Александр Громов

   первая | предыдущая | следующая | последняя

Двое конвойных за спиной, еще один идет впереди. Этот все время оглядывается и тогда сбивается с тропинки, вязнет в снегу, бромочет что-то - должно быть, ругается, потом снова месит ногами снег, и по напряженной бритой шее под каской заранее можно сказать: вот сейчас он обернется... Так и есть. Будто боится получить по уху. Пентюх. Да нет, смотрит скорее с любопытством, будто никогда таких не видел. Ну смотри, смотри.

Не надо меня подгонять, я хорошо иду. Я иду правильно, и вовсе незачем тыкать в спину. Когда торопишься, возникает одышка и кровь приливает к голове, а вам, ребята, это вредно. Начнете нервничать, кто-нибудь споткнется и нечаянно нажмет на спуск, а зачем мне нужна ваша пуля? Знаю я эти пули: от человека остаются одни обугленные подошвы. А для чего вам нагоняй от начальства? Для коллекции впечатлений?

Ну вот, нельзя и поскользнуться, непременно нужно долбануть под ребра. Это, наверное, тот, что повыше. Прикладом. Белобрысая сволочь. Начальство одобрит служебное рвение и обманется, потому что это не рвение, а свойство натуры. Ударить, благо дозволяется. Втоптать. Изувечить. Размозжить.

Ущелье текло навстречу, позади на растоптанном экскурсантами снегу остались мумии, бесконечно одинокие наедине со своей полусмертью. Экскурсии кончились, последняя группа сейчас, должно быть, тряслась к отелю в загнанной многоножке, и высоко над Ущельем гнало ветром инверсионный след натужно взлетающего грузового корабля с одним незанятым местом на борту. Пусть. Жалеть не о чем. Пескавин улыбнулся. Много лет я ждал этого дня, мама, и боялся его, но теперь мне совсем не страшно. Я еще приду к тебе и в следующий раз буду удачливей, каждый шаг я продумаю в деталях, времени на это мне отпустится достаточно. И унесу с собой два пальца. Только два. Я эгоист, а не пророк, теперь, когда я в этом признался, мне легче. А остальное сделает он, второй Пескавин, когда подрастет. И если он захочет что-то сделать, нас будет двое. Впрочем, и первый Пескавин кое-что может, например, продержаться на следствии, неожиданно расколоться на суде и к черту адвокатов! Говорить, кричать, если нужно, пока не заткнут рот, это шанс. Не только святые проповедуют с крестов.

Но и распинают не только святых, подумал он. Продержаться на следствии, гы! Дитя! Да что я, под следствием не был, что ли? На Тверди, правда, не был, но тут, говорят, еще хуже. И кому здесь нужен скандальный суд, да еще с последствиями, способными подорвать важную статью в экономике планеты? Сгноят и так, они умеют, и тут трудно что-либо придумать. Но должно же хоть однажды, хоть раз в жизни по-настоящему повезти!

...Там, где утром шли поодиночке, у первой вешки, предупреждающей о лавиноопасном участке, его сбили с ног, выкрутили назад руки, навалились, прижимая к раскисшему снегу.

- Вот так,- отдуваясь, сказал кто-то, судя по голосу - тот, белобрысый. - Незачем рисковать, пусть пока полежит, специалист по лавинам.

Над головой засмеялись. Потом до уха донеслось удаляющееся чавканье снежной каши: один из конвоиров пошел вперед. Кажется, любопытствующий, тот, что оглядывался, исследователь арестантских физиономий.

Подкладка куртки промокла от набившегося снега. Знают, с отчаянием понял Пескавин. Все знают, даже про лавину, вчерашнюю мою отсрочку. От ломтиков, больше неоткуда. Значит, у них связь, значит, это система со своими каналами обмена и законами дележа, с привычным уничтожением истины, система в Системе, против которой одиночка не имеет шансов, и сержанта Ланге, если она еще не с ними и если не спасует, можно только пожалеть. Впрочем, ей интересно ловить мародеров, она для них человек полезный, пока не начала думать. Или хотя бы вслушиваться в высокопарный слог текстов, читаемых гидами, настроченных кем-то ушлым на всеобщую потребу. Ему вдруг стало смешно. Эти маленькие люди пытаются распоряжаться своим прошлым! Земляной червь, прокопавший ход, объявляет его своей собственностью! История, развешенная дозированными порциями. Та история, что описана в школьных учебниках. Другой не существует. Подземный ход червя должен быть невидим.

- Козлы! - выдохнул он - и засмеялся, давясь снегом, когда в затылке вспыхнула пульсирующая боль от тычка стволом карабина.

- Отпусти, дубина, задохнусь!

Ему подняли голову за волосы, и он выплюнул комок снега и закашлялся. Перед глазами плыли круги. Кажется, тот тип уже успел пройти участок.

- Теперь ты,- белобрысый ткнул Пескавина в спину и взял карабин наизготовку. - Топай, сука.

Пескавин покачнулся и обрел равновесие. В голове еще болело, и он потер рукой затылок. Шишка будет. Пройдя немного, он обернулся, запоминая как следует черты белобрысого. Тот ухмыльнулся:

- Топай, топай.

Далеко впереди, существенно дальше второй торчащей вешки, маячил третий конвоир. "Опять в снегу валяться,- подумал Пескавин. - Наставит карабин - и придется лежать, пока не подойдут те двое. Боятся, что сбегу. Не соображают, что бежать мне уже некуда, да и незачем."

Он поднял голову. Снегопад нарастил снежную шапку, теперь она нависала гигантским карнизом, еще удерживаясь в хрупком равновесии, но уже готовая оборваться в любую минуту. Ему стало жутко. То, над чем он смеялся, оказалось единственной правдой в этом фарсе. Над головой угрожающе потрескивало, и Пескавин ускорил шаг, стараясь идти плавно и мягко, как на лыжах. Он почти не дышал. От напряжения взмокла спина и рубашка прилипла к телу, но он боялся пошевелить лопатками. Сейчас, сейчас... Вот уже пройдена треть пути, вот уже почти половина. Я дойду. Что он делает, этот конвойный? Он целится, и это понятно - но почему он целится вверх? Пескавин оглянулся. И те двое... и те двое делают то же самое. Да нет же, они не решатся, багровый бегемот с них шкуру спустит. Разве что...

Он вдруг все понял. Его вычислили. Пусть местные архивы и не слыхали о таком - в галактическом банке данных найдутся сведения о двадцатилетнем уникуме, родившемся двести лет назад. Незачем быть гением, хватит и бегемочьих мозгов, чтобы насторожиться, потом испугаться до пота - и от страха принять единственно возможное решение. Речь на суде? Полноте, господа, суд над покойным - это же нонсенс!

Никого не удивишь несчастным случаем в горах. Это бывает.

"Неужели так просто?!..."

Он не хотел верить. Глупо было бы думать, что в конце концов не убьют, он знал это и готовился. Но оказалось, что он был готов только к смерти в борьбе.

- Э-э-э! - отчаянно и жалко закричал Пескавин. - Не надо! Э-э-э...

Из трех стволов вылетело беззвучное пламя. Где-то наверху грохнуло, донеслась воздушная волна. Теперь там ворочалось что-то большое, неохотно просыпалось, разбуженное вырванными из тела комьями снега. Пескавин повернулся и побежал назад, втягивая голову в плечи.

- Не стреляйте! Я буду молчать! Я никогда...

Блеснуло еще пламя. Плечо белобрысого дернулось, погасив отдачу.

Лавина пошла.

Сначала донесся гул, как от приближающейся грозы, потом над головой потемнело, и тогда раздался ухающий грохот, нарастаюший с каждым мгновением, парализующий волю и способность к сопротивлению. Пескавин бежал, с хрипом втягивая в себя воздух. Он понимал, что не успеет, и видел, что оба охранника тоже это понимают и лишь из перестраховки держат его на прицеле. Гады! Га-а-ды!

Боковой язык лавины отрезал его от вешки. Пескавин прыгнул влево, прижимаясь к скале, вжался, обняв руками шершавый камень. Бесполезно.

Лавина накрыла его. Он ощутил удар, как будто на него с размаху налетела бетонная стена, и он еще успел удивиться силе удара, а лавина, казалось, на мгновение задержалась на уступе, словно ей потребовалось усилие, чтобы схватить жалкую человеческую фигурку, но в следующую секунду Пескавин почувствовал, что падает в вязкую бурлящую массу. Он закричал от дикой боли в выворачиваемых суставах, но снег тотчас забил ему рот, не давая вылететь крику. Донесся близкий удар, и Пескавин, крутясь в снежном водовороте, понял, что лавина достигла дна. Потом внутри него что-то с хрустом сломалось, и сразу наступила тишина.

Он не ощущал своего тела. Сознание мучительно уплывало, как тогда, на руках у склонившейся над ним мамы. Дышать было нечем. Прости, мама, захотелось шепнуть ему, но он не смог пошевелить губами. Прости меня, я не сумел. Я ведь только Текодонт, не более. Ты жди, мама, все будет хорошо. Пока жив заповедник, будут жить и текодонты, иначе не бывает. От них нечего ждать, они бесполезны и отвратительны, рано или поздно их все-таки выбьют, но они протопчут след, большего они и не могут. И тогда до заповедника доберутся люди. Так будет лучше, успел подумать он, задыхаясь под толщей снега. Да, так будет лучше.