Девятый бастион
Ночью разгулялся ветер. Утро было без дождя, теплое, но облачное. Ветер градом сыпал на асфальт созревшие каштаны, срывал с акаций мелкую чешую листьев, а большие подсохшие листья платанов (похожие на игрушечные дельтапланы) кружил над мостовыми и чиркал ими по скользким крышам разноцветных машин. Облака были быстрые и неплотные, мелькало чистое небо.
С причала у Графской пристани я поехал на катере на Северную сторону. Там надо было встретиться с ребятами в одном школьном музее. Катер сильно болтало. А за грядой волнолома вздымались белые взрывы прибоя. К Константиновскому равелину неслись из открытого моря белогривые табуны громадных волн.
Я подумал, что, если шторм еще поднажмет, рейд, чего доброго, закроют. Добирайся тогда в центр города вокруг бухты, через Инкерман...
Эта беспокойная мысль царапала меня все время, пока шел разговор в музее. И к причалу на Северной я возвращался с тревогой. К счастью, катера ходили. Но болтало их так, что было даже удивительно: почему рейд все еще открыт? Палубу захлестывало, немногочисленные пассажиры укрывались в салоне...
В гостинице пожилая добродушная дежурная сказала мне:
— К вам тут мальчики приходили. Цветы принесли да еще что-то... Я вам в номер унесла.
— Что за мальчики?
— Двое, небольшенькие такие, с портфелями... Сказали, что еще, может быть, придут.
В номере в бутылке из-под кефира стояли три пунцовых георгина каждый размером чуть не с арбуз. А рядом лежали на столе несколько раковин-рапан. Одна очень большая, с кулак. Оранжевая внутренность рапан еще пахла морем, там был мокрый песок. На бугорчатых серых боках — зеленые нитки водорослей.
Раковины я вымыл под краном. В двух оказались глубоко спрятавшиеся моллюски. Я пожалел живых тварей и решил потом выкинуть эти две раковины в море.
В дверь постучали.
— Вот они, гости-то, опять припрыгали, — сказала дежурная.
Смущенно посапывая и улыбаясь, в дверь проникли Санька и Юрос. Разом сказали "здрасте".
Я обрадовался и удивился. Удивился, что они вместе. При первой встрече мне показалось, что Юрос глядел на Саньку с ревнивой подозрительностью. И я знал, что прежде они были едва-едва знакомы.
Может, и сейчас Юрос увязался за Сандаликом из ревности? Или из принципа: почему, мол, этот идет, а мне нельзя?
Но нет, они смотрели друг на друга по-хорошему. А на меня весело, но капельку виновато: все-таки непрошеные гости.
— По берегу шастали? — спросил я.
Мятые длинные брючины Юроса снизу промокли, Санькины кеды и носки тоже сырые, а на поцарапанных ногах те же нитки водорослей, что на раковинах.
— Ага, — выдохнули Санька и Юрос вместе. Юрос полез в нагрудный кармашек и вытащил громадную крабью клешню. — Вот... Там, за Хрусталкой, много чего накидало волнами. И раковины, и это... Это тоже вам.
— Спасибо... Какая кусачая лапа!.. И за раковины спасибо, и за цветы... Где вы такие большущие георгины добыли? Их-то, наверно, не море выбросило?
— Не, — сказал Санька. — Это в школе...
— Сегодня сбор, ветераны придут, — разъяснил Юрос. — Там для них целые клумбы нанесли.
— Ничего себе, — хмыкнул я. — Значит, эти цветы... как бы это выразиться? Не совсем для меня были предназначены?
— Мы же не стащили! — сказали они разом и одинаково раскрыли честные глаза.
— Мы попросили, потому что там все равно целый воз! — объяснил Юрос.
— Да, нам дали, — подтвердил Санька.
А я вдруг заметил, что они похожи. Совершенно разные: темноволосый, с глазами-углями, весь какой-то колючий чертенок Роська и светлоголовый, сероглазый, всегда немного смущенный Сандалик. Чем все-таки похожи? Может, одинаковостью интонаций, когда начинают говорить разом? Или уверенностью и легкостью движений и смелостью глаз (у Саньки, несмотря на его стеснительность) — тем, чем отличаются многие севастопольские мальчишки? Или еще какой-то неуловимой пока общностью?
Я их усадил на кровать и попросил дежурную принести чаю.
— А чего это вас, голубчики, понесло на берег? Уроки ведь...
Они наперебой рассказали, что уроки сегодня наполовину отменили, потому что сбор. И они пошли посмотреть, какой прибой. А на берегу свист, брызги, шум. У клуба яхты пляшут у причальных бочек, как черти в аду (это Юрос, конечно, сказал), и одну чуть не сорвало...
Они набрали раковин, прибежали сюда, меня не было, они отнесли домой портфели и снова сюда...
— Ой, а сколько времени? — подскочил Юрос.
Я показал часы.
— Через два часа сбор, — сказал Юрос. — Надо еще домой зайти, себя в парадный вид переделать, а то вот... — Он дрыгнул ногами в жеваных штанинах.
— Я вас провожу.
Времени было достаточно, и мы зашагали не торопясь. По улице Адмирала Октябрьского поднялись до площади Восставших и свернули на Шестую Бастионную. Но по ней напрямик не пошли, а начали петлять по старым переулкам.
Ветер трепал на мальчишках галстуки, ерошил и ставил торчком волосы. Это был озорной, не сердитый шторм. Проблески солнца летели по улицам, словно сорванные где-то желтые флаги.
В переулке Бутакова, что тянется между заборами из серого пористого камня, Санька поддал ногой обломок черепицы и задумчиво сказал:
— Тут все еще иногда ядра находят. И бомбы старинные...
— Не только старинные, — хмуро заметил Юрос. Он знал, что такие находки — не шуточки.
Санька тихо возразил:
— Не старинные — это понятно. А с Первой обороны сто тридцать лет прошло.
— Те старые бомбы тоже иногда взрываются, — заметил Юрос. — Если нечаянно уронить или стукнуть. А просто так не взрываются. У них взрывателей не было, а фитили...
— И пушки были гладкоствольные, — сказал Сандалик и быстро глянул на меня: помню ли прошлогодний разговор о Стрелецкой бухте, Тотлебене и залпах с французских судов?
Я улыбнулся ему.
— А я в Адрюшкином сарае старую самоварную трубу нашел, — сказал Юрос. — Теперь, когда крепость построим, можно из нее главный калибр сделать.
— Что за крепость? — спросил я.
— Да мы за гаражами ее делаем, вроде бастиона. Такая игра будет, штурм. Одни нападают с мечами и щитами, а другие отбиваются. И бомбы из песка. Если они наш флажок собьют, значит, их победа. Если мы их всех повышибаем, тогда наша...
— Надо каски сделать, — вдруг сказал Санька. — А то я вчера целый вечер песок из волос вытряхивал.
— У Альки есть одна железная! — вспомнил Юрос. — Наша, военная. А в кладовке где-то пластмассовая была папина, он в ней в порту работал... Тебе какую дать?
— Да хоть какую! — весело сказал Санька.
Они обменялись быстрым взглядом. И я снова подумал, что они похожи! У них одно на двоих дело, одинаковые мысли об этом деле, одинаковое понимание. Когда успели? Всего-то несколько дней назад завязался между ними первый узелок...
Может быть, случилось наконец то, о чем мечтал Сандалик? Может, встретился ему непридуманный Одиссей? А Юрос теперь меньше будет печалиться о давнем друге Андрюшке, который уехал с родителями в далекий Мурманск? Хотя нет, новый друг старого не заменит. Но ведь может стать таким же настоящим!
Все-таки хорошо, что так получилось и есть у Сандалика и Юроса теперь общий бастион.
— Значит, девятый бастион строите в этой линии... — сказал я.
Санька вскинул выгоревшие ресницы:
— Почему девятый? Их же здесь раньше семь было. Восьмая батарея не считается, она уже для морской обороны...
— Семь — это те, что с номерами. А еще Корниловский, на Малаховом. Забыл?
— Ой... — Санька даже остановился и крепко треснул себя ладонью по лбу. — Вот голова дырявая! Самое-то главное...
— Значит, все же наш — Девятый, — полувопросительно заметил Юрос. Он сказал это уже как название, с большой буквы.
— Вы его не забудьте на карте отметить, — напомнил я Саньке. — Цела у тебя карта штабс-капитана Моткова-второго?
— Да ну его, этого Второго, — хмуро сказал Санька. — Там одна путаница... Нарисовано, будто французские траншеи даже за Артбухту продвинулись. И будто Восьмую батарею и Седьмой бастион французы захватили. А их там сроду не было. Наши сами все там взорвали, когда отошли на Северную... Французы только Курган заняли.
Видимо, вспомнив о Малаховом кургане, Санька подумал и о памятнике Корнилову. И о злополучных твердых знаках, которых не хватало в надписях, и о той старинной букве, которая "о" с палочкой поперек. По крайней мере, я подумал именно об этом. И Санька мою мысль моментально учуял.
— Я уж про это скольким людям говорил, — тихо сказал он.
— Ну и что? — спросил я.
— Ну... по-всякому. Некоторые не понимают. Некоторые соглашаются. Один экскурсовод хотел даже в газету написать... А вы?
— Что я? — спросил я неловко.
— Говорили кому-нибудь?
— Да...
"Ну и что?" — глазами спросил Сандалик.
Я виновато вздохнул:
— Как-то странно. Вроде бы все считают, что старинная грамотность не так уж важна.
— А может, и правда? — глядя под ноги, спросил Сандалик.
— Н-не знаю, — сказал я.
— Нет, по-моему, надо, чтобы всегда было правильно, — вздохнул Сандалик. — Наверно, надо было, как я сперва хотел...
— А что ты хотел?
— Я думал, с кем-нибудь заберемся и краской исправим... Но я не знал с кем. А одному не забраться...
— Давай! — молниеносно зажегся Юрос.
— Такие дела уже случались, — сказал я. — Не так уж давно. С баркентиной.
— С какой? — разом спросили Сандалик и Юрос.
— Ну, с "Кропоткиным". Из которого ресторан у Артбухты сделали... Когда его только открыли, в Севастополь как раз приехал один молодой поэт. Димой его звали... Купил он банку масляной краски и ранним утром во-от такими буквами написал на борту: "Севастопольцы! Зачем превращать корабли в кабаки?" Или что-то в этом роде.
— А дальше? — сказали Сандалик и Юрос опять вместе.
— А дальше была милиция, скандал. Выставили из города. Потом грандиозный штраф... Но не в скандале дело.
— Дело в том, что ресторан там по-прежнему, шашлыками воняет, — с отвращением сказал Юрос. — Мы тогда хотели поиграть на палубе, а какой-то дядька как заорет...
— Самое обидно вот что, — сказал я и как бы увидел перед собой живого Диму — черного, худого, веселого, с непримиримыми и бесстрашными глазами (в детстве он был, наверно, похож на Юроса). — Получилось, будто он сделал вред городу. А на самом деле он любил Севастополь отчаянно. Он про него даже повесть писал. Повесть-сказку про будущий Севастополь.
— Ее напечатали? — быстро спросил Санька.
— Не успел он дописать, умер. Совсем неожиданно... Будто сгорел. Сердце больное...
Мы пошли медленнее. Мальчишки молчали. Я тоже. Я вспоминал, как летом семьдесят седьмого года здесь, в Севастополе, Дима выхаживал моего двенадцатилетнего сына Пашку, схватившего какую-то стремительную лихорадку. Дима перестал яростно спорить о стихах и международной жизни, сделался ласковым, рассказывал Пашке смешные истории, кормил таблетками и уверял, что уже завтра от болезни не останется и следа. То ли Димина уверенность помогла, то ли медицинские познания (у Димы за плечами были три курса мединститута), но Павлик действительно поднялся на следующий день. Мы поехали в Херсонес, и Дима рассказывал об удивительных свойствах ящериц-гекконов, которые водятся в здешних развалинах.
Потом он сказал, что здесь, в Херсонесе, развернется начало его повести-сказки о мальчишках будущего, которые живут в замечательном городе у моря. Сейчас я вспомнил про это и подумал: об истории Севастополя написано много, о нынешних его днях тоже кое-что есть, а в будущее, кажется, никто еще не заглядывал. Только Дима попробовал, да еще Сандалик в те минуты, когда приходили мысли о мальчике из нового тысячелетия...
По Катерной, где ветер толкал нас в спину, мы вышли опять на Шестую Бастионную и у маленькой оборонительной башни свернули налево, к лестнице Крепостного переулка.
— А все-таки правильно он написал, — вдруг сказал Санька.
Юрос встряхнул головой:
— Что?
— Там, на борту...
— А-а, — понимающе отозвался Юрос.
"Правильно, — подумал я, потому что в глубине души всегда верил в правоту таких яростных и бескорыстных поступков. — Но сам я не решился бы..."
Санька словно опять угадал мои мысли:
— Вы ведь сами про такую баркентину писали в своей книжке. Что нельзя так с кораблями поступать...
— Да. Но в книжке проще. Все можно свалить на ее героев: это, мол, не я, а они...
— А вы и про памятник напишите в книжке, — вроде бы шутя, но с настойчивой ноткой предложил Санька.
Я усмехнулся:
— Ладно. Вот буду про тебя писать, и тогда...
— А что про меня писать? — искренне испугался Сандалик.
— Что-нибудь. Рассказ или повесть.
— Зачем? Я же... обыкновенный.
— Я тоже обыкновенный, — сообщил Юрос. — А про меня есть рассказ. "Вечерние игры" называется, в "Пионере" печатали... Только там все перепутано.
— Во-первых, не все, — уязвленно произнес я. — Во-вторых, не перепутано, а творчески переработано. Рассказ — это тебе не заметка в стенгазете. В нем главное — художественный образ. А из тебя, если без переработки, какой образ? Одна дурь да царапины...
— А в рассказе что? — выдал критическую мысль Юрос. — То же самое. Мама говорит, что надо было еще про двойку по математике написать.
— Еще не поздно...
— Поздно уже, — проницательно заметил Юрос. — Теперь у Сандалика очередь в это самое... в образ влезать.
Я пообещал Юросу, что сейчас надеру ему уши. Он захихикал, обормот. А Сандалик по-прежнему был серьезный. Видимо, он оставался мыслями на бастионах, потому что вдруг сказал мне:
— А я раньше думал, что вы про старину пишете, про Нахимова и Корнилова... Это когда мы еще не совсем познакомились.
— Нет, — вздохнул я. — Пытался только про фрегат "Везул", да и то не вышло.
— А про войну вы тоже не пишете? Ну, не про старинную, а про последнюю?
— Нет... — снова сказал я. Долго было бы объяснять, что последнюю войну помнит множество людей, которые могут рассказать о ней лучше меня. Они сами тогда воевали, а я был мальчишкой — меньше Саньки и Юроса. Когда книга пишется о жизни и смерти, рассказывать надо о том, что испытал сам.
"К тому же, — вдруг подумал я, — все, что было, это уже было. А когда я пишу о вас, я пишу о будущем..." Но конечно, ничего такого я им не сказал. Это прозвучало бы трескуче и явно не к месту. "Будущее" с растрепанными ветром волосами шлепало рядом со мной просохшими кедами и сандалетами и хотело более простого разговора.
Я объяснил слегка насупленно:
— Что поделаешь, кто-то должен писать и про ваш Девятый бастион.
— Конечно, — сказал Юрос, будто все само собой разумелось.
В это время мы вышли к верхней площадке лестницы. Лестница убегает вниз вдоль желтой стены с бойницами, которая осталась от Седьмого бастиона.
Здесь я всегда останавливаюсь хоть на полминуты. Невозможно не остановиться. Видно отсюда полгорода, и красотища такая, что радость подкатывает и в то же время тоска: почему опять надо уезжать?
Облака с солнцем вперемешку неслись над большими домами и грудами деревьев, над мачтами судов и сигнальными вышками. И над куполом собора, где нашли последнюю гавань четыре знаменитых адмирала — те, кто до конца отдал себя флоту и этому городу. И может быть, не случайно собор казался похожим на вставший из-за края моря корабль...
Мальчишки смотрели туда же, куда и я. Сандалик почесал об острое плечо подбородок, быстро глянул на меня и спросил:
— А как вы думаете, если бы Корнилова и Нахимова не убили, наши отдали бы тогда Севастополь?
— Но его и не отдавали, — сказал я. Сказал то, что понял еще в детстве, когда читал книгу "Малахов курган".
Санька удивленно вскинул белые ресницы.
— Ну посуди сам, — начал я. — При последнем штурме наши отбили противника от всех укреплений, кроме Кургана... На Кургане уже ничего нельзя было сделать, брустверы начисто были срыты огнем... А почти вся линия обороны оставалась в наших руках. Просто было решено, что нет смысла удерживать ее, там ежедневно гибло от обстрела больше тысячи человек. Вот Горчаков и приказал отойти через наплавной мост с Южной стороны на Северную.
— Кто приказал? — сунулся Юрос.
— Князь Горчаков. Главнокомандующий. Книжки надо читать, дорогой товарищ. И не только про шпионов и пиратов.
— Я просто не расслышал, — нахально заявил Юрос.
Я сказал:
— Северная сторона это ведь тоже был город. А на Южной оставались одни развалины. Французы и англичане их и получили... Они считали, что взяли Севастополь! А о каком взятии города можно говорить, когда половина береговых фортов оставалась в наших руках? Враги не могли ввести в бухты ни одного судна. С северного берега на них смотрел сплошной фронт батарей, семьсот орудий...
— Сколько? — переспросил Юрос.
— Больше семи сотен.
— Это хорошо, — сказал Юрос и задумался.
А Сандалик посопел и с сожалением уточнил:
— Но все же Южная часть была в городе главная. Там были самые важные улицы и дома.
— Главное в любом городе — это люди, возразил я. — Не дома, не улицы, а те, кто там живет. Город не раз бомбили, сжигали, разрушали, а люди оставались, и город — опять вот он... Пока людей не победили, нельзя сказать, что город сдан...
По лестнице взбежала стайка веселых третьеклассников. Один из них — Владик Палочкин, сосед Вихревых, — помахал нам рукой и пульнул в Юроса из пластмассовой трубки сухой ягодой. Юрос обрадованно погнался за ним, но вдруг остановился и вернулся задумчивый.
— Надо идти, — сказал Сандалик. — Скоро сбор. Юрик, ты за мной зайдешь? Или я за тобой?
— Я за тобой, — быстро откликнулся Юрос. И глянул на меня: — А вы сейчас куда? К нам?
— Я здесь постою. Посмотрю... Вам-то хорошо, а мне скоро опять уезжать.
— Когда? — одинаково огорчились Юрос и Сандалик.
— Послезавтра.
Юрос подскочил:
— А завтра пойдем с нами на яхте? Мы на "Фиоленте" пойдем, папа обещал!
— Если будет так дуть, ни одну яхту не выпустят...
Сандалик посмотрел на небо.
— Не будет, — решил он.
И правда, ветер сделался послабее, а чистого неба становилось все больше.
— Стихает, — сказал Юрос. — А недавно еще так свистело. На берегу такой грохот...
Санька улыбнулся:
— Мы еле-еле пушку услыхали, когда она в двенадцать часов на равелине бухнула.
Юрос поглядел на нас по очереди и довольно сказал:
— Понял! Меня Владька своей трубкой надоумил! Нужен пылесос!
— Зачем? — разом удивились мы с Сандаликом.
— Для пушки. Для нашей, на Девятом бастионе. Мы к самоварной трубе пылесосный шланг подсоединим, он как дунет! Будто воздушное орудие! То есть пневматическое.
— Бомбы не полетят, песок тяжелый, — деловито возразил Сандалик.
— А не надо бомбы. Мы победный салют устроим, когда бой кончится! Всяких разноцветных звездочек из бумаги нарежем и зарядим... Они как полетят! По всем дворам!
"По Шестой Бастионной и по всей округе", обрадованно подумал я. Но Юросу на всякий случай пообещал:
— Мама вот покажет тебе за пылесос. Такой салют будет...
— А у нас есть специальный, чтобы играть. Андрюшка оставил старый, когда уезжали...
— Завтра будет настоящий салют, — вспомнил Сандалик. — День танкистов. Пойдете с нами смотреть?
— Конечно.
Они разбежались. Юрос к своему дому на пригорке, Сандалик — вниз, на улицу Очаковцев.
Я постоял еще с полминуты, потом догнал Сандалика.
— Нам по пути, я в библиотеку.
Сандалик серьезно кивнул и вдруг взял меня за руку. Как Юрос, когда мы гуляли вдвоем. И сказал чуточку смущенно:
— А вы хорошо придумали, что город — это люди...
— Здрасте! Разве это я придумал? Я эту мысль еще в самые детские годы вычитал. Кстати, тоже в книжке про Севастополь...
— Ну все равно хорошо... Значит, каждый человек — это будто частичка города?
— Конечно.
— Все-все!
— Ну разумеется... А что здесь удивительного?
— Просто интересно... — Сандалик улыбнулся. — Значит, и Тарасик?
— Само собой.
Санька помолчал и вдруг спросил, глядя под ноги:
— И Димка?
— Какой Димка?
— Ну... Турчаков.
— Что поделаешь, — сказал я.
Санька пнул кожуру каштана и шепотом проговорил:
— Ну и ладно...
— Что "Ладно"?
— Да так, ничего... А здорово Юрик про салют придумал! Да? — Он еще не решался называть нового друга боевым именем Юрос.
— Да, Сандалик, — сказал я. — Замечательно.
Пойти на яхте я не смог: в библиотеке меня уговорили поехать на встречу с ребятами в ближний совхоз. Встреча получилась интересная, но о том, что не пришлось выйти в море с Юросом, Алькой и Сандаликом, я все равно жалел. Главное, и погода была очень подходящая: солнце и ветер самый тот... Зато мы встретились вечером и пошли смотреть салют. Пошли на берег между Хрустальным мысом и яхт-клубом, в молодой, недавно посаженный парк.
Громадные букеты салюта вставали над берегами и опрокидывались в черной воде рейда. Делалось очень светло, и тогда было видно, как много на берегу людей.
Сандалик взял меня за рукав и шепотом сказал:
— А пойдемте, я познакомлю...
Я увидел в нескольких шагах высокого флотского лейтенанта с малышом на руках и молодую женщину. Мы подошли.
— Вот... — засмущавшись, пробормотал Сандалик. — Это Люся, а это Гриша.
— А это Тарасик, — понял я. — Здравствуйте...
Тарасик тихо ликовал на руках у отца. Салют отражался в его глазах восторженными вспышками. При каждом залпе Тарасик молча взмахивал руками, словно хотел улететь вслед за ракетами.
Наконец салют кончился, и теплая ночь с неяркими огоньками мягко накрыла город.
— Пойдемте к нам пить чай, — сказала Люся. — То есть к нашим маме и папе...
— Нет, к нам! — заявил Юрос.
Я сказал, что провожу ребят и мы заглянем к тем и другим.
Так мы и сделали. Но сначала мы с Сандаликом долго ждали Юроса, который дурачился: спрятался под обрывом и мигал нам из темной травы фонариком.
Назавтра я уезжал из Севастополя. Сандалик и Юрос прибежали на вокзал, конечно, за пять минут до отхода поезда. Растрепанные и веселые. Сказали, что на Девятом бастионе только что закончились бои и был победный салют.
— А кто победил? — спросил я. — Вы или те, кто штурмовал?
— По очереди, — сказал Юрос.
— А салют был общий, — сказал Санька.
На прощание они подарили мне две звездочки от салюта. Одна из алой глянцевой бумаги — другая из фольги.
...Звездочки лежат сейчас между страницами общей тетради, в которой я пишу эту повесть.
Я хотел написать про год из жизни обыкновенного севастопольского мальчишки. И вот написал. Год прошел, историю тоже можно кончать. Но получилось, что в конце опять прощание, а я не люблю грустных концов.
И к тому же мне хочется рассказать еще про один день из жизни Сандалика. Про то, что случилось уже после моего отъезда.
...А в общем-то ничего и не случилось. Просто в конце октября ветреным и неласковым днем Саньку потянуло в Херсонес.
Он и сам не мог понять, почему потянуло. Такое случалось и раньше, но в хорошие летние дни, в ту пору, когда можно было встретиться с Одиссеем. А сейчас что? Одиссей в далеком плавании, под скалистыми обрывами наверняка грохочет тяжелый шторм. Вон какие низкие и беспросветные облака бегут с моря.
Но все равно хотелось оказаться на берегу. И Санька не стал спорить с собой. После уроков сел у рынка на шестой троллейбус и доехал до кинотеатра "Мир".
Самая короткая дорога вела к Херсонесу мимо школы. Той самой, где Санька в прошлом году хлебнул немало обид. Летом Санька обходил школу стороной, но сейчас была такая хмурая погода, что не хотелось удлинять путь.
Нагибаясь навстречу ветру, Санька пошел вдоль школьной изгороди. У бетонных решеток стелились по ветру кусты.
Из боковой калитки вышла на тропинку высокая девчонка. На ней трепыхался короткий светлый плащ. Санька мельком подумал, что девчонка похожа на мачту, вокруг которой запутался парус. И тут же узнал ее.
Она остановилась и сказала чуть нараспев:
— Ой, Дальченко... Откуда ты?
Саньке не хотелось огрызаться. Все-таки с Эмкой он просидел за одной партой чуть не полгода, и она к нему относилась лучше других. Но и заводить долгий разговор не хотелось.
— Гуляю, — хмуро сказал он.
— В такую-то погоду!.. А я думала, ты нас навестить решил.
— Нет, просто мимо шел, — сдержанно проговорил Санька.
— А как ты сейчас живешь? — вежливо спросила Эмка. — Как дела в той школе?
— Отлично! — искренне сказал Санька. — Не то что... — Он замолчал, но Эмка все поняла.
— Все-таки ты слишком обидчивый, — вздохнула она. — Просто еще совсем ребенок.
— А я и есть ребенок, — ядовито ответил Санька. — А ты, если длинная такая, значит, взрослая?
Эмка не рассердилась. Видимо, она и в самом деле была взрослее Саньки. Она сказала примирительно:
— Наверно, класс тоже в чем-то был не прав. Это и Александра Самойловна говорила. Она тебя хорошо вспоминала...
— Слышал уже, — усмехнулся Санька. — Пускай и дальше вспоминает. Передай привет.
— Да ее уже нет у нас... Ты разве не знал? Она в больнице с лета.
Санька пожал плечами: откуда он мог знать?
— А что с ней?
— Ну, ты разве не помнишь, какая у нее шея была? Это опухоль... Говорят, состояние очень неважное. — Эмка совсем как взрослая тетушка покачала головой.
А Санька ощутил, какой сейчас холодный ветер. Поежился.
"А я думал: это она для крика горло раздувает", — вспомнилось ему. И еще вспомнилось, как после его драки с Димкой она сказала: "Ну, вам-то чего не живется?"
Наверно, уже знала, что у нее такая болезнь. А надо было все равно вести уроки, проверять тетради и вообще жить... А каждый час думалось, думалось: сколько еще жить-то?..
Нельзя сказать, что Саньку стала мучить совесть. С Александрой Самойловной он почти не спорил, двоек у нее не получал и виноватым себя не чувствовал. Нельзя сказать и то, что ощущал сейчас какое-то горе. Хорошего от Сан-Самы он не видел, была она чужим человеком. Но все теперь иначе вспоминалось. Понятнее и печальнее...
— Она в какой больнице? — спросил Санька.
Эмка виновато заморгала.
— Понимаешь... Я еще точно не знаю.
"Свиньи вы все-таки, — подумал Санька. — Она вас и на экскурсии водила, и футбол организовывала, и билеты в театр, и праздники всякие..."
Ему не хотелось ссориться, как-то не к месту это было сейчас. И он промолчал. Промолчал, однако, выразительно. Эмка вздохнула:
— Да, нехорошо, конечно... Мы узнаем и сходим.
— Ладно, я пошел, — сказал Санька.
— Ну, что же... — сказала Эмка. — А ты сюда зачем приехал? К знакомым?
— По делу.
— Какой ты серьезный...
— А говорила "ребенок", — сердито отозвался Санька.
— Ну и что! Серьезный ребенок... А у нас в классе в этом году опять два новичка.
— Бедняги, — сказал Санька.
— Ничуть не бедняги. Они прекрасно вписались в коллектив.
— Ну, значит, такие же, как Турчаков...
— Турчаков? — переспросила Эмка тонко и пренебрежительно. — Вот уж!.. Если хочешь знать, у него теперь в классе никакого авторитета.
— Почему это? — удивился Санька. И теплым червяком шевельнулось в нем довольное чувство: так и надо Димочке.
Эмка сказала солидные и, видимо, чужие слова:
— Он оказался дутой величиной.
— Чего-чего?
— Мы это поняли еще весной. Он просто умел пускать пыль в глаза, вот и все... А в этом году Анна Антоновна, наша новая классная руководительница, его окончательно раскусила.
— Да? — усмехнулся Санька, понимая, что уже не радуется.
— Да... К тому же он оказался хвастуном. Отец у него вовсе не капитан. То есть он раньше был капитаном, а потом его понизили до второго помощника.
Тогда Санька сказал вслух:
— Свиньи вы все-таки...
Обошел он Эмку и зашагал вдоль забора. Ветер сердито дергал на нем куртку.
А на берегу ветер совсем взбесился. Дул с такой силой, что тяжелый колокол на каменных столбах качался и под ним гудело медное эхо.
Черно-зеленое, исчерканное зигзагами пены море штурмовало обрывы, и волны гремели у скал, и холодные клочья влаги взлетали даже сюда, на высоту. Ветер отталкивал Саньку от кромки берега, словно ударами тугих кожаных мешков.
Санька прижался к каменной квадратной опоре колокола.
"Видит, на море черная буря, — подумал он. — Стал он кликать золотую рыбку..."
Но кликать было некого. Одиссей был в плавании. Берег пустой. Море пустое.
Нет, Санька не ощущал большой грусти. В эти дни, что бы ни случилось и какое бы ни было настроение, Саньку всегда грела мыль, что есть на свете веселый, неустрашимый Юрос и сегодня они обязательно увидятся снова.
Но сейчас у Саньки было чувство, будто он что-то потерял. Или, точнее, хотел встретить кого-то и не встретил...
Наконец Санька послушался ветра, отошел от обрыва и, цепляясь брюками за колючки, пробрался к своей колонне.
Тронул ее, привычно обрадовался теплу мрамора. Но подумал сейчас не об Одиссее и не мальчике из будущего, а опять о Юросе.
Однако эта мысль была мимолетной.
Санька снова стал смотреть в изрисованное пенными полосами море. Облака над морем и над Санькой двигались беспросветными толпами.
"Ой-ей-ей, оказаться сейчас на яхте среди таких волн", — зябко подумал Санька. Шторм был совсем не похож на тот, в который Санька попал в августе.
Наверно, в такую погоду и погиб "Везул"...
В таких волнах погиб юнга Андрей Шуширин...
Да, в таком бешеном море можно потерять голову.
"Но если ты не один, если тебя не бросили, можно и выдержать, — успокоил себя Санька и опять вспомнил Юроса. — А у этого Андрюшки просто не было друга..."
Он отбросил эту мысль. Потому что она толкалась туда, куда Санька не хотел ее пускать. И он стал думать о другом. О том, кем бы стал юнга Андрюшка, если бы вырос. Может, офицером? Или матросом? Наверно, все равно он оказался бы на севастопольских бастионах в пятьдесят четвертом году прошлого века. Уже взрослый, усатый, крепкий. Как тот бронзовый матрос, что стоит с ядром в руках у памятника Корнилову.
"Отстаивайте же Севастополь..."
Ну пускай в названиях кораблей на оборотной стороне памятника не дописаны твердые знаки. Наверно, все-таки не в них главное. Главное — в этих словах, что впереди.
Санька сжал зубы.
Если надо, он будет отстаивать. Пускай он не самый смелый, пускай Эмка говорит, что ребенок. Но если надо он защитит и бастионы, и город.
"Но ведь город — это люди..."
Санька мотнул головой, чтобы прогнать продолжение мысли, но она уже толкнулась:
"А Димка?"
Море тревожно гремело. И другие моря на Земле тревожно гремели. И на свете было неспокойно. Город знал это и жил в готовности, как живет в готовности военный флот. Но все же сейчас были здесь мирные дни, и никого пока не надо было защищать и отстаивать. Среди тех, кого знал Санька, никого. Почти...
Кроме одного человека. Того, кто оказался будто на скользкой штормовой палубе один-одинешенек.
Если человек сорвется с палубы, его потом недосчитаются на каком-нибудь бастионе.
Может быть, на Девятом?
"Да выдумал ты все", — с жалобной досадой сказал себе Санька. Но другой Санька, более откровенный (или Одиссей, или тот мальчишка из будущих далеких лет, или просто-напросто храбрый и честный Юрос), хмуро ответил:
"Не ври ты..."
И Санька больше не стал врать себе, будто не помнит, как глядел тогда ему в спину Димка Турчаков. Не стал врать, что не помнит размытого адреса...
Санька еще раз погладил колонну и медленно пошел среди кустов и руин. Сначала медленно, потом торопливей и решительней.
А ветер толкал, толкал его в спину, будто лишь для этого и разгулялся над берегами, похожими на неприступные бастионы.
Севастополь — Свердловск. 1978 —1985 гг.
