2
Был июль семьдесят восьмого года. В ту пору оказался я в Подмосковье, недалеко от города Солнечногорска, на берегу озера Сенеж. В пансионе Союза художников. Обитал я там в общежитии с операторами, режиссером и художником-постановщиком с Центрального телевидения. Вся эта многочисленная творческая группа была занята съемкой многосерийного спектакля по моей повести “Та сторона, где ветер”.
Это было похоже на работу киношников, только снимали не на киноленту, а на магнитную пленку. Это очень удобно, кстати. Отснятый киноматериал, прежде чем посмотреть, надо еще проявить, а тут после каждого эпизода — смотри сразу, пожалуйста. Крути туда-обратно в одном из автофургонов, где полным-полно всяких видеомониторов.
Кстати, фургонов этих — длинных, серебристых, с большими буквами ТV на бортах — нагнали целый автопарк. В одном — энергоустановка, в другом — видеокамеры, в третьем — звукозапись, в четвертом — аппаратура для освещения, в пятом еще какая-то техника. А кроме того, фургон для костюмов, для реквизита и еще для всякого имущества. Однажды на съемочной площадке я насчитал аж восемь этих громадных машин с разными кабелями, прожекторами, динамиками и антеннами.
Порой даже страшновато делалось: какую массу техники запустили в дело, сколько народу включили в работу ради того, чтобы показать на экране историю из моей скромной книжицы в синей обложке. А иногда и гордость появлялась: значит, и впрямь неплохая книжка, если столько вокруг нее хлопот и шума. Может, и спектакль получится удачный. Недаром же опять гудят фургон за фургоном, отправляясь на съемки.
Увы, не всегда количество дает качество...
Впрочем, сперва все шло хорошо. Мальчишки — исполнители главных ролей — подобрались замечательные. Ну прямо живые герои повести. Сразу “врубались” в действие спектакля, словно не играли других ребят, а жили сами по себе. Особенно хорош был восьмилетний Дениска, игравший второклассника Ильку...
И места для съемок выбрали прекрасные. Одно слово — Подмосковье.
Озеро Сенеж по берегам заросло высокими травами, ивняком и старыми ветлами. За деревьями пестрели крыши дач и домов отдыха. Среди болотистого луга бежала к озеру речка, через которую перекинут был шаткий живописный мостик — ну словно специально для нашей съемки построенный. Недалеко от речки тянулась по краю озера зеленая дамба, за которой начинались пруды рыбного хозяйства. По дамбе туда-сюда сновали желтые автобусы и разноцветные бликующие легковушки — они возили дачников из Солнечногорска и Москвы в ближние деревни и обратно.
Самой близкой от нас была деревня Загорье. Чудо что за деревня. На посторонний взгляд — просто былинный заповедник. Над огородами и единственной большой улицей раскидывали тень столетние дубы и липы. Лужайки у домов пестрели ромашками и клевером. Вдоль заборов стоял высоченный иван-чай. Сами заборы, казалось, еще помнили времена Ильи Муромца. И многие дома были им под стать. Почерневшие бревна и деревянное кружево наличников — словно прямо из сказок про Василис и Царевичей.
Жили в деревне почти что одни старики. Их взрослые столичные дети приезжали сюда на своих блестящих “Москвичах” и “Волгах” только отдохнуть на природе. И привозили на лето старикам их внуков. Почему-то это были главным образом мальчики лет семи — девяти. В большом количестве.
Удивительно яркие были пацанята.
Подмосковный июль в том году был с неровной погодой. Жаркие дни чередовались с весьма прохладными — без дождя, но с зябким ветром, дующим с широкого Сенежа. Московские мамы, боясь детских простуд, заставляли своих чад надевать поверх маек цветные свитера, пестрые курточки или синие шерстяные матроски, а под летние штанишки натягивать плотные колготки — тоже всяких цветов: красные, лимонные, зеленые, лиловые. В таких нарядах загорьевские внучата были похожи на маленьких персонажей из сказок братьев Гримм. Или — на юных обитателей Шервудского леса, мальчишек-стрелков Робин Гуда, о котором два года назад мы с ребятами из “Каравеллы” снимали кинофильм.
Фильм был хотя и любительский, но цветной и полнометражный. И в нем резвилась целая толпа таких вот красочных сорванцов с поцарапанными щеками и сухими сосновыми иглами в волосах. Как лихо эти разбойники махали деревянными мечами и прыгали с деревьев на неуклюжих стражников шерифа!..
Жаль только, что там у нас не было громадного колодезного колеса — как здесь, в Загорье. Уж мы бы это колесо обыграли в фильме и так и сяк, отсняли бы его во всевозможных ракурсах.
Колесо это считалось главной загорьевской примечательностью. К нему ходили туристы, его рисовали заезжие художники. Старинное, темное, метра три в поперечнике, оно было сколочено из тонких бревен, брусьев и досок. Ржавыми гвоздями-костылями.
Вертикально возвышаясь над колодезным срубом, это сооружение наводило на мысли о древних мельницах, русалках и домовых.
Непонятно было, зачем к обычному колодцу понадобилось пристраивать такой исполинский ворот. Может быть, когда-то им поднимали из глубины какие-нибудь громадные бадьи с особой, чудодейственной водой? Не знаю. Теперь к цепи на бревенчатом валу было привязано обычное оцинкованное ведро. Чтобы вытянуть его из глубины, деды и бабки брались за деревянные ручки на громадном ободе, раскачивали древнеинженерную махину, а она нехотя, со скрипом, приходила в движение, словно ленивое колесо обозрения в городском парке...
Несмотря на все неудобства, старые жители Загорья колесом своим гордились. Любили его. А еще больше любили это устройство их внучата.
Когда бы я ни шел мимо, обязательно видел, как на колесе копошатся пестрые, похожие на цирковых акробатов фигурки. Одни раскачивали колесо, танцуя внутри обода, другие висели на спицах, болтая тонкими разноцветными ногами. А порой находился удалец, который, прыгая по рукоятям, как по ступенькам, заставлял делать колесо полный оборот.
Это похоже было на ярмарочный аттракцион прошлых веков. А издалека — на остроумную заводную игрушку, сделанную для витрины “Детского мира”...
Конечно, глядя на такую карусель, я жалел об оставленной дома любительской кинокамере. И уговаривал оператора снять колесо с мальчишками для спектакля — хотя бы просто как маленькую вставную сцену или деталь пейзажа. Операторы сперва проявляли энтузиазм. Но только на словах. Подвигнуть этих специалистов на лишнюю съемку было гораздо труднее, чем раскачать великанское колодезное колесо.
Взрослые не ругали мальчишек-акробатов, только иногда ворчливо напоминали:
— В колодец не угодите, бесенята...
Впрочем, колодец был с крышкой, а колесо к тому же отстояло довольно далеко от края сруба.
Старые жители были добродушны, приветливы, к работе “киношников” относились с пониманием. Охотно продавали нам парное молоко и пучки свежей моркови. Эту морковку любили грызть наши юные артисты. А потом швыряли в высоту хвостатые, с ботвой, огрызки — это называлось “салют”.
Надо признаться, не всегда морковка добывалась праведным путем.
Со мной из Свердловска приехали на съемки двое ребят — мой сын Павлик и его сотоварищ по “Каравелле” Олег. Павлика режиссер уговорил сниматься в роли шестиклассника-вундеркинда Шурика. А Олега я прихватил с собой под тем предлогом, что нужны специалисты по оснастке и вождению парусной шлюпки. Четырнадцатилетний каравелловский капитан был большой дока в области курсов-галсов, рангоута и такелажа. Кстати, это был тот самый “талант”, который два года назад лихо исполнил роль Робин Гуда в нашем фильме. Сейчас он в съемках не участвовал, а должность “парусного консультанта” отнюдь не требовала большой отдачи сил. Видимо, от избытка энергии неугомонный наш Олежек и вспомнил робингудовские замашки. Подбил малолетних актеров провести в сумерках рейд по морковным грядкам загорьевских жителей.
Рейд прошел успешно и тихо, поэтому я узнал о нем не сразу. А узнавши, выругал, конечно, юных телезвезд и прежде всего — своего ненаглядного наследника. Пашка, однако, заявил, что на рискованное предприятие он ходил не корысти ради, а исключительно чтобы испытать острые ощущения. Ему, видите ли, перед ответственной съемкой необходима была нервная встряска.
Я пообещал Пашке встряску со своей стороны и показал увесистый отцовский кулак. Но втайне порадовался, что мое дитя наконец-то расстается с излишней стеснительностью и чрезмерной интеллигентностью. Вот недавно и купаться бегал без спросу. Взрослеет мальчик... А я старею, ровно четыре десятка стукнет осенью...
А что касается съемок, то они и впрямь часто были “ответственными”. То есть сложными и утомительными. Порой мальчишки так выматывались, что вечером уже не хватало сил гонять мячик и дурачиться.
Тогда ребята затевали тихую, не требующую больших сил игру. На плоском озерном берегу, у самой воды, строили песочные города и крепости. Все этим увлекались — и маленький Дениска, и самый взрослый — Олег...
Солнце пряталось за деревней, опускался прохладный полумрак, а вода отливала тусклым алюминием. В небо выкатывалась раздутая желтая луна. Она светила сквозь черные старые ветлы, которые обступали берег. Пахло влажным песком, листьями и остывающей луговой травой. Мальчишки не шумели, переговаривались вполголоса. Каждый строил свой причудливый дом или замок. Дениска — в стороне от всех. Он бдительно и капризно следил, чтобы кто-нибудь случайно не задел его сооружение.
Олег возводил полукруглый форт, похожий на Константиновский равелин в Севастополе.
Павлик приносил в пригоршнях воду и лил на верхушки острых башен. Они становились похожими на торчащие каменные сосульки-сталактиты. Или на тонкие колокольни готического собора, который построил в Барселоне знаменитый архитектор Гауди.
Иногда выходил из кустов и молча наблюдал за “песочной” игрой худенький десятилетний пастушок Митя. Наблюдал без робости, но молчаливо и со стороны.
Митя был единственный мальчик среди постоянных жителей Загорья. От маленьких дачников он отличался и характером, и внешним видом. Всегда тихий, чуть улыбчивый, в побелевших от солнца и стирок спортивных штанах и такой же футболке, в стоптанных сандалиях на босу ногу.
В съемочной группе — и у взрослых, и у ребят — Митя пользовался симпатией за кротость нрава и за то, что он — трудящийся человек. По очереди с одним стариком он пас в окрестных лугах маленькое деревенское стадо. В стаде — четыре взрослые коровы, шесть коровьих подростков — бычков и телок — и “семь животных овечьей породы” (по выражению нашего Дениски).
Мне Митя казался похожим на Ваню Малявина и на других ребят из рассказов Константина Паустовского — белоголовых деревенских мальчиков, в чьих душах живет любопытство к разнообразному миру и данное природой понимание земной красоты.
Однажды проходя по Загорью, я увидел Митю с книжкой. Он читал, сидя на вросшей в землю дубовой колоде рядом с воротами у покосившейся избы.
— Здравствуй, Митя.
— Здрасьте... — Он вскинул белые ресницы. И на потрескавшихся губах — вопросительная полуулыбка.
— Что читаешь?
Он протянул растрепанную книжку. Это было старое, довоенное еще издание “Острова сокровищ”, в серии “Библиотека приключений”. С давним детиздатовским значком — мальчиком, который сидит, подтянув коленки, и держит перед собой открытый томик.
В точности такой же “Остров” читал когда-то и я. В первом классе еще...
Я полистал и вернул книжку Мите.
— Интересная?
— Ага... Я уже который раз читаю... — И опять взмах ресниц. — А как по-вашему, это все придуманное? Или по правде было?
Я сказал, что многое из написанного здесь было по правде. По крайней мере, остров такой есть на самом деле, недалеко от Кубы. На нем и правда водились когда-то пираты: пели у костров хриплые флибустьерские песни, стреляли из мушкетов и зарывали в пещерах клады. И я на этом острове недавно был и своими глазами видел остатки пиратских укреплений.
Это я наврал. Будучи на Кубе, на остров Пинос (ныне остров Молодежи) я так и не выбрался. Но о флибустьерах Карибского моря и в самом деле слышал кое-какие легенды и видел в музеях их оружие. И старинных бастионов пиратской эпохи было в Гаване достаточно...
— А кино про Остров вы видели? Было недавно по телевизору...
Я сказал, что, конечно, видел. И по телевизору, и на большом экране. Мало того, несколько лет назад я с ребятами приезжал в Севастополь, и мы подружились с экипажем шхуны “Испаньола”, что стояла в конце Северной бухты, у Инкермана. Той самой шхуны, что снималась в фильме. Это было настоящее парусное судно — с капитаном и матросами, с судовым журналом и специальным документом, именуемым “судовая роль”. Ее, эту шхуну, соорудили для съемок из старого черноморского дубка, который раньше назывался, кажется, “Клим Ворошилов”.
— Очень красивый кораблик. Маленький, но вполне мореходный...
Я не стал рассказывать Мите про дальнейшую судьбу “Испаньолы”. Про то, как потом ее отвели в Ялту, выволокли на берег и превратили в бар для туристов. Такое славное морское суденышко — в сухопутную забегаловку! Тьфу... Нет, не буду я расстраивать ни Митю, ни себя...
Я решил рассказать Мите о другом. Как мы в “Каравелле” снимали свои пиратские фильмы. Сперва тот же “Остров сокровищ”, а потом лихую комедию “На абор-рдаж!”.
В этой комедии участвовал парусник старинного образца, похожий на “Испаньолу”, только поменьше. Мы его построили из морской шлюпки и назвали “Дик Сэнд” — в честь жюльверновского пятнадцатилетнего капитана. А капитан этого “Дика” в фильме был десятилетним. Кстати, звали его Митька. И в кино, и в жизни. Митя Кононов. Этакий юный морской волк в ботфортах, треуголке и с кремневым пистолетом за кожаным кушаком.
В нашей комедии флибустьер-третьеклассник бесстрашно расправлялся с хулиганами, которые посмели обидеть его друзей и его самого.
Правда, решился на смелые поступки наш Митька не сразу. Потому что по натуре он был совсем не драчливый, смирный — вроде здешнего Мити. Но однажды в фильме зазвучала дерзкая песня:
Когда тебя замучил враг
И с треском лопнуло терпенье,
Ты сделай самый первый шаг,
Ты сделай очень важный шаг —
Ты вспомни раковины пенье!
И Митька берет со стола морскую раковину, прикладывает к уху и слышит зовущий голос океана...
Раковину эту я привез с Кубы. Я ее там выменял у сморщенной коричневой старухи с сигарой в зубах на кусок туалетного мыла. Снаружи раковина была серо-полосатая, с шипами, а внутри — нежно-розовая, с перламутровым отливом. Она до сих пор лежит на моем письменном столе. И в ней по-прежнему не стихает прибой Мексиканского залива...
Я не успел рассказать Мите про кубинскую раковину и наше кино.
— Митенька! — ласково окликнули его со двора. Мама или бабушка. Он улыбнулся чуть виновато, заложил страницу стеблем подорожника и оставил книжку на колоде: смотрите, мол, еще, если хотите. И пошел к калитке.
А я погладил книгу и тоже пошел. По своим съемочным делам. Пожалуй, это и хорошо, что не стал ничего рассказывать. Зачем душу бередить? Все равно “Каравеллы” уже нет, одряхлевший “Дик Сэнд” отдан во взрослый яхт-клуб на чужом озере, яхты-мушкетеры переданы во флотилию “Алый парус”, в недалекий от Свердловска город Первоуральск. И впервые за много лет нет на нашем Верх-Исетском озере парусов отряда “Каравелла”. Так уж получилось...
Да, но при чем здесь заяц Митька? Получается, что рассказ вовсе не о нем.
Пока да. Митьки там со мной еще не было. До той поры, пока наши съемочные дела на Сенеже шли нормально, и душа моя пыталась отдохнуть на подмосковной природе. Но спокойная жизнь длилась не долго.
