Знакомство
От стен Херсонеса до проспекта Гагарина, где ходят троллейбусы, можно идти по улицам. А можно и напрямик дворами, площадками, на которых сохнет белье, сквериками и маленькими пустырями.
Я старался выбрать путь покороче. В городе меня ждали друзья: капитан яхты "Фиолент" Олег Вихрев и его сыновья — Алька и Роська. Был четвертый час. Воздух над подсыхающими травами тихонько звенел и струился от густого тепла: стоял конец сентября, но солнце палило по-летнему.
Где-то в квартале от кинотеатра "Мир" тропинка вывела меня на площадку, заросшую высокой травой. На ее пыльных стеблях висели высохшие улитки. В траве лежали серо-желтые глыбы песчаника, изрытого круглыми впадинами. На ближнем камне сидел, согнувшись, мальчишка.
Уперся локтями в коленки, охватил пальцами виски и не двигался. Только выгоревшие добела волосы шевелились в струйках теплого воздуха.
Неподалеку валялся полуоткрытый ранец.
Сперва я на мальчишку глянул мельком. Мальчик как мальчик. Светло-голубая рубашка с короткими мятыми рукавчиками, старенькие шорты цвета пыльной плащ-палатки, потрескавшиеся сандалетки на босу ногу. Обыкновенный четвероклассник из ближней школы. Обыкновеннее некуда... Только вот поза невеселая (я чуть сбил шаг). Но и здесь, видно, дело обычное. Скорее всего, двойку схлопотал и не решается идти домой. (История хотя и грустная, но старая, как весь белый свет). Чем тут поможешь?.. Я все же еще раз оглянулся на ходу. В этот миг из-под мальчишкиной руки упала капля-искорка. Чиркнула по колену и побежала вниз, оставляя на коричневой ноге темную полоску.
В десять или одиннадцать лет люди из-за двойки не плачут. То есть так открыто не плачут, на виду у прохожих.
"Но прохожих здесь и нет, — попытался успокоить я себя. — Я один тут иду, да и то случайно..."
"Ну иди, иди... случайный прохожий", — сказал ехидный собеседник, который сидит внутри каждого из нас. Я тихо чертыхнулся, медленно подошел и сел на другом краю камня.
Конечно, мальчик меня заметил. Ни движением, ни взглядом он этого не показал, только весь как-то напрягся. Я молчал.
Самое глупое в таких случаях спрашивать: "Что случилось?" В ответ будет или досадливое дерганье плечом, или сердитое сопенье. А на второй и третий вопрос короткое бормотанье: "Ничего..." Если даже мама или отец спрашивают, и то... А если незнакомый дядька, которого черт принес не вовремя!
Мы посидели с минуту. Потом я сказал негромко:
— Ну?
Он чуть всхлипнул и (вот удача!) тихонько отозвался:
— Чего?
Я проговорил осторожно:
— Вот и я думаю чего? Так просто люди не роняют слезы среди бела дня.
Он шевельнулся, но голову не поднял. Проговорил полушепотом:
— Вам-то что...
Тут не было ни грубости, ни желания огрызнуться. Просто горькая досада: какой, мол, прок от ваших вопросов?
Я придвинулся к нему на два сантиметра.
— Как "что"? Просто увидел, когда мимо шел...
— Ну и шли бы... — опять всхлипнул он.
— Интересно ты рассуждаешь. У одного человека слезы, а другой, значит, топай мимо, как на прогулке...
Мальчик всхлипнул сердито и решительно. Нагнулся еще ниже, дернул к себе ранец. Потом быстро промокнул глаза растрепанным концом галстука. И тогда хмуро ответил:
— Ну и что? Ну и топают сколько угодно.
— Дело хозяйское. А я вот не могу, характер такой дурацкий, — с досадой сказал я (было ясно, что в клуб опоздаю).
Он сел прямо и наконец посмотрел на меня.
Галстук не помог, глаза все равно были мокрые. В них я не заметил ни капли неловкости за слезы. Эти серые мальчишкины глаза неприступно щетинились белыми ресницами, на которых блестели крошечные брызги.
Нет, не получилось разговора, не сумел я. Что-то не так сказал... Мальчик поднял ранец, застегнул, стал просовывать под ремешки руки. На меня опять не смотрел.
— Не уходи, — попросил я. — Может, я смогу тебе помочь.
Он равнодушно качнул головой:
— Никто не поможет.
— А все-таки, — сказал я с осторожной настойчивостью. — Сперва кажется, что никто, а потом находится выход... Ты ведь не знаешь, что я могу.
Мальчик опять взглянул мне в лицо. Мигнул. Чуть свел маленькие выгоревшие брови. Как-то иначе он сейчас глядел. Помягче. Даже чуточку улыбнулся.
— Время-то вернуть все равно не можете.
"Время вернуть не могу", — подумал я. Но не признался в этом и спросил:
— А зачем?
Он как-то еще больше обмяк, бросил опять ранец и сказал с грустной доверчивостью:
— Потому что вот так получилось... Все пошли на экскурсию на крейсер, а меня — домой... Теперь все равно ничего не поделать, потому что давно ушли.
Вот оно что... Как же мальчишке хотелось на корабль, если дело дошло до слез!
Я мысленно прокрутил в голове список всех знакомых, которые имеют отношение к флоту. И тех, у кого родственники и знакомые имеют отношение.
— С этой экскурсией и впрямь дело безнадежное. Но я могу договориться! Чтобы тоже на крейсер или на какой-нибудь эсминец. Или хочешь на яхту? Большая яхта — это целый парусный корабль! И прокатиться сможешь!
Глаза у него быстро высыхали. Но ответил он серьезно и грустно:
— Да нет... Не в этом же дело.
— А в чем? Обидно, да?
Он ничего не сказал, только бровями шевельнул: и обидно, мол, и еще есть причины, сразу не объяснишь. Потом улыбнулся:
— А я вас помню.
— Да ну? — обрадовался я. Но не удивился. Мне приходилось встречаться с ребятами в десятках здешних школ.
— Вы в нашем классе выступали. В прошлом году.
— А в какой школе?
— Да не в школе. Мы в библиотеку приходили.
В Центральной детской библиотеке я встречался со школьниками множество раз. И чаще всего с третьеклассниками. Почему-то именно этот народ любили водить туда учительницы и воспитательницы с продленки.
— Вы нам сказку про ржавых ведьм рассказывали... — напомнил мальчик.
— А-а! — сказал я. Про ведьм я рассказывал неоднократно. Но чтобы подержать разговор, я "вспомнил": — Ты, кажется, тогда еще вопрос задал: "Скоро ли эту сказку напечатают?"
— Нет... — мальчик улыбнулся чуть снисходительно. — Я вопросов не задавал, я позади всех сидел... Да вы меня все равно не вспомните, нас вон сколько было. А меня даже на карточке нет.
— На какой карточке?
— Ну, мы тогда фотографировались вашим аппаратом помните? Вы потом Тамаре Ивановне карточки для всего класса прислали.
Я вспомнил наконец! Вспомнил молодую и веселую Тамару Ивановну, ее шумный класс, толстую девочку Лену, которая сочиняет стихи, белобрысых близнецов Женьку и Федю, высокого тоненького Кирилла, который читал свой смешной рассказ про непослушную кошку... Но всех разве упомнишь!
— А почему тебя нет на карточке?
— Да так... Я не люблю сниматься, всегда какой-то смешной получаюсь... Наши ребята на заборе расселись, я за акацию задвинулся. Только ноги получились, которые из-за веток свесились.
— Ну вот, посмотрю на снимок и буду теперь знать — это ты сидишь за акацией, твои башмаки торчат.
— Ага... У меня один сандаль расстегнулся и еле на ноге висел...
Мне что-то смутно вспомнилось... Стоп...
— Слушай-ка, а на других снимках тебя нет? Мы ведь тогда много щелкали.
— На одном есть, только вдалеке. Там, впереди, Ленка Ловицкая стоит, у которой стихи, помните? И еще девчонки. А я сзади, на турнике вниз головой. А Тамара Ивановна меня поймать хочет...
— Да! — сказал я. — Она боится и кричит: "Ну-ка, слазь! Шею свернешь, Сандалик!.." Это ты Сандалик?
Он шмыгнул носом, неловко заулыбался и кивнул.
Сейчас я уже хорошо помнил тот веселый час в просторном дворе библиотеки. Озорной стук подошв, смех, боевые кличи мальчишек, визг девчонок. И оклики наперебой: "Саньчик, Сандалик! Светку держи, она мою брызгалку стащила!.. Сандалик, иди к нам!.. Сандалик, тебя Тамара Ивановна зовет!"
Теперь мы были, можно сказать, давние знакомые.
— Сядем, Сандалик.
Он послушно сел рядом со мной на камень.
— Веселое у тебя прозвище. Ребята придумали?
Сандалик улыбнулся, кивнул. Но тут же насупился, сорвал сухой стебель, стегнул им по камню, сказал неохотно:
— Только это еще давно, в старой школе. А сейчас мы переехали, тут недалеко. И школа другая...
И сразу стало понятно, что не в радость Сандалику этот переезд и новая школа. И что хотя он отвлекся разговором, но обиду свою и слезы свои помнит.
Я спросил поспешно:
— Ну, а как все-таки насчет яхты? Устроить?
— На яхту я и так могу. Меня папины знакомые обещали взять...
— Ну, тогда на крейсер. Я попробую договориться.
— Да не в этом же дело, — повторил Сандалик недавние слова. И добавил сумрачно: — А вы даже и не спросили.
— О чем?
— Ну... может, мне так и надо. Что не взяли на экскурсию...
— Нет, — сказал я, — что-то не верится. — И добавил осторожно: — Мне кажется, если бы все было справедливо, ты бы не плакал.
Сандалик подумал и вздохнул:
— Не знаю...
— А за что не взяли-то?
— Да... — начал он. Замолчал, дотянулся до ранца, выдернул из него и раскрыл дневник. Там было размашисто начертано:
"Накануне устроил безобразную драку, пытался избить товарища. Поведение 2".
Тихо свистнул я и отдал дневник. Отодвинулся, глянул на Сандалика со стороны. При коротком и непрочном знакомстве можно ошибиться в человеке, но я был уверен, что не ошибаюсь:
— Ты же никогда не лезешь первый. Как тебя довели до драки?
Сандалик затолкал дневник в ранец и устало объяснил:
— Да не было драки. Я его только пнуть хотел, да и то не дали... Ну, сил уже нет. Пристает, пристает...
Я не спросил, кто пристает, не это сейчас было главное.
— А с чего началось-то?
Сандалик нерешительно облизал губы, опять насупился:
— Может, я правда сам виноват...
— Не знаю. В чем виноват?
— Наверно, не надо было говорить, что Стрелецк — неправильное название. Получилось, что приехал откуда-то и сразу указываю... А я же просто объяснить хотел.
— Ты сначала мне объясни. Причем тут Стрелецк?
— Это весь здешний район так называется, потому что Стрелецкая бухта рядом.
— Я знаю. А почему неправильно?
— Потому что бухты перепутаны, — хмуро сказал Сандалик. Я же не виноват... Раньше Стрелецкая бухта была Казачья, а та наоборот...
— Стоп, стоп, стоп! А откуда ты это взял?
— С карты... Вот, — он снова полез в свой потрепанный ранец. И на этот раз вытащил сложенный бумажный лист — желтый и сухо шелестящий. Развернул на камне.
— Ясно, — сказал я со смесью досады и удивления. — Будь она неладна...
Это была карта Гераклейского полуострова времен Первой обороны — с Севастополем, с окрестными бухтами, с горами и балками. С русскими укреплениями, с французскими и английскими батареями и траншеями. С витиеватой надписью в верхнем углу: "Планъ окрестностей городовъ Севастополя, Камыша и Балаклавы въ 1854 и 55 годахъ. Составилъ Кор. Воен. Топ. Штабсъ-Капитанъ Мотковъ 2-й".
— Ясно, — опять сказал я. — "Севастопольский сборник", второй том... Оттуда выдрал?
— Она еле держалась... У вас тоже есть такая, да?
— Есть... А у тебя откуда "Сборник"?
— Ой, да еще от бабушки. То есть от прабабушки и прадедушки. Прадедушка много книг собирал про Севастополь.
— Моряк был?
Сандалик кивнул:
— Папа говорит, он был на миноносце командиром. Ну не самым главным, а каким-то помощником... А потом он курсантов учил. Только папа его не помнит, он еще до войны умер.
— Как же книги-то уцелели в войну? Тут такое было...
— Да, я знаю, — серьезно сказал Сандалик. — Одни развалины остались. Но книжки некоторые в погребе лежали, их бабушка туда вместе со всякими вещами спрятала... А дом разбомбили.
— И бабушка погибла? — нерешительно спросил я.
— Нет, ей повезло. Она тогда не дома была, а под старым мостом пряталась. Знаете, такой старинный мост от водопровода, на Аполлоновке?
— Знаю, конечно.
— Она вместе с папой пряталась, он тогда совсем годовалый был, у нее на руках. А потом их на эсминце в Новороссийск вывезли. Только папа этого не помнит, конечно.
Мы разговаривали, придерживая пальцами развернутую карту. И я чувствовал, что Сандалику хочется скорее сказать о главном: о путанице с бухтами и своей обиде. Но мне было все интересно, что он рассказывает. Это во-первых. А во-вторых, не хотелось его огорчать раньше времени.
— Значит, раскопали потом погреб? — спросил я.
— Раскопали... Бабушка вернулась, когда немцев прогнали. Дом был весь разбитый, а заваленный погреб — целый. Потому что он старинный был, каменный. В нем еще в ту войну, при Нахимове, от бомбежки прятались. Ну, то есть не от бомбежки, а от ядер...
— Дом на Корабелке стоял?
— Да, вот здесь. — Сандалик обрывком травяного стебля ткнул в карту. В сантиметре от голубого завитка Корабельной бухты темнела чернильная звездочка.
— Отметил? — улыбнулся я.
— Да. Там сейчас новые дома, но мне это место папа показывал. А ему бабушка... Она еще долго жила, наша бабушка, даже я ее помню. А дедушка погиб в первые дни войны, ушел — и больше ничего не известно.
— Весь ты до десятого колена здешний, севастопольский, — проговорил я чуть ли не с завистью.
— Конечно, — просто сказал Сандалик. Видно, он был уверен, что иначе и быть не могло. Он нетерпеливо, но вежливо помолчал: нет ли у меня еще вопросов? И опять ткнул стебельком в карту:
— Видите, эта бухта сейчас Стрелецкая. А здесь написано — Казачья.
— Вижу... — вздохнул я. — И на других планах видел. Только знаешь, Сандалик, наверно, это все-таки путаница.
— Почему? — он глянул недоверчиво и требовательно.
— Ну, кто ее знает почему... Слушай, пойдем куда-нибудь в тень, а? Я сейчас расплавлюсь.
Сандалик посмотрел удивленно. Ему, до костей прожаренному черноморским солнцем, жара ничуть не досаждала. Но тут же он согласился:
— Пойдемте... Ой, а вы никуда не торопитесь?
— Уже не тороплюсь, — сокрушенно сказал я. И подумал, что капитан Вихрев и Алька меня, пожалуй, поймут, но Юрос будет долго дуться и непримиримо сверкать очами.
Мы сели на скамейку в тени двухэтажного дома, недалеко от песочницы с неутомимыми малышами. Сандалик расстелил карту на коленях. И опять спросил нетерпеливо:
— А почему путаница?
— Трудно сказать. Я сам столкнулся с этим случайно, когда писал один рассказ... Может быть, это пошло от генерала Тотлебена. Слышал про него? Он в Первой обороне командовал инженерными работами.
— Ну да, я знаю! Ему памятник на Историческом бульваре.
— Да. У него про Оборону большущий труд, толстенные книги... Кстати, у вас такие не сохранились от прадедушки?
Сандалик помотал головой:
— У нас мало осталось...
— Ну ладно... Так вот, в самом начале Тотлебен перечисляет бухты в том же порядке, что здесь.
— Вот, значит, и правильно! — обрадовался Сандалик. — Раньше же лучше знали! А потом перепутали...
Я подумал: для меня это случайный разговор, а у Сандалика из-за давней неточности названий всякие неприятности и обиды. Я сказал осторожно, боясь обидеть его еще больше:
— Видишь ли, у того же Тотлебена потом написано... Я не помню точно, а смысл такой: когда французы и англичане еще делали первые разведки, их четыре корабля встали у Стрелецкой бухты и вели огонь бомбами по Александровской батарее... Вот по этой, там сейчас яхт-клуб. Ну и по этим тоже — по Восьмой, по Десятой. Наши им отвечали и заставили отойти. На Десятой ранило двух человек и разбило один лафет. Это были тогда первые потери в Севастополе...
Сандалик смотрел непонимающими глазами: ну и что, мол, из этого?
— Ты взгляни, я ногтем провел по карте. — Если эта дальняя от города бухта и в самом деле не Казачья, а Стрелецкая, значит, корабли должны были стоять где-то здесь. Расстояние до батарей километров двенадцать. А таких орудий, чтобы на эту дальность били, тогда и в помине не было. Самое большое — версты на три. Гладкоствольные же... Значит, корабли были все же вот здесь. Значит, вот эта бухта не Казачья, а Стрелецкая. Как сейчас...
Сандалик с минуту смотрел на карту, потом опять поднял на меня глаза: и недоверчивые, и в то же время виноватые. Мне стало неловко, будто это я причина всех его горестей.
— Кто-то в прошлом веке напутал, а при чем здесь ты?
— Им ведь это не объяснишь, — тихо сказал Сандалик. — Они и не слушают... Хохочут только да дразнятся.
— Кто?
— Ну... в классе.
"Пойдем в ваш класс, — чуть не сказал я. — Там я объясню вашим ребятам, в чем дело". Но тут же с досадой вспомнил, что сегодня суббота, а послезавтра я уезжаю.
Не зная, чем помочь Сандалику, я сказал:
— Ты все же, это... ты не унывай, держись. Ты все равно больше прав, чем они. Потому что ты хочешь разобраться, а им, видимо, все равно... Не ты же составлял карту, а штабс-капитан Мотков-второй... Ох и грамотей этот Второй! Смотри, даже название переврал: написано не Стрелецкая, а Стерлецкая.
Сандалик пригляделся к мелким буковкам и улыбнулся:
— Ой, верно...
Я сказал строго (чтобы побольше вины свалить на незадачливого штабс-капитана из корпуса военных топографов):
— К тому же по старым правилам здесь должна быть не буква "е", а буква "ять". Знаешь такую?
— Конечно. Я же "Севастопольский сборник" весь прочитал. И еще старую книжку про Синопский бой. Там тоже везде эти "яти" и твердые знаки... Из-за них мне и про драку написали...
Я ничего не понимал. Сандалик свернул карту и печально объяснил:
— Из-за памятника... Вы на Малаховом новый памятник Корнилову видели? Его недавно сделали вместо разрушенного.
— Знаю. Не видел еще, завтра собирался...
— Вы посмотрите внимательно, там сзади надпись есть. Про те битвы, где Корнилов сражался, и корабли, которыми командовал. Надпись такую надо ведь или всю по-старинному делать, как раньше писали, или всю по-нашему, верно? Нельзя же половину так, а половину так?
— А там?
— А там по-всякому. Например, слово "тендер" с твердым знаком на конце, а слово "бриг" — без. Название "Фемистокл" — с твердым, а "Двенадцать Апостолов" — опять без. Ну и еще... Я про это сказал, а они опять: "Ха-ха-ха, профессор..." — Глаза Сандалика снова намокли и ощетинились ресницами. Он крепко хлопнул сложенной картой по скамейке. Вздрогнула и бросилась прочь серая кошка, которая нежилась на солнышке неподалеку.
— Слушай, а ты ничего не путаешь? Может, неправильно прочитал?
— Не путаю. Сами увидите... Они, наверно, думают, что я выхвалиться хочу. А я просто хочу, чтобы правильно... Обидно же за Корнилова.
— Нелегко тебе, — вздохнул я и подумал опять: "Чем же ему помочь?" А Сандалик глянул на меня сбоку и спросил совсем про другое:
— А тот рассказ уже напечатали?
— Какой?
— Вы же сказали, что рассказ сочинили, тоже про эти бухты.
— А! Нет, я его так и не закончил... Я хотел о фрегате "Везул" написать. Он погиб в начале прошлого века, еще задолго до Обороны. Во время шторма. Выбросило его на берег в Казачьей бухте, вот я и разбирался, где Казачья, а где Стрелецкая...
— А почему не написали?
— Трудно сказать... Наверно, потому, что не люблю печальных концов. Там люди погибли. Среди них один мальчик, юнга...
Сандалик посмотрел на меня внимательно и сказал:
— Жалко.
— Да... В общем, не получилось у меня.
— А вы про этот фрегат где узнали? Тоже из какой-то старинной книжки?
— Тоже... Есть такая, с описанием всех крушений в русском флоте. От петровских времен до Крымской войны.
— Всех-всех?
— Да. Много там всяких историй...
Сандалик придвинулся ко мне и сел поудобнее, словно решил, что эти истории я стану ему пересказывать. Потом произнес полувопросительно:
— Интересно, наверно...
— Конечно. Хотя и грустного много.
Сандалик понимающе кивнул, затолкал карту в ранец, но не встал. Ему явно не хотелось домой. Он подтянул на скамейку ногу, уперся в колено подбородком, посидел так, глядя куда-то вдаль. Потом сказал:
— В позапрошлом году у волнолома буксир штормом разбило, тоже люди погибли. Слышали?
— Да, я знаю...
— Так обидно, — тихо проговорил Сандалик. — Совсем недалеко от берега.
— Крушения чаще всего и бывают у берега.
Сандалик задумчиво покивал, каждый раз тыкаясь подбородком в колено. И признался:
— Я тоже не люблю книжки с плохими концами.
— Наверно, никто не любит, — сказал я.
— Наверно... А все-таки интересно, — вздохнул он.
— Что? — не понял я.
— Ну, та книга. Про крушения кораблей.
Мне показалось, я уловил его тайное желание. А может быть, мне не хотелось вот так просто встать и распрощаться с Сандаликом. Я в самом деле не люблю печальных концов, а этот конец был бы вполне печальный. Останется мальчишка со своими обидами. Ничем я его не утешил, ничем не помог, никакой даже маленькой радости ему не сделал. Стоило тогда останавливаться и садиться рядом?
Я сказал, почти не размышляя:
— Хочешь, я дам тебе эту книгу? Только на денек, послезавтра я уезжаю.
Он глянул удивленно. Глянул недоверчиво. Глянул обрадованно.
— А... как? А... она где?
Нам повезло: на проспекте Гагарина я увидел свободное такси и мы домчались до гостиницы буквально в пять минут. Я оставил Сандалика в машине, взлетел на лифте в свой номер, схватил книгу, вернулся и сказал шоферу:
— Обратно...
Надо было доставить Сандалика домой, а то получится, что похитил ребенка.
Он сидел в уголке кабины смущенный и слегка ошарашенный неожиданностью и быстротой всего, что случилось. Я сказал:
— У тебя сегодня вечер, завтра день и послезавтра почти день. Всю книгу, наверно, не прочитаешь, но кое-что успеешь.
— Ага... — тихонько выдохнул он. — А куда мне ее принести?
— Сможешь прийти прямо на вокзал?
— Конечно, — торопливо сказал он. — Я с первого класса один через весь город езжу.
— Поезд отходит в семь вечера. В полседьмого приходи к вагону номер шесть, я буду ждать.
— Ладно... — И дальше он всю дорогу молчал, только недалеко от кинотеатра "Мир" сказал:
— Здесь остановите, я тут пешком доберусь, по дворам...
Еще когда я ехал с Сандаликом в гостиницу, во мне зашевелились осторожные взрослые мысли. Книга редкая. Охотился я за ней несколько лет и лишь недавно "изловил" в Москве, в антикварном отделе Дома книги. Что я знаю про мальчишку? Где живет неясно. В какой школе учится — тоже (их несколько в том районе). Даже фамилию на дневнике не посмотрел. Как найдешь четвероклассника, про которого известно только, что зовут его Саша или Санька и прозвище Сандалик? К тому же это прозвище в новой школе, наверно, и не знают... А расспрашивать Сандалика я не решился. Подумает еще, что я ему не доверяю.
Конечно, ничего плохого о Сандалике я не думал. Но я боялся разных случайностей. Вдруг не удержится и вытащит книгу на уроке, а тут эта самая учительница, которая накатала запись в дневнике! "Дай сюда! Где взял такую книгу? Не отдам, пока не придут родители!" Или потеряет где-нибудь. Или еще что-то...
Но, в конце концов, шут с ней, с книгой. Если мальчишка не придет к поезду, я не о книжке думать буду. Из-за него изведусь, из-за Сандалика. А он может не прийти: мало ли какие причины готов нам подсунуть подлый закон "всемирного невезения"! Сандалик может просто опоздать, может неожиданно заболеть ангиной, может ногу подвернуть. Это еще ладно. А если будет спешить и не там побежит через улицу?..
Он не придет, а я буду маяться в вагоне от неизвестности и всяких мыслей...
Страх за мальчишек, видимо, у меня в крови. Первый раз я ощутил его давно, лет двадцать пять назад, когда повел купаться на озеро ватагу соседской ребятни. Простая мысль, что безопасность каждого гвалтливого и беспокойного пацана из этой компании зависит сейчас только от меня, вызвала колючую дрожь и нехорошую слабость в ногах. Но дрожь дрожью, слабость слабостью, а вскоре ватага превратилась в отряд. Появились походные палатки, фехтовальные клинки, парусная эскадра. И все это, как взрывчатой начинкой, было наполнено риском: походы по лесам и скалам, плавания по штормовым озерам, мушкетерские турниры, киносъемки с рыцарскими боями и абордажными схватками... И бояться приходилось каждый день. Даже в мелочах. Не пришел кто-то из мальчишек на вахту, и думаешь: не случилось ли что по дороге? Пошли ребята с занятий поздним зимним вечером — опять боишься за них. Ободрал кто-то колено или локоть — снова забота: хорошо ли промыли и забинтовали? Стоят ребята в ночном карауле — и сам спишь вполглаза...
Может быть, это и зря. Может быть, чересчур. Но никуда не денешься, такая тревога становится постоянной, как дыхание. И она уже не только о "своих". Она о любом, с кем ты хоть как-то знаком...
Такие мысли, уже не имеющие прямого отношения к Сандалику, крутились у меня, пока я мчался на такси к яхт-клубу.
Я почти не опоздал. А Юрос явился еще позже меня: он учился во вторую смену и к тому же его заставили переписывать задание по математике. Я его даже слегка подразнил за это.
Мы весь вечер готовили яхту к выходу, а следующий день провели в море. Ветерок был так себе, небольшой, но все же плавание оказалось интересным. Особенно для меня, для человека, который бывает у моря неделю в году. К вечеру около десятка крейсерских яхт оказались недалеко друг от друга, когда шли от Херсонесского маяка в порт. Ветер перешел к норд-весту, сделался покрепче, и парусники, обгоняя друг друга, полетели к гавани мимо всех бухт Гераклейского полуострова: Казачьей и Камышовой, Круглой и Стрелецкой, Херсонесской и Карантинной... Море было очень синее, небо чистое, на волнах появились гребешки, чайки поворачивались клювами к ветру и останавливались в его потоках. А яхты набирали скорость. Рядом с нами мчался громадный двухмачтовый "Орион". Юрос, прочно расставив тощие ноги, стоял на носу и снисходительно махал "Ориону"...
Во время плавания тревожные мысли о Сандалике у меня рассеялись. На следующий день тоже некогда было беспокоиться, хватало других забот. И волноваться я начал уже на подходе к вокзалу. Опять стал думать: а вдруг не придет?
Конечно, так и получилось: была ровно половина седьмого, а Сандалика на платформе не оказалось. Закон "всемирного невезения" вступал в силу.
Люди шли от троллейбусной остановки на платформу через мост над рельсами. Несколько раз я обрадованно вздрагивал, когда между прутьями перил мелькали коричневые ноги, а над поручнями проносилась голубая рубашка и светлые растрепанные волосы. Но это были просто похожие на Сандалика мальчишки. Много их таких...
До отхода осталось десять минут. Потом восемь.
Семь... Тут я впервые чертыхнулся. Вполголоса, но от души. Иногда это действует на "всемирное невезение" как заклинание.
...Сандалик появился не с моста, а откуда-то сзади. С частым топотом и сбитым дыханием. Встал передо мной встрепанный и виноватый, быстро проговорил:
— Здрасте... Извините, пожалуйста. Ой...
— Ох и мчался ты, — сказал я радостно. — Что-нибудь случилось?
— Да... Нет... Я из-за Люськи задержался, это сестра моя. Ух, я ей потом еще скажу...
— Не пускала? — посочувствовал я. А сам все радовался, что он прибежал.
— Я к ней на минутку зашел, — объяснил Сандалик, — она говорит: "Посиди с Тарасиком, я на пять минут в магазин сбегаю". Я говорю: "Я опоздаю". А она: "Я мигом, честное слово..." Еще слово дает! Ушла в магазин, а там очередь. А Тараса ведь не бросишь, ему год всего...
— А что это за личность — Тарас?
— Люсин сын...
— Значит, ты дядюшка!
— Да... — Сандалик заулыбался... И снова стал серьезным: — Вот книга. Спасибо.
Сандалик протянул книгу двумя руками. Очевидно, ее возвращение было для него важным событием. Он к нему подготовился специально: потрепанную обложку обернул чистой газетой "Слава Севастополя" и сам выглядел понаряднее — рубашка поглажена, вместо растоптанных сандалет — новые кроссовки. Только вся эта нарядность скособочена и встрепана от спешки.
— Много успел прочитать?
— Почти всю. Только приложение не успел. Да там уже не так интересно... — Сандалик помолчал и сказал потише: — Жалко того юнгу на "Везуле"...
— Да... — сказал я. И почему-то опять кольнула тревога за Сандалика.
А он отцепил от рубашки серебристый значок и протянул на ладони.
— Возьмите...
Это был значок из серии "Бастионы Севастополя" — "Четвертый бастион". Я взял, мельком пожалев, что не Шестой.
— А у меня и подарить тебе нечего.
— Да ну, дарить еще мне... — смутился он.
— Я тебе свою книжку пришлю. Скажи адрес. — Я вытащил блокнот и ручку.
— Давайте, я сам напишу.
Он принялся писать в блокноте и от усердия водил кончиком языка по пухлым губам. Я слегка нервничал: объявили, что до отхода поезда две минуты. Но сказал спокойно:
— А ты мне письмо пришли, ладно?
— Ладно. Только адрес тоже дайте...
У меня в кармане лежала визитная карточка, но я не решился дать ее Сандалику. Показалось, что она — глянцевая, солидная, "взрослая" такая — отгородит меня от мальчишки. И я торопливо начеркал адрес на листке.
— Не потеряй.
— Нет, что вы... — Он зажал бумажку в кулаке. И вдруг сказал: — А Казачья бухта в самом деле та, за Камышовой. Туда "Везул" и выбросило.
— Да. Зато насчет памятника ты прав.
Сандалик кивнул и потупился. Сказал шепотом:
— Только я не знаю, что делать.
— И я не знаю... В бронзе отлито, не исправишь так просто.
Сандалик свел выгоревшие брови и хотел что-то ответить, но радио громко заиграло "Прощание славянки". Под этот марш поезда уходят из Севастополя...
Мимо вагона проплывали белые дома на берегах бухт, корабли, маяки, портовые краны. Уходил назад Севастополь, и ничем нельзя было заглушить печаль расставания с этим городом.
Я смотрел на берега, на суда, на вечернюю воду, но до сих пор словно видел в то же время перрон и Сандалика. И думал, что вот прибавился еще один к сотням моих знакомых ребят — тем, кто подсказал мне многие повести и рассказы.
Впрочем, в тот момент я еще не знал, что буду писать о Сандалике. Казалось бы, что писать? Зачем? Никаких приключений с ним не случалось. Были огорчения и радости, но такие, как у любого четвероклассника.
Но пришло время, когда подумал: расскажу про обыкновенный год из жизни обыкновенного севастопольского мальчишки. Что получится, то получится. И сел писать. Тем более что теперь я знал про Сандалика гораздо больше, чем при первой встрече.
