Глава пятая
Велосипед, как хорошая лошадь, требует ухода. Например, лошади надо время от времени менять подковы, а велосипеду заклеивать камеры. Этой работой Кирилл и занялся, вернувшись из школы в тот злополучный день, когда случилась история с кошельком. Мама ушла, а Кирилл снял с велосипеда шины...
Антошка вел себя благородно: тихо посапывал и смотрел свои младенческие сны. Но когда Кирилл поставил на место заднее колесо и подтянул конуса, Антошка, видимо, решил, что не стоит слишком баловать братца. Завозился и захныкал.
Кирилл мягко подскочил к деревянной кроватке, катнул ее туда-сюда и замурлыкал песню про серого кота. Антошка еще раз хныкнул нерешительно и опять засопел.
И в это время раздался длинный звонок.
Кирилл тихо помянул черта и прыгнул в переднюю. Распахнул дверь. На пороге стояла Женька Черепанова.
Она уже переоделась после школы и была теперь этакая принцесса в желтом мини-платьице, розовых гольфах и бантиках. Подумаешь, воздушное создание...
— Трезвонишь, как на пожаре, — злым шепотом сказал Кирилл. — Ребенок в доме.
— Ой, прости, пожалуйста, я забыла.
Кирилл молча пошел в комнату. Женька двинулась за ним.
— Пыль с улицы можно бы и не таскать в комнату, — заметил Кирилл.
Черепанова стала торопливо расстегивать белые сандалетки. Потом осторожно, словно кошка на горячую железную крышу, ступила розовыми гольфами на колючую циновку из морской травы. Сразу видно, не ходила босиком девочка.
Проснувшийся Антошка не ревел, но и спать не собирался. Пускал пузыри и беззвучно улыбался с видом полностью счастливого человека. Женька на цыпочках подошла следом за Кириллом.
— Ой, какой хорошенький...
Хорошенький Антошка деловито распинал пеленки и выдал крутую прозрачную струю. Женька неловко хихикнула.
— Салют наций, — сказал Кирилл. — В честь прибытия ее высочества Евгении Черепановой с официальным визитом... Ну-ка подвинься, пеленки буду менять.
— Может быть, тебе помочь? — нерешительно спросила она.
— Может быть, ты умеешь? — ехидно сказал Кирилл.
Он перетащил Антошку на тахту, убрал все мокрое, взял из стопки на тумбочке сухие пеленки. Антошка терпеливо переносил "переодевание".
— С чем пожаловала, мадемуазель Черепанова? — поинтересовался Кирилл. — Впрочем, ясно: донос на гетмана-злодея Петру Евгеньичу от Кочубея. То есть от Евицы-красавицы. "Товарищ Векшин, пожалуйте в школу, ваш сын ведет себя безобразно..."
— С тобой, Кирилл, в самом деле что-то неладно, — гордо произнесла Черепанова.
— Переходный возраст. Мальчик превращается в юношу.
— В грубияна ты превращаешься...
— В грубияна — это что, — печально отозвался Кирилл. — Дело хуже. Воровать начал!
После этого Женька долго молчала. Кирилл перетащил Антошку в кроватку.
Женька наконец сказала:
— А ты... почему дома? Сам говорил, что на кухню пойдешь.
— Ах какая неприятность! Мы думали, Кирилла нет, а родители на месте. Вот бы мы расписали им все его преступления!.. А мама возьми да скажи: "Посиди, Кирилл, с братиком, я сама схожу... И все ходит где-то, хо-одит... Женьку ждать она не стала-а... А наш папа на заво-оде. У него конец кварта-ала-а...
Последние, так удачно сложившиеся фразы Кирилл протянул на мотив песенки о мишке, у которого оторвали лапу. Дело в том, что Антошка проявил твердое намерение завопить.
Удивленная Женька примолкла, а Кирилл негромко, но со вкусом спел Антошке про Каховку. Потом "От улыбки хмурый день светлей". Затем "Старого барабанщика". Женьки он не стеснялся. Все равно ему, есть она тут или нет.
Антошка опять задремал. Женька этим воспользовалась и прошептала:
— Ты хорошо поёшь...
Антошка подозрительно зашевелился.
— Иди-ка ты в другую комнату, — тихонько, но сурово предложил Кирилл. — Сиди там и жди, если хочешь, родителей. Только зря. Мама и так позвонит отцу с автомата, я ей все рассказал. А отец с работы зайдет в школу.
Женька послушно направилась к двери, но с порога обиженно сообщила:
— Если хочешь знать, я не ябедничать пришла. Просто Ева Петровна сказала: если родители не пойдут, пусть Векшин сам явится за своим портфелем.
— Уже бегу. Изо всех сил.
— Теперь-то уж ни к чему, раз твой папа зайдет...
Кирилл с сомнением посмотрел на Женьку.
— Ты думаешь, папа потащит мой портфель?
— А... не понесет?
Кирилл пожал плечами:
— У него, по-моему, свой тяжелый.
— А что ты будешь делать?
— Ничего не буду, — честно сказал Кирилл. — Пусть Александр Викентьевич делает. Он ведь отобрал.
Женька долго и недоверчиво смотрела на Кирилла. Потом открыла рот, но Кирилл показал кулак: молчи!
- В траве сидел кузнечик,
- Совсем как человечек, —
торопливо начал он.
Было, однако, поздно. Антошка взревел на высоких нотах, сделал паузу и начал выть, не умолкая.
Теперь оставалось последнее средство. Кирилл выпрямился, опять покатал туда-сюда кроватку и решительно пропел вступление. Антошкин рев сделался в два раза тише. Кирилл начал первый куплет. Антошка еще сбавил звук и наконец совсем притих. Будто понимал суровые слова о грозе и последней дороге...
Второй куплет Кирилл пел тише и сдержанней. Антошка начал засыпать под печальный, но решительный мотив. Когда песня кончилась, он посапывал, как до прихода Женьки.
Кирилл поднял глаза от кроватки и только сейчас вспомнил про Черепанову. Она стояла у косяка и странно смотрела на Кирилла. Хотела что-то спросить, но он приложил палец к губам. Н а цыпочках прошел мимо Женьки в другую комнату. Здесь было их с отцом государство.
Женька вошла следом и прошептала:
— Это что за песня?
Кирилл усмехнулся:
— Колыбельная для брата... Закрой дверь, а то опять разбудишь.
Женька послушалась и снова спросила:
— А все-таки... откуда эта песня? Кто сочинил?
— Много будешь знать... — буркнул Кирилл. Сел к столу и взял том Конан Дойля с рыцарским романом "Белый отряд".
Женька не стала обижаться. Опять сказала:
— Ты хорошо поешь. Зря ты не ходишь в хор.
— Вам же Ева Петровна объяснила: из ложной принципиальности и глупого упрямства.
— Ну и правильно объяснила... Все назло делаешь. Волосы зачем-то отрастил, а они тебе вовсе даже не идут.
— Ну уж это ты врешь! — Кирилл вместе со стулом повернулся к Женьке. — Волосы как раз "идут". Они мне уши закрывают. Уши-то у меня как у слона!
— Глупости какие!
Кирилл сказал с чудовищно серьезным видом:
— Совсем не глупости. У меня из-за них такая душевная драма была в третьем классе...
— Какая драма? — удивилась Женька.
— Повторяю: душевная. В театре. Я тогда первый раз в театр пошел самостоятельно, один. — Кирилл поднял к потолку глаза. — Ах, какой я был красивый! Красная рубашка в белый горошек, белый галстучек. Первые в жизни расклешенные брюки, ковбойский ремень... Весь театр на меня смотрел и ахал...
Женька тихо засмеялась, присела на уголке дивана.
— Не смешно, — печально сказал Кирилл. — Больше всех смотрела девочка. Очень красивая девочка, с черными глазами. Я потом таких красивых ни разу не видел... Ходила с мамой по фойе и все на меня поглядывала. А потом в зале на меня оглядывалась... Ну, и я тоже. Забилось мое бедное сердце.
— Ты будешь писателем, Кирилл, — сказала Женька.
— Я буду парикмахером и никогда не стану коротко стричь детей...
— Ну а что дальше?
— Дальше? Тяжело вспоминать... Ну, ладно. Кончился спектакль, они одеваются, а я кручусь рядышком, будто нарочно. И вдруг она маме говорит громким шепотом: "Посмотри, какие у мальчика громадные уши..."
Кирилл сделал траурное лицо и замолчал.
— А потом? — с улыбкой спросила Женька.
— Что "потом"... Пришел домой, сорвал галстучек и хотел отрезать себе уши. Но все ножи оказались тупые. Тогда я поклялся до гроба ненавидеть девчонок. А на сердце до сих пор трещина... Вот такие дела, товарищ председатель совета отряда...
Он думал, что Женька улыбнется, но она сидела с опущенной головой и машинально наматывала на палец русую прядку. Потом все же улыбнулась, но как-то не так. Слишком задумчиво. Исподлобья глянула на Кирилла и вдруг сказала:
— А какие мы смешные были тогда... Между прочим, в третьем классе я в тебя целый месяц была влюблена...
Кирилл вдруг почувствовал, что сейчас покраснеет. Однако взял себя в руки.
— Что же ты молча страдала? Счастье было так возможно... Хотя что ты во мне нашла? Я был заикой.
— Дурак ты был, — со вздохом сказала Женька. — И сейчас дурак.
"Сама", — хотел сказать Кирилл и вместо этого неожиданно спросил:
— Слушай, Черепанова, ты в самом деле думаешь, что я украл кошелек?
Она стала розовой, как ее гольфы и бантики на платье.
— Что ты глупости говоришь...
— Тогда зачем пришла? — тихо и серьезно спросил Кирилл. — Чтобы дураком назвать?
— Ну, раз Ева Петровна послала... Разве лучше, если бы кто-нибудь другой пришел? Могли столько наговорить...
— Ну и пусть. Мне все равно.
— Кирилл! — удивленно сказала она. — Ты, что ли, нисколько не боишься неприятностей с родителями?
Кирилл посмотрел на Женьку спокойно и снисходительно:
— Подумай сама, чего мне бояться, если я не виноват? У меня, слава богу, нормальные мама и папа, а не людоеды и не пугала.
— Ева Петровна скажет...
Кирилл перебил:
— Что скажет? Если все на свете Евы Петровны будут говорить, что я жулик, родители все равно не поверят. Они-то меня с пеленок знают.
— Она скажет, что ты грубил.
— Не грубил, а спорил. Меня вором называют, а я должен соглашаться?
— А что тебе мама сказала, когда ты... ну, рассказал про это?..
— Что она сказала? — Кирилл поднял глаза к потолку. — Ну... она сказала: "Кирюша, не забудь, что на плите кипит молоко... Соску вымой кипяченой водой... Не скучайте, я скоро приду..." Она в самом деле скоро придет. Подожди.
Женька встала.
— Зачем ждать? Я пойду...
— Как вам угодно, сударыня, — сказал Кирилл и вдруг почувствовал: не хочется ему, чтобы Женька уходила. Конечно, ничего особенного, но... лучше бы еще посидела. Наверно, просто скучно одному.
И он не огорчился, когда Женька обернулась на пороге и спросила:
— А это что за корабль? На фотографии...
Над письменным столом висел большой, тридцать на сорок, снимок. "Капитан Грант" был сфотографирован с кормы. Из-под ахтерштевня вырывалась бурная струя. В гакабортном фонаре искрилось солнце. Верхушки мачт не вошли, зато нижние половины парусов — с люверсами, шнуровкой на гиках, блоками и частыми швами получились рельефными, как на стереоснимке. Полотно туго выгибалось под ветром.
Алька Ветлугин, сидя на планшире, выбирал гикашкот. Валерка был у бизани — из-за гакаборта торчала его голова. Юрок не было видно — они сидели низко. Саня стоял на палубе рубки, вцепившись в ванты, а Митька-Маус, как всегда, устроился на носу, у бушприта, над которым вздувались кливер и стаксель.
А Кирилл стоял у штурвала. Чтобы сделать снимок, Дед окликнул его с лодки, и Кирилл оглянулся. Лицо его было сердитым: рулевого не следует отвлекать на таком ходу, да еще перед поворотом...
— Это ты где? — опять спросила Женька. — Это по правде?
— А что, по-твоему? Декорация в драмкружке?
— Ну... я просто спросила. Это какой корабль?
— Крейсерский парусник типа "гафельный кеч" с бермудской бизанью и треугольным гаф-топселем, который в отличие от рейкового топселя крепится фаловым углом непосредственно к топу грот-стеньги, — отрапортовал Кирилл. — Все ясно?
Женька моргала.
Кирилл усмехнулся и продолжал:
— Водоизмещение одна и две десятых тонны, ход к ветру до сорока пяти градусов, район плавания неограниченный, крейсерская скорость около восьми узлов.
Насчет района плавания и скорости он подзагнул, но Женька все равно, конечно, ничего не поняла.
— Какой красивый. А кто его построил?
Кирилл вытянул руки и пошевелил пальцами. Женька округлила глаза.
— Ты?
— Мы.
— Кто мы?
Он усмехнулся:
— Люди.
Больше она не решилась расспрашивать. Только сказала:
— Штурвал какой интересный... Я думала, он со старинного корабля.
— А он и есть со старинного, — хладнокровно сообщил Кирилл. — Восемнадцатый век. Английская лоцманская шхуна "Сэр Найджел".
— Ой, а где вы его взяли?
— Тебе что, выдать все морские тайны?
