Там, в комнате с голыми стенами, с пустым конторским столом и тремя стульями, сидели двое. С неуловимой одинаковостью лиц, хотя и совершенно не похожие. Один — пожилой, с бульдожистой умной мордой, второй — тощий, ушастый, ровесник Валентина. С клоунским изломом бровей над очками. Характерная физиономия. “С этакой запоминающейся рожей — и работать в такой конторе”, — первое, что подумал Валентин.
Его вежливо попросили сесть. Бульдожистый дядька излишне старательно пощупал бедного Валентина Волынова глазами.
— Ну и как вы, Валентин Валерьевич, относитесь к службе в славном оборонительном корпусе Восточной Федерации?
У Валентина нервно подрагивали пальцы, но, несмотря на это, он чувствовал облегчение. Потому что понял уже: игра.
“И не очень умная к тому же...”
Он сказал, подбирая слова:
— Трудно говорить об отношении... когда предлагают разом сменить образ жизни, все поломать...
— Ну а как же с патриотическим долгом! — старательно вскинулся лопоухий.
Его пожилой коллега (видимо, начальник) поморщился:
— Ладно тебе... — И сказал Валентину: — Мы не из армии.
— Вижу, — вздохнул Валентин.
— Почему?! — вскинулся опять лопоухий.
Валентин помолчал, сколько позволяла ситуация, потом позволил себе улыбнуться чуть снисходительно (хотя внутренняя дрожь не совсем еще улеглась).
— Я мог бы изобразить проницательность, сослаться на интуицию и так далее. Но дело проще: я вас вспомнил. — Он смотрел на лопоухого. — Мы оба учились в архитектурном, только я у дизайнеров, а вы на градостроительном факультете, в новом корпусе. А потом, по слухам, вас... пригласили работать в Ведомство.
Бульдожистый обрадовался искренне, как-то по-домашнему:
— Узнал! Я же говорил — узнает! Профессиональная зоркость у человека!
Лопоухий натянуто улыбнулся. Валентин сказал:
— Косиков Артур... Отчества, конечно, не знаю.
— Львович... — Артур вдруг заулыбался по-настоящему, снял очки, пощелкал ими по кончику утиного носа. — Мы на втором курсе были вместе в жюри конкурса “Сумасшедшие проекты”, даже поспорили малость...
“Идиллия юности...” — горько мелькнуло у Валентина.
Бульдожистый приподнялся с заскрипевшего конторского стула, протянул руку:
— А я Аким Данилович... — Рука была мягкая, теплая. — Давайте, значит, к делу... Вы, Валентин Валерьевич, как относитесь к нашему Ведомству? — Он и Артур неуловимо насторожились, несмотря на улыбки.
— Ну, как... — начал Валентин столь индифферентно, что при желании можно было заподозрить легкую иронию. В допустимой мере. — Видимо, как и положено лояльному гражданину. С пониманием важности вашей миссии и должной мерой почтения...
— Без предубеждения, значит, — уточнил Аким Данилович.
— А чего мне “предубеждаться”? — отозвался Валентин с хорошо рассчитанной мальчишеской беспечностью. — Вы — те, кто знает все и про всех, и вам наверняка известно, что я далек от всякой политической возни. В бесцензурных альманахах не участвую, с иностранными издательствами отношения поддерживаю строго через наших бдительных посредников из Бюро по охране авторства. И даже, победив в Амстердамском конкурсе, за медалью в Голландию не летал. По причине тетушкиной хвори. Здесь медаль вручали, на собрании творческого актива... С активистами из столичной оппозиции тоже не в контакте.
— По причине идейного несогласия с ними? — с интересом уточнил Аким Данилович.
— И по причине образа жизни, — пожал плечами Валентин. — Я же для детских книжек картинки рисую. Это работа достаточно отрешенная от политической остроты...
— Как ни старайся, а совсем от нее не отрешишься, от остроты-то, — повздыхал Аким Данилович. И спросил без перехода: — Вы как насчет того, чтобы помочь нам?
То ли от растерянности, то ли от желания кончить все разом, Валентин брякнул хмуро и дерзко:
— Вербуете, что ли?
Артур вздернул клоунские брови и напружинился опять, а добродушный Данилыч пояснил доверительно:
— До зарезу нужен знающий человек. Сами понимаете, искусство — это идеология, наша важнейшая сфера. И нужна объективная информация. Так сказать, с анализом, что там происходит, в творческих мирах. Не выдумки и сплетни дураков стукачей (таких у нас достаточно), не доносы завистников, а реальная и масштабная картина. С обобщениями. Не для каких-то мер или карательных акций, упаси Господи. Просто чтобы ориентироваться в этих процессах. Для профилактики, для помощи хорошим людям, в конце концов... А?
Валентину казалось, что он увязает в чем-то холодно-липком, без надежды на помощь.
— Видите ли... круг моих знакомств очень ограничен. Вы, наверно, думаете, что я кручусь в среде артистов, режиссеров, живописцев, а я...
— Да знаем, знаем, — сказал Аким Данилович. — И все же... Ну а если надо, можно немножко и расширить круг-то. Для пользы дела... Вы же понимаете, Валентин Валерьевич, что никакая страна не может существовать без системы безопасности, и обязанность сознательных людей — помогать нам. Уж простите за громкие слова, но гражданский долг... Артур Львович тут правильно напоминал...
Ненавидя себя, Валентин пробормотал:
— Долг-то долгом, но надо к этому и склонность иметь, способности... Опять же и время требуется, а у меня работа с утра до ночи...
Лопоухий Артур насадил на утиный нос очки и проговорил вроде с сочувствием, однако и с иезуитской вкрадчивостью:
— Времени у художника всегда, конечно, мало... Однако, если им... — Он посмотрел на дверь, за которой стучал на машинке инженер-поручик Ряжский. — Если им не захочется оставить вас в покое, времени может не оказаться вовсе. Для творческого процесса...
“Сволочь”, — тоскливо выругался про себя Валентин.
Аким Данилович не спеша поднялся.
— Мы ведь вас, голубчик, не торопим, вы подумайте. А денька через три, с вашего позволения, позвоним...
И Валентин думал. Целый день и целую ночь. И еще день. Ощущение ловушки, безысходности не исчезало, и Валентин безуспешно пытался найти хоть какой-то выход.
Что ему грозит, если откажется? Судьба “недоделанного” подпоручика в каком-нибудь строительном гарнизоне под командой полуспившихся кадровых солдафонов? Гадко, но, в конце концов, это не на всю жизнь. Рисовать худо-бедно он сумеет и там. Жены-детей пока, слава Аллаху, нет, а тетку старушки подружки одну не оставят... А может, еще его и не заберут, может, просто пугают? Едва ли... И могут не просто в казарму загнать, а еще и закрыть перед художником Волыновым издательства, пришить какое-нибудь дело, и доказывай, что ты не жираф во фраке... Но, как ни странно, даже такой поворот не очень пугает, только озноб от злости. Главное — не это. Есть причина, которая любому здравомыслящему человеку показалась бы в такой ситуации самой пустяковой, не второстепенной даже, а “десятистепенной”. Вообще не причиной... Было Валентину до боли, до слез жаль расставаться с “Репейником”.
...С этой компанией он познакомился случайно. В начале июня. В тот день он с утра прихватил альбом и пустился в “свободный поиск” — делать наброски с играющих в переулках и скверах ребятишек. Это была необходимая, черновая работа иллюстратора. Впрочем, говорить “черновая” неверно. В этом слове есть что-то сумрачное, а она приносила Валентину радость. И веселый азарт охотника, хотя и смешанный со смущением.
Дело в том, что эти вот беглые зарисовки, это наблюдение со стороны за ребячьей жизнью заменяло художнику Волынову непосредственное общение с детьми (которое, казалось бы, так необходимо тому, кто работает над иллюстрациями для детских книжек). Тесных знакомств с мальчишками и девчонками он не заводил, “внедряться” в компании ребят не умел. Стеснялся. Это осталось, видимо, от детства, когда Валя Волынов был “неконтактным” мальчиком из художественной школы и знал только одного друга — Сашку. Конечно, приходилось в ту пору и в футбол гонять, и на озеро бегать, и даже дрался он пару раз (оба раза неудачно). Однако в той шумной жизни он все-таки чувствовал себя гостем. Вот и сейчас — взрослый уже человек, достигший, несмотря на молодость, кое-каких успехов, — он по-прежнему робел, сталкиваясь лицом к лицу с неугомонным ребячьим миром. С его раскованностью, веселостью и неожиданной прямотой вопросов.
Он до сих пор ощущал себя робким мальчиком, который стоит в стороне и с завистью смотрит на беззаботных и смелых сверстников, занятых увлекательной игрой, а попроситься в компанию не смеет: вдруг не возьмут, да еще и посмеются...
Изредка приглашали его выступать в школы и летние лагеря, но это были “официальные мероприятия”, там ни о каких контактах и помыслить было нельзя.
А вот в то июньское утро Валентину повезло впервые в жизни. Он оказался на берегу Васильевского озера, неподалеку от пляжа. Здесь бултыхались в воде несколько шумных пацанят. Валентин едва нацелил карандаш, как на травянистый пологий берег с разгона вылетел большой катамаран с пестрым индейским парусом. Полдюжины загорелых мальчишек соскочили с палубы и начали что-то осматривать, поправлять, подтягивать.
Валентин чутко уловил необычность в их отношениях друг с другом. Не было привычной колючести, этих неизменных (хотя и полушутливых, но с привкусом агрессивности) реплик: “Ну-к, блин, шевелись шибче”, “Куда тянешь, козел”, “Парни, дайте ему по кумполу, чтоб проснулся”... Если кто-то смеялся, то не над другим, а словно делился этим смехом с остальными. И даже самый маленький — круглолицый пацаненок лет восьми — вел себя среди них как равный...
Они стали снимать парус. Наверно, для ремонта. Валентин подошел и сказал с напускной небрежностью:
— Привет, мореходы. Не возражаете, если я вас малость порисую? Работа такая...
Была среди них и девчонка. Бойкая, лохматая (потом оказалось — Галка по прозвищу Мушкетерша). Она посмотрела на альбом Валентина и отозвалась чуть кокетливо:
— Пожалуйста... Если только позировать не надо...
— Не надо...
Он сел неподалеку на валун, зачиркал карандашом, набрасывая гибкие фигурки юных матросов, растянутый на траве парус и вытащенный на берег катамаран. Но рука работала машинально, а сам он все сильнее прислушивался, все внимательнее приглядывался к необычной команде.
Где-то через полчаса примчалась к берегу моторка. Выскочил на берег рослый дядька со светлыми кудрями и выпуклым животиком под тельняшкой. Поговорил с ребятами, хохотнул над чем-то, подошел к напрягшемуся Валентину. Добродушно и без церемоний спросил:
— Можно глянуть, что нарисовали?
Валентин со вздохом отдал альбом. Дядька в тельняшке взглянул на верхний рисунок, потом полистал. Уже по-иному, внимательно посмотрел на Валентина — очень синими, с солнечными точками глазами.
— О, да вы профессионал...
Валентин неловко развел руками: куда, мол, деваться-то... Собеседник протянул большую ладонь:
— Игорь Тарасов. Адмирал этой пиратской команды.
— Волынов. Валентин...
Пушистые брови Тарасова сошлись и разъехались.
— Простите... Тот самый?
— М-м... в каком смысле?
— Впрочем, что спрашивать. Авторский почерк, как говорится, налицо...
— Черт подери, неужели у меня и правда какая-то известность? — искренне удивился Валентин.
— Рад познакомиться, — решительно заявил Игорь Тарасов. — И в этом знакомстве, кроме удовольствия, есть для меня и кое-какая корысть. Позволите изложить?
— Валяйте, — улыбнулся Валентин, поддаваясь напористой веселости Тарасова.
Оказалось, что Игорь Тарасов руководит ребячьим клубом “Репейник”. Вообще-то он, Игорь, работает в газете “Шаги науки”, но газетка маленькая, выходит раз в две недели, работа не бей лежачего, и главное время Тарасов отдает “вот этим обормотам”. Занимаются они многими делами. В прошлом году отправлялись в долгие походы на велосипедах, в этом начали осваивать морскую науку. А еще у них есть кинокамера “Квадрат”, и они затеяли съемку мультфильма на тему нынешней школьной жизни и существующих в ней порядков. И вот если бы Валентин... “Простите, как отчество?.. Ну и хорошо, что без него...” Вот если бы Валентин заглянул к ним и глазом профессионала глянул на придуманных и нарисованных ребятами персонажей... Раз уж его, Валентина, и “репейчат” свела здесь судьба...
Валентин был благодарен судьбе.
В “Репейнике” он обрел наконец тот ребячий круг, о котором с детства мечтал. Здесь он перестал ощущать дурацкую скованность, которой мучился раньше, когда сталкивался с живыми, не нарисованными ребятами. Мало того. Здесь они были такими, каких он очень хотел встретить в свои ребячьи годы и не встретил: дружные, доверчивые, смелые, не дающие друзей в обиду... Через неделю он стал своим среди своих. С Алькой Замятиным и Сережкой Демидовым (художником от Бога!) он рисовал героев мультфильма “Привет, родная школа!”, расписывал с ребятами стены клубной кают-компании, таскал на плечах малышей и пел вместе со всеми под гитару песни юного поэта и музыканта Бориски Фогеля...
Мультфильм увлек его так, что этим делом он решил заняться всерьез и попросил Сашку сконструировать домашний станок для мультсъемки (как художник, Валентин работал для местной студии и раньше, но в технике съемки ничего не понимал). Он решил попробовать себя в конкурсе мультипликаторов-любителей (и попробовал потом, и победил)...
“Репейнику” жилось нелегко. Дамы из местного нарпросвета терпеть не могли “тарасовскую банду” за независимый нрав, местное начальство старалось выжить ребят из арендованного полуподвала. Игоря то и дело таскали на всякие разборы и комиссии. Но “репейчата” не унывали.
Валентин с чисто мальчишечьей безоглядностью окунулся в ребячью жизнь. Это было время расцвета “Репейника”. Какие там люди собрались! Не просто клуб, а спаянная команда. Особенно Алька Замятин, Бориска Фогель, Сережка Демидов по прозвищу Винтик. И Галка Мушкетерша... А всего — двадцать пацанов и девчонок, живущих как одна семья... С Игорем Валентин тоже сошелся довольно коротко, хотя в Тарасове иногда и проскальзывала ревность: очень уж “репейчата” “прилипали” к Валентину. Впрочем, ревность была без обиды. Тем более, что ни на какое командирство Валентин не претендовал. Ему хорошо было быть мальчишкой среди мальчишек...
И теперь все это — псу под хвост? На свалку? За что?
Так в барахтанье бесполезных мыслей провел Валентин больше суток. А вечером вдруг позвонил Артур Косиков. Сказал будто давнему приятелю:
— Слышь, я к тебе заскочу сейчас. Кой-чего уточним...
Пришел и был не похож на вчерашнего официального Артура Львовича. Сразу взял быка за рога:
— Я знаю, ты все в затылке скребешь. Но ты подумай, чудак человек, тебя же не в доносчики зовут. Не просят стучать, если кто где анекдот трепанул или продовольственное снабжение ругает. Да и все равно ты не стал бы это делать... А вот характеристику настроений в кругу поклонников всяческих муз — общую, даже без имен! Или, скажем, составить отзыв на какой-нибудь попавший к нам изобразительный материал, проанализировать документы! Здесь интеллигентный и независимый ум нужен!.. В конце концов, мужик ты или нет?
— То есть?
— Ну, тяжелое это дело, неприятное, я понимаю, — проникновенно заговорил Артур, глядя на Валентина из-за съехавших очков. — Но оно же необходимое. Государство без Ведомства не может, а Ведомство без информации — ноль. А где ее брать — объективную, честную информацию? Только так... Ну, черная работа, да, но разве по-мужски это — бежать от черной работы? Кто-то должен...
“Психолог...” — с унылой злостью подумал Валентин.
Артур же сказал буднично, словно между прочим:
— Хлопот у тебя прибавится лишь самую малость. Зато, с другой стороны... глядишь, зря дергать не станут.
— Ты чего имеешь в виду?
Артур ухмыльнулся:
— Знаешь, сколько “писателей” про тебя сочинения в разные места шлют?
— И вам в том числе?
— Спрашиваешь!.. Знаешь хоть, что тебе клеят?
— Догадываюсь, — сказал он сквозь зубы.
— Может, и не догадываешься. Мистицизм и чуждые идеи в искусстве книжной графики, это само собой. А еще и растление наших славных деток, причем не только идеологическое... Связался, мол, с пацанами из ребячьего клуба, ошивается там каждый день, а зачем? Добро бы деньги получал, как педагог-руководитель, а то ведь... С чего бы это?
— Пугаешь, что ли? — Тоненько, на грани ультразвука, зазвенело в ушах — признак близкой ярости, когда уже не думаешь о самосохранении.
Но Артур проговорил примирительно:
— Не пугаю. Я-то вполне понимаю тебя... Но и ты пойми: нам очень нужны умные люди. Знающие... А устанешь или надоест — иди с миром. Насильно не держим.
Они сидели в комнате Валентина. В клетке чирикал бестолковый, не разговаривающий, но любимый попугай Прошка.
“А ведь он не выживет без меня, подохнет”, — подумал Валентин. Однако уже без унылости и бессилия. С пружинной скученностью в душе. Он ясно посмотрел в покрасневшие, кроличьи какие-то глаза Косикова... Нет, к самому Артуру он ничего не имел. Делает свою работу человек, что с него возьмешь... Но какая равнодушная к чужим судьбам сила стояла за Артуром Львовичем Косиковым, несостоявшимся архитектором, шурупчиком всемогущего Ведомства! Сила, которая почему-то считала себя вправе походя ломать жизнь любого человека, в том числе и его, Валентина Волынова. Отрывать его от тех, кого он любит. Губить его дело, растаптывать душу и самолюбие...
Кидаться под чугунный каток, чтобы он раздавил тебя, даже не заметив? Оторвал бы от ребят, от Альки, Бориски, Сережки, Галки, от восьмилетнего “репейного” барабанщика Антошки Лапина, которого все вместе укрывали и защищали от пьяницы отчима? От славных бесенят Светки и Юрика Петушковых — любимцев “Репейника”? От той незамутненной жизни, которую он наконец-то нашел в конце третьего десятка жизни?
Валентин сказал с усмешкой готового к решению человека:
— Сейчас ты разумно аргументируешь. А зачем же вчера-то этот спектакль устроили? С вызовом, с мобилизацией...
Артур Львович Косиков ухмыльнулся с неосторожной ноткой самодовольства:
— Методика. В соответствии с рассчитанным индексом вербуемости. Для начала-то всегда нужна затравка...
— Значит, затравка... Индекс... — без выражения сказал Валентин.
— Ага... Ну так что, а? Заметано?.. Данилыч, правда, говорил, что я зря спешу. Мол, тебе надо не меньше трех дней, чтобы согласиться... А по-моему, он это зря. А?
— Зря, — кивнул Валентин. — А ля гер ком а ля гер...
— Что?
— Я сказал: на войне как на войне.
— А! — по-своему понял Артур. — Ну, я говорил, что все будет о’кей. Что ты свой человек...
3
Итак, они сидели друг против друга — Валентин на кровати, Абов на откидушке.
— К вам-то, я полагаю, это не относится. Фактор страха, — повторил Абов. Кажется, без всякого подтекста.
— Отнюдь... Очень даже относится. Относился, вернее... Индекс вербуемости был рассчитан точно, — тяжело сказал Валентин. — Ко мне не относится другое. Я никогда не был “вашим” человеком.
— Как это? — Припухшие веки Абова живо шевельнулись и опустились, маскируя острый интерес. Это напускное равнодушие отозвалось в Валентине неожиданно болезненным уколом. И вдруг захотелось горько выплеснуть одному из этих то, что долго носил в себе. Не отрывочными намеками, как раньше, а открыто, от души. Тем более, что твердым болезненным комком сидел в памяти случай с Илюшкой и Мухобоем, а за поясом тяжело ощущался “бергман”. И злая досада требовала выхода.
— Для начала один давний случай, — неторопливо и чересчур спокойно начал Валентин. — Лет этак шесть назад я с небольшой делегацией художников-графиков оказался в сопредельной и весьма дружественной в то время республике Магнал, на берегу Большого пролива. Жизнь у нас была вольная, никого из вашей фирмы к нам не приклеили, полагая, видимо, что достаточно меня. Вечерами шастали мы по приморским кабакам, и там “нащупал” я одного местного торговца сувенирами. Коричневый, сморщенный такой, но крепкий мужичок. Он обменивал на всякое иностранное барахло и продавал за любую валюту морскую добычу. Раковины, кораллы, препарированных черепах и морских звезд... А скоро стало понятно, что этот жучок кофейного цвета — шеф большого подпольного бизнеса, морскую живность добывал он не сам, а нещадно эксплуатировал вместе с помощниками местных ребятишек, платил им дырявые гроши... Дома, в очерке о состоянии дел в этой республике (а состояние, кстати, было фиговое, пока она не перестала якшаться с нами), упомянул я и об этом “подданном царя Нептуна”. Уверен был, что наши просигналят, как положено, а полиция дружественного государства возьмет мужичка. Оказалось иначе. Как узнал я гораздо позднее, наши занялись мужичком сами. Быстренько раскололи, надавили (индекс-то разработан) и сделали из мужичка своего агента... Возможно, и сейчас работает...
— Ну и?.. — слегка удивленно сказал Абов.
— В смысле “ну и что тут такого”?
— Именно. Дело есть дело...
— А те пацаны? — тихо сказал Валентин. — Почему до них никому не оказалось дела? Они-то по-прежнему за гроши надрывают легкие, зарабатывают хронический энурез и, возможно, тонут, не рассчитав сил!.. Крошечная деталь на фоне мировых событий (да и наших, в Федерации, тоже). Однако в ней — вся “мораль” славного Ведомства, стоящего на страже “самой гуманной государственности”... А?
Абов опять побарабанил белыми пальцами по колену.
— Знаете, я ведь во многом согласен с вами...
— “Но...” — подсказал Валентин.
— “Но”, разумеется, есть. Однако что там... Наверно, вы могли бы привести примеры и поярче. Не из заморской жизни, а из нашей. Да и сам я...
— Мог бы! Но, надеюсь, вы понимаете, что с самого начала у меня не было желания увеличивать число таких примеров своей службой Ведомству? А оно от меня этого хотело...
Абов поглядел понимающе, без упрека:
— И вы повели двойную игру...
— Не было двойной игры, — жестко сказал Валентин. — Потому что в вашу пользу я не играл никогда.
— Судя по всему, вы были достойным противником Ведомства, — не поднимая век, сказал Абов. Со смесью уважения и насмешки. Впрочем, насмешки — больше.
— Конечно, я микроб в вашем понимании, — без обиды согласился Валентин. — Однако акула может ухватить зубами рыбу и зверя, а вот микроба — труднее...
— Но может проглотить...
— А я и был проглочен, черт возьми! И приходилось вертеться в этом вонючем чреве!.. И не запачкаться о всякое дерьмо, конечно, было невозможно...
Артур врал, разумеется, что Валентину придется давать лишь общие сведения и быть кем-то вроде эксперта. Пришлось и характеристики писать на разных деятелей искусства, и делать нечто вроде репортажей из кулуаров съездов и фестивалей... Тошно, гадко было на душе, и одно утешение, что, слава Богу, сумел никому не повредить, а порой и отвести от кого-то идиотские подозрения. Зато на нескольких провокаторов, которых ему знать не полагалось, но которых он вычислил довольно быстро и безошибочно, с удовольствием накатал с три короба. Вычислить было не трудно, потому что эти типы, как и заморский торговец, работали со старанием, но на страхе...
Противно было и стыдно, когда на “явке” — в дешевом гостиничном номере или в задней комнате какого-нибудь окраинного магазинчика — он писал под сопение сидевшего рядом Артура: “По вопросу о (фамилия, имя, отчество, место службы) информатор может сообщить следующее...” А в конце (если только речь шла не о дураке стукаче из Артуровой обоймы) он выводил: “О политически-оппозиционных и ущербных высказываниях и поступках данного лица информатор сведениями не располагает”. И чужая, с нелепой закорючкой подпись: “Свирский”.
— А почему — Свирский? — спросил Артур, когда Валентин по его требованию выбрал псевдоним.
— Была в давние времена у меня любимая книжка “Рыжик”, писатель Свирский сочинил. И самого меня Рыжиком звали... в детские розовые годы, когда все мы были чисты и бескорыстны, — разъяснил Валентин.
Артур Косиков не понял грустной иронии. Не всегда он отличался догадливостью. В сыскных вопросах он был весьма неглуп и опытен, а в житейском плане и в понимании человеческих натур за рамки индекса вербуемости не выходил, туповат оказывался. Неужели и другие такие же? Валентин не знал, общался только с Косиковым.
Общались они, кстати, не по одним лишь ведомственным делам. “Ничто человеческое” оказалось не чуждо Артуру Львовичу Косикову. Скоро он повадился по-приятельски захаживать к Волынову, оказался любителем Франсуа Вийона, анекдотов (в том числе и политических — между “своими” можно), западной живописи (особенно с женской натурой) и хорошего коньяка. Случалось, они усиживали по бутылке за вечер. Валентин держался, чувствуя себя кем-то вроде зоолога, изучающего странное незнакомое существо. Артур же непритворно хмелел. Жаловался на жену и паршивую квартиру. Иногда просил взаймы и потом не отдавал. Валентин не отказывал, убеждая, что платит за свою безопасность и свежую информацию.
А информации хватало! Артур не раз (возможно, из хитрого расчета), хихикая, пересказывал, а то и показывал письма, которые слали в органы недруги Валентина. Писали некоторые коллеги — живописцы и графики. Набор “сведений” был достаточно широк, хотя и не нов — от “позорящей звание честного художника внебрачной связи с некой разведенной особой В. Галушкиной” до “подозрительных контактов с иностранцами” и от взяток (!) до “увлечения безыдейно-формалистическими тенденциями в искусстве книжной иллюстрации”. Познакомился Валентин и с письмом добрейшего старосты местной ассоциации художников-графиков. Сей известный в стране мастер, отдавая должное талантам молодого иллюстратора Волынова, отмечал в то же время излишнюю его самоуверенность, некоторую зыбкость идеологических позиций и выражал осторожное сомнение в целесообразности включения В.В. Волынова в состав делегации для поездки на Пражскую конференцию мультипликаторов-любителей...
Скандальные пенсионеры, пытавшиеся выжить шумный “Репейник” из полуподвала, добродетельные просвещенцы, “обеспокоенные судьбой беззащитных детей из “этой антигосударственной организации”, не забывали и “не в меру пользующегося своей известностью художника Волынова, который учит детей снимать мультфильмы, подрывающие основы педагогики и нашей идеологической системы”... Причем письма об этом шли и через год, и через два, и через три, когда Валентин уже перестал бывать в “Репейнике”. К тому времени Игорь Тарасов имел неосторожность жениться и скоро уехал из города, чуть не со слезами распрощавшись с “репейчатами”. Прежние ребята выросли. С новыми пацанами и с новым руководителем той дружбы уже не было. Он стал захаживать к ним лишь изредка, а потом и совсем перестал. Но благодарность к “Репейнику” сохранил навсегда — за то, что клуб помог преодолеть вечное смущение перед детьми, разбил между Валентином Волыновым и ребятами стенку. Теперь Валентин среди любых мальчишек и девчонок быстро делался своим...
Да, а письма шли. Почти любое из них при “раскрутке дела” могло художнику Волынову надолго испортить жизнь. А теперь, читая очередную “телегу”, Валентин, чего скрывать, испытывал злорадное и приятное чувство защищенности. Хотя от “щита” нехорошо попахивало.
“Не от щита, а от тебя самого, — порой беспощадно говорил себе Валентин. — Чего нос зажимать, если оказался с ними...”
В отличие от “необъявленного сотрудника” Свирского, ротмистр ведомственной службы Косиков сомнений и угрызений не испытывал. Да и с чего бы? Он любил свою работу и был, если хотите, романтиком тотальной слежки и борьбы с инакомыслием. Он искренне верил в государственную важность поиска злоумышленников, нарисовавших углем бараньи рога на уличном портрете Верного Продолжателя или написавших на заборе: “Федеральная лига + мафия = нерушимый предвыборный блок!”
Пожалуй, из-за излишней своей истовости ведомственный ротмистр Косиков и не сделал карьеры. Когда стали меняться времена и потребовалась бульшая гибкость и дипломатичность, то чрезмерное рвение и прямолинейность перестали соответствовать задачам Ведомства. Тут же у Артура Львовича была обнаружена любовница, о которой раньше “не знали”. Ротмистра, нарушившего незыблемые нравственные нормы славных рядов, сослали на писарскую должность в захудалый райотдел, потом уволили совсем (точнее, перевели в “необъявленные”) и назначили заведовать лодочной станцией в центре допризывной подготовки. А затем он, пока не уехал куда-то со своей новой женой, был смотрителем пневматического тира на центральном рынке. Иногда по старой памяти заходил к Валентину и снова брал взаймы. И Валентин давал, размышляя, что, будь он литератором, наверняка посвятил бы рассказ или повесть такой поучительной и по-своему несправедливой судьбе.
Но все это было позже. А в первый год знакомства Артур пытался приобщить к своей романтике Валентина. Учил, например, делать профессиональное описание “наблюдаемых лиц и объектов”, рассказывал о способах закладки тайников и о “методах визуального и акустического контроля за потенциальным источником закрытой информации”.
— На кой черт мне это надо? — удивлялся и злился Валентин. — Может, заодно еще будешь учить меня стрелять из-под колена и расшифровывать на слух закодированную морзянку? Если вы с Данилычем решили забросить меня в джунгли Ида-Сана, то фиг вам...
Артур посмеивался, но отвечал значительно:
— Так полагается.
Он был формалист в работе. Пил и трепал языком дома у Валентина, а “отчетный материал” с него брал только на явке. При этом называл Валентина по имени и отчеству, держался официально и собранно.
— Бюрократ ты, — не выдержал однажды Валентин.
Артур не обиделся, сказал с назиданием:
— Это не бюрократия, а самодисциплина. Учись, тебе в жизни пригодится.
Но тому, что может “пригодиться в жизни”, Валентин учился не у Артура, а у друга детства, у Сашки, ныне специалиста по компьютерной технике в НИИ со странным названием “Набоб”. При “Набобе” был молодежный клуб, где одна группа (не особенно об этом распространяясь) занималась гимнастикой “Белая кобра”. Это смесь восточных единоборств, приемов мгновенного гипноза, философии биополей, а также таинственной, не понятной до конца игры с пространством. У Валентина получалось.
— Ты способная личность, Валечка, — поговаривал Сашка. — Только гляди, не пронюхали бы там.
Он знал про это Валентиново “там”. В первые же дни Валентин сказал ему обо всем. Сашка не удивился:
— Меня тоже тягали к ним на днях. Но я сразу послал их куда подальше...
Сашке посылать было легче. С его зрением “минус восемь” армейская служба ему не грозила.
— У меня тупик, — честно сказал Валентин. — А кроме того... лучше ли будет, если вместо меня какой-нибудь дурак? Скольких продаст...
— Гляди не сломайся, Рыжик, — только и сказал Сашка. — Там люди с нюхом...
— Не сломаюсь... Хотя бы из-за страха.
Сашка вопросительно поднял бровь.
— Я же понимаю, — сумрачно объяснил Валентин, — что режим не вечен. Рано или поздно всю сволочь пометут, а потом откроют и архивы. Думаешь, мне хочется, чтобы через годы на Вальку Волынова наклеили заслуженный ярлык тайного агента? Даже после смерти...
— Все равно могут наклеить. Заслуженный или нет, разберутся ли?
— Ну... главное, в конце концов, чтобы сам знал, что не извозился во всякой дряни...
Ох, трудно было не извозиться. И когда становилось невмочь, он вспоминал то, что все-таки сумел и успел.
Например, удалось через Косова убедить высокое начальство, что никакой “организации боевиков” в местном “Союзе молодых поэтов” быть не может, а листовки от их имени пишет какой-то гад и провокатор. “Союз”, слава Богу, трогать не стали, а гада скоро нашли (поскольку оказался не “ведомственный”, просто самодеятельный мерзавец). В общем, сделано было четко и не потребовало риска.
А порой приходилось и рисковать. Когда, например, намекал через третьих лиц молодым ребятам, участникам неформальных выставок, подальше прятать свои работы, не показывать их такому-то, не носить с собой в папке, а лучше положить в нее чистый картон для эскизов... Артур потом признавался:
— Взяли сегодня на улице одного, аккуратненько так, будто при случайном скандале у магазина, а в кейсе вместо компромата — голые листы, не прискребешься. Умные стали, чуют заранее...
— Вот подлецы, — искренне отзывался Валентин. И Артур зло кивал, не ведая, что говорят они о разных людях.
И особая гордость была в душе — когда обвел вокруг пальца Артура и Данилыча в деле с выставкой группы “Петушиное перо”. Пошел ва-банк, сообщил с автомата измененным голосом их лидеру: спасайте картины, хлопцы, ночью будет шмон. Ребята успели...
Но бывало, что риск заключался не в поступках, а, наоборот, в бездействии. Как в случае с тем парнем из “Молодежного вестника”. Славный такой, веселый и умница, приехал он из столицы писать статью про местную “творческую поросль”, а заодно решил взять интервью и у Волынова. Сошлись они быстро. Три вечера провели за бутылкой болгарской “Плиски”. На четвертый день Костя Ржев сказал, что приехал не только ради статьи. Он предложил Валентину стать художником подпольного альманаха “Свободный голос”, который затеяла группа молодых критиков и социологов.
— Сам понимаешь, терпеть больше сил нет. А публицистика — это рычаг...
— Рычаг... — кивнул Валентин. И посмотрел на симпатичного Костю не так, как раньше. Предложение журналиста Ржева могло быть искренним. А могло быть проверкой. Пятьдесят на пятьдесят. Тем более, что за день до того Костя обмолвился, как недавно он, знаток персидского языка, был на восточной границе в спецкомандировке. Ох, не посылают в такие поездки непроверенных людей...
Ну а если он все-таки не подставной, настоящий?
— Знаешь, Костик, не по мне это, — сказал Валентин. — Во-первых, карикатурист из меня никакой... А во-вторых... ежели что, из-за меня много невиноватых загремит. В том числе и тарасовский клуб. А там пацаны...
— Ну и ладно, оставим это, — вздохнул Ржев. — Наверно, ты прав.
Он уехал, а Валентин сумрачно и с покорностью судьбе стал ждать, что дальше: или тишина, или “дело о недонесении”.
Костя оказался не “ихний”... Ох как мог возвыситься в глазах начальства ротмистр Косиков, если бы необъявленный сотрудник Свирский принес ему на блюдечке “Свободный голос”! Это ведь не рукописные прокламации бестолковых старшеклассников и не кухонный кружок читателей запрещенной повести “Венок из колючей проволоки”, раскрытием которого Артур так похвалялся последнее время! Да и весь Краснохолмский штаб Ведомства ходил бы в именинниках!.. Фиг вам!
Но, думая об этом, Валентин не ощущал никакой гордости за свое молчание и оправдавшийся риск. Было только стыдно, что он колебался тогда, раздумывал...
Кстати, альманах Ржева все равно, конечно, погорел, потому что публицистика и подполье несовместимы. Но кое-что сказать ребята успели. И к тому же время наступало новое, сделать с редакцией “Свободного голоса” что-то серьезное было уже трудно. Костю лишь обругивали на всяких собраниях, но не прогнали ни из журналистов, ни даже из Федеральной лиги...
4
— Да, я был микробом, — сказал Валентин, упорно глядя в глаза Абову. — Хотя иногда слегка кусачим, но, конечно, не мыслил загрызть акулу...
Абов из-под припухших своих век смотрел на него серьезно и будто даже с сочувствием.
— Но ведь... Валентин Валерьевич... так или иначе, вы полагали, что боретесь с Ведомством, а? Правильно я понял?
— Я не боролся, — зло сказал Валентин. — Что я мог в моем-то положении?.. Бороться, это было... все равно, что щекотать соломинкой паровоз, чтобы сошел с рельсов... Но я старался убрать с пути паровоза тех, кого сумею...
— Это ведь, по сути дела, тоже борьба...
— Что ж... хорошо, если так.
— Тогда можно еще вопрос?
— Валяйте! — Валентина уже бесило от этого спокойного и какого-то простецкого любопытства.
— Я понимаю так, что вы действовали по своей совести, как она велела... Но вы же человек умный, талантливый, с моралью. Вот эта мораль ваша, она не попадала в противоречие? Вас, когда... на работу брали, вы же наверняка давали подписку не действовать во вред Ведомству... Это, конечно, не присяга, но все-таки... А вы, значит...
— Метод, с помощью которого меня “брали на работу”, — с расстановкой произнес Валентин, — уже сам по себе развязывал мне руки. А кроме того... если бы мне доверяли, тогда и можно было бы требовать “преданного служения”. А то ведь...
— Почему же вы думаете, что вам не доверяли?
— Я “думаю”!.. Нет, уважаемый Семен Семенович, Ведомство не та контора, где кому-то доверяют... Ваш прежний коллега Артур Косиков, при всей теплоте наших приятельских отношений, то и дело сажал меня под колпак. То ли по привычке и для развлечения, то ли выполнял инструкцию. Причем иногда совершенно по-глупому, хотя вроде и не дурак в этом деле... Знаете, наверное, толстую особу с трогательным именем Розалия Борзоконь. Вечно “молодая и начинающая” поэтесса и корректорша в “Торговом листке”... Так вот, были мы почти незнакомы, но вдруг однажды начала она меня бурно приветствовать на улице, то и дело попадаться навстречу, зазывать к себе в гости и громко поносить Лигу и правительство. Чуть не силой навязала мне видеофильм с речами эмигрантов. А потом поведала, что у нее с приятелями целая видеостудия и скоро они наладят независимую телехронику с захватом кабельного канала... Я прямо сказал Артуру: “Ты не мог подсунуть мне кого-нибудь хотя бы помиловиднее?” А он только ухмылялся, змей. Потом заявил: “Выбирать не приходится, работаем с теми, кто есть...”
— А вы не ошиблись? — настороженно спросил Абов.
— В чем?
— Я знаю эту... Борзоконь. Она же активная деятельница “Союза Петра Великого”. Заядлая монархистка. Мы ее не раз вызывали для профилактики...
Валентин сказал с удовольствием:
— Монархисткой она стала после соответствующих указаний, когда исчерпала прежнюю роль... О вызовах к вам она кричит всем знакомым, а раз в неделю незаметно спешит на явку в контору “Автосервиса”, с черного хода.
— Однако же...
— Что “однако же”? Мне из окна видно, с четвертого этажа, — приятно улыбаясь, объяснил Валентин. — У меня труба хорошая, двенадцатикратная, я иногда люблю понаблюдать за жизнью окрестных улиц... А что касается “Союза Петра Великого”, то не станете же вы отрицать, что именно Ведомство финансирует сей славный патриотический орден?
— Стану... По крайней мере, я ничего про это не знаю. Честно вам говорю.
— Допустим, я вам даже поверил, — вздохнул Валентин. — Это, однако, ничего не меняет. Кстати, восемь лет назад я был большой теленок, не знал о вашей конторе и сотой доли того, что знаю сейчас. Хотя, конечно, и тогда не строил иллюзий насчет этой славной фирмы.
— Если не строили, зачем соглашались на сотрудничество? Странное даже... Отказались бы, и дело с концом.
— Да, а какой был бы конец? Вы знали, что деваться мне некуда... Индекс вербуемости — категория научная, все учитывает.
Абов ухмыльнулся почти как Артур (есть в них во всех что-то общее!).
— Что значит “деваться некуда”? Соблюли бы принципиальность... столь свойственную лучшим представителям нашей творческой интеллигенции.
Валентин опять откинулся к стене.
— Я, Семен Семенович, не имею оснований относить себя к лучшим представителям... И может быть, поэтому в мои принципы не входит мученичество... То есть я готов преклониться пред страдальцами за идею или за собственную внутреннюю целостность, но все же считаю, что роль мученика... это что-то противное человеческой природе. Надо быть богочеловеком, как Христос, чтобы надеяться, будто пример страданий кого-то спасет и подвигнет людей на очищение. А когда в мученики стремится простой смертный... есть в этом что-то мазохистское.
— Так что, по-вашему, героизм совсем бесполезен, что ли?
— Смотря какой... В древней еврейской истории есть предание, как повстанцы Иуды Гавлонита дали изрубить себя римским солдатам, но не обнажили мечей, потому что была суббота — день, когда религия запрещает иудеям всякий труд. Они соблюли принципиальность, проявили героизм... А в начале Второй мировой польские гусары на конях и с саблями бросались на вражеские танки. Благородно и красиво, это я без насмешки. Но не они победу сделали, а те, кто и отступать умели, и в обороне сидеть: в землю вгрызаться, вшей кормить, грязь месить...
— Мы тоже умеем, — тихо сказал Абов. — Мы ведь не эти... не гусары. И грязи не боимся.
— Да. Но не боитесь и людей с грязью смешивать... Впрочем, я сам виноват. Играл и чуть не доигрался.
— А что случилось-то? — озабоченно, будто о болезни, спросил Абов.
