Юному поэту Даше Крапивиной,
чтобы помнила деда
|
Первая часть. Винька и его друзья
Открытие сверхновой
1
Ясным утром в последний понедельник мая Винцент Аркадьевич Греев узнал, что он окончательно спятил.
Эта новость прилетела к нему в приоткрытую дверь кабинета. Из прихожей. Там дочь Клавдия сердито шваркала шваброй-лентяйкой по линолеуму
— Ну, Зинуля, твой дед спятил бесповоротно. Вместо того, чтобы купить чего-нибудь такого для дома, всю пенсию высадил на дурацкую самоварную трубу. И вторые сутки тешится с ней у окна, как дошкольное дитя.
Седой, высокий и грузный — во всю широту и высоту двери — Винцент Аркадьевич возник на пороге.
— Ты что это за слова говоришь про родного отца, кукла недокрашенная! Вот возьму за косу да как вздую по хвостовой части!
Клавдия не дрогнула. Во-первых, у нее давно не было косы. Во-вторых, “вздувал” свою дочь Винцент Аркадьевич лишь раз в жизни, когда ей было семь лет. За то, что Клавочка Греева вместе с друзьями-первоклассниками каталась на плоту в залитом дождями заброшенном котловане и запросто могла потонуть, если бы чахлый плот разъехался по бревнышкам. Но и тогда отцовские шлепки носили чисто символический характер. Исправлению Клавочки они не способствовали.
Впрочем, сейчас Клавдия все же сбавила тон.
— А чего... Ну в самом деле, лучше бы новый костюм купил. Или подарил бы внучке чего-нибудь из одежды, ребенок ходит оборванцем...
“Ребенок” вовсе не ходил оборванцем. Наоборот, было у него столько заграничного тряпья, что желающий мог бы изучать по этикеткам географию мира. Клавдия при случае замечала с удовольствием: “Не хуже, чем другие дети...”
Но вчера Зинуля устроила родителям сцену со слезливыми воплями — требовала какие-то “лосины с латунным блеском”.
Зинулин папа тут же сбежал в гараж. Винцент Аркадьевич заперся в кабинете. Но и там он слышал, как внучка наседала на свою маму... Что за дети! Винцент Аркадьевич даже не знал толком, что такое лосины. В эпоху наполеоновских войн так назывались белые офицерские штаны в обтяжку, которые шили из лосиной кожи. Неужели сейчас бедных лосей сживают со света ради капризов таких вот девиц? Едва ли. Да и причем тут латунный блеск?
Зинуля ревела, что лишь такие лосины подходят к “тому самому таиландскому свитеру с желтыми павлинами”. И что они есть уже у Наташки и Люси, и что без таких лосин девочкам появляться на улице просто невозможно.
В общем, рев был на всю квартиру. Но Клавдия тогда не проявила к Зинуле сочувствия и наорала на нее: “Скоро не на что будет кусок хлеба купить, а ты лезешь со своей дурью!”
Зато сейчас Клавдия сумела превратить дочку в свою союзницу. Против деда, который мог бы трижды обрядить внучку с ног до головы, если бы в субботу не притащил из комиссионного магазина “эту никому не нужную бандуру”.
Надо сказать, что Андрей, Зинулин папа, “бандуру” одобрил. За это он услышал от супруги энергичную лекцию на вечную тему: “У всех мужья как мужья, а у меня...” Он махнул рукой и ушел в гараж чинить старенький “Москвич”. Этой работой можно было заниматься бесконечно, потому что “у всех машины как машины, а у нас музейная керосинка, на которой стыдно выехать со двора”.
А сегодня, в понедельник, Андрей раным-рано уехал на завод и тем снова избавил себя от участия в семейной перепалке. Решил “выйти из боя” и Винцент Аркадьевич. С грустью обвел взглядом женскую половину своего семейства и удалился — плотно прикрыл дверь кабинета и щелкнул замком.
Потом Винцент Аркадьевич приласкал взглядом укрепленную на треноге “бандуру”, но подавил в себе желание устроиться перед ней на табурете — работа прежде всего, даже если ты на пенсии. При этом он по привычке воровато оглянулся на дверь, хотя она и была заперта.
Доктор технических наук, бывший профессор Института железнодорожного транспорта Винцент Аркадьевич Греев стеснялся своего поздно проснувшегося литературного дара.
...Однажды на банкете, где обмывали его очередное изобретение, Винцент Аркадьвич принял сверх нормы рюмочку коньяка и запальчиво поспорил с друзьями-сослуживцами, что может проявить свои таланты не только в конструировании погрузочно-разгрузочных механизмов для железной дороги, но и в области литературы. А что такого? Он весьма недурно писал акварели, умело резал по дереву, в юности играл в самодеятельном театре, так почему же не преуспеть и в изящной словесности?
— Хочешь сказать, что запросто напишешь художественную книжку? — поддел его приятель-оппонент Максим Гаврилович Ступка.
— Хорошая книжка не пишется “запросто”, — мудро рассудил доктор Греев. — А рассказ пожалуйста!
— Спорим!
— Давай!
Винцент Аркадьевич загорелся юношеским азартом и за три дня сочинил фантастическую историю о визите инопланетян, которые приняли кота Архипа (он гулял на пустыре) за представителя земной цивилизации. Потом набрался смелости и отнес этот опус в редакцию областной газеты, которая раз в мясяц печтала “Литературную страницу”.
Рассказ “Созвездие Архипа” опубликовали в первом же выпуске. Правда под псевдонимом — на этом настоял Винцент Аркадьевич. Своим коллегам, однако, автор ”Созвездия” сообщил, что В.Аркадьев — это он и есть. И в доказательство предъявил черновик рассказа.
Максим Гаврилович Ступка с похожим на кряхтение вздохом отдал новоявленному писателю-фантасту проигранный портсигар из серебра с чернью. Винцент Аркадьевич великодушно вернул проигрыш хозяину — тем более, что все равно не курил. Коллеги рассказ весьма одобрили — кроме директора института, который в образе кота Архипа усмотрел намек на себя.
Винцент Аркадьевич, увлекшись новым делом, написал еще семь рассказов. Через два года в местном издательстве вышла книжка В.Аркадьева “Созвездие Архипа и другие достоверные чудеса”. Книжку похвалил в газете местный критик Ф.Раздольный.
Своим сослуживцам Винцент Аркадьевич подарил по экземпляру. Клавдии, Андрею и Зинуле — тоже: теперь уже было невозможно скрывать свои писательские дела.
Андрею книжка очень даже понравилась. Зинуля тогда читать еще не умела, однако пришла в восторг от того, что дед ее — писатель. Но потом заметно охладела. Видимо, под влиянием своей мамочки. А та, когда узнала, что за книжку Винцент Аркадьевич получил меньше, чем за самое мелкое свое изобретение, пожала плечами:
— Вроде бы серьезный человек, а чем занимаешься. Ты еще поэмы писать начни...
Винцент Аркадьевич устыдился и сердито разъяснил, что книжка была “разминкой ума и временной забавой, не более”.
— Просто решил доказать себе и другим, что могу и такое. А теперь — хватит...
Но Клавдия проницательно заметила:
— Насчет “хватит” это еще как получится. Сочинительство — оно такая зараза, хуже вируса. У нас в салоне была Генриетта Васёнкина, всё стихи писала да посылала в разные журналы... Один раз до того досочинялась, что про всё позабыла и клиенту выстригла полголовы. И теперь — не мастер и не поэт...
Клавдия работала в салоне модных мужских причесок. Прически — это настоящее искусство. Это вам не книжки писать и не красками по бумажкам мазать...
Винцент Аркадьевич возразил, что он, если и продолжит литературные труды, то станет писать не фантастические истории, а серьезные воспоминания о своей долгой жизни.
На это Клавдия пожала плечами. А Винценту Аркадьевичу с той поры все казалось, что дочь, как увидит его за письменным столом, так усмехается про себя. Не станешь ведь объяснять каждый раз, что пишешь конспект лекций или статью в журнал “Транспорт” (тем более, что это неправда)...
Свою мысль взяться за воспомиинания Винцент Аркадьевич не оставил. Идея окрепла, когда он вышел на пенсию.
Коллеги уговаривали профессора Греева на пенсию не уходить. Но директор не уговаривал. И Винцент Аркадьевич сказал, что читать в институте лекции он устал, а научной работой можно заниматься и дома. Даже больше времени будет для статей и новых разработок. А на самом деле помышлял о своих мемуарах.
Он придумал для мемуаров название, которое очень ему нравилось: “Тени как шпалы”. Известно ведь, что жизнь у человека — полосатая. Бывают солнечные моменты, а бывают — наоборот, как сумрачные тени. Вот и топаешь по жизни, как по дороге, пересеченной светлыми и темными полосами. Таков был у названия философский смысл. А кроме того, название это подчеркивало принадлежность автора к железной дороге.
Но, увы, писать про то, что было на самом деле, оказалось труднее, чем сочинять сюжеты про пришельцев и загадочные пространства. Винцент Аркадьевич измучился. Он не брился по трое суток. Писал, перечитывал и рвал листы. Казалось ему, что получается бессвязно и уныло...
А сегодня, этим солнечным (совсем уже летним!) утром Винцент Аркадьевич ощутил прилив творческой бодрости. Несмотря даже на стычку с Клавдией. Он сел к столу и решил приступить к делу заново. С первой строки. И был уверен, что сейчас все получится.
2
Вверху чистого листа Винцент Аркадьевич начертал название мемуаров, а под ним — заголовок первой главы: “Елочный шарик”.
Свое жизнеописание доктор Греев начинал с давнего-давнего, раннего-раннего детства. А самым ярким воспоминанием той поры был зеркальный шарик — его собирались повесить на пушистую пахучую елку.
Винцент Аркадьевич не помнил других игрушек. Не помнил, кто именно украшал елку. Помнил только, что еловые лапы ласково покалывали голые до локтей руки, а шарик был гладкий и прохладный. И в нем — размером с небольшое яблоко — отражалось все-все! Это”все-все” жутковато и радостно поражало Виньку. Понимаете, в таком крошечном шаровом зеркальце вдруг собрался весь известный Виньке мир! И комната со знакомыми вещами, и дверь на кухню, и улица за двумя широкими окнами, где искрился морозный день. И синее небо, в котором мелькали удивительно малюсенькие, но совершенно настоящие воробьи. И весь этот отраженный мир, конечно же, был настоящий — крошечный двойник того мира, который вокруг.
В неполные три года человек далек от всякой философии. И все-таки смутная догадка шевельнулась в душе у Виньки. Видимо, это было первое ощущение того, что мир непостижим и удивителен. Что он может быть бесконечным и, тем не менее, сжиматься до размеров мячика. Что в нем бесчисленное множество пространств, где по-разному повторяются наши жизни. И что он — мальчик Винька — маленькая, но неотрывная частичка этого мира. И в то же время (это было самое главное!) весь мир в руках у него, у Виньки...
— Мама! Вот... — Винька поднял шарик, чтобы мама все поняла. Чтобы вобрала в себя Винькину радость и тут же защитила его от страха. От жутковатости, когда понимаешь: мир, который ты обнял пальцами, необъятен...
Как соединить в простых словах это детское ощущение и взрослые мысли о бесконечности, о многогранности миров во Вселенной?
Винценту Аркадьевичу казалось, что сегодня он сумеет. Он написал:
“Морозный день за окнами сверкал слюдяными блестками. Елка пахла праздником. И казалось , что шарик, которой Винька взял без спросу, отражает этот запах. Ведь елку-то он отражал до последней иголочки...”
Винцент Аркадьевич исписал полстраницы и дошел до момента, когда шарик выскользнул из Винькиных пальцев. Упал и негромко лопнул на желтой половице...
Винька не плакал. Он был ошарашен и подавлен — тем, как мгновенно и как непоправимо может разлететься на мелкие осколки целая Вселенная. Винька не знал такого слова — “Вселенная” — но чувствовал именно так. Весь день он был тихий и молчаливый, пугал и расстраивал этим взрослых. К вечеру праздник взял свое. Тем более, что в других шариках мир отражался по-прежнему невредимо...
Винцент Аркадьевич закончил страницу:
“И все же Виньку долго не оставляло подозрение, что один из миров сегодня днем был разрушен безвозвратно...”
Он писал о себе в третьем лице. Так было легче. Писать “я” про себя про ребенка он почему-то стеснялся. Словно маленький Винька мог обвинить его в непростительном самозванстве.
За дверью поскреблись. В дверь стукнули.
— Что надо? — Винцент Аркадьевич сморщился. Только стало все получаться и нате вам!
Поскреблись опять. Тьфу ты... Он встал, открыл.
— Деда, можно я у тебя немножко посижу?
— С чего такая честь?
— Ну... так просто... — Зинуля со сдержанным кокетством переступала на пороге. Она была в свитере с желтыми павлинами. А ноги обтянуты чем-то шелковым, тускло-желтым с искорками. Значит, все-таки вытребовала у мамаши что хотела.
— Не воображай, пожалуйста, что я буду восхищаться твоим “латунным блеском”. Я работаю.
— Ну и работай. А я посижу тихонько.
Что тут поделаешь? Все же родная внучка...
Она забралась в старое велюровое кресло, чихнула от поднявшейся из обивки пыли и притихла. Ну и ладно...
“Следующее Винькино впечатление, — начал писать Винцент Аркадьевич, — игрушечный медный паровозик. Винька увидел его у маминых знакомых, когда оказался там в гостях. Паровозик был чуть больше спичечной коробки, но в то же время казался Виньке настоящим. И удивительно красивым! Его ювелирные детальки отливали латунным блеском...”
Ну, подвернулись словечки! Как же тут не вспомнить ненаглядную Зинулю! И она словно отозвалась:
— Деда...
— Что скажешь?
— А можно... я немножко посмотрю в твою трубу?
— Надо же! Мне казалось, что тебя и твою маму сей предмет ничуть не интересует.
— Интересует...меня...
— Ну, садись, смотри... Подожди, я сделаю пониже...
Винцент Аркадьевич укоротил “ноги” подставки, чтобы окуляр длинной подзорной трубы оказался на уровне Зинулиного лица (та уже устроилась на табурете).
— Только не дергай трубу, поворачивай плавно.
— Я осторожненько...
Винцент Аркадьевич опять сел к столу. Пожалуй, истории с паровозиком надо посвятить отдельную небольшую главу. Так и напишем: цифра два, “Медный паровозик”...
— Зинаида, что ты так пыхтишь и возишься! Не даешь сосредоточиться.
— Сиденье твердое...
— Нежности какие!
— Это у тебя нежности. Я тихонько пыхтю, а ты сразу злишься. Я не виновата, что у тебя не пишется.
— У меня все прекрасно пишется!
— Ты роман сочиняешь, да?
— Что за глупости! Не роман, а ме-му-ары. То есть воспоминания. И не сочиняю, а пишу про то, что было.
— Вот потому и не получается.
— Почему “потому”? Ну-ка объясни, если ты такая умная.
— Потому что не интересно. Мама говорит, что воспоминания бывают интересные, если человек путешественник или артист. А когда он всю жизнь в одном городе, в одном институте... Ну, ты чего! Это мама говорит, а не я.
Винцент Аркадьевич посопел, успокоился и веско разъяснил:
— Она хотя и твоя мама, но в то же время моя дочь. И это дает мне право сказать, что она круглая дура.
— Неправда!
— Во-первых я не всю жизнь в одном городе провел, бывало всякое. Иногда такое, что лучше бы и не надо... А во-вторых, самое интересное в жизни не путешествия и приключения, а люди. А всяких людей я встречал столько, что на сто книг хватило бы...
— Они были знаменитые?
— Они были... всякие. Кто тебе сказал, что интересны только знаменитости? Мама?
— Ничуть не мама... Сама подумала... Ой, смотри, коты дерутся на крыше!
— Где? — Винцент Аркадьевич с живостью приткнулся к Зинуле.
— Вон, на сарае...
3
Рыжий и серый коты короткими ударами лупили друг друга по усатым мордам. Потом сплелись в клубок и покатились по шиферной крыше. Сорвутся? Нет, на краю коты расцепились, отскочили друг от друга, вздыбили спины и распушили хвосты.
— Как на ладони, — с удовольствием заметил Винцент Аркадьевич. — А ведь простым глазом и не разглядишь: где это?
— Деда, а он во сколько раз увеличивает?
— В сорок... Только не увеличивает, а приближает. И не он, а она. Это же подзорная труба.
— А я думала — телескоп...
— Ну... да. Она может служить и телескопом. Собственно говоря, я исходил как раз из этих соображений, когда покупал... Вообще-то такие трубы раньше использовались в стрелковых тирах, чтобы издалека наблюдать попадания в мишени... Но разглядывать кратеры на Луне и спутники Юпитера в нее тоже можно...
Винцент Аркадьевич говорил с увлечением. Но не стал добавлять, что и земную жизнь разглядывать в сорокакратном приближении ему тоже нравится.
Нравится смотреть, как по дальней насыпи бегут милые сердцу грузовые составы, резвые зеленые электрички и разноцветные экспрессы. Как в сквере позади старого закрытого кинотеатра мальчишки гоняют пятнистый мяч. Как в просвете между кирпичными домами блестит кусочек реки и по нему проскакивают юркие катера. И как в стеклянной кабине, вознесенной высоко над тополями, юная крановщица в желтой косынке двигает рычагами (кажется, что она в пяти метрах от тебя)... Нравится читать объявления, приклеенные к ярко-синему павильончику автобусной остановки, который недавно поставили в соседнем квартале. Ну и многое другое. Вообще всякую жизнь...
Длиный девятиэтажный дом, в котором жил Винцент Аркадьевич, занимал полквартала на Тобольской улице. Другая сторона улицы была одноэтажная — с бревенчатыми домами, палисадниками и лавочками у калиток. Позади косых заборов зеленели обширные огороды. Улица тянулась по верху пологого склона, и вид из окон пятого этажа открывался просторный.
За огородами виден был громадный пустырь. Среди репейных джунглей и чертополоха торчали бетонные балки, валялись треснувшие панельные плиты и ржавела брошенная стрела подъемного крана. Когда-то городские власти надумали строить там новый квартал. Сил и денег, однако, хватило только, чтобы вырыть два котлована для подвалов.
Теперь котлованы превратились в покрытые ряской пруды, а среди строительного мусора паслись козы и бродили вольнолюбивые коты. Они, наверно, воображали себя рысями и леопардами. Впрочем, на коз коты не нападали, зато часто дрались друг с другом.
Иногда на пустыре играли в индейцев мальчишки.
За пустырем виднелись дома улицы Стахановской. Двухэтажные, обшитые почерневшими досками строения с квадратными окнами и деревянными балкончиками. Построены они были в давние времена, которые назывались “эпоха первых пятилеток”. Давно следовало их снести и дать жильцам нормальные квартиры. Но на это у городского начальства, конечно, тоже не было денег.
За крышами синел дымчатый лесной горизонт.
Винцент Аркадьевич поводил трубой по зубчатой кромке елового леса. Потом поймал в объектив маневровый тепловоз, неторопливо катившийся по далекой насыпи. Далекой — это когда смотришь просто так. А если в трубу, насыпь — вот она. Различим каждый стребелек на откосе, каждый цветущий одуванчик. А в открытом окне кабины виден усатый седой машинист и рядом, под локтем у него, лопоухий пацаненок в полосатой майке.
Винцент Аркадьевич привычно вздохнул. Конечно, хорошо, что есть внучка Зиночка (родная и любимая, несмотря на все вредности). Но жаль, что Клавдия не догадалась родить заодно и мальчишку. Могла бы постараться. Вон у Максима Гавриловича Ступки невестка принесла из роддома аж целую тройню! И все пацаны...
Винцент Аркадьевич вздохнул еще разок и повел трубою вниз, на пустырь. Там наскакивал на мирных коз бестолковый клочкастый щенок. Козы лениво мотали рогами и по-лошадиному отбрыкивались от дурня задними ногами. Щенок наконец обиделся и ушел...
— Деда, а на Луну ты дашь мне посмотреть? — напомнила о себе Зинуля.
— Луна будет вечером.
— Иногда она бывает и днем.
— Да, — сдержанно согласился дед. — Но в эти дни она восходит после восьми часов вечера, на востоке. Сейчас полнолуние...
— Деда... я тебе надоела, да?
— Ну что ты такое говоришь, — устыдился своей сухости Винцент Аркадьевич. — Просто я... гляжу в окуляр и в это же время думаю о своей работе. Поэтому неразговорчивый...
— А в эту трубу можно открыть новую звезду? Или они уже все открыты?
— М-м... не знаю. Я ведь не астроном... Наверно, можно открыть. Какую-нибудь сверхновую...
— Как это “сверх”?
— Бывает, что в небе зажигается новая звезда, которой вчера еще никто не видел. Где то в космосе была она совсем маленькая, даже для телескопов неразличимая, а потом вдруг разгорелась, взорвалась ослепительным светом. И кто ее первый увидит — тому честь и слава...
— А! Тогда я знаю!
— Что ты знаешь? — подозрительно спросил Винцент Аркадьевич, не отрываясь от окуляра.
— Я догадалась! Ты специально купил трубу, чтобы открыть сверхновую звезду!
— Что за глупости! Я купил... просто ради удовольствия. Потому что с детства мечтал о такой оптике, да все не мог собраться. То денег не было, то времени... А звезду... гм... подожди-ка... Ха! Кажется я и в самом деле... открыл что-то такое...
Звезда была не на небе. На пустыре. Среди свежих лопухов что-то синело, и на этой синеве как раз и светилась звезда. Белая, пятиконечная.
Может, упала с неба и застряла в зарослях? Чем не сюжет для нового рассказа...
— Где звезда? — Зинуля решительно оттерла деда от телескопа. И тут же изошла шипучим презрением:
— Это просто Печки-Лавочки!
— Что за лавочки?
— Прозвище такое, вот что! Вовка Лавочкин из нашего класса!.. Балда такая! Что-то прячет в траве. Или рогатку, или дневник...
— Ну-ка... — Винцент Аркадьевич в свою очередь оттеснил Зинулю.
Да! Вовка там или нет, но безусловно мальчишка. Он стоял на четвереньках, сунув голову в лопухи. Теперь можно было различить зеленый школьный рюкзачок и рубчатые подошвы кроссовок с желтой прилипшей кожурой тополиных почек. А между кроссовками и рюкзачком был тощий зад, обтянутый пестрой материей. На этом заду и была звезда. Вернее, на его левой половине. Мальчишка попятился, и стало видно, что правая половина зада расцвечена красными и белыми полосами.
Ясно стало, что Зинулин одноклассник одет в костюм, сшитый как бы из американского флага. Такая мода появилась пару лет назад. На рубашке сзади обычно красовался разлапистый штатовский орел или ковбой на вздыбленном мустанге.
Каждый раз, когда на глаза попадался такой вот “амэрикен бой”, Винценнт Аркадьевич усмехался и думал: а что, если бы он, Винька Греев, полсотни лет назад пришел бы в школу в таком вот наряде? Или появился бы в нем на улице Зеленая Площадка? Весь окружающий мир встал бы на уши! Мало того, что такая девчоночья пестрота! Она еще и американская. “Трумэн! Генерал Макартур! Поджигатель войны!”
Все на свете меняется: и моды, и политика...
Лавочкин между тем выпрямился, повернулся. Отряхнул и заправил в мятые шорты куцую рубашонку. Она была заметно полинялая: видать костюм служил Вовке не первый год. Вовка поправил лямки рюкзачка, расставил крепкие, покрытые майским розоватым загаром ноги, сунул пальцы в кармашки у пояса и глянул вверх.
Лицо у Лавочкина было скуластое, нос вздернутый, с двумя аккуратными дырками, толстогубый рот — приоткрыт. Вовка водил по губам кончиком языка и о чем-то размышлял. Кажется, о серьезном. Возможно, он видел в небе что-то свое, незаметное для других.
Винцент Аркадьевич ощутил к незнакомому Вовке симпатию.
— А почему Печки-Лавочки? Глупое прозвище.
— Ничего не глупое! Из-за фамилии...
— А чем плохая фамилия? Был в свое время такой ученый, знаменитый конструктор боевых самолетов!
— Ну, так это конструктор — знаменитый. А наш-то Лавочкин просто “Вовка — не боли головка”...
— Вы его еще и так дразните?!
— Ага... Только не часто. Он такой. Терпит-терпит, а потом как бросится! Не дай Бог, если догонит!
— А что сделает?
— Мне один раз чуть косу не выдрал.
— Ну и правильно.
— Ничего не правильно! Ты ведь не знаешь, в чем дело!
— Я знаю тебя.
— А я его тоже огрела. Он даже ревел, вот...
Сообщив это, Зинула надулась. Всерьез. А Вовка Лавочкин между тем еще раз поправил рюкзачок и деловито удалился из поля зрения.
Зинаида тяжело сопела. Чтобы смягчить обстановку, Винцент Аркадьевич примирительно сказал:
— А зачем ему дневник-то прятать? И почему он с рюкзаком? Ведь каникулы же у вас!
— Каникулы у тех, кто добросовестно учился в году, — с ощутимым самоуважением сообщила Зинуля. — А такие, как Лавочкин, будут заниматься до тридцать первого мая. А кое-кто и дальше. Так решила наша завуч Венера Григорьевна.
“Ясно, что за Венера” — сказал себе Винцент Аркадьевич. И опять посочувствовал в душе Вовке Лавочкину.
— А что, неужели он двоечник?
— Не двоечник, а... он непредсказуемый! Так говорит Анна Сергеевна. В этом все дело.
— Не понимаю...
— Ну... от него не знаешь, чего ждать! То пятерки, до еле на троечках ползет! То тихонький ходит всю неделю, а то... в субботу притащил во-от такую брызгалку! С мягкой бутылкой из-под газировки! Говорит: это салют в честь окончания учебы. И прямо на уроке давай всех поливать!..
— Но вы же сами, наверно, все визжали от радости!
— Мы-то от радости... А Анна Сергеевна говорит: кому-то конец учебы, а кто-то еще походит в школу до конца месяца. За свое поведение... Только он ведь все равно не ходит! Ты же сам видел: гуляет в лопухах и галок в небе считает...
— Я бы тоже гулял. Разве это справедливо лишнюю неделю гонять человека на уроки за какую-то брызгалку!
— Не за брызгалку, а за всякое...
— Зинуля, ты зануда, — Винцент Аркадьевич встал. — Шагай отсюда, моя дорогая, мне надо работать.
