Соня и Тони Мак-Тэвиш Ливи
Вот повезло! Теперь в больничной приемной дежурила не вредная Василиса, а жизнерадостная Катя. Такая молодая, что все ее так и звали — Катя. И Симка.
Ворчать на Симку Катя не стала, сказала, что тут же отнесет передачу и попросит маму пройти к коридорному окну. Симка отдал ей бутылки с молоком и кефиром, баночку с медом, который посылала от себя тетя Капа, и пачку печенья “Крокет” — ее он сам купил для мамы и Андрюшки. В полегчавшей сумке остался лишь кусок коры для кораблика.
Катя ушла. Симка выскочил в переулок, встал на краю тротуара и задрал голову.
Наконец крайнее окно на втором этаже распахнулось. И вот она мама... У Симки от ласковости заскребло в горле. Каждый раз так...
— Здравствуй, — сипловато сказал Симка и замигал.
— Здравствуй, мой хороший. Ну, как ты там? — Мама всегда говорила эти слова, и Симка тоже отвечал одинаково:
— Мама, все в порядке, честное слово.
— Тетя Капа хорошо тебя кормит?
— Во! — Симка ладонью погладил воображаемый вздувшийся живот. В ответе была некоторая хитрость, но не волновать же маму.
— Спасибо за печенье. Андрюшка сразу вцепился, грызет...
— Мама, а где он? Принеси, а?
— Сейчас...
Через минуту мама вернулась с Андрюшкой, поставила его на подоконник, крепко держа за бока. Тот продолжал бодро грызть печенюшку. И улыбался. До чего же родной братишка, так бы и прижал к себе...
— Андрей, привет!
— Андрюшенька скажи: “Здравствуй, Сима”.
— Хвах Хима, — выговорил Андрюшка неразборчиво — по причине малого возраста и набитого рта.
— Я тебе вертушку сделаю, когда вернешься, — пообещал Симка, опять ощутив царапанье в горле.
— Скажи: “Сима, спасибо”...
— Хима сива...
Мама, конечно, учуяла Симкино настроение.
— Наскучался ты, бедняжка...
Симка не стал отпираться:
— Конечно... Когда выпишут-то?
— Обещают через неделю.
— У-у...
— Ну что ты! Это совсем скоро. Не успеешь оглянуться...
И оба замолчали. Симка затоптался, поддавая коленями сумку. Вот так всегда: ждешь встречи, а потом скажешь несколько враз — и вроде бы говорить больше не о чем. Тем более, что голосовые связки делаются будто распухшие...
— Чем сегодня будешь заниматься? — спросила мама.
— “Человека-амфибию” почитаю. А еще дядя Миша просил помочь прибраться в сарае, дрова переложить... А вечером схожу на школьную площадку, там ребята в футбол играют...
— Допоздна-то не гуляй...
— Нет, что ты...
— Ну, беги...
— Ага, — сказал Симка. Но не уходил. — Мам... а Соня...
— Ох, чуть не забыла! Она просила тебя подойти к забору, к вашей щели.
— Мама, до завтра! Андрюшка, пока!
У больницы был обширный двор, и задний край его выходил на улицу Лесосплавщиков, которая тянулась параллельно Односторонке, в квартале от нее. Симка свернул за угол, прошагал вдоль высоченного забора и остановился у знакомой, чуть перекошенной доски.
Изнутри двора у забора густо росла желтая акация. Угодившие в больницу ребятишки иногда проникали в эти заросли и раздвигали в заборе полуоторванные доски, чтобы повидаться с навестившими их друзьями-приятелями. Взрослые такое дело, конечно, не одобряли (больница-то ин-фек-ци-он-ная!), а сторож дядя Матвей мог даже огреть хворостиной — “Вот ты больной, а я тебя сейчас вылечу!” Но, свобода, как говорится, дороже...
Соне, как и Симке, было одиннадцать лет. Она приехала на каникулы к своему дядюшке из Тобольска и почти сразу "угодила в это медицинское учреждение". На неделю раньше Андрюшки. Дома у нее был почти такой же маленький брат, по которому она, конечно, скучала. И поэтому она стала возиться с Андрюшкой, помогать его маме и подружилась с обоими. Однажды мама сказала Симке:
— У нас в палате есть девочка, очень хорошая. Ты не мог бы принести ей какую-нибудь книжку?
— Какую? — буркнул Симка. Не хватало ему еще забот о “хороших девочках” — Я же не знаю, какую ей надо...
— А поговори с ней сам... Соня, иди сюда!
Из-за маминого локтя возникло существо с тонкой шеей и лопоухой головой в рыжей панамке. Из-под панамки торчали очень короткие светлые прядки, — видать, девчонку остригли в больнице (хорошо хоть, что не наголо!).
— Здравствуй, Сима, — тонко сказала она через подоконник, и даже снизу было видно, какие у нее розовые уши. “Ишь ты, имя уже знает!”
— Здравствуй, — пришлось сказать и Симке. И он стал смотреть мимо Сониного уха в глубину больничного окна.
— Мне все равно какую книжку. Лишь бы интересная. Какую захочешь, ту и выбери...
— А если ты ее уже читала? — хмуро сказал он.
— Ну и что! Хорошую можно хоть сколько раз...
— Ладно... Завтра приду в пол-одиннадцатого, будь у окна, приготовь удочку.
Удочками назывались бечевки с крючками или сетками-авоськами, которые надо было спускать из окна для запрещенных передач. Книги были под запретом, потому что после прочтения больные старались вернуть их, а это означало распространение инфекции.
— Хорошо, — кивнула панамкой Соня. — Или лучше знаешь что? Приходи к заднему забору, там вверху есть птичка, мелом нарисованная. От нее вправо пятая доска. Она отодвигается. Я подойду, отодвину...
— А не попадет тебе? — вырвалось у Симки, и он застеснялся этой неожиданной заботливости.
— Не-а... А если и попадет, пускай! Лишь бы книжка была...
В тот день Симка до вечера был в непонятном волнении. Казалось бы, подумаешь какое дело — передать девчонке плоский пакет через щель в заборе! А он томился, будто ожидалось настоящее приключение. Или, может, не в приключении дело, а... “Тьфу на тебя, дурак!” — сам себе сказал Симка (и то же самое услышал от Которого Всегда Рядом). И стал сердито заворачивать книжку в “Туреньскую правду”. Какую именно книжку — он решил еще там, у больницы...
Назавтра все произошло строго по плану. Симка переслал с санитаркой Катей маме и Андрюшке передачу, потоптался под окном и рассказал маме, что “все у меня в порядке”, узнал у нее, что уже почти половина одиннадцатого и побежал на улицу Лесосплавщиков. Он легко отыскал нужную доску. И доска отодвинулась, едва Симка подошел. В щель высунулась голова в рыжей панамке.
— Ну вот, — выговорил Симка, пряча неловкость за хмурой деловитостью. — Я принес...
— Спасибо, — заулыбалась она. И протянула тонкую руку, торчавшую из куцего рукавчика застиранной бумазейной пижамки. — А что это за книжка?
— Развернешь — увидишь... Только ты никому ее не показывай. Она запрещенная.
— Понимаю, — уже без улыбки кивнула Соня. — Здесь все книжки запрещенные.
— Не в этом дело, — с важностью опытного конспиратора объяснил Симка. — Она не здесь запрещенная, а вообще...
Соня приоткрыла маленький рот с трещинками на губах. И тогда Симка окончательно ввел ее в свою тайну. Это было, по правде говоря, легкомысленно — какую-то незнакомую девчонку! Но у девчонки были понимающие глаза. Это Симка разглядел еще вчера, снизу, когда Соня маячила в окне. А сейчас в этом убедился снова. Лицо у Сони было... ну просто никакое, самое обыкновенное: вздернутый нос, реденькие брови, несколько крупных, но почти незаметных веснушек — словно кто-то обмакнул палец в краску почти того же цвета, что кожа, и поставил девчонке на переносицу и щеки полдесятка прозрачных пятнышек. Но глаза... он вроде бы тоже обыкновенные, желтовато-серые и небольшие, но смотрели так, будто видели в Симке всё-всё. И при этом не было в них ни насмешки над Симкиными страхами, ни осуждения его фантазий. Соня словно мысленно говорила: “Не стесняйся, я такая же как ты”.
И теперь Симка, покоряясь нахлынувшей доверчивости, прошептал:
— Она очень интересная. Но ее написал запрещенный писатель..
...Книжку подарила мама, когда Симка пошел в первый класс.
На оранжевой обложке причудливыми буквами было написано: “Говард Фаст. Тони и волшебная дверь”. А в верхнем углу нарисован был стоявший у дощатой калитки мальчишка, похожий на него, на Симку. С такой же косой белобрысой челкой, в такой же клетчатой рубашке-ковбойке и застегнутых под коленками штанах — одежде, в которой Симка пошел в школу. Введенная два года назад ученическая форма с гимнастерками, фуражками и брюками навыпуск проникала в Турень медленно и была еще не у всех ребят.
Мальчик слегка расставил ноги, заложил руки за спину и смотрел ощетиненно — так же, как, случалось глядеть на обидчиков Симке. И Симка сразу ощутил к нему дружеские чувства.
Книжку он буквально проглотил. Читал Симка в ту пору уже очень неплохо и одолел к первому классу немало книжек, но это были в основном сказки да еще “Приключения Буратино”. А повесть про маленького американца Тони с длинной фамилией Мак-Тэвиш Ливи оказалась первой серьезной книгой в жизни Симки Стеклова. Впрочем, и она была во многом сказочной и совсем тоненькой, но Симке в ту пору показалась большим романом — столько удивительных (иногда печальных, но с хорошим концом) событий в нее вместилось... И потом Симка перечитывал ее много раз. А прошлой весной, незадолго до поездки в Ленинград (главного события в Симкиной жизни!) тетушка Нора Аркадьевна увидела эту книжку и сказала:
— Ты, голубчик, держи ее подальше от чужих глаз. На всякий случай.
— Почему?! — изумился и обиделся за своего друга Тони Симка.
— Потому что Говард Фаст, который раньше считался борцом за мир, лауреатом Сталинской премии и самым-самым прогрессивным писателем Америки, нынче неугоден нашей власти.
— Господи, что случилось-то? — встревожилась мама. Конечно не за Говарда Фаста, а за Симку.
— Ну, Анна Серафимовна, вам-то следовало бы знать. Случилось примерно то же, что совсем недавно с Пастернаком. Попал в немилость в силу своих излишне самостоятельных взглядов. Вы же знаете про венгерские события в пятьдесят шестом году. Фаст, как и многие наши бывшие друзья на Западе, оказался отнюдь не на стороне Советского Союза, защищавшего в Венгрии... это самое... свободу и демократию.
Мама быстро сказала:
— Сима, убери на заднюю полку... И шел бы гулять, рано тебе слушать про такое.
Но Симка не пошел. Потому что про “такое” слышал он и раньше. Про венгерское восстание — от соседа дяди Миши, который в том году служил под Будапештом (Он говорил, хлебнувши лишнего: “Черт разберет, кто тогда был прав, кто виноват, палили друг в друга. Вчера был друг, а нынче, глядишь, изменник проклятый...” И его жена тетя Тома прогоняла его с крыльца в дом веником: “Уйми язык свой поганый!”)
И про писателя Пастернака Симка слыхал. Мама и Нора Аркадьевна несколько раз спорили о его романе про какого-то доктора со странной фамилией “Живаго”. Обе они эту книгу не читали (ее печатали только за границей, у капиталистов), однако Нора Аркадьевна была уверена, что роман гениальный. А мама говорила, что судить можно лишь тогда, когда прочитаешь. Вот стихи Пастернака она читала и совсем не уверена в их гениальности. Наоборот, многие из них кажутся ей непонятными. Нора Аркадьевна пожимала плечами и прекращала разговор. Наверно, вести литературные беседы с читательницей, у которой нет высшего образования, она полагала бесполезным. Но вслух этого не говорила, поскольку была интеллигентна и не считала возможным уязвлять в споре жену своего покойного брата...
Ну вот, Симка слова Норы Аркадьевны принял к сведению, но любить книжку про Тони не перестал. И сейчас решил доверить ее Соне, хотя с точки зрения здравого смыла, это было полным головотяпством.
...— Понимаешь, этот писатель поссорился с нашим правительством из-за восстания в Венгрии четыре года назад. Сказал, что наши были не правы, когда его подавляли. И его у нас запретили. Но книжку-то эту он написал еще раньше. Знаешь какая интересная! Про одного пацана, который через дверь в старом заборе попадал в сказочную страну. То есть в старинные времена, к индейцам...
Соня кивнула все с тем же пониманием в глазах. Завернутую в газету книжку сунула под пижамную курточку и очень серьезно призналась:
— Мне тоже иногда кажется, что можно найти такую дверь в заборе. И попасть куда-нибудь...
— И мне... — выдохнул Симка. И вдруг отчаянно засмущался, будто признался в любви. Понял, что выдал одну из главных своих тайн. Но смущение было коротким, как вспышка, потому что Соня... ну да, она была такая же. Она сказала:
— Я пробовала несколько раз... пройти... Но пока не получалось. А у тебя?
— У меня тоже... пока...
— Вдруг когда-нибудь получится... да?
— Да... — опять сказал он с выдохом. И теперь уже не отвел взгляда от Сониных желто-серых глаз.
...Потом они не раз встречались у этой щели в заборе, и бывало даже, что Симка пробирался на больничный двор — это когда Соня сообщала, что дядя Матвей пьян и ловить никого не может. Сидели в щекочущей гуще акации и полушепотом говорили про многое. Про интересные книжки, про космос, про спутники, жалели собаку Лайку, которая почти три года назад была отправлена в спутнике номер два на верную гибель. Симка признался даже, что несколько раз видел во сне, будто в спутнике запустили не собаку, а его, Серафима Стеклова, и что он задыхается внутри железного шара. Не только от безвоздушности, но и от тоски, потому что помирать вдали от Земли в тыщу раз страшнее, чем дома.
— Человека, наверно, так не запустят, обязательно вернут, — шепотом утешала его Соня, но, видимо, и ей было страшновато.
Симка не очень-то утешался:
— Собака ведь тоже живая. Как ей там было задыхаться-то...
Соня кивала и, сама того не замечая, прижималась обтянутым пижамой плечиком к Симке. Они молчали с минуту и начинали говорить о другом.
Книжка про Тони давно вернулась к Симке — он заразы не боялся, потому что переболел скарлатиной еще в Андрюшкином возрасте, а эта болезнь не грипп, повторно к человеку не липнет...
На этот раз все было как всегда. Доска отодвинулась, едва Симка приблизился. Соня быстро сказала:
— Лезь. Дядька Матвей опять набрался...
И Симка протиснулся в щель.
Сели рядышком на толстый нижний брус забора, за акациями. В глубине двора слышались голоса выздоравливающих ребятишек, те перебрасывались мячиком. Но сюда никто не совался.
Нет, Симка зря подумал, что нынче как всегда. Почти сразу он почуял: что-то не так. Хотя сперва Соня сказала обычным голосом:
— Чего ты такой встрепанный? И ноги в саже...
Симка рассказал про приключения на берегу. Но рассказывал, а в душе неприятно шевелилось ожидание: что-то сейчас будет.
И это случилось. Выслушав про линзу и костер, Соня поцарапала тапочкой траву и сообщила:
— Сегодня выписывают. И сразу домой. То есть вечером к дяде Диме, а утром с мамой в Тобольск...
Ну вот. Конечно, это должно было случиться. Оба понимали, что такой день наступит, но никогда не говорили про него. Однако говори, не говори, а вот он...
Посидели, помолчали. Потом Симка спросил с неловкостью, будто в первый день знакомства:
— Можно, я тебе письмо напишу?
— Конечно.
— Только мне твой адрес записать нечем. Ты скажи устно, я запомню...
— Да зачем? Я оставлю твоей маме. А еще... я тебе, наверно, первая напишу...
— Ладно! Только ты обязательно...
— Я обязательно... как приеду...
Симку осенило:
— Я тебе на память подарю одну вещь! Вот... — он завозился, вытащил пятак Фатяни (при этом мелькнуло в голове: “Ох не забыть бы макнуть в чернила палец!”). — Смотри какой старинный, красивый.
— Очень красивый. Спасибо... — Соня заулыбалась. — А я тебе тоже... вот... — И протянула на ладони увеличительное стеклышко. Размером как раз с пятак. — Смотри, такое же круглое...
— Ага! — обрадовался Симка. — К тому же я Стеклов. А ты... случайно, не Пятакова?
— Нет... ой! Я Шестакова. Похоже, да?
Они посмеялись, но не весело, а так, будто выполняя правило. И оба ощутили, что наступают минуты томительного прощания, когда хочешь одного: пусть оно скорее кончится. Недаром же сказано: “Долгие проводы — лишние слезы”. Чтобы не случилось такого скандала (Симка на слезы всегда был слабоват), он быстро встал.
— Все! Давай руку! И пойду! — Он решительно сжал слабенькие Сонины пальцы и так же решительно протиснул себя с больничного двора на улицу. Поспешно и неосторожно — содрал при этом о край доски с колена болячку, которую не смог отколупнуть на берегу. Наплевать...
У поворота в Сосновый переулок Симка не выдержал, оглянулся. Голова в рыжей панамке торчала из щели в заборе. Симка поболтал над плечом ладонью (и мельком вспомнил при этом девочку на барже). Соня высунула руку и замахала в ответ. Симка лягнул сумку и почти бегом свернул за угол.
