Субмарина
День прошел как обычно. Только молчаливее. Зорко сортировал раковины (зачем они ему?). Потом вдруг бросил с обрыва большую раковину “Камин”. Лён рассеянно играл с Тиви. Петушок подбирался и норовил клюнуть большую веснушку на запястье. Лён притворялся дремлющим, а потом подскакивал:
— Вот я тебя!
Тиви взъерошенно подлетал и удирал.
Но все это было без веселья, механически.
Забежала ненадолго Динка. Поглядела на Зорко, на Лёна.
— Вы поссорились, что-ли?
— Просто на солнце перегрелись, — буркнул Лён.
— А я Ермилку потеряла. Вторые сутки его нет на прудах. Неизвестно, где свищет, обормот такой...
Неужели она думает, что Лён и Зорко вправду верят в мальчишку-невидимку? А может, так заигралась, что сама верит в свою выдумку?
— Чтобы, когда приду снова, оба были веселые! Понятно?
— Так точно, ваше превосходительство, — вздохнул Лён. Завтра не будет здесь ни его, ни Зорко. Оба должны уйти вечером.
Лён ушел первым. Рано еще было, но не хватало уже сил тянуть время. Старику Лён ничего не сказал. А Зорко...
Тот сидел на парапете и смотрел в море. Лён выговорил ему в спину:
— Зорко, прощай.
У Зорко под зеленым широким воротником шевельнулись лопатки. Он спросил не оборачиваясь:
— Мы ведь больше не увидимся в жизни, да?
— Да...
— Ну, прощай, — полушепотом сказал Зорко. Так и не огля-нулся.
Лён до темноты болтался по улицам, по Приморскому бульвару, где играл оркестр и трещали фейерверки. Ближе к назначенному сроку пришел в район Старых причалов. Старая Катерная пристань была в их ряду, к ней сквозь чащу тамариска вела кривая лестница. Над ней желтый фонарь.
Когда-то здесь швартовались каботажные парусные шхуны. С той поры остались на берегу врытые вверх жерлами старинные пушки — вместо причальных тумб. Лён в сумраке отыскал глазами ту, которая нужна. И стал ждать. Было пусто. По берегам бухты громоздились ярусы огней, в воде плескались их отражения, но здесь был кусочек иного мира. Пахло гнилыми сваями и просоленными старыми бочками.
Городские часы разнесли над водой и берегами двойной получасовой сигнал. Он был слышен во всем Льчевске. И сразу у пушки возникла закутанная сгорбленная фигура. Или пристанской сторож, или...
Лён, посвистывая, пошел мимо этой фигуры — от лестницы к настилу пристани.
И человек негромко окликнул его:
— Сублейтенант Бельский?
Лён замер. Спросил не оглянувшись:
— Разве я уже сублейтенант?
— Да, если вы Бельский Леонтий Альберт...
— По-моему, я еще не сделал того, за что обещано звание.
— Уверен, что теперь уже ничто не помешает вам сделать это. Вы почти у цели. Прошу следовать за мной.
Закутанный человек нарочито сутулился, но голос был молодым. Лён послушно двинулся за проводником. Прогнившие доски настила хлопнули по воде. Проводник выпрямился, откинул капюшон. Лица все равно не было видно, однако блик от дальнего фонаря блеснул на лаковом козырьке и золотом шнуре фуражки. Офицер.
— Виноват... Честь имею представиться: имперского флота лейтенант гвардейского экипажа Кронин.
Лён в ответ сдвинул сбитые каблуки и наклонил голову.
У причала подрагивала на мелкой зыби почти неразличимая надувная лодка.
— Прошу садиться...
— Благодарю, лейтенант... — Раз оба офицеры, можно не добавлять “господин”.
Лодка закачалась. Лён взмахнул руками, быстро сел. Спросил, чтобы загладить неуклюжесть:
— Долго будем идти? — Он помнил, что моряки не говорят “плыть”.
— Сорок минут, сублейтенант. Возьмите плащ, на воде прохладно.
— Благодарю.
Что ни говорите, а приятная вещь — офицерский этикет. “Честь имею представиться... Прошу следовать...” Да, офицеры — соль земли, аристократы духа. Это всегда внушали юным гвардейцам школьные наставники. И были, конечно, правы. Жаль, что в этом благородном обществе Лёну оставалось быть недолго.
Или уже не жаль?
Жалей, не жалей — выхода нет.
Если не станут задерживать, уйдет сразу, как передаст запись. Если сразу не получится — тогда при первой возможности. Возвращаться в школу нет смысла. Рапорт он отправит по почте.
“Настоящим доношу, что...” Нет, не так, надо по-офицерски: “Честь имею доложить, господин генерал, что больше не считаю возможным находиться в составе вверенной Вам гвардейской школы. Вынужден отказаться от звания сублейтенанта и чести носить обещанный Вами кортик. Смею обратиться с единственной просьбой: сообщите воспитанникам школы, что мое исключение было лишь инсценировкой, вызванной условиями особого задания... Честь имею, господин генерал...”
“А имеешь ли ты честь? Ты отпустил врага, который оказался у тебя на дороге...”
“Потому что я не убийца! Мы оба поступили честно, предоставили жребий судьбе...”
“Это потом. А сперва был другой жребий! Вот тогда-то в самом деле все было честно, по-солдатски... Если бы короткий стебелек выпал тебе, ты прыгнул бы со скалы?”
“Я... наверно, да. Куда деваться-то...”
“А т о т струсил”.
“Он маленький...”
“Он солдат”.
“Он... не так уж и струсил. Он потом прыгнул бы, если бы мы не решили спросить судьбу”.
“Чушь это! Такая судьба — индейка... Вернее, глупая водяная курочка. Первый раз — там была настоящая судьба. Ты не должен был спасать Зорко”.
“Сидеть и слушать, как он зовет?.. Значит, я убил бы его”.
“А клятва? А воинский долг?”
“А Зорко... Я полюбил его, как брата. А старик говорил, что Бог — это любовь. И в древних книгах написано так же...”
“Ну и что?”
“Разве можно убивать Бога? Пускай даже из-за воинского долга...”
“А империя? К н е й у тебя нет любви?”
Лён прислушался к себе. Есть любовь к Империи?.. Что такое вообще И м п е р и я ? Бронзовые драконы на знаменах? Высокий, в полный рост, портрет Его величества в парадном зале? Книги о подвигах славных полководцев? Щемящий душу марш офицерского полка “Черные кавалергарды”?.. Да, это он любил. По правде...
“Но я не знаю, что важнее? Любовь к империи или любовь к брату?”
“Тогда... ты не гвардеец”.
“Вот поэтому я и ухожу из школы. Сделаю, что должен — и уйду. Так мне и надо...”
Лодка подпрыгивала на маленьких гребешках, тихо урчал мотор. Береговые огни бежали назад и становились все реже. По берегам громоздились темные склады и цистерны, мерцали на рельсовых стрелках синие фонарики. Лейтенант вел суденышко в какую-то глухую бухту. Лён кутался в его плащ и думал, думал...
И вздрогнул — резиновый нос уткнулся в плавучий бак. Похоже, что из воды торчала железная бочка с откинутой крышкой.
— Прошу, сублейтенант...
Оказалось — не бочка, а люк полупогруженной маленькой субмарины...
Внутри было уютно, только непривычно пахло чем-то вроде нитроклея.
Лейтенант и пожилой старшина в берете усадили Лёна в узкое кресло, в закутке между изогнутыми разноцветными трубами. Дали термос с горячим какао. Хлопнула крышка, мелко задрожала переборка.
“Кажется, погружаемся”, — подумал Лён. И вдруг вспомнил сказку про месяц. Как он, этот месяц, погружается в океан и плывет под водой к другому берегу, чтобы там опять выбраться в небо.
Плывет, как эта маленькая субмарина...
Интересно, какого она цвета? Может быть, желтая, как месяц? Есть модная песенка про желтую субмарину. У Лёна завертелась в голове мелодия.
В школе такие песенки не одобрялись, начальство считало, что воспитанникам полезнее марши и торжественные увертюры. Но все же нынешняя музыка в школу просачивалась. Ведь не отберешь у всех подряд транзисторы и плейеры...
Если вспомнить по правде, вовсе не было в гвардейской школе стопроцентной уставной чинности. А было всякое: и анекдоты, от которых с непривычки полыхали уши; и самовольные отлучки старших курсантов к девицам; и тайное приставание больших воспитанников к маленьким; и ночные пиршества в спальнях, когда крепко спит подвыпивший дежурный унтер... Просто все это забывалось, когда под торжественный бой барабанов выплывали на правый фланг знамена. Все в тот миг казалось неважным, кроме одного: готовности к геройству...
Лёна качнуло — субмарина замедлила ход. Замерла. Затем — урчание воды в шлюзе, мигание плафона, толчок воздуха из открывшегося люка...
— Прошу, сублейтенант... Оставьте плащ в кресле...
Бетонная камера, ведущий вверх коридор. Еще коридоры. Все светлее и шире. Ковровая дорожка... Овальная дверь...
