Шахматные лошадки
Уже потом Белка размышляла и гадала: с чего мальчик Вашек стал ей, незнакомой девчонке, рассказывать про невеселые семейные дела? Будто всего себя наружу... Может, почуял родственную душу, когда вместе вытягивали боль из Сёги? Или... такое было свойство у этих мест, что люди тут делались откровеннее и добрее?.. Но эти мысли были потом, а тогда ей казалось обыкновенным, что вот сидят они вдвоем посреди каменной старинной площади, на солнцепеке (тень от стен не достигала сухого бассейна), и она слушает с печалью и тревогой, а он говорит горько и откровенно:
— Знаешь, Белка, я же его сперва терпеть не мог... Ну как же, был единственный сын у мамы и папы, а тут вдруг появляется какой-то недоразвитый дохлячок с улицы. Да еще припадочный... Молчит все время, только вздрагивает, если громко окликнешь, моргает. А если говорит, то больше шепотом. И не умеет ничего... А ему — все внимание. "Понимаешь, Вашек, он же младше тебя. И у него такое состояние... Мы должны... И ты должен..."
Ну и что? Думаешь, я его обижал или как-то показывал, что не терплю? Да ни чуточки! Делал вид, что "да, все пониманию". Ни разу плохого слова не сказал. Если что-то спросит, вежливо так отвечаю. Если надо с уроками помочь — пожалуйста, улыбаюсь даже. Но внутри все скручивается... Он, конечно, это чувствовал, поглядывал так, загнанно... И мама все это понимала. Но ведь снаружи-то все было благополучно, никаких ссор... А папе, наверно, казалось, что и в самом деле все хорошо, он с головой был в своей хирургии, с утра до ночи...
Меня, Белка теперь до сих пор грызет, что Сёга плакал по ночам, а я ни разу не подошел. Иногда просыпался и слушал, стиснув зубы. А если он слишком уж сильно заходился, я вскакивал, будил маму:
"Иди, он опять там весь в слезах..."
Она мне:
"А почему ты сам не попробуешь успокоить?"
"Я не умею..."
Я и правда не умел. Но и не хотел даже попробовать...
А один раз я все же сорвался. Мы спали в моей комнате, она теперь сделалась как бы общая. Папа смастерил двухъярусную кровать, как в кубрике. Сёга попросился наверх, ну, я не спорил, конечно, младшим уступать надо... А однажды... Белка, это между нами, ладно? Однажды на меня потекло. Оказалось, что у него энурез. То есть такое... недержание. Тут ничего смешного, это часто бывает у таких вот заброшенных пацанов. И лечится, кстати говоря, легко, Сёгу потом и вылечили в один момент... Но в то утро я был сам не свой от злости. И маме сказал:
"Мне теперь что, под зонтиком спать?"
Я не специально при Сёге сказал, но он был близко, слышал, конечно... Хотя даже в тот раз я ему ничего прямо не выговорил. Только вечером потребовал:
"Давай поменяемся местами, а то ты однажды загремишь сверху, а мне скажут: не досмотрел. У тебя по ночам то и дело руки-ноги через край торчат..." Он конечно, все понял, закивал, будто голова на ниточке...
Ну, так и жили до лета. Учился он сперва еле-еле, а потом ничего, втянулся. Ну, на троечки, правда, но и то хорошо. Приступы у него все еще случались, только редкие и не сильные. Сильный был всего один раз, когда он услышал по радио про цунами в Индийском океане, в декабре... Зато с ним в прошлом году другое началось: воровать стал...
Белка дернулась и застыла, будто это ее уличили в воровстве. А Вашек поморщился и торопливо объяснил:
— Да нет, не думай, что деньги или вещи какие-нибудь. Такого он никогда... Но он начал таскать, где только мог, шахматных коньков. Бред да и только! Или болезнь новая объявилась, или глюки какие-то...
Первый раз заметили, когда мама побывала с ним в гостях у своей подруги, у тети Зои. Мама и тетя Зоя там в шахматы играли, они это любят, а Сёга рядом торчал, развлекался срубленными фигурками. Ну, и прибрал белого конька в кармашек... Мама потом дома увидела, удивилась:
"Это откуда?"
Он засопел, покраснел:
"Я нечаянно..."
"Отнеси потом, верни, а то тетя Зоя что подумает..."
"Ага..."
И не отнес, конечно, спрятал. А потом еще, еще... Тут, если про каждый случай рассказывать, то целый день надо. То у мамы в поликлинике стащит конька — там в вестибюле, где приема ждут, шахматы на столиках. То в школьной библиотеке, то у знакомых, то на дворе, где пенсионеры играют... Бывало, что это замечали — тогда, конечно, воспитательная разборка: "Иди, верни немедленно"... Только, по-моему, он ни разу не вернул. Потом я понял: это для него было, что от сердца кусок отрывать... А иногда эти его кражи незаметно проходили... Но те, что заметно, тоже не редко... Мама просто не знала, что делать. Даже к психиатру водила, а тот поговорил с ним и потом сказал маме по-свойски так, ну как знакомый знакомой:
"Дурь это все, Полина Глебовна, просто дитя вообразило себя завзятым коллекционером. Бывает в таком возрасте. Всыпать ему как следует, и все придет в норму..."
Ну... мама и всыпала. Не сразу, а после очередного случая, когда нашла у него хорошего такого конька из белой кости. Он даже не признался, где его взял...
Это осенью было, я прихожу из школы, а мама его положила поперек стула и охаживает ремнем: "Будешь еще так делать?! Будешь?!" Я прямо обмер... Да ну, смех один. Штаны на нем толстенные, а ремешок тряпичный, от моих старых шортов. Сёга молчит, даже ногами не дрыгает. Но это уж я после понял, а сперва... Меня в жизни пальцем не трогали, я даже не видел такого, разве что в кино. А тут... будто меня самого... Я подскочил, ремешок на руку намотал, дернул! Как заору на маму. Тоже такого сроду не было, а тут:
"Ты что! Ты с ума сошла! Сама говорила, что он как сын, а издеваешься!.."
Мама руки опустила — и в слезы. А Сёга вскочил, и слезы у него пуще маминых:
"Только не прогоняйте меня от себя! Ну, пожалуйста!.."
Белка, он мне уже потом рассказывал, что боялся этого пуще всего на свете: что мама и папа сдадут его в какой-нибудь детдом или госпиталь. Он к нам, к нашему дому, оказывается, привязался изо всех сил... даже несмотря на то, что я такой был... все равно привязался. Раньше-то никакого нормального дома у него не было, а тут... Он говорил, что когда один в квартире оставался, даже ручки на дверях целовал. И молился: "Пусть я буду здесь всегда..." Вот... Казалось бы, зачем тогда воровать этих несчастных шахматных коньков, себе и другим жизнь портить, а он все равно. Не мог иначе... Психиатр маме ерунду сказал, вовсе это не дурь... Но это я опять же узнал потом, а тогда... Мама говорит:
"Убирайтесь отсюда, изверги", — и вытолкала нас в нашу комнату.
Сёга сразу лег носом к стенке, завсхлипывал. А я сел к столу, будто уроки учить, и... ну не знаю, что делать, хоть вой... Тут мама меня позвала к себе. И опять почти со слезами:
"Ну, поговорил бы ты с Серёжей как мальчик с мальчиком, по душам. Почему он такой, чего ему надо? Ведь ребята часто откровеннее друг с другом, чем со взрослыми..."
Это он-то со мной будет откровенным! С таким вот...
Но я весь виноватый был за свой недавний крик, а прощенья просить стыдно. И говорю:
"Да, мама, конечно, мама. Я обязательно..."
Мама ушла на работу, а я опять пошел к себе. Сёга сопит... Я лег на свою койку и... заснул. Наверно, от всех таких переживаний. А когда проснулся, смотрю сверху, Сёга в углу на коленках возится со своими коньками. И оказывается, много их так! И разные, один стеклянный даже. Мы и не знали, что их такая куча, прятал где-то... Выстроил их в три ряда и шепчет непонятно. Будто прощается. Белка, во мне что-то сжалось... А он почувствовал мой взгляд, нагнулся будто хотел всех коньков заслонить, потом начал их сгребать в пакет. Съежился... И оглянулся, будто его опять на воровстве поймали. Я говорю:
"Да не бойся ты, никому я ничего не скажу..."
Он заулыбался, боязливо так. Сел, руками сзади уперся и вдруг повалился на спину... Это и раньше так бывало, я сразу понял: началось. Слетел с койки. А у него лицо уже как у неживого, только пальцы сжимаются от боли. Я — маме звонить! А там занято, занято. Я — папе, а дежурный: "Хирург Горватов на операции"... Это фамилия у нас такая, от чешской фамилии Горват... Сёга лежит, а я обмираю: вот помрет, а мне отвечать! Паршивый страх, верно?.. И вдруг, я понял, что это не такой страх. Не за себя, а... вот если сейчас правда случится самое жуткое и если останутся от Сёги только шахматные коньки, тогда как нам жить?
Я стянул с него свитер, задрал майку, начал делать массаж сердца. Видел как мама это раньше... Потом просто прижал руки к груди, потому что показалось: надо вытянуть его боль на себя. Зажмурился и начал... ну, как бы всасывать в себя через ладони все, что там у него страшное. А там не только боль, но и страх...
— Вытянул? Как сегодня, да? — шепотом сказала Белка. Ей казалось, что она сама, одна, только что спасала белоголового беспомощного пацана.
— Да (Та-а...) Выходит, вытянул, Потому что он зашевелился, глаза открыл... А я сам еле живой, холодный весь внутри... Это ведь труднее было, чем сегодня, я еще не умел, и никто не помогал... Перетащил я его на койку, сделал грелку (мама так делала), посидел рядом, он мне в руку вцепился: не уходи. Я и не отошел, пока он не заснул. А потом дозвонился до мамы, она приехала, сразу укол, конечно, а он даже не проснулся... А я тоже свалился, не разделся даже, и спал до ночи.
Ночью проснулся и чувствую: Сёга не спит. Спустился к нему, у него ночник горит, глаза открыты. Я говорю: "Ну-ка, подвинься", — и лег рядом. Он дышит так тихонько, будто ждет. Я тогда и сказал:
— Послушай, Сёга, объясни ты наконец: зачем тебе эти шахматные коньки?
В тот раз я впервые назвал его Сёгой. Он несколько раз говорил, что его зовут именно так, но мама и папа все "Сережа" или "Сереженька", а я ... вообще никак. А тут — вот... Он задышал даже как-то иначе...
"Они не коньки, — говорит, — они лошадки..."
"Ну, пусть лошадки. А зачем?.."
И он не стал упираться. Раньше молчал или бормотал: "Не знаю... просто так... играть...", а тут вдруг начал говорить. Да так складно... Он ведь к тому времени кучу книжек прочитал. Сперва-то читал чуть не по слогам, но скоро приохотился, ни телек ему не нужен стал, ни компьютер, целыми вечерами сидит в углу с книжкой, как мышонок. Даже "Трех мушкетеров" толстенных одолел. Учительница маме говорила: "У вашего Сережи стала очень литературная речь". Ну вот, этой речью он и начал мне про все говорить. Почти без остановок...
Оказалось, что коньки... нет, он всегда говорит "лошадки", слово "коньки" не любит... лошадки помогали ему побеждать боль и страх. Не всегда помогали, но все же облегчали... У него с давней-давней поры, когда еще с родителями жил, всегда была при себе маленькая шахматная лошадка, вроде как талисман. Он ее пуще всего на свете берег, везде и всюду, она и сейчас с ним... И вот будто бы лошадка эта Сёге однажды во сне нашептала, что, чем больше у нее станет сестер и братьев, тем лучше, безопаснее будет у него, у Сёги, жизнь. "Надо, чтобы табун все время рос..."А он этой лошадке верил, она ведь была для него как живая, единственный друг... Вот и начал он добывать лошадок, где только мог. С одной стороны вроде бы начитанный, не дурак, а с другой — будто дошколенок еще. Казалось бы: объясни ты нам сразу про все как есть, а он... и стеснялся, наверно, отчаянно, и, главное, боялся, что прогонят... глупый...
Белка, я конечно, бестолково объясняю...
Для него лошадки сделались не только, как защита от болезни и страха. Они еще и как друзья. Он к ним сразу привязывался, будто к живым. По-моему, даже имена каждой дал, только не говорит, а я не спрашиваю... И вообще они как-то очень его поддерживают. Я потом услышал случайно, как тетя Зоя сказала маме: "Ничего особенного. Просто это увлечение укрепляет в ребенке психологическую стабильность"...
В ту ночь Сёга мне долго про все рассказывал. Не только про лошадок, а вообще про себя. Как в детском доме был и у беспризорников.
"Они были лучше, чем детдомовские, почти не обижали... Я, наверно, снова к ним уйду, когда вы меня прогоните. Только как им со мной быть, если у меня опять... это..."
Я... тут я сделал вид, будто разозлился даже:
"Кто тебя прогонит, балда ты несчастная! Куда ты денешься, если ты наш?"
Он говорит тихо-тихо:
"А как это... ваш?"
"А вот так! Насовсем и полностью. Мамин, папин и... мой..."
Он завозился, будто крошки под него попали, а потом совсем притих. И вдруг шепчет:
— Но тогда значит... считается... будто я твой брат?
Я, Белка, взял его голову, пушистую такую, придвинул к плечу. Ну, и... стал брат.
— ...Утром я, конечно, все рассказал родителям. Папа подхватился — и по магазинам. Как раз выходной был. Притащил папа сразу десять шахматных наборов. Разных.
— На, отдай этому коллекционеру!
Я сперва боялся: вдруг Сёга заупрямится. Застесняется, забоится или что-то еще там. Но он сразу засиял весь. И... никто даже не ожидал, а он выскочил в другую комнату, к папе, облапил его, зашептал ему в пиджак:
"Спасибо вам большущее, я больше никогда, никогда..."
Папа даже закашлялся, будто у него табак в горле...
Потом, уже днем, когда он разбирал шахматные фигуры, я ему сказал:
"Ну вот, теперь у тебя в табуне еще сорок голов..."
Но получилось, что не сорок, а только десять. Оказывается. Сёга собирал не всяких коньков (ой, лошадок). Во-первых, ему нужны были только белые (вернее, те, которые считаются белыми, а они бывают разные: и желтые, и серые, и даже красные). А еще, чтобы обязательно с правого края доски. То есть с клетки "Же один". Почему так, он объяснить не мог. Может, именно такой была его первая лошадка... Я ему доказывал:
"Белая — это пусть. Но ведь когда ты берешь ее из коробки, ты не знаешь, с какой она клетки. Она ведь может стоять то на правой, то на левой".
А он:
"Я ее поставлю на "Же один", подержу с минутку, вот и все. Она делается такая. А другие из этой коробки уже не нужны..."
Он, кстати, в шахматы играет еле-еле, но в клетках разбирается... В общем, забрал он десять белых лошадок, а потом смотрит на меня и опять виновато так:
"Остальных-то куда девать?"
Это он про десять коробок с шахматами. Мама с папой решили, что заберут их себе в больницы, пусть пациенты развлекаются. Но ведь без одной фигурки партия уже неполноценная, надо хотя бы какую-то замену... У нас есть детский токарный станочек, я наточил на нем десять круглых подставок, это пустяковая работа. Потом из тонкой досочки выпилил лобзиком конские головки, тоже недолгое дело. Подстрогал их еще, глазки вырезал, гривы. Приклеил на подставки. Получились не совсем похожие на прежних коней, ну да ладно, играть-то можно... В общем, все кончилось хорошо...
— А Сёга... он потом уже не таскал ни у кого лошадок? — осторожно спросила Белка.
— Ни разу!.. Да и зачем? Ему и без того хватает. Мы сами теперь добываем их где можем. Мама и папа когда видят у знакомых шахматы, начинают выпрашивать: подарите конёчка для коллекции нашего мальчика, а Вашек сделает вам замену. Это у них вроде охоты сделалось... Ну, знакомые смеются и отдают. А я этих лошадок-заместителей так наловчился делать, что могу за пять минут. Иногда головки не вырезаю из дерева, а леплю из пластика. Знаешь, есть такой, вроде пластилина, только быстро твердеющий... И сам я лошадок добываю, где могу... Ой, Белка, подожди, я еще раз позвоню...
Вашек опять понажимал кнопки на мобильнике:
— Мам, это я... Ну, как он?.. Почему на кольцах болтается? Разве вы уже дома? Тогда хорошо... А я нигде не болтаюсь, мы гуляем, как ты сказала... Да ладно, ладно, скажи ему, что скоро приду!.. — Вашек захлопнул мобильник и улыбчиво глянул на Белку:
— Если меня долго нет, он принимается канючить: "Где Вашек?" Вообще-то мы почти всегда вместе. И в школе друг дружку ждем после уроков... А как твоя нога?
Белка пошевелила ногой и сказала, что нога "в полной прекрасной норме, хоть в балете танцуй, если бы умела..." И еще:
— У нас дома есть шахматы, большущие такие, старинные. Я добуду лошадку...
— Если старинные, то не надо. Они ведь дорогие, наверно... — стесненно сказал Вашек.
— Какая разница! Все равно они в кладовке валяются, никому не нужные... И ты ведь сделаешь замену?
— Конечно, сделаю! Я постараюсь, чтобы в точности. Когда я хочу, у меня получается... Белка, ты только запомни: лошадка должна быть белая, и подержи ее на правой клетке. А то Сёга, он такой, сразу чует, если не та...
— Я запомню... А как я передам? Давай обменяемся телефонами.
— Давай! Диктуй... — Вашек снова раскрыл мобильник и тонким пальцем нацелился на кнопки.
А после Белка записала на свой телефон номер Вашека. И оба они были довольны, что есть причина не прерывать знакомство.
Вышли они на Треугольную площадь (так она, оказывается, и называлась) и неспешно зашагали к воротам под башней. На площади было много ребят. Одни гоняли мяч, другие, задрав головы следили за кружившимися в высоте самолетиками. Над солнечными часами реял пестрый глазастый змей с мочальным хвостом.
— Ого! — сказала Белка. Тень часов показывала половину второго. — Мне ведь еще надо за хлебом и за луком... Странно, что мама до сих пор не звонит... — И телефон тут же задребезжал в складках клетчатой юбки.
— Да... Что? Мама, ну нисколечко не долго! Между прочем, сейчас каникулы, вот и гуляю... И вовсе не одна, а с мальчиком... Ну, как с каким! Со знакомым! — Белка дурашливо глянула на Вашека. Тот принял игру: всем своим видом изобразил примерного мальчика, с которым гулять одно удовольствие, мама может быть спокойна и счастлива.
Они расстались за воротами. Белке надо было налево, в булочную (у которой, кстати, бабки торговали луком и редиской). А Вашеку — направо, он жил в новом доме на улице Сурикова, в двух кварталах от Институтской.
Договорились, что созвонятся завтра.
