется, не виноват. Но почему же тогда горькая тяжесть на душе? Просто мне очень жаль Юльку. Я здесь, а он там. Мне очень жаль его и жаль, что я не с ним. Сильная жалость чем-то похожа на ощущение вины...
А может быть, все же есть на мне вина? Ведь я помедлил секунду, когда надо было выскочить из корзины... Да, но если бы он не разрубил веревку так быстро, я бы выскочил, честное слово!
И зачем теперь мучиться, если все равно ничего не было?
А если было?
Первый месяц я лежал у бабушки, врачи не разрешали перевозить меня. Мама и папа приезжали каждый день. А Толику не позволяли часто навещать меня, говорили, что я очень слаб. Все же он приходил несколько раз. Садился на край постели и осторожно, будто стесняясь, рассказывал про ребячьи дела: про футбол, про школу, про большого змея, которого недавно запустили Степка Шувалов и Стасик Малыгин. Но скоро заглядывала бабушка, шептала:
— Хватит, хватит, ребятки. Женечке надо спать...
Зато когда я перебрался домой, Толик стал прибегать каждый вечер. С ним было хорошо. Мы клеили кораблики из журнала “Малый моделяж”, крутили мультики на расхлябанном кинопроекторе “Луч”. Иногда он объяснял мне, как решать задачки, чтобы я не отстал от класса... И ни разу мы не заговорили про то, как я пропал и как он отыскал меня. Наверно, Толик опасался, что я начну вспоминать жуткий лес у Гнилого озера и опять заболею. А может, боялся показаться хвастуном: вот, мол, нашел человека в кустах, дотащил до дороги и теперь намекает, какой герой.
Мама и папа несколько раз пытались расспросить, как же все-таки я заблудился. Но я говорил, что ничего не помню, и потом надолго замолкал. Их пугало это молчание, и меня перестали спрашивать...
К зиме я совсем окреп. Стал как все мальчишки. Мы строили снежные крепости, залили на пустыре каток, вылепили целую армию снеговиков. У нас было весело во дворе. Но, как прежде, игра угасала, когда мимо проходили родители Юльки Гаранина. А я... что я мог сделать? Кто поверил бы моей сказке, если я сам верил теперь меньше чем наполовину.
...Больше всех игр я любил кататься на лыжах. К лыжам приучил меня Толик. Мы уходили в овраг и там носились по крутым спускам — так, что снежные вихри крутились над откосами.
Это было немного похоже на полеты с Птицей.
Мама радовалась, что я всегда с Толиком. Одного меня она боялась отпускать: ей все казалось, что я опять могу исчезнуть. А Толика она считала надежным другом. Да так оно и было...
Однажды, уже в начале марта, мы возвращались от оврага домой по хорошо накатанной лыжне. Снег блестел под ярким солнцем по-весеннему, хотя еще не таял. Легкие лыжи весело поскрипывали. Я шел впереди. Мы о чем-то болтали и смеялись.
И вдруг Толик замолчал — будто пропал. Не ответил на мой вопрос. Я оглянулся. Толик стоял и смотрел на меня странно: с какой-то напряженной требовательностью. Будто не было только что болтовни и смеха.
Я остановился, сделал шаг назад. Мы встретились глазами, и он спросил:
— А все-таки, где же ты пропадал, Женька?
Я сразу понял, о чем он. Опустил голову.
Толик подъехал вплотную. Тихо сказал:
— Ты был тогда исцарапанный, оборванный, от сандалий одни ремешки остались. На них не было ни тины, ни болотной грязи...
Я опять посмотрел Толику в глаза. Тогда опустил голову он. И проговорил виновато, но с упрямой ноткой:
— По-моему, ты что-то помнишь, а сказать... или боишься, или не хочешь.
— Я хочу! Но... как? Если я сам не знаю... А ты поверишь?
...В общем, я рассказал ему все. Начал на лыжне, а кончил уже поздно вечером. Толик остался у нас ночевать, и мы лежали вдвоем на широком диване, а в окно светила круглая луна. Почти такая же, как над островом Двид, когда мы с Юлькой ночевали в мортире.
Толик спросил:
— Ты когда-нибудь писал стихи?
— Я? Никогда в жизни.
— Значит, сам придумать не мог...
— Что?
— Ну... то стихотворение... Юлькино... Может быть, ты его читал где-нибудь?
— Где?
— В книжке какой-нибудь...
— Нет... не помню.
— Жень... А ведь можно все очень просто проверить. Спросить у Юлькиной мамы: писал он такие стихи или нет.
В самом деле! Как же я не догадался?
Да, но... как подойти к Юлькиным родителям? Как заговорить о пропавшем сыне? Я, наверно, не посмею...
— А если стихи по правде были, тогда что? — нерешительно спросил я. — Тогда надо все рассказать? Или лучше не надо?
— Я тоже думаю: как тогда быть? — откликнулся Толик.
— Думай лучше. А то у меня все в мозгах перепуталось.
— У меня тоже. Почему-то голова гудит...
— Слушай, Толька, а ты не заболел? — встревожился я. — Ты какой-то горячий. Может, простыл?
— Да нет, что ты... — сказал он.
