Глава 13
Явь и Навь
Ворожить Чернава умела сызмальства. Бойкая росла, смышленая.
Другие, бывало, врут — только спотычка берет, а уж она наврет — так и
не перелезешь. Гадала на решете, на иглах, воске, свинце, зеркале. Да,
почитай, на всем, что под руку подвернулось... Дураков-то ведь не сеют
и не жнут — сами родятся.
Предсказать удачу за пару берендеек — мужику ли, боярину — было
для Чернавы раз плюнуть. И вроде бы никто из тех, кому она ворожила,
на нее потом не жаловался, благодарили даже... Однако стоило ей
попытать свою собственную судьбу, как тут же начинались чудеса. Врало
решето, врали иглы, из воска и свинца отливалось такое, что молвить
неловко. Зеркало тоже врало бессовестно. А уж замороженная в ложке
вода просто издевалась над ворожейкой...
С Кудыкой вышло особенно обидно. На чем бы ни пробовала Чернава
погадать, все в голос кричало: «Держись от него подальше!» Из свинца,
к примеру, сам собою отлился гроб. Однако чумазая погорелица, будучи
не в меру догадливой, рассудила, что опять это все вранье, и поступила
в точности наоборот: пристала к древорезу, как локоть к боку. И
ворожба тут же стала, будто бы назло, сбываться: гнались с колами
берендеи, падало, грозя спалить, светлое солнышко, гроб же, отлившийся
из свинца, как она теперь сообразила, предвещал и ей, и Кудыке скорое
сошествие под землю.
Попав на раскладку, Чернава и вовсе отчаялась. Впору было уронить
белы ручки да закатить ясны глазки. Это что же, до самой до смерти
раскидывать резные чурки по дюжинам и лыком их перевязывать?.. Гулкие
погреба, нигде ни лучика дневного, одни желтые язычки в скляницах...
На Кудыку первые два дня Чернава просто смотреть не могла и с трудом
удерживалась от искушения разбить о его нечесаную головушку одну из
греческих ламп. Кудыка же, стоило ему оказаться в тесной семейной
клети, сразу кидался мимо жены к столу и, расстегнувши Устав Работ,
начинал елозить пальцем по письменам и шевелить губами. Время от
времени поднимал на тихо закипающую Чернаву очумелые глаза и
выговаривал благоговейно что-нибудь вроде:
— Средоотбойная сила... Вона как... А еще и средоприбежная
бывает... Это когда наоборот...
Чумазые Чернавины товарки приняли ее не то чтобы враждебно, но с
какой-то затаенной усмешечкой. После смены гурьбой шли в мыльню, где
печи, к изумлению погорелицы, топились все теми же резными идольцами.
А однажды разбитная банщица Малуша шутейно предложила Чернаве
обменяться с нею мужьями. Та хотела было огрызнуться, но,
всмотревшись, кое-что вдруг смекнула. Ой, тоскливо как-то пошутила
Малуша, со вздохом... Одевшись, хитрая Чернава замешкалась и вроде бы
невзначай завела с банщицей слезливый бабий разговор:
— Тебе-то что жалиться? Ты вон за десятником — горя не знаешь...
— А толку-то? — зло отвечала Малуша, с грохотом сбрасывая на
скользкий каменный пол охапку берендеек. Обламывалась, сыпалась
крошкой искусная глубокая резьба. — Десятник!.. Пенек с глазами! Так
всю жизнь в десятниках и проходит... Хоть тресни, синица, а не быть
журавлем!.. Второго мужа донашиваю, а все банщица... Была намедни в
Навьих Кущах, Перенегу видела... Куда! Идет павой, из милости
башмачком до травки-муравки дотрагивается...
— До травки? — не поняла Чернава. — Какая ж здесь травка-то?
Малуша, не услышав вопроса, с треском переставляла ушаты. Сама
костлявая — хоть хомуты вешай.
— А ведь рядышком на раскладке начинали, — бросила она с досадой.
— Я еще, помню, над ней смеялась: отхватила-де себе заморыша —
смазчика с перечапа... Только и знает-де Уставом шуршать...
— Ну а мой-то... — подхватила Чернава, пригорюнившись нарочито. —
Тоже ведь, кроме Устава, ничего и не видит... Ну вот что от него
проку?
Малуша на миг остолбенела и, взмаргивая, уставилась на
дуру-погорелицу. Воинственно уперла кулаки в бедра, нахмурилась, но,
взглянув на постное личико Чернавы, расхохоталась.
— Ох, и лукавая же ты баба!.. Наверху-то чем промышляла? Гадала,
небось?
— Гадала... — нехотя призналась та. — Вот и нагадала... на свою
голову... Хочешь — тебе погадаю.
— Это на чем же? — подозрительно спросила Малуша. — У меня тут —
ни игл, ни решета, одни ушаты...
— Да хоть бы и на ушате... — безразлично сказала Чернава.
Ополоснула посудину, наполнила до половины, взболтнула перстом,
всмотрелась в водяную заверть. — О чем гадать-то?
* * *
А Кудыка тем временем — где пешком, где ползком, где на карачках —
пробирался узким извилистым лазом, очень похожим на тот, из которого
пару дней назад чуть не выпал на хвост огромного кита его незадачливый
товарищ. Путь был знаком — по отнорку по этому Кудыку вот уже
несколько раз втайне от десятника Мураша гоняли к лешим за добрым
вином.
Протиснувшись в горловину, бывший древорез откинул сплоченную из
досок крышку и выполз на ясный свет посреди обширной, вовсю уже
зеленеющей поляны. Торопливо переобул стоптанные сапоги — левый на
правую, правый на левую, — выворотил наизнанку зипун и двинулся с
пустым бурдючком в руке к низкой кривой избушке, над которой вечно
вился сизый хмельной дымок. Там курил1
вино задумчивый леший Аука. Сейчас он сидел, пригорюнившись, на
собственноручно выметенном им крылечке и умильно пялил голубенькие
глазки на тоненькие трепетки бересты да на закудрявившийся подлесок.
— Почто переобуваешься-то?.. — задушевно спросил он Кудыку.
Тот растерялся.
— Дык... положено же...
Леший хихикнул.
— Тебе, что ли, положено? Ты ж не из Яви теперь, ты вон солнышко
катаешь, должон бы уж вроде смекнуть, что к чему... Тебе-то
переобуваться зачем?
— А им зачем? — не удержался Кудыка. — Ну, тем... здесь которые,
наверху...
— А чтоб уважали, — кротко пояснил Аука. — Мужики-то, вишь, ноне
бесстрашные сплошь пошли... Не будут уважать — весь лес раскрадут,
ясен месяц их забодай... И так вон уже скоро солнышко калить нечем
станет...
Принял у Кудыки серебряную греческую денежку («деревянных» навьи
души не признавали), забрал бурдюк и бесшумно ушел в избу. Леших
Кудыка побаивался до сих пор — по привычке. Хотя, послушать Ухмыла,
славные ребята, свойские, пошутить любят, выпить не дураки... Да и
попробуй не выпей — зимы-то в стране берендеев вон какие стали
студеные!.. Тоже ведь работенка — не позавидуешь: лес охранять...
Кудыка вдруг вспомнил, как он укорял храбров в кружале и, устыдившись
тогдашней своей наивности, покрутил головой. Придумал же: очистить от
леших всю округу единым махом!.. Очистят тебе, пожалуй! Так очистят,
что и не зарадуешься... А и вправду — тронь-ка леших, попробуй!
Розмыслы тут же князюшке хвост надерут, князюшка — боярам, а уж те —
храбрам...
Кудыка огляделся, прислушался к птичьему щебету. Да, вот и весна
наступила... А не работай Кудыка на желобе, глядишь, и весны бы
никакой не было... Ну, работает-то, понятно, не он один, людишек под
землей хватает, а все равно лестно, что ни говори!.. Кудыка даже
разомлел слегка от таких мыслей. Потом вдруг наструнил ухо. Что-то
изменилось на полянке с прошлого раза. Внезапно уразумел: белки
примолкли. А раньше цокотали кругом — что твои греки...
Неслышно вышедший на крыльцо Аука узрел бывшего древореза с
разинутым ртом, ухмыльнулся злорадно, положил бурдюк и, подкравшись,
оглушительно хлопнул в ладоши. Ахнули в бору сухие отголоски,
подпрыгнул Кудыка, навзрыд захохотал леший. Однако обижаться на
подобные проказы было не принято...
— Куда белок-то дел? — буркнул Кудыка, забирая тяжелый тугой
бурдючок.
Аука снова пригорюнился, присел на крылечко.
— Соседу проиграл... — признался он со вздохом. — Сначала зайцев,
а потом уж и белок заодно... Всю ночь вчера на его делянку
перегоняли... Ну ничего, не последний день живем, отыграюсь
как-нибудь...
— Вас тут лес охранять поставили, — не стерпев, упрекнул Кудыка, —
а вы вон зверье с места на место гоняете... Во что хоть играли-то?
— В зернь2... — уныло сказал Аука. —
Еще-то во что?.. В таблеты мудреные пусть вон розмыслы играют, у них
лбы поширше...
— В какие еще таблеты?
— Костяные, — проворчал Аука. — А то и деревянные... С клетки на
клетку переставлять... Задору — никакого, а им, вишь, и не
надоедает...
Леший был не прочь поболтать подольше, но Кудыку внизу, надо
полагать, уже заждались. Пришлось проститься. Древорез приподнял за
кольцо крышку, скрывающую лаз, и пустился в обратный путь, размышляя
на ходу, насколько же все-таки навий мир отличается от внешней Яви.
Все равны — ни дать ни взять холопы на боярском дворе, только вот
самого боярина нигде не видно... Даже Завид Хотеныч, чью страшную
власть Кудыка ощутил хребтом с первого мига, представлялся ему ныне
кем-то вроде управляющего. Ходил всегда розмысл в сереньком скромном
суконце и кушанья ему приносили в клеть из общего котла. Да и сотникам
тоже. А уж о такой мелкой сошке, как десятники, и толковать нечего...
Эти и вовсе питались в стольном погребе вместе с наладчиками и прочим
работным людом.
Не околотись Кудыка на второй заставе, он бы, пожалуй, чего
доброго, решил, что бояр, князей и самого царя-батюшку здесь заменяет
светлое и тресветлое наше солнышко. Однако теперь, наглядевшись на
хлопья окалины и уяснив, что не отдувши губ добросиянное на горку не
вскатишь, бывший древорез подобную мысль и близко бы к себе не
подпустил...
Внизу, на выходе из залома, Кудыку встретил озабоченный Ухмыл.
— Розмысл тебя искал, — сообщил он, отбирая бурдючок. — Да не
трусь, мы уж сказали, что ты за дегтем побег...
Кудыка оглянулся растерянно — и вдруг сомлел, чуть в ров не ополз.
По наканавнику, хрустя щебнем и твердо ставя посох, шествовал стопами
насупленный незнакомый боярин в шубе и горлатной шапке. Такого здесь
бывший древорез еще не видел. Опростоумев, он готов уж был пасть в
ножки, но Ухмыл дернул за рукав.
— Каково, боярин, здравствуешь? — вроде бы дружески, а на самом
деле с ехидцей обратился он к именитой особе.
Боярин не ответил, напыжился и прошел мимо. Ухмыл повернул к
Кудыке злорадное мурло.
— Видал?.. Сердит еж!.. Привык, понимаешь, наверху, что все перед
ним в пыль стелятся... По щебню-то, чай, в саночках не поездишь...
— Куда это он?.. — Кудыка потрясенно смотрел вслед.
— А тоже к розмыслу, — сплюнув, пренебрежительно отозвался Ухмыл.
— Так что теперь можешь не торопиться. Сейчас ему Завид Хотеныч
спеси-то поубавит... за вчерашнюю солонину! Да потом еще князюшка,
небось, страху задаст...
— Князюшка? — беспомощно переспросил Кудыка.
— Долбосвят, — безобразно скривив рот, пояснил Ухмыл. — Мы ж к
нему на кормление поставлены, два теплынских участка: наш и Люта
Незнамыча... А остальных сволочане содержат...
Кудыка еще раз оглянулся на горлатную шапку. Эх, терпи, голова, в
кости скована!.. Такая была в мозгах толкотня, что, казалось, еще
немного — и родничок разойдется на темени...
* * *
Завид Хотеныч по обыкновению пробуравил Кудыку недобрым взглядом и
указал точеной бородкой на скамью с прислоном.
— Садись, что стоишь?
Тот помялся и присел с опаской на краешек. Ох, натерпелся он
страху, ожидаючи своей очереди. А уж когда открылась дверь да ступил
из клети боярин с белыми незрячими глазами — как на весеннем ледку
обломился Кудыка...
— Был у Люта Незнамыча, — скрипуче заговорил розмысл. — Видел твое
рукомыслие...
Кудыка уж и вздохнуть боялся. А Завид Хотеныч он ведь такой:
растопырит слово, что вилы, да и молчит.
— А ну-ка третий раздел двенадцатой главы Устава Работ! — внезапно
потребовал розмысл.
Бывший древорез встрепенулся и задробил раздел частоговоркой
наизусть. Завид Хотеныч слушал, коротко кивая.
— ...да учнут катальные люди тулиться и ухороняться!.. — выпалил
Кудыка все до последнего словца и преданно уставился на розмысла.
— А как считаешь, почему в Черной Сумеречи солнышко прямо в небе
развалилось?
Тут Кудыка запнулся малость, однако быстро оправился.
— Средоотбойная сила превозмогла средоприбежную — вот и
развалилось!..
Завид Хотеныч склонил точеную остролобую головушку несколько
набок, хмыкнул уважительно.
— Не то, — сказал он с сожалением. — Но мозговница у тебя,
конечно, смекалистая... Словом, каталой ты теперь, Кудыка, больше не
будешь. С сегодняшнего дня ты у меня наладчик... На подъеме к
извороту, о чем тебе ведомо, семь застав. Так вот расточишь уключины
на всех оцепах3, как
расточил на втором... Починка, смазка — все твое. Спрашивать буду
строго. Уразумел?
— Уразумел, Завид Хотеныч, — сам не веря такому счастью, ответил
Кудыка.
Щелкали в стенной вдавлине высокие часы греческого литья, лежала
там же короткая плоская доска, разбитая на белые и черные клетки. Не
иначе — те самые таблеты, о которых сказывал задумчивый леший Аука...
— Так-то вот, брат Кудыка... — с неожиданной теплотой в голосе
молвил розмысл. — Они там наверху власть делят, битвы учиняют, а
подлинным-то делом занимаемся мы одни... Не будь нас, все бы давно
прахом пошло... Устав, я вижу, ты освоил, да и осмотреться успел...
Спрашивай, что непонятно.
Кудыка затрепетал. С перепугу чуть было снова не назвал розмысла
батюшкой, да вовремя прикусил язык.
— Растолкуй, Завид Хотеныч, — заискивающе начал он. — Что такое
месяц?
Розмысл приподнял брови. Удивленье изобразил.
— Тридцать дней. А то и более...
— А что ж его то светлым называют, то двурогим? Вот и ворожейки
тоже на ясный месяц гадают... Присловья опять же разные... Светил
бы-де мне ясный месяц, а по частым звездам колом бью...
Кудыка оробел и смолк. Завид Хотеныч, склонив головушку, улыбался
в подстриженную по-гречески бородку.
В дверь просунулось чье-то встревоженное мурло.
— Завид Хотеныч, там греки ждут...
— Греки? — Розмысл сдвинул брови. — Какие именно?
— Да эти... Сергей4 Евгеньевич5 да Александр6 — по батюшке не помню... Насчет идолов...
— Подождут, — жестко сказал розмысл, и мурло исчезло. — Стало
быть, насчет месяца любопытствуешь... — удовлетворенно проговорил он,
снова обращаясь к Кудыке. — Это хорошо. Я любопытных люблю... —
Поднялся из-за стола, стал торцом, потом прогулялся до часов, огладил
чугунные завитки и снова повернул к Кудыке сосредоточенный острокостый
лик. — О том, что я сейчас поведаю, никому ни полслова. Тебе самому
еще об этом знать не положено... пока. Ну да ладно... Было, Кудыка,
время, когда вся земля, что на трех китах, пребывала единой страной,
великой и могучей. И солнышко в небе тоже было одно на всех. А ночью
запускали месяц... Говоря проще — луну... — Розмысл приостановился и
поглядел на Кудыку в ожидании вопроса.
— Зачем, Завид Хотеныч?..
— Перво-наперво чтобы и ночью было посветлее. Греть месяц — не
грел, а вот светить — светил. А опричь7
того дни он показывал. Скажем, тоненькая луна, лучковая, а рожки
держит влево — стало быть, самое начало месяца. На другую ночь она уже
потолще... Ну и так далее.
— Да как же это они так делали, Завид Хотеныч?.. — вылупив глаза,
потрясенно молвил Кудыка.
Розмысл усмехнулся уголком длинного рта.
— Это что! — сказал он с горечью. — Они ведь еще и погоду на
завтра им обозначали! Скажем, запустили месяц вниз рогами — значит,
собираются калить солнышко пожарче, а вверх рогами — стало быть,
наоборот, одевайся потеплее... Или так: рога вверх, но нижний крутой,
а верхний отлогий — почитай, вся первая половина месяца холодной
намечена... Много, много было отличий. Крутые рога, пологие... Яркая
луна, тусклая... А как делали?.. Никто не знает, Кудыка. Тайна сия
утеряна.
Кудыка инда на прислон спиной откинулся — до того обмяк. Верно
говорят: не всяко зелье горстью — иное и щепотью... Розмысл же снова
нахмурился, кашлянул деловито и, подойдя к столу, взял новенькую книгу
в обтянутых кожей крышках с блестящими коваными застежками.
— На вот, — сказал. — На досуге изучишь. Держи под замком, в руки
никому не давай. Недавно с греческого переложили... Разберешься —
отправлю по Вытекле с греками кидало ладить. Бери и ступай.
Кудыка вскочил, с бережением принял книгу и, не чуя под собой ног,
покинул клеть розмысла...
И сразу очутился посреди целой толпы, вертлявых смуглых греков.
Вообще, как успел приметить бывший древорез, заморских гостей в Нави
было куда больше, нежели наверху. Кишмя кишели. Собирались по двое, по
трое у двери розмысла, поджидали Завида Хотеныча, стрекотали
по-беличьи, цокали языками, вскидывали плечи, глаза закатывали. Вот и
сейчас... Розмысл при виде их обычно хмурился, но всегда приглашал в
клеть и беседовал долго, обстоятельно... Кое-кого из греков бывший
древорез знал еще в прежней жизни.
— А, Кудика! Здорово-здорово!.. Ти как? Не сотник пока?..
Тот кое-как совладал с языком и робко отшутился. Отойдя подальше
не утерпел, разъял тугие застежки и, открыв книгу, разобрал на первой
странице:
«Катапульта8, сиречь
кидало. Примерное описание».
Подивился мудрости, застегнул кожаные крышки и заторопился к себе,
в жилую клеть. Чернавы дома почему-то не было, хотя вроде пересмена у
раскладчиц давно прошла. Заперев книгу в сундук, вернулся на вторую
заставу, где нашел осунувшийся слегка бурдючок и хмельного Ухмыла в
обществе двух катал с соседнего оцепа. Помялся, не зная, с чего
начать. И так вон уже грамотеем дразнят, а тут еще, пожалуй, и
завидовать начнут...
— Слышь, Ухмыл, а что это греки вокруг розмысла так и вьются? —
заехал он околицей.
Тот немедля налил до краев берестяной стакан и вручил Кудыке.
— А медом намазано — вот и вьются, — пояснил он. — Снасти новые
ладят. Мы им — лес, они нам — снасти. Сказывают вон, еще одно кидало
собирать будут... То есть, знамо дело, не здесь, не на Теплынь-озере,
а подале, на востоке...
Услышав про кидало (то бишь, катапульту по-гречески) Кудыка
навострил уши.
— А мы-то сами что ж? Изладить не можем?
— Кидало? Не-ет, брат... Без греков нам такого не осилить... Я
слыхал, они вон даже варягам кидало чинить помогали...
— А нам-то еще одно зачем?
— Откуда ж мне знать? — сказал Ухмыл. — На всякий случай, не
иначе... Ты лучше скажи, зачем тебя розмысл звал? Небось, выспрашивал,
часто ли винцом пробавляемся?..
Податься было некуда, пришлось признаться, что не катала он
больше, а наладчик. Про книгу с коваными застежками Кудыка, правда,
умолчал.
— И впрямь, что ли? — возрадовался Ухмыл. — А я-то думаю: что это
у меня кончик носа чешется бесперечь?.. Денежка есть? Тогда дуй наверх
еще за одним бурдючком!.. Сейчас мы тебя хвалить будем!.. Слышь,
братие? Кудыка-то наш! Без году неделя, а уже в наладчики попал!..
* * *
Главные ворота с башенками распахнули настежь, и крепкая караковая
лошадка, вся наструнясь, вовлекла по зеленой весенней травке на
широкий боярский двор обитые кожей княжьи сани. Езда волоком вообще
считалась у берендеев почетнее езды на колесах, да и трясло меньше. В
торжественных случаях езживали в санях и летом, особливо кто
поименитей. Князюшка теплынский Столпосвят, известный скромностью,
предпочитал седельце да чепрак, но уж ежели и он по весеннему времени
в санках пожаловал, да еще и в собольей шубе, то, стало быть, случай
выдался самый что ни на есть торжественный.
В высоком боярском тереме все от сенных девок до последнего
приспешника вмиг уразумели: сватать прибыл. Третий уж день шушукалась
челядь о чудесном извлечении из-под земли бабьего любимца Докуки,
посаженного, сказывают, до времени в погреба под охрану двух храбров —
Чурилы да младого Нахалка.
Отстранив холопьев, князюшка сам выбрался из саней, и сразу же был
неприятно озадачен сияющей рожей боярина. Насколько Столпосвят знал,
Блуд Чадович сильно огорчался предстоящим браком своей племянницы, так
что вид ему сейчас полагалось иметь угрюмый.
— Почто ликуешь? — грозно уронив дремучие брови, негромко вопросил
князюшка.
Боярин попробовал скорбно скукожить личико — не вышло. Подался
устами к княжьему уху и что-то зашептал, шевеля брадою.
Дремучие брови изумленно вздыбились.
— Да что ты?! — Князюшка резко повернулся и, страшно выкатив
воловьи глазищи, стиснул боярину локоть. — С чего бы это его так?..
Блуд Чадович беспомощно развел длинные расшитые тесьмой рукава.
— Хвоста, видать, напужался... Племянница, почитай, второй день
ревмя ревет...
Князь нахмурился и взглянул искоса на многоцветный переплет
косящатого оконца. Верно, подвывали... Причем в несколько голосов.
Вообще девичьи лица не в пример боярскому исполнены были самого
искреннего горя.
— Ну, смотри, Блуд... — тихо, с угрозой молвил князюшка. — Ежели
прознаю, что это ты ему всю снасть отбил...
— Княже!.. — Боярин инда отпрянул, услышав такой попрек. Подсучил
долгие рукава, клятвенно воздел длани. Хотел было и личико
запрокинуть, да бычья шея не позволила. — Солнышко свидетель, —
побожился он со слезой, — напраслину мыслишь!..
— А кроме солнышка? — сурово спросил князь.
— Прикажи — за Лютом Незнамычем пошлю...
— А и прикажу, — омрачив чело недоброй думою, испроговорил
Столпосвят. — Веди в хоромы, боярин, будем совет держать...
Оба взошли на высокое резное крыльцо и скрылись в сенях. Челядь
переглядывалась украдкой да облизывала губы, не смея явно шептаться.
Всяк понимал: попади сейчас боярин в опалу — дворне тоже не
поздоровится.
Стремительным, как перед битвою, шагом войдя в горницу, Столпосвят
шумно сел на стулец греческой работы, бросил кисти больших рук на
широко расставленные колени и замер, недоуменно заломив мохнатую
бровь.
— А то самого Докуку призвать, — жалобно предложил Блуд Чадович. —
Целая у него снасть, невредимая... Ей-ей, не вру!..
Князюшка с сомнением взглянул на боярина и задумчиво пожевал
крупными красивыми губами.
— Нет, это лишнее, — решил он наконец. — Да и важно ли это, а,
боярин?.. — Князюшка внезапно повеселел, усмехнулся мудро и лукаво. —
Как он там с ладушкой со своей постель творить будет — это уж его
дело... Лишь бы свадьба была пошумней!..
— Не знаешь ты моей племянницы, княже, — горестно отвечал ему Блуд
Чадович. — Слышь, воет? Какая уж тут свадьба!..
Оба озабоченно взглянули на расписной потолок. Князюшка
закручинился вновь. Уж так ему хотелось всколыхнуть народ, насолить
Берендею со Всеволоком, так хотелось — и вот тебе на! Из-за какого-то
шпыня ненадобного все многомудрые да хитрые затеи идут прахом...
Спустя малое время дверь в горнице отворилась, и порог переступил
недовольный Лют Незнамыч. Плешь его была прикрыта все той же тафьей, а
хилое тельце облечено все в тот же дорожный терлик.
— Вот так-то вот оно, розмысл... — с грустью сказал ему князюшка.
— Мыслили мы девичьему горю помочь, ан не судьба! Ладушка-то ее, вишь,
ни на что уже и не способен. Хвоста китового испужался... Эх, как
нескладно выходит-то! Что с ним теперь делать прикажешь?..
Присоветуй...
Лют Незнамыч снял тафью и озадаченно огладил выпуклую плешь.
— Совсем не способен?
— Ох, совсем... — сокрушенно вздохнул Столпосвят.
— Ну так в волхвы его.
Несколько мгновений в горнице было тихо. Потом князюшка медленно
поднял голову, и воловьи глаза его вспыхнули. Сделать Докуку волхвом?
Да это, пожалуй, будет почище, чем женить его на боярышне. Волхвы, они
даже царю неподвластны! Что уж там говорить о Всеволоке!.. А народ-то,
народ всколыхнется...
Вскочил Столпосвят, кинулся, громадный, к тщедушному розмыслу и
вне себя от радости расцеловал накрест в обе щеки.
1 Курить (берендейск.) — гнать.
2 Зернь (берендейск.) — кости.
3 Оцеп (берендейск.) — журавец, слега на рассохе.
4 Сергей (греч.) — мужское имя, дословно —
святой.
5 Евгений (греч.) — мужское имя, дословно —
благородный.
6 Александр (греч.) — мужское имя, дословно
— защитник мужей.
7 Опричь (берендейск.) — кроме.
8 Катапульта (греч.) — метательная махина.