Самолетик
Мама не нашла Сережку. Ни в тот день, ни назавтра. Она встретила только его отца, и тот сообщил, что "Серега скорее всего укатил к бабке в Демидово, дело обычное, он парень самостоятельный; глядишь, дня через два появится".
Но я-то понимал, что все не так просто! Не на отдых же он укатил, не ради развлечения, а от обиды!
Конечно, он понимает, что я ни причем, но думает, что мама теперь не допустит его ко мне и на сто шагов. А "с мамой разве спорят..."
А может, он решил, что я тоже в чем-то виноват?
Конечно! Ведь я заступался за этого проходимца, за Евгения Львовича! Сережка-то сразу увидел, наконец, какой он, а я...
...Если рассуждать спокойно, то можно было бы себя утешить: все, мол, наладиться, вернется Сережка, мы встретимся, объяснимся, обида сгладится...
Но я не мог быть спокойным в своем отчаянном страхе, в своей тоске. Каждый нерв, каждая жилка были у меня натянуты натуго, я ждал все время: вот-вот он появится! Не выдержит!..
Или ему все равно?
А в самом деле, На кой ему нужен инвалид, с которым столько возни? Ну, сперва было забавно, а потом... подружили, поиграли и хватит...
"Как ты можешь думать такое про Сережку!" — кричал я себе. Но... почему же он тогда не приходит?
Я ждал его круглые сутки. Днем дергался от каждого звонка, от любого шевеления двери. Ночью, если и засыпал, то вздрагивал и садился от малейшего дуновения ветра за окном...
Мама видела, что творится со мной, и сходила к Сережке домой еще раз, через два дня. И опять его не было, не вернулся. При этом известии я не выдержал, разревелся. Лицом в подушку.
Мама села рядом. Я думал: начнет успокаивать, а она сказала сухо, отстраненно:
— Нельзя же так распускаться. Если ты мальчик, то веди себя как подобает мальчику, а не слезливой девчонке.
Но мне было наплевать. И я сказал (выдал от души), что я не мальчик, а калека и что была у меня одна радость в жизни, а теперь ничего не осталось.
— Из-за твоего Верховцева! Чтоб он подох!
— А ты в самом деле эгоист. Утонул в своих страданиях и ни разу не подумал, какого мне.
Меня тут же резануло по сердцу. Но я ощетинился:
— А тебе-то что!
— То же, что тебе. Ты потерял друга, а я любимого человека. Но у тебя-то есть надежда, что друг вернется...
— А у тебя?! Да он вот-вот прибежит! "Вы не так меня поняли, я хотел как лучше..."
— Ну и что? — горько сказала мама. — Разве дело в словах?
Конечно, я эгоист. Но не такой уж законченный! Мне маму было жаль до боли. Но как ее утешить? И пока я сопел, думал, мама встала и ушла.
Я полежал, приподнялся на локтях, дотянулся до кнопки телевизора: чтобы хоть чем-то разбить тоску и тишину.
Телевизор взорвался музыкой и криком. Знакомый лохматый тип в цветастых штанах скакал по сцене и вопил:
Рома, Рома!
Ты остался дома!
Это что же? Судьба решила добить меня новым издевательством?.. Да, я остался дома! Один! И останусь один навсегда! Сережка больше не придет, это уже ясно...
Громко — гораздо громче обычного! — затренькал в прихожей дверной сигнал. Я рывком сел на тахте.
Вошла мама.
— Там к тебе какая-то девочка... Ты умылся бы, все лицо зареванное...
Но мне было наплевать!
Появилась фантастическая мысль: это та девочка, что угощала меня мороженым! Сережка оказался в Заоблачном городе, не может почему-то прийти и послал девочку ко мне!
Но вошла Сойка...
Бледная, тоненькая, сразу видно, что после болезни.
— Здравствуй, Рома. Вот... я книжку принесла. Давно уж прочитала... — Она подошла ближе. Тихая, с тревожными глазами...
Да, она заметно вытянулась. Платьице с белыми листьями совсем коротеньким. Волосы были теперь не заплетены, а распущены по щекам и шее. Сойка взяла себя за прядку над плечом и шепотом спросила:
— Ты почему плакал?
Мне было ни капельки не стыдно. Сойка — она словно лучик в моем беспросветном горе. Я подвинулся на тахте.
— Садись сюда...
И стал рассказывать ей все.
Ну, прорвало меня. Я говорил ей про Безлюдные Пространства, и как Сережка превращался в самолет, и про Старика, и про Евгения Львовича... Всхлипывал и опять говорил. Сойка слушала и молчала и почти не шевелилась. Только белобрысый локон над плечом тихонько дергала иногда...
Я перестал говорить наконец, излил душу. И тогда испугался: Сойка может решить, что я морочу ей голову выдумками.
— Это все правда! Не хочешь — не верь....
— Я верю, Рома... — Она встала, оправила платьице и... пальцами тронула мою щеку. Видимо, с полосками слез. — Рома, ты больше не плачь. Я сейчас пойду... Я постараюсь что-нибудь узнать про Сережу. И как узнаю — сразу к тебе...
— Да, Сойка, да! Пожалуйста!..
Сойка ушла, а я лежал и думал: почему я такой дурак? Вспомнил девчонку из Заоблачного города, когда мама сказала про гостью, а о Сойке и мысли не появилось! А она... Ведь с ней, как и с Сережкой, связана сказка нынешнего лета!
Конечно, Сойка — тихая, незаметная. Но бывает, что негромкая песенка в тыщу раз лучше нарядной и шумной музыки.
Песенка...
Сказка стала сильнее слез,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолет,
Где-то грохнула цепь на брашпиле...
Входит в оранжевую от заката бухту длинный, с широкой палубой теплоход. Падает в гладкую воду якорь, тянет из клюва цепь (она гремит), и с палубы круто взлетает бело-голубой (а от зари еще и золотисты) самолет L-5...
Я все так отчетливо представил, что даже не удивился, когда увидел этот самолет в небе над тополями!
Вот здесь я хочу рассказать о самом большом чуде в этой истории. О самом важном.
Знакомый (до замирания сердца знакомый!) L-5 шел невысоко, и полет его казался очень медленным. Возможно, что просто время затормозилось в моем сознании.
Далеко ли было до самолета? Не знаю. Он казался мне размером с голубя. Я видел его сквозь распахнутое окно. Решетка на балконе тоже была раскрыта, Между мной и самолетом — ничего! Никакого препятствия.
Самолет лег на крыло и в момент поворота представился мне совсем неподвижным.
Я рванулся к нему всей душой! Протянул руки! Примагнитил его к себе! Взглядом! Как когда-то, в полетах, притягивал к себе Луну, и она сделавшись маленькой — по законам линейного зрения — оказывалась у меня в руках!
И по тем же законам (или по сказке? или по исступленному моему желанию?) летящий вдали самолет стал как игрушка, очутился у меня в ладонях...
Секунды три еще пропеллер его вертелся, потом замер.
И я замер. Только сердце ухало тяжело и с болью.
Я держал в руках модельку величиной с уличного сизаря (а может быть, с лесную птицу сойку?). Легонькую, сделанную из дюралевой фольги и тончайшей серебристой ткани. Лишь в передней части угадывалась тяжесть крошечного металлического двигателя.
Но я же знал, что это не модель! Это он! Настоящий!
Что же я наделал! Надо отпустить, пусть летит! Пусть опять станет большим и превратится в Сережку...
Но как завести мотор? И улетит ли? И если улетит — Вернется ли? Вдруг это расставание — уже навсегда?
"Сережка, прости меня... Сережка, что делать?"
И в этот момент вошла мама.
— Рома! Откуда эта модель? Какая чудесная... Девочка подарила, да?
— Да... девочка... — пробормотал я. Это была почти правда.
— Дай посмотреть...
— Нет! Не надо, она такая... очень хрупкая!
— Не бойся, я осторожно... А ты можешь уронить, у тебя руки дрожат...
Я не успел заспорить, мама взяла самолет себе на ладонь.
— Удивительная работа... Ой, Рома! Такое ощущение, что он живой! Будто сердечно бьется внутри...
Конечно, он живой! Самолет Сережа!..
— Мама, тише! Поставь его... Ну, пожалуйста...
— Хорошо, хорошо... — Мама аккуратно опустила самолетик на лакированный стол. Тот, за которым я обычно рисовал и готовил уроки. Сейчас на столе было пусто, самолетик отразился в лаковом дереве, как в коричневом льду... — А ты давай-ка умойся, и будем обедать... И все постепенно наладится, верно ведь?
Мама вышла. А я не двинулся. Я смотрел на маленький L-5.
Что же делать-то?.. А может быть, он прямо сейчас превращается в Сережку?
Но тогда Сережка будет крошечным, как оловянный солдатик!
Нет, он станет настоящим сразу! Затем он и прилетел ко мне!.. Правда, Сережка! Давай же! Превращайся! Ну!..
Самолетик шевельнулся. Тихо-тихо поехал к близкому краю стола. То ли от моего взгляда, то ли потому, что стол был чуть наклонный. Я обмер.
Самолетик катился — все быстрее, быстрее...
Я осмотрел, будто замороченный. А край стола — ближе, ближе... А мотор-то не включен! И скорости нет! Самолет не успеет ни спланировать, ни взлететь, он крылом или носом — о паркет! И только кучка лучинок, лоскутиков и обрывков фольги...
До стола было метра три. Не доползти, не поймать! "Мама!" — хотел крикнуть я, а из горла только сипенье...
Край уже — вот он!
Сережка, не надо!
— Не на-адо!!
Я рванулся! Я вскочил! Ударом ноги отшвырнул с пути кресло! Я поймал самолетик в ладони уже в воздухе!..
И правда в нем сердечко: тук-тук-тук...
Испугался, малыш? Ничего, ничего, сейчас....
Первый раз в жизни я был главнее Сережки. Решительней...
Я поставил самолетик на стол. Сказал строго:
— Включай мотор.
Винт шевельнулся — раз, второй. И с шуршаньем растаял в воздухе. Самолетик задрожал.
— Молодец. А теперь — старт. И сразу в окно! Понял? Внимание... взлет!
Самолетик задрожал сильнее. Двинулся. Поехал, помчался!
Взмыл над кромкой стола, в секунду миновал окно и балкон. И стал удаляться, делаясь все больше и больше. Пока не сделался в небе настоящим самолетом!
Он промчался невысоко над сараями и тополями. Качнул крыльями. Мне качнул!
Я засмеялся вперемешку со слезами. Что бы там ни случилось, А Сережка по-прежнему мой друг. Я выскочил на балкон, замахал самолету, перегнулся через перила. И махал, пока Сережка-самолет не растаял в голубизне...
Тогда я за спиной услышал хриплый вскрик. Мама стояла у дверного косяка и держалась за горло.
— Что с тобой? — Я кинулся в комнату с балкона.
— Ромочка... ты...
Что я?.. И только сейчас понял — я на ногах! На ногах дома, в а не в далеких лунных краях. Я — иду!..
От неожиданности упал я на колени, но сразу опять встал.
Левое колено отчаянно болело.
Если бы вы знали, какое это счастье — живая боль в разбитой коленке...
