Владимир Владимирович ГЛОТОВ
ПАРУСА НАШЕГО ДЕТСТВА
Путешествие первое
(Отрывок из книги "Дети ХХ века", М., "Знание", 1975)
Спросите любого отца, любую мать: знают ли они своего ребенка? И вы тут же услышите: "А как же? Конечно!"
Я представляю, как иной мальчишка думает об этом нашем распространенном заблуждении: они, мол, взрослые, склонны переоценивать себя, они такие гордецы и так самонадеянны, что полагают, будто знают меня, но они, наверное, забыли свое детство, иначе постарались бы слушать не только свой голос, но и мой.
Я много ездил и чаще имел дело с людьми взрослыми, но иногда мне встречался человек маленький, вернее, человек невысокого роста — ребенок. Но он имел свой голос, свои взгляды на жизнь, у него была уйма забот и ни минуты свободного времени, а порой он оказывался в переплетении таких серьезных событий и такая непомерная нагрузка ложилась на его плечи, что о нем нельзя не говорить с уважением.
Я перелистал свои блокноты — как много в них записей обо всех этих "Гошках", "Дурындах", "Акулах", об этих личностях невысокого роста, упоминавшихся как бы между прочим. Они просили внимания.
Так родилось желание нарисовать их коллективный портрет — может быть, взрослым он напомнит о чем-то таком, что им надо обязательно сделать для своих младших друзей. Одна библиотекарша, готовя монтаж, написала заголовок: "В.П. Крапивин — писатель светлой мечты". Но она не очень обращала внимание на то, какой нелегкой ценой это право на мечту завоевывается, да она и не знала, как, создав воображаемый ребячий мир, сперва придумав "Каравеллу", Крапивин воплощал потом свои идеалы в жизнь на узком плацдарме.
Он создал ребячью страну, но сначала в воображении, в книжках, а уж потом в жизни.
Что такое "Каравелла"?
Много о ней написано. Больше — восторженного. В двух словах — это мальчишеский пионерский отряд. Он может принимать в пионеры, он ведет отрядную работу, но при этом он еще — коллективный корреспондент журнала "Пионер". И еще это морской отряд: ребята любят море, путешествия, ходят в походы на яхтах по свердловским водоемам.
Красный уголок ребята делят с домкомом. Так сказать, "совместная территория". Я видел, как они машинально задвинули в угол кадку с китайской розой, детский бильярд, стопку старых журналов — имущество домкома, все то, что пылится здесь годами, к чему не прикасаются руки. На стене остался домкомовский плакат. Три розовых, упитанных малыша стоят, прижавшись друг к другу плечами, и поют, округлив ротики. И все трое вместе держат в руках одну огромную книгу. Надпись на плакате утверждает: "Октябрята — дружные ребята, играют и поют, весело живут". А лица у ребятишек печальные.
Я смотрел на этот сонный плакат, а потом вдруг очнулся — что же это такое? Как будто художник, никогда не видел реальных ребят. А вот они, живые — стоят спиной к плакату в ладных морских рубашках с эмблемой "Каравеллы" на рукаве, а двое вышли на рыцарский поединок и через мгновение зазвенит сталь клинков.
— Люди! — говорит им Крапивин своим командорским голосом, в котором и ворчанье, и нотки юмора. — Салют надо отдавать вот так! Все-таки это рапира, а не кочерга... К бою!
Потом мы сидели в их "собственной" отрядной комнатушке. Днем ее оберегают вахтенные, а на ночь тщательно запирают и приносят ключ домой Крапивину. Это сердце "их страны". Отсюда они отправляются в путешествия. Тут рождаются замыслы удивительных событий, тут заседают капитаны, здесь принимают в отряд, ведут разговор с теми, кто подвел товарищей. Старые русские флотские флаги отгораживают окна от улицы. Старинный штурвал, иллюминаторы и панорама океана. Огромный глобус, тяжелые настоящие якоря, рында, готовая издать пронзительный пиратский сигнал. Мурашки идут по коже, когда оглядываешь строгие отрядные пионерские знамена, причудливые раковины и камни, морские карты и книги.
Вспомните свое детство... Но не для того, чтобы упрекнуть нынешних ребят — они не виноваты в. том, что мы лучше живем, и талантливые люди могут теперь уделить им, подобно Владиславу Крапивину, внимание. Они ни в чем не виноваты и считают — и правильно считают, — что вот такая жизнь это естественная вещь, это нормальное дело.
Однако речь не о сытости, не о новеньких, из магазина, ботинках, в которых иной юнец тут же гоняет по асфальту кирпич. Сытость и ухоженность сами по себе не делают человека лучше. Но все-таки материальный достаток, когда мальчишки могут гонять настоящий кожаный мяч, а не тряпки, набитые в чулок, — это уже много. Это много, когда не выстраивается очередь покататься на велосипеде — на одном на весь двор. И не возникают обидные ссоры — этому дал, этому не дал. Велосипед, если он не просто велосипед, а олицетворение избранности, как бы некая привилегия, — такой "велосипед" одних унижает, а других — часто незаслуженно — возносит. Нет, ребята, о которых я пишу, не "обилием вещей" поражают, а "обилием идей", которые постоянно присутствуют в их жизни и, материализуясь, становятся их делами, поступками.
...Так вот — звенели клинки в обычном жэковском подвале. В длинном коридоре на вешалках и просто на гвоздях — пальтишки, шарфы и шапки ребят. В углу зала покоился неизменный домкомовский фикус и китайская роза в кадке, пыльный бильярд, на стене плакатные неживые октябрята, а посреди зала шел поединок, рыцарский турнир, обычное занятие, обыкновенное отрядное дело.
За окном ходил взад-вперед, то прилипая к стеклу носом, то отходя, какой-то мальчишка. Он все старался разглядеть: что тут у них делается ?
— Эй, зайди в помещение! — крикнул ему Крапивин, высунувшись в форточку. Мальчишка мигом был тут.
Остановился в дверях, руки в карманах, вид настороженный.
Ребята опустили клинки, обступили пришельца. Разглядывают его, а он исподлобья — их. Темные рубашки с морскими якорьками, синие шорты, береты с "крабами" и эти манящие рапиры в руках. И тут молчание нарушил командор.
— Откуда ты возник? — спросил он, улыбнувшись. Вот так именно и спросил: "Откуда ты возник?" И весело засмеялись ребята, и засмеялся своему появлению сам мальчишка, и Крапивин засмеялся, а когда перестали трястись животы и плечи, спросил:
—Ты в каком классе?
— В четвертом.
— Двоек у тебя много?
— Да всякое бывает...
— А дома ты говорил, что к нам запишешься?
— Угу.
— А где мама работает?
— На фабрике. Швея.
— Хорошо шьет? А форму тебе сможет сшить?
— Сможет.
— Ну а все-таки, чего ты к нам пришел?
— Я сражаться хочу научиться... Стрелять.
— Ну, это долго надо учиться... Значит, тебя привлекает, что тут сражаются и стреляют. Но ведь у нас отряд морской, и еще корреспондентский. Тут и под парусами надо ходить, и в шторм попадать. Плавать ты умеешь? Реку нашу переплывешь? У нас много работать надо, всякие задания выполнять...
Рисуя образ современного мальчишки, я вижу перед глазами эту сцену. Как они стояли, обступив паренька с улицы, как он таращил на них глаза — оказывается, ничего в них нет необычного, такие же ребята, как он, и все-таки его неудержимо тянуло к ним. Ведь форму мама-швея могла сшить за один вечер, а что он будет делать в этой форме без них, без отряда? Почему ребята стремятся в такие отряды? Кто же мог яснее ответить на этот вопрос, чем тот, кто сам создал такой отряд? Я спросил Крапивина..
Он лежал на диване в старых брюках, измазанных масляной краской. Ему нездоровилось, он кашлял, просил извинения, поглядывал в окно: там, как раз напротив, вверх дном громоздилась старая шлюпка и несколько мальчишек грели на костре в консервной банке олифу. Самодельными кистями из тряпок, намотанных на палки, они смазывали днище, весело о чем-то переговариваясь. Слов не было слышно. Мальчишки баловались, толкали друг друга.
Крапивин приподнялся на локте, дотянулся до форточки: "Вовка! Ну чего скачете? Олифы хватит?"
Он прилег опять, помолчал с минуту, превозмогая внутреннее нездоровье, потом улыбнулся своей голубоглазой улыбкой..
— Вы хотите понять, почему ребята стремятся в такие отряды, как наш?.. .По-моему, потому, что в них они равные среди равных. Они могут жить не по указке старших, а как бы репетировать свою будущею взрослую жизнь. Эти юные личности хотят чувствовать себя членами коллектива, который жил бы по их ребячьим законам... Вы можете мне объяснить? Начинается самая радостная летняя пора, время походов, романтики и тому подобного, воспетого "Пионерской зорькой", а пионерские отряды-классы перестают существовать. Когда проводится игра "Зарница"? В марте и в апреле, когда работают школы. Но в это время еще нельзя строить блиндажи и форсировать реки. А летом? Летом газеты печатают красочные снимки — мальчики с настоящими автоматами! Кто это? Меньшинство, собранное где-нибудь в Артеке. А где в это время остальные? А бог его знает, где... Если бы я был социологом, я подсчитал бы, сколько классных руководителей едут с ребятами в лагерь. И сколько из них при этом перестают быть "классными руководителями", а становятся вожатыми. Но я не социолог, я просто вижу, что летняя жизнь превращается в те же уроки... Вас интересует, почему мальчишка порой предпочитает чувствовать себя в жизни зрителем, с удовольствием созерцает, а участвовать не хочет?.. А вы сходите в нашу соседнюю школу на урок литературы, когда ребятам будут рассказывать о Корчагине или Володе Дубинине. Вы услышите окрик учителя: "Иванов! Что ты там вертишься? А ну марш из класса!" И у вас на глазах мальчишка, свесив голову, униженный и скрывающий свое унижение за бравадой, протопает в коридор. Догадываетесь, что придет ему на ум в эту минуту? Куда мне до Дубинина и Корчагина, если меня вот так, запросто: "Вон из класса!" И все поучительные истории будут жить для него теперь в каком-то ином измерении. Вы спрашиваете об активности? Но не каждый педагог 'бывает счастлив, когда ученик с ним спорит. "Мал еще; — одергивают порой ребенка. — Слушал бы, что говорят!" Что такие люди воспитывают? Активность? Нет, подчинение! Дети очень точно умеют копировать взрослых. Это пора бы понять...
Он вдруг сразу как-то умолк, прилег, закрыл глаза. Я бы не оценил этого гуманистического монолога — говорить мы все умеем, — если бы за словами, за раздражением, в котором чувствовалась усталость, не стояла маленькая, затерянная в пространстве, но воплощенная мечта. Когда мы говорим о нынешних взрослых, мы обязательно отмечаем, что люди стали рационалистичнее, строже в суждениях, как бы суше — мол, в век научно-технической революции не остается слишком много места для мечты, романтики, возвышенных чувств, вообще для игры ума, фантазии, художественности и воображения. Строгость, реализм, расчет! Бешеный ритм жизни, трезвые цели, просчитанные до мелочей пути их достижения. Ну а дети?
Стали ли они другими? Может быть, и они — маленькие рационалисты? Лобастенькие мудрецы, для которых дважды два — это, конечно, четыре, а играть в прятки — это девятнадцатый век?
Тут происходят странные вещи. Даже таская в руке самый современный транзистор, мальчишка мечтает о приключениях Дерсу Узала, о фрегатах Флинта, и душе его вполне понятны переживания Гекка Финна и гайдаровского Тимура.
И он как бы не спешит поскорее расстаться с детством и стать взрослым рационалистом. Но рядом с ним порой оказываются люди, которым просто не терпится приучить ребенка к будущей жизни. Эти взрослые искренне не понимают, зачем вообще детям игра?! Ведь взрослые не играют! Ведь это так неразумно тратить время на бог знает что. Раз столько надо успеть, освоить для будущей взрослой жизни — и знаний, и житейских советов; и правил поведения, и профессий.
И вдруг — "Каравелла". Не какой-нибудь "Юный техник" или "Пожарник", а морской отряд в городе, где и моря-то нет.
И ребята в этом отряде очень любят "играть". Однажды в форточку кают-компании просунулась рука и на пол упала записка: " Вы, трусливые зайцы, крокодилий корм! Пока вы дрыхнете под ватными одеялами, мы спалим весь лес". И подпись: " Адью, оревуар! Уктусские мустанги, организация лесных привидений".
Отряд поднялся ночью по тревоге. В лес пошли даже малыши, развернувшись цепью. По пути ребята обнаружили коровий череп и в нем записку: "Идите, идите, котел уже кипит. Ха-ха-ха!" Они находили записки на сучках деревьев, под камнями. Их пугали эти "уктусские мустанги", а вокруг бродило что-то ужасное — в противогазной маске и подсвечивало себя фонарем, — Крапивин выстрелил холостым патроном, привидение завыло страшным голосом и, к радости малышей, убежало прочь.
Это была не только игра. Так началась операция "Лес". Лес поднимался сразу за их домом, на склоне Уктусских гор. Уктус — по-башкирски "прямая стрела". Может быть, из веток деревьев в этих лесах делались стрелы для луков, но теперь лесу грозила беда. В выходные дни на опушках его, по полянам шло веселое застолье — люди отдыхали от рабочей недели, ели, пили, жгли костры, выкидывали в кусты бутылки и порванные газеты. Стояло жаркое лето. Все кругом дышало зноем, одна неосторожно брошенная спичка и уктусские склоны запылали бы пожаром.
Операция "Лес" началась ночью — обыкновенной игрой. Просто старшим мальчишкам захотелось, наконец, научить малышей не бояться темноты. Они знали, что малыши рассказывают по вечерам, ложась спать, друг другу страшные истории про привидений и дрожат под одеялами.
Поэтому и придумали историю с "мустангами", "запиской", а Сережка Новоселов надел старый противогаз, подсвечивал его фонариком и прятался между деревьями, завывая диким голосом.
А потом? А потом утром кто-то сказал: "А мне было по-настоящему жалко лес. Вдруг мустанги бы его на самом деле спалили!"
"Мустангов" — лесных привидений — на свете не было, но были взрослые тети и дяди, которые в лесу вели себя неосторожно, неопрятно.
Утром в воскресенье отряд "Каравелла", в своей обычной форме, в полном вооружении, с духовыми ружьями, луками и рапирами, с отрядным флагом и во главе с командором, выступил на патрулирование леса.
Порой это было уморительно... Трое мужчин расположились с закуской под деревом. Один жег газету, раздувая костер.
Вдруг на поляну вышел малыш Вадька — "известная личность", как сказал мне о нем Крапивин, — подошел к троим и произнес очень вежливо: "Здравствуйте. Прошу меня извинить, но потушите, пожалуйста, костер".
Двое принялись читать Вальке мораль, а третий, который был к Вальке ближе своих приятелей, молча потянулся к нему, чтобы дать подзатыльник. Вадька гордо сделал шаг назад, и в ту же секунду из-за деревьев вышли, как стрелки Робин Гуда, пятьдесят мальчишек в белых рубашках с пионерскими галстуками, в синих беретах с морскими "крабами" и с луками и ружьями в руках.
Компания затоптала костер и, принесла извинения, явно смутившись.
Целый месяц мальчишки оберегали свой лес. По всей окраине Свердловска, по всему Уктусу шла молва об этой их операции — говорили и с шуткой, рассказывая о конфузе кого-нибудь из своих знакомых, говорили и с уважением.
Так почему же ребятам интересно в "Каравелле"? Надо на минуту представить себя в их возрасте. Ведь в "Каравелле" столько для них увлекательного. Свои отрядные знамена, ритуалы. Свой флот — несколько яхт. Своя киностудия "ФИГА" — "фильмы интересные, героические, артистические", хотя есть и другая версия — будто кто-то давным-давно, когда создавался отряд и его студия, сказал: "Ни фига у вас не выйдет..."
Это очень интересно — самим снимать фильмы. Делать декорации, шить костюмы, играть, например, мушкетеров. И вот скачет на палке д'Артаньян. На перекрестке дорог — столб со стрелками: "Свердловск, Париж, Рио-де-Жанейро, таверна "Жареный петух". Всаднику, конечно, не терпится в столицу Франции, но конь упорно поворачивает в сторону таверны, где сидят за столами мушкетеры под объявлением: "Не курить, не сорить. Драться на шпагах строго воспрещается. За нарушение штраф два франка. Уважайте труд трактирщика".
Какую роль играет в жизни этих ребят морская и прочая экзотика?
Когда появилась у них форма, кое-кто из педагогов заволновался: " Что это такое? Кто утвердил?"
Но, что поделаешь, если мальчишек, особенно новичков, привлекает внешний блеск, если половина из них приходит в отряд из-за формы и из-за того, что в "Каравелле" сражаются на настоящих шпагах и плавают на настоящих яхтах под парусами.
Морская экзотика в таком отряде — как бы "надстройка над базисом". А "базис" — это строгое следование традициям пионерской организации, как они складывались еще в 20-е годы. Но второкласснику не будешь говорить о традициях — он хватается за якоря, за шпагу, за яхту. За экзотику.
Мне кажется, что с того, что отряд называется "Каравелла"?
Лишь бы в нем было товарищество, демократизм и помощь друг другу.. Морская романтика — это специфика свердловского отряда. У кого-то — другие черты. Я видел: морской дух заставляет мальчишек следовать отрядным законам, быть может, более строго. Ведь нарушением дисциплины в этом отряде может кончиться трагедией на воде.
В то лето отряд собирался в поход. Мой собственный сын, наслушавшись рассказов о мальчишках Крапивина, начитавшись его книг, сказал категорично: "В лагерь меня отправлять и не думайте, я поеду в "Каравеллу".
Через неделю я смотрел на него на аэродроме в Домодедово — симпатично сидела форма. Я еще не знал, каким искусанным комарами, исцарапанным, чуть охрипшим он вернется назад, — вернется в выцветшей форме, чужим, повзрослевшим, не мальчиком, погнавшимся за экзотикой, а членом отряда, гордым сознанием того, что теперь он не созерцатель, а участник этой жизни: "Я теперь яхтенный матрос"...
И он рассказал мне, что классу, в котором учатся несколько ребят из "Каравеллы", всю зиму обещали: "Летом пойдем в настоящий поход". Пришло лето, а на стене в школе появилось объявление: "Энцефалитный клещ, поход не состоится". Хотя на самом деле ничего подобного и в помине не было. Крапивин, проконсультировавшись в санэпидстанции, повел ребят в тайгу. А остальной класс? Завидовал ребятам из "Каравеллы". Что должны были думать ребята о своем классном руководителе, которому просто не хотелось идти в поход и фантазия которого создала это "объявление"?
Через две недели Крапивин позволил моему сыну взять шпагу и сражаться. Он проходил мимо него — сам со шпагой в руке — и говорил: "Убери живот! В стойку надо выходить, а не на пенсию!"
Он огромными руками размахивал морскими флажками, и ворчал: "По всем законам за незнание этого сигнала надо выставлять. Сеньор, займите место в кают-компании".
Как же мы забываем порой, что нашим детям должно быть с нами прежде всего интересно.
Сколько у нас кружков, объединений, отрядов, где любят ребят не меньше, но которым не суждено подняться на высоту "Каравеллы", потому что люди, заботясь о детях, не беспокоятся о том, интересна ли ребячья жизнь. Делают ли ее счастливой усилия взрослых?
В "Каравелле" эта жизнь освещена талантом человека. Ребята соприкасаются с личностью одаренной. Я видел, как простая шутка, детская глупость, игра, любая фраза, сказанная командором, — все поднималось до уровня художественного произведения. Записать его рассказы ребятам — выйдет сборник. Он возьмется рисовать — отлично рисует. Попала в руки деревяшка — получится симпатичный пират. Чему это нас, взрослых, должно научить? Не одни "рубли" надо расходовать на детей, проявляя о них заботу. Детям нашего века не меньше, чем детям прежних времен, необходимо общение с личностью яркой, духовно богатой, талантливой.
"Расходование таланта" — вот что нужно детям. Рядом с ними должен быть, как ни в какое другое время, незаурядный взлослый человек. Наша земля богата такими людьми, но почему их так мало рядом с нашими мальчишками и девчонками? Почему рядом с ними порой морализующая серость, скука, однообразие, уныние? А ведь им нужна наша одаренность, и они способны ее подхватить, впитать, как губка.
Утром Крапивин отворачивает в сторону ржавый гвоздь, удерживающий стенку секретера. Она падает и открывает доступ к единственным его личным в доме вещам — к рукописям. Остальное — книги, модели кораблей, значки, марки, щенок Бимс, магнитофон, да и многое другое — трудно сказать, его ли только собственность? Мальчишки — хозяева в его доме.
Но рукописи — пока его. И он достает общую тетрадку в клетку, ложится на диван и пишет карандашом мелким почерком свои удивительные повести про мальчишек. Детские писатели — это люди с секретом. Его однажды раскрыл нам Гайдар: "Пусть потом, когда-нибудь, люди подумают, что вот жили такие люди, которые из хитрости назывались детскими писателями. На самом же деле .они готовили краснозвездную крепкую гвардию".
Такую крепкую гвардию готовит и Владислав Крапивин. Но он готовит ее не только своими книгами. Кто он — писатель, педагог?
Педагог найдет в его деятельности немало полезного для себя. Когда я вижу Крапивина — я забываю, что он писатель. Я вижу великолепного вожатого!
Вот он — высокий голубоглазый блондин, едет в трамвае в окружении своих ребятишек. Люди смотрят с недоумением на взрослого человека в черном кителе с золотыми нашивками, в морской фуражке с крабом. Для одних он — чудак, для других — пример для подражания.
Очень многому у него можно научиться, если попристальнее всмотреться в то, как работает Крапивин, как ведет себя с ребятами.
За что любят мальчишки своего вожатого? За то, что тот ходит в морской фуражке и с эмблемой "Каравеллы" на кителе? За то, что носит широкий, как и у ребят, ремень? Не только за это. А еще и за то, что ни родители, ни учителя не идут с ними на пустырь стрелять из рогаток, а он идет. И стреляет метче всех.
И ребята обожают своего "Славика", как они его называют. И не подозревают, что он незаметно учит их понимать кое-что в жизни. Он говорит им: "Подло бить из рогаток по воробьям!" Но он не запрещает вообще им стрелять, а ставит перед ними пустые консервные банки. И главное, по-моему, чего он добьется, — это чтобы не стреляли по воробьям, если и без него пойдут с рогатками.
Я заметил — мальчишки не хотят, чтобы отрядные заботы лежали на чужих плечах. "Слушайте, — говорит им Крапивин на полном серьезе. — Кто может грузовик достать? Шлюпку надо перевезти..."
И они уже сами долго бьются с новичком, забывшим тетрадь и привычно объясняющим: "Бабушка ушла и закрыла комнату". Они отучают его ссылаться "на бабушек", искать "уважительные причины", как будто если есть "причина", можно прийти неподготовленным к занятиям, можно подвести отряд, обмануть товарища.
И вот растет человек, который отрядную жизнь считает важнее всяких "причин". Не в том смысле, что растворяет себя в отряде, а в том смысле, что привыкает уважать товарищей, и эта способность видеть в других прежде всего людей, личностей, эта способность думать о них, заботиться и заставлять себя жить не одним собственным личным интересом становится естественным делом. Нормальным поведением нормальных ребят, а не из страха получить двойку по поведению.
Растет человек упорный, упрямый, спорящий. "Счет два- два!" — говорит во время поединка на рапирах Крапивин. А кто-нибудь с недоумением восклицает: "Почему? Что ты, Славик, ведь в мою пользу!" — и вожатый, выслушав, соглашается, не тревожась о "потере авторитета". Ему то и дело советуют эти маленькие личности. Когда он сидит, ребята говорят с ним сидя. Почему мы считаем, что ребенок должен перед нами обязательно стоять? Мы обращаемся клетям с массой полезных рассказов. Но не отскакивают ли они порой, как мяч от асфальта, от наших ребят? Как подготовить их, чтобы они восприняли наши назидания?
Я думаю, что нынче, как никогда, ребята глухи к пустому звуку, к слову без дела, к моралистике, оторванной от действия, к "прописям", противоречащим всей атмосфере.
Сама жизнь ребят, их среда и отношение к ним взрослых — все должно быть, по-моему, подчинено одной мысли: "Ты тоже можешь. Я на тебя надеюсь!"
Ведь принципы, по которым протекает жизнь наших мальчишек, ее законы, ее атмосфера — все это не создается ими самими — все это создаем для них мы, взрослые. И дело, значит, в наших принципах. В нашем отношении к детям.
Иному педагогу кажется, что надо подыскать каждому детскому коллективу свою "цель", и чтобы обязательно была "борьба". Такая крайность появляется как ответ на другую крайность, когда ребят стараются направить на борьбу с одним — с двойкой.
Но стоит ли специально выдумывать для ребят "противника"? Разумно ли? Не обернется ли это колоссальной авантюрой? Мыльным пузырем?
Ребята из отряда "Каравелла", образ которых я рисую, просто снимают фильмы, ходят в дальние походы, играют, встречаются с такими же мальчишками, как и они, выполняют задания редакции журнала "Пионер" — и в этом видят смысл отрядной жизни и свою цель. В таких делах им часто приходится сталкиваться с трудностями — это и есть их не выдуманный, а реальный противник.
Как сказал однажды Владислав Крапивин: "Шпага не вкладывается — вот тебе клинок, руби! Она вырастает сама".
Она вырастает в коллективе, где есть определенные качества, критерии, нормы.
У ребят из "Каравеллы" есть свой "свод законов". Своя этика.
В их программе записано: "Мы хотим знать мир, .в котором живем, как можно лучше, глубже, шире. Мы назвали наш отряд "Каравелла", потому что он, как корабль, который плывет к новым открытиям".
Настоящий человек не может быть в жизни зрителем, он должен быть строителем и борцом — вот, пожалуй, главное отрядное правило. Но чтобы стать таким, человеку нужен характер. Как его создать?. Это и есть задача отряда — воспитать характер.
Каждый мальчишка знает железные отрядные правила. Они звучат так: "...я могу поссориться с друзьями. Обидеться на ребят или на весь отряд, но даже в этом случае я не покину отряд в трудном деле или походе, потому что это — предательство... Забудь слово "Я", когда речь идет об удовольствиях. "Я" звучит хорошо, когда вызывают добровольцев... В отряде все равны. Инструктор — прежде всего товарищ, а потом уже командир. Грубость недопустима... Никто не пройдет мимо плачущего малыша! Никто не должен бояться насмешек злых, завистливых или глупых людей, когда занят делом отряда... Взяв в руки оружие, я буду помнить, что в нем заключена смерть. Поэтому никогда я не направлю даже незаряженное ружье на человека, не обнажу клинка против соперника, не защищенного маской, если только эти люди не будут настоящими и опасными врагами... Я вступлю в бой с любой несправедливостью, подлостью и жестокостью, где бы их ни встретил. Я не стану ждать, когда на защиту правды встанет кто-то другой раньше меня. Если мне когда-нибудь станет страшно, я не отступлю. Смелость — то, когда человек боится и все-таки не сворачивает с дороги. Я знаю, что, если в каком-нибудь трудном деле, в борьбе один на один с опасностью или бедой я потерплю поражение, отряд все равно придет на помощь, и мы добьемся победы".
Это уже не просто "игра" — это очень серьезно. И об этой серьезной стороне свой жизни мальчишки помнят в самой легкомысленной шалости.
Где бы ни был мальчишка из "Каравеллы", он помнит, что он член отряда. Он помнит, что его могут поднять по тревоге. Дома, в гостях у бабушки, в кино, в школе, на улице — повсюду ребята чувствуют себя ответственными за жизнь своего отряда. Потому что эта жизнь не забава, которую им придумали взрослые.
Иногда случается кто-то нарушит нормы отрядной жизни, его вызывают на "совет капитанов" — как вызвали, помню, малыша Вадьку.
"Два дня, — сказали ему капитаны, — сиди дома". Это означало: никуда не выходить, кроме школы, ни в кино, ни в гости, даже не гулять.
Ошарашенный Вадька повернулся к двери, и за его спиной вдруг раздался шум — это встали ему вслед капитаны: таков был порядок, и капитаны всегда вставали, когда кто-то приходил к ним на "совет" или уходил с него — любого малыша они приветствовали и провожали так. И Вадька, забывший от растерянности об этом, счастливыми глазами, полными слез, посмотрел на капитанов, улыбнулся им и пошел домой с чувством: я наказан, но уважение ко мне не потеряно.
Целый день он сидел дома, а на второй не выдержал, позвонил Крапивину: "Славик, можно я к тебе на полчасика за книгой забегу?" "Ну, ладно, — сказал тот. — Иди".
Гладок ли этот процесс — влияние отряда на характер мальчишки? Прост ли? И так ли прямо связаны между собой: отрядная жизнь и мировоззрение ребят, их поступки? Нет, не все гладко и не все просто. Борька ездил в "Каравеллу" за 22 версты, с Уралмаша. Борька был "трудный мальчик". Стал прогуливать — чуть что, врачи дают справку. У Борьки было осложнение после менингита, и врачи боялись, а Борька был не прочь попользоваться льготами.
Как же был нужен такому мальчишке отряд! Вот Борька опять прогулял, не пошел в школу, а приехал в "Каравеллу". Что делать? Отправить его назад, в школу? Он до нее не доедет, свяжется с парнями с улицы — те поворовывают, совершают мелкие преступления. Борька с ними знаком. Уж лучше пусть остается.
— Мы, Славик, поиграем у меня, — сказал мудро Вадька.
— Ты его обедом угостишь?
— Конечно!
Этот сюжет — с хорошим концом. Отряд помог Борьке встать на ноги. Отряд его не бросил. Все сложилось удачно. Но не всегда бывает вот так.
Женя до последнего времени был вроде бы их, и — не их. Проявлял смелость, однажды залез на высоченную мачту, — флаг сорвало ветром. И в то же время льнул к ребятам с улицы, которые останавливали малышей, выворачивали у них карманы и отнимали морские отрядные ремни, пресмыкался перед ними, боялся их. И никак не удавалось привить ему элементарные человеческие нормы. Женька словно не видел, где та черта, за которой человек становится подонком. Он мог идти со всеми сквозь темный лес. И мог стукнуть по лицу девчонку в школе. И не понимал, хлопая глазами, о чем речь, когда все ребята горячо доказывали ему, что это — подлость.
Вот так. И горнист был хороший... Несколько раз его отчисляли, но он опять приходил.
И наконец, одному типу, который возглавлял компанию уличных мальчишек — Лукоянову — Женька как на духу рассказал о планах "Каравеллы", о готовящейся статье в газету, об операции по изъятию у дружков Лукоянова отрядных ремней. Не то, чтобы сознательно хотел навредить, а просто не считал человека, способного на подлость, своим врагом. Хихикал, глядя, как Лукоянов, прижав в школьном коридоре малыша к стене, отнимал у него мелочь. Здоровался с ним, завидев, первым подавал руку, лебезил.
И вот настала минута, когда не только капитаны, а весь отряд единогласно проголосовал за исключение — Женьку исключили из "Каравеллы" и из пионерской организации. За само общение с такими, как Лукоянов, людьми. За то, что ставил себя в подчиненную роль. Это печальная история в жизни отряда. В чем тут дело? В индивидуальных особенностях мальчишки? Секреты психики? Очевидно, дело не только в этом. Но и в том, что "Каравелла" — не колония Макаренко, которая жила в своем мире — в замкнутом, изолированном. "Каравелле" постоянно приходится противостоять и морали иных пьяниц-отцов, и уличной морали.
И что характерно: это не замкнутый отряд, не "каста" каких-то особых мальчиков с безупречным поведением, которые отстранились от реального мира и живут, подобно нежным тропическим растениям, в тепличных условиях. Нет, это те же ребята с улицы, которых объединила общая отрядная жизнь, но они связаны невидимыми нитями с десятками других ребят, не из отряда, и благотворное влияние "Каравеллы" распространяется по этим нитям ребячьих симпатий, дружб, коротких знакомств, случайных встреч и разговоров. Нелепо делить детей на "чистых" и "нечистых". И те, кто нам нравится, кем мы гордимся, кого ставим в пример, и те, кто доставляет нам много хлопот, чье будущее нас тревожит, — это наши дети. Педагогический брак — не отправишь буквально в переплавку. Его поможет исправить влияние вот таких ребячьих коллективов, подобных "Каравелле".
И у-прямые эти ребята стойко ведут свой корабль, несмотря на рифы, на неудачи. Между железными подсвечниками, поддерживающими шесть свечей, они вывели на алой стене кают-компании название своего отряда и слова Маршака:
Когда, как темная вода,
Лихая лютая беда
Была тебе по грудь.
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь.
Продолжает путь отряд. Идут своим жизненным курсом повзрослевшие ребята — кто-то из них сам навсегда отдал себя детям. Идет жизнь. На смену одним мальчишкам в отряд приходят другие. Старшие учат малышей. Учат ходить под парусом, вязать морские узлы, ставить туристские палатки, писать в журнал корреспонденции, рисовать стенгазету. Но они учат еще и помогать делать газету в поодшефном интернате, учат не бояться Лукояновых и распутывать непростые узелки ребячьих конфликтов.
Как представить зримо всех этих крапивинских парнишек — некоторым из них семь, а иным уже почти семнадцать... Вот утром Крапивина разбудил телефонный звонок: "Славик, это я..." — пропищал в трубку Вадька.
В течение дня у него под окном много раз появлялись разные ушастые головенки. Бросив пальто на гвоздик в стене, — ни в одном доме не видел столько гвоздей-вешалок в коридоре, — с достоинством флаг-капитана прошел Сережка Новоселов, ветеран "Каравеллы". Крапивин встретил его словами-:
— Слушай, ты у меня взял биографию Грина, да? И не записал?
Сережка — невозмутимо спокойный парнишка. Он откровенно наслаждается суетой своего командора. С необидной, но прямо-таки артистической ухмылкой, в которую он вложил все свое "достоинство", он произнес:
— Ну, ты же знаешь, Славик, мою честность!
Я уходил с несколькими ребятами из старшей инструкторской группы в плавание. Их собрали по цепочке, по сигналу тревоги. Крапивин стоял в огромной кожаной куртке, в резиновых сапогах, похожий на рыбака или на шкипера-контрабандиста. Все мальчишки были в сборе и с унылым видом и явным превосходством "взрослых" людей ждали, пока рыжий Гошка, восьмиклассник с конопушками на носу, местный "аристократ" объяснится по телефону с родителями.
Гошка отвернувшись и прикрыв трубку рукой, говорил со слезами в голосе: "Ма-ма! При чем тут "испачкаю куртку"! Я же в плавание ухожу, вокруг острова... Мама! Это не развлечение, это работа!"
Наконец Гошка, повесив трубку, подошел к остальным ребятам, а Крапивин, повернувшись ко мне, тихо сказал:
— Вечная спекуляция на отряде. И что за постановка вопроса: " Мама, можно я поеду?" Судьба плавания зависит от того, разрешит мама или не разрешит. Уже два года его родители знакомы с нашим уставом, я десяток раз беседовал с ними, но по-прежнему: "Гоша, или доешь суп, или не пойдешь в отряд!"
Крапивин сердито повернулся к ребятам:
— Почему вахтенный сегодня опоздал на полчаса? Он, видите ли, думал, что к девяти! Причем думают они всегда, как правило, в одну сторону — как опоздать... Игорь проспал, у Гошки новая куртка. У тебя, кстати, под курткой ничего нет?
Под курткой была одна рубашка.
Я снял свой свитер, и мы с Крапивиным напялили его на отбивавшегося Гошку. Был холодный, но редкой ясности осенний день. Быть может, последний перед непогодой. Я подумал: ни одна яхта уже не бороздит в эту пору, в преддверии зимы, уральские водоемы. Лишь наш парус пересек галсами водную гладь. И Гошка управлял им.
— Ты осознаешь, на что пошел сегодня? — крикнул ему Крапивин сквозь ветер, когда Гошка сделал лихой разворот фордевинд.
— Осознаю!
— Но ведь тебя дома отлупят...
— Наверное...
Меня поражала в этих ребятах способность разговаривать с нами, со взрослыми, о самых главных вещах. И ни разу я не заметил, чтобы что-то было в наших разговорах "не для них". Ни Крапивин, ни я не подделывались "под ребенка" и не отыскивали какие-то специальные "детские" темы.
Как-то к Крапивину пришел за книжкой мальчишка-сосед. Парень этот был прежде у него в отряде.
Сосед долго копался на полках, разглядывал потертые корешки. Потом окончательно вытянул одну книжку, Крапивин взял тетрадку и ручку в форме гусиного пера. Разговор при этом протекал такой.
— Что у вас в школе интересного?
— В школе?.. Альбом хотим сделать — "Боевой путь Советской Армии".
—Ну и что это даст?
— В пионерской комнате будет лежать... — парнишка пожал плечами.
— Слушай, а почему Вову Головина не приняли в пионеры?
Сосед — толстый и розовощекий — сидел в кресле, закинув ногу на ногу. Строго, как взрослый, сказал:
— У него с учебой плохо!
— А ты знаешь, что за личность Вова Головин? Ты посмотри, он ростом с семилетнего, а ему десять лет. Ему в классе постоянно говорят: "Ты двоечник! Такой-сякой!" Только попав к нам в отряд, он почувствовал себя человеком... Ну давай мы будем так рассуждать: его в пионеры не примут...
Парень обиженно надул губы. Еще больше покраснел. Перебил:
— У него поведение плохое. Вертится на уроках...
— Ну, а ты не вертишься? Вспомни, сколько раз я ходил в школу из-за твоего верчения... Он что — подлец, мерзавец, избивает девчонок, малышей? А теперь возьми: сколько у вас пионеров хуже Головина? Их кто-нибудь исключает из пионерской организации?
— Нет.
— А нельзя ли подойти к Головину с большей долей тепла?
Мальчишка поднял голову, насторожился.
— Поверить ему, да?
— Да не в этом дело! Надо подходить к каждому по-разному...
Крапивин встал, взял из рук паренька книжку.
— Я не тебя хочу убедить. Я хочу, чтобы ты эту мысль высказал на совете дружины. А что касается Вовы Головина, то судьбу его теперь будем решать мы. Поскольку он пришел к нам в отряд. Так что если он однажды появится в классе в галстуке, не думайте, что это нарочно для вас. Мне, например, парнишка нравится. И ребята его знают.
— Да, круто обошлись, — сосед вздохнул тяжко. Посидев еще с минуту, встал. Крапивин удержал его.
— Ты лучше скажи, как вы можете терпеть этого Лукоянова с дружками? Они держат в страхе всю школу, стоят на лестничных клетках, выворачивают у малышей карманы, ощупывают, выбирают себе ремни...
— Я записался в секцию классической борьбы!
— Что же ты о себе только думаешь? Вы все вместе, всем классом, всей школой должны дать им отпор. Но и это — полдела. Их можно заставить бояться вас, заставить силой, но принесет ли это им самим пользу? Станут ли они от этого лучше? Надо не отбиваться от них, как от французов, а завоевать их. О самом Лукоянове говорить уже, может быть, поздно, но в его компании, я знаю, есть в общем-то неплохие ребята... Одну книжку выбрал себе?
— Одну. Запиши...
— Запишу... Значит, "Магелланово облако".
И мальчишка ушел с, посеянным в спокойной его душе сомнением. А в клеенчатой тетрадке осталась отметка гусиным пером — какую книжку он взял. Будто зарубка на дереве. Если бы когда-нибудь он смог заглянуть в эту тетрадку, мажет быть, она напомнила бы ему о далекой минуте жизни и о том, что оставило след в его душе.
Разные эти мальчишки, эти дети нашего века. Но всем им очень повезло, что они встретили друг друга и то, что эта встреча произошла под парусами "Каравеллы". Свежий ветер детства бьет в их парус. Хотя не все люди понимают ребячью душу. Вон несколько человек из того дома, где разместилась "Каравелла", долго не могли понять, что же собственно делают ребята в своем отряде. "Мы, — говорили эти люди, — с нашими детьми сажали кусты, а этих не было!" И писали "жалобы", распускали нелепые слухи об отряде. В чем только мальчишек не обвиняли! Даже в том, что они неоднократно завешивали черными одеялами окна: "Отгораживались от масс!"
И попробуй возрази. Попробуй докажи, что не завешивали, не отгораживались! Хотя как раз в то время отряд крутил кино для ребятишек своего микрорайона.
Недобрый глаз заглянет в окошко: "Вяжут морские узлы. Надо же!"
А то, что собрали сотни книг для сельских библиотек. То, что ходят в интернат помогать слабовидящим детям выпускать стенгазету — этого кое-кто не замечает... Несколько теть разбили клумбы с девочками-третьеклассницами — тут же упрек: "А вы где были?" А ребята в это время сами ремонтировали свое помещение, отвоеванное ими у ЖЭКа с боем, сколачивали стеллажи, собирали из старья мебель.
Аристократическое катание на яхтах — это внешний блеск. Это вид со стороны. А надо было отремонтировать всю ту рухлядь, которую раздобыли, сшить, паруса. И превратить старье в настоящий флот. Кто его создал? Купили богатые шефы и торжественно подарили отряду? Нет! Все было не так. Хотя могло быть так или почти так.
— Я, к примеру, мог бы выбить моим ребятам новую шлюпку, — сказал мне как-то Крапивин, — но не стал этого делать. Пусть со старой копаются, и будет у них работа.
А шитье костюмов для фильмов? Постройка декораций? Да разве перечислить все, что делали руки мальчишек!
Как убого мы порой толкуем "трудовое воспитание". Учитель труда с унылым видом дал на уроке парню старое зубило, сунул в руку напильник и сказал: "Затачивай"... Но зубило — это "учебное пособие". А затачивать его, не видя в работе смысла, зная, что все равно бросят в ящик и оно будет там всю жизнь валяться, — вовсе не интересно.
Тут не мешает подумать: трудовое это воспитание или — совсем наоборот. Потому что нельзя сбрасывать со счетов, что всякое воспитание ребенка должно быть прежде всего воспитанием нравственности. А если ребята стайкой пришли на практику на завод, и им, чтобы отмахнуться, сказали: "Укладывайте вот эти детали рядками", а работницы все равно потом перекладывают детали так, как каждой удобнее, — то это не имеет никакого отношения к трудовому воспитанию.
Те несколько женщин, что никак не могли понять мальчишек " Каравеллы", создали свой клуб "Самоцветик" и разместили его в том же помещении, где расположилась "Каравелла" — они вырезали с девочками цветочки из бумаги, а потом оставались и мыли за ними полы. Ребята из "Каравеллы", привыкшие все делать сами, хохотали: "Что это за организация!"
И какой толк в том, что однажды домоуправ собрал во дворе пяток ребят и посадил с ними рябинки?
А через неделю двое, замучили кошку, трое украли транзистор. Слишком легко проводить эту параллель: — "трудовое воспитание" и стержень в характере.
— Славик, что такое "пионерская символика"? — спросил однажды Крапивина третьеклассник Вадька. — Я прочитал в газете про сущность, которую подменяют парадностью, — добавил он глубокомысленно. — Это что такое, а?
Крапивин задумался.
— Скажи, ты ведь видел, как пионеры идут по улице, дудят в горны, а в это время ребята толкаются, грызут семечки... Видел? А почему все это? Подумай — откуда?
— А действительно, Славик, откуда?
— Плохое идет от тех взрослых, которые хотят, чтобы казалось, будто они делают что-то для ребят, а на самом деле ничего не делают. А хорошее? Наверное, от дела, которое действительно нужно. В котором есть подлинная необходимость... Вот ты напиши в свою стенгазету, что у вас а пионерской комнате знамена засунуты в угол. И как в последний момент начинают искать, кто умеет барабанить.. Напишешь?
— Напишу.
— Вот это и будет про "пионерскую символику". Про "сущность" и про "парадность".
Потом Вадька еще долго рассказывал, как учительница привела в их школу "в профилактических целях" участкового милиционера. И просто так, для острастки, был устроен повальный обыск в трех классах — выворачивали карманы. Отбирали все: детали заводных машинок, разные железки, зеркальца, перочинные ножи. Заодно — деньги и шоколадки. Валька не знал тогда, что после его рассказа в школу отправится Ирина — она выросла в их отряде, а теперь была их инструктором и собственным корреспондентом "Пионерской правды" — и напишет статью под названием "Конфискованная шоколадка".
Вадька пошел размышлять над своей статьей. Как парусник под обстрелом, летит жизнь этих мальчишек, жизнь отряда.
Дважды в трудную минуту отряд мог распасться. Лучше уйти на вершине, в расцвете сил, в разгаре дел, чем на медленном угасании, так, наверное, думал Крапивин в пору душевного кризиса.
Со строгими, недетскими лицами, выровняв строй, стояли на линейке ребята. А Крапивин, подчеркнуто сухо, говорил им: "Выполнена программа... все сделано. Летом наберется команда для парусников... А пока вы свободны".
И дважды, как по цепочке, один за другим мальчишки собирались на следующий день... И находил в себе новые силы их командор.
Вот в такие, наверно, вечера были написаны стихи, забытые утром на столе. Их нашли и переписали мальчишеские руки и унесли с собой. Пусть их "Славик" считает свои стихи "несерьезным делом". У мальчишек — иное мнение. Они так и сказали, когда принесли их мне.
Прощания не было, в "Каравелле" оно не состоялось. Мальчишки не захотели расстаться со своей воплощенной мечтой.
"Страна мальчишек" существует. Это, как уходящий полукругом вправо и влево песчаный берег, плотно насыщенный "событиями" и омываемый темно-синим морем."надежды".
Освободитесь от "взрослых" забот. Посмотрите: под свежим ветром, гордо запрокинув голову, всматривается вдаль светловолосый мальчишка. Солнце выдавило соль на худых плечах. Тревожными шорохами и тяжкими вздохами земная жизнь напоминает ему о себе. Но взгляд, устремленный вдаль, как лазер, связывает детство с мечтой. И до разлуки еще далеко.
Какие наши ребята? Порой грубоватые, порой застенчивые, деликатные. Но все они чего-то хотят попробовать, "испытать". Странные дети. Маленького роста люди. Личности. Их сердца способны любить: бескорыстно и глубоко. И потому удары ненужных разлук, каленых обид и тайных предательств так остро ими ощутимы.
В их "стране" есть то же, что есть во взрослом мире. Есть добро и зло, талант и пошлость. Но взрослая реальность для них пока отодвинута рукой сказочника, имя которому "Детство", будто за тюлевый театральный занавес, на задний план. А тут, на авансцене, — тут протекает вся их жизнь, сама как будто театральная, полуфантастическая. Из этой жизни, созданной наполовину их детским воображением, происходят удивительные вещи. Старшие мальчишки, вопреки пошлой традиции разрушать, строят малышам песочные города. Окрестности разрывает пронзительный сигнал беды — на весы падает "здравый смысл" и "совесть"... И маленький человек сломя голову несется на помощь тому, кто о ней взывает. В этой ребячьей жизни в тишине проносятся к цели фиолетовые стрелы благородных рыцарей. Тень парусов ложится на волны, на детство и указывает нашим ребятам курс.
Не спешите растить "маленьких рационалистов". Растите добрых людей. Защищайте право мальчишек и девчонок на свой внутренний мир. Вот они подрастают — у нас на глазах.
© Владимир Глотов, 1975 г
