Philologia Classica. Studia Philologica-5. Сединина Ю. А.
Сайт кафедры классической филологии БГУ
Studia philologica
Выпуск 5. Стр. 71-78
Ю. А. Сединина
ПОЭТИКА ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЯ АНТИЧНОГО МАТЕРИАЛА
В МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ФАНТАСТИКЕ Г. Л. ОЛДИ
(НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА "ОДИССЕЙ, СЫН ЛАЭРТА")
Гнев,
богиня, воспой, и любовь, и надежду, и ярость,
Злую тоску по ночам, горький смех, и веселье души.
Что же еще воспевать в этом мире, когда не мгновенья порывов,
Тех, что бессмертья взамен смертным в награду даны?!
О. Ладыженский
Одним из знаковых явлений последних десятилетий
стало, на наш взгляд, активное обращение к сюжетам бессмертных поэм Гомера,
"Илиады" и "Одиссеи", представителей различных творческих профессий, от
литераторов до мультипликаторов. Художественная ценность подобных произведений
варьируется от второсортных опусов типа "Зены, королевы воинов" до знаменитой
киноверсии А. Михалкова-Кончаловского. Данный процесс протекает в рамках
увеличения интереса к античности в целом и заслуживает самого пристального
внимания. Однако в данной работе нам хотелось бы уделить внимание некоторым
аспектам только одного произведения, написанного по мотивам поэм Гомера:
романа-дилогии Г. Л. Олди "Одиссей, сын Лаэрта".
Авторы романа Д. Громов и О. Ладыженский не только являются признанными
мастерами жанра фантастики, но и, по мнению критики, давно уже заняли свое
место в ряду наиболее интересных писателей современности. Фантастическая
форма произведений данных авторов не относит их автоматически к разряду
"развлекательной литературы" (если подобное разделение литературы на "серьезную"
и "развлекательную" в настоящее время вообще уместно), а является скорее
творческой манерой в русле давней литературной традиции, представителями
которой, к примеру, можно назвать Свифта, Маркеса, Гессе.
При написании романа по мотивам наиболее знаменитых эпических
поэм античности его авторы прибегли к весьма удачному, на наш взгляд, художественному
приему - созданию образа эпического поэта-аэда.
Отпечаток античной поэзии накладывается
и на композиционное построение романа: его части авторы назвали песнями,
а в названиях глав нашли свое отражение многие ритмические формы древнегреческой
поэзии и драматургии: строфы, антистрофы, кифаредический ном, гимн, эпиталама,
эпод, агон, парабаса, эпитафия и др.
В тексте романа образ поэта, носителя
дара версификации, выступает в двух планах - реальном, т. е. отражающем
текущие события полумифического прошлого, и, если так можно выразиться,
футуральном. Повествование пронизывает присутствие "аэда-невидимки", будущего
глашатая деяний греков под Троей, превращающего страшные кровавые будни
войны в предмет литературного описания, произведение искусства, причем
главный герой романа (повествование преимущественно ведется от лица самого
Одиссея) зачастую вынужден вступать с ним в полемику:
Косо
взглянув на него, возгласил Одиссей многоумный:
"Слово какое, властитель, из уст у тебя излетело?
Пагубный! Лучше другим бы каким-либо воинством робким
Ты предводил...
Когда
я вспоминаю день битвы у кораблей, аэд-невидимка начинает
ехидно бубнить мне в уши всякую чушь. Хотя насчет "косо взглянув" -
чистая правда. А все остальное... Даже сейчас краснею, едва всплывает:
что я сказал носатому [Агамемнону]. Стыдно. Будто мама по губам
надавала." [5, 150]
Как мы видим, авторы зачастую указывают
на яркий контраст между реальностью, событийной обыденностью и художественным
переосмыслением действительности. В первую очередь подобное переосмысление
проявляется в характерных особенностях эпического стиля Гомера. В цитируемом
авторами отрывке "Илиады" (ХIV, 82-85) мы находим пример так называемого
"эпического раздолья", выражающегося в ряде случаев через необычайную словоохотливость
героев, обилие и иногда чрезмерную полноту их высказываний (полностью данная
речь занимает у Гомера 20 стихов (XIV, 82-102) [2, 223-224]). Весьма сомнительно,
чтобы реальные участники военных действий (а Д. Громов и О. Ладыженский
всячески стремятся создать полную иллюзию реальности своих героев) действительно
изъяснялись бы подобным слогом, если бы их полководец допустил тактическую
ошибку, едва не повлекшую за собой сокрушительное поражение.
Однако чаще сопоставление (и противопоставление)
условной реальности романа и текстов Гомера носит неявный, аллюзийный характер.
Если авторы не стремятся представить вниманию читателя смягченный, эвфимизированный
вариант речи персонажей (как в приведенном выше отрывке), то текст гомеровских
поэм переносится в область полунамеков, словно Д. Громов и О. Ладыженский
срывают флер поэтичности с наиболее неприглядных эпизодов войны, оставляя
нас один на один с обнажившейся правдой.
Мы помним сцену ссоры из I песни "Илиады", ссоры, в пылу которой
герои доходят до взаимных оскорблений, умудряясь при этом оставаться в
рамках высокого художественного стиля, то есть степенными и велеречивыми
(один из ярких примеров объективности эпоса). Сперва под горячую руку недовольного
предсказаниями Агамемнона попадает жрец Калхас:
Калхасу первому, смотря свирепо, вещал Агамемнон:
"Бед предвещатель, приятного ты никогда не сказал мне!
Радостно, верно, тебе человекам беды лишь пророчить;
Доброго слова еще не измолвил ты нам, не исполнил."
"Илиада", I, 105-108 [2, 18]
Однако затем основной мишенью для нападок
становится Ахилл:
Ты
ненавистнейший мне меж царями, питомцами Зевса!
Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы.
Храбростью ты знаменит; но она дарование бога.
"Илиада", I , 176-178 [2, 19]
Современный читатель может восхищаться
образцами эпического стиля, но ему
и в голову не придет, что реальные, живые люди могут ссориться так.
Куда ближе к реальности следующая картина: "Грандиозный, потрясающий, богоравный
скандал, достойный увековечивания в чеканных строках. Микенец, напрочь
забыв о необходимости сохранять лицо, сыпал отборной портовой бранью: я
стал "крысиным дерьмом", недостойным даже вонять близ шатров, малыш [Ахилл]
превратился в "трусливого засранца", а наш замечательный ясновидец - в
"заику-вещуна", радостно каркающего над мертвечиной. Вожди ахали, охали,
втайне наслаждаясь позорищем..." [5, 120] Как мы видим, в "чеканных строках"
данная сцена выглядит гораздо более пристойно.
Аллюзии и намеки на особенности эпического
стиля Гомера в тексте романа
присутствуют постоянно и отнюдь не всегда носят полемический либо контрастирующий
характер. Часто они призваны помочь читателю прочувствовать особенную атмосферу
сказаний о Трое. Наглядной иллюстрацией нам кажется следующий отрывок:
-Удружили...
- брюзгливо каркнул Калхант.
-Кому?
Я действительно не понял, о ком говорит прорицатель.
-Аэдам. Нас воспеть - язык сотрется. Пока каждого восхвалишь, да
список кораблей, да кто откуда... Слушатели черствыми корками
забросают. [5, 19]
В данном отрывке авторы намекают на знаменитый
обширнейший "каталог
кораблей" (впрочем, более уместным было бы название "каталог вождей"),
в котором поэт длинно и бесстрастно перечисляет народы и корабли, прибывшие
под Трою. ("Илиада", II, 493-877)
Также не оставлены без внимания знаменитые
развернутые "гомеровские сравнения", каждое из которых, по мнению исследователей,
представляет собой маленькую поэму, украшающую рассказ и делающую его более
наглядным. [1, 33] Об этой особенности стиля Олди также говорят с
присущим им юмором. Описание охоты старого лиса на мышь завершается в романе
следующим образом: "А случись вместо наследника [Одиссея] бродяга-аэд или
рапсод, кому песню сложить - что иному высморкаться... Вот уж есть где
разгуляться, вспомнив, к примеру, гибель в огне опрометчивой Семелы-фиванки
(при чем тут гибель, спросите? чья?! а мышка!..) или битву пламенного титана
Флегия с Зевсом-Эгидодержавцем (Зевс и вовсе-то здесь ни при чем, но вы
же их знаете, этих рапсодов! хлебом не корми!)..." [4, 52] Следует отметить,
что Гомер обычно использует картины природы для сравнения с определенными
героико-патетическими моментами поэм с целью привести параллели из окружающей
слушателя, близкой ему жизни. Авторы достигают своеобразного эффекта, рисуя
нам в качестве примера эпического стиля обратную картину. Как интересную
особенность авторского стиля Г. Л. Олди следует также отметить скрытую
цитацию, включающую в себя как постоянные эпитеты, так и целые стихи. Сочетание
в речи персонажей разговорных, а иногда и просторечных элементов и высокой
лексики эпического стиля создает интересный контраст, своего рода оксиморон
в отборе языковых средств:
-
Лаэртид!
- Ты зачем туда забрался?
- Давай, спускайся сюда! Носит его, преисполненного...
Делать нечего: спускаюсь. Куда ж деваться, если вон сколько вождей
рыжего ищет...
А у Агамемнона лицо так и сияет:
- Храбрейший из нас, Диомед, сын Тидея, в разведку с собою тебя,
Одиссей хитроумный, взять пожелал. Если, говорит, сопутник мой он,
из огня мы горящего оба к вам возвратимся! Давайте, возвращайтесь!
[5, 140]
Данный отрывок включает практически весь
спектр скрытых цитат. Эпитет преисполненный обязан своим происхождением
часто цитируемому в романе стиху:
Муж,
преисполненный козней различных и мудрых советов.
("Илиада", III, 202) [2, 56]
Приводимые Агамемноном слова Диомеда,
в свою очередь, представляют собой
дословно цитируемый стих из "Долонии" ("Илиада", Х, 246), который также
предшествует разведывательной операции Одиссея и Диомеда.
Однако в романе, обычно в качестве эпизодических
персонажей, присутствуют и аэды в их материальной ипостаси. Чаще всего
они являются неизменным атрибутом пиров: "...сизоносый аэд терзал струны
на кифаре, рассчитывая снискать великую славу в виде бараньей ляжки..."
[4, 133] и т. п. Подобное малопочтительное описание может вызвать у читателя
недоумение, поскольку аэды традиционно считаются в эпоху античности весьма
уважаемыми представителями общества, а подобная картина ассоциируется скорее
с поэтом гораздо более позднего времени, возможно, славянским скоморохом
или лирником.
Однако одному образу бродячего певца
в романе уделено важное значение. Этот аэд носит прозвище Ангел (греч.
"Вестник"), и под его личиной скрывается выполняющий одноименные функции
в пантеоне греческих богов Гермес, своего рода "секретный агент" Олимпийцев
в стане смертных. Впрочем, "легенда" древнего шпиона разработана вполне
безукоризненно, и первая встреча Одиссея с аэдом выглядит совсем не безобидно
для последнего: беднягу собираются выпороть. Вся сцена представляет собой
довольно своеобразную аллюзию, намек на миф о певце Фамире, дерзнувшем
похваляться, что победит в состязании самих Муз:
Гневные
Музы его ослепили, похитили сладкий
К песням божественный дар и искусство бряцать на кифаре.
"Илиада", II, 599-600 [2, 44]
Предводитель экзекуторов объясняет свое
поведение, а заодно и миф, следующим образом:
-
Ты, парнишка, историю про Фамира-кифареда слыхал?
- Которого музы ослепили? - машинально кивнул Одиссей.
- Ну, значит, мы и есть... навроде муз. Поет тут, понимаешь, Ехидна
знает что! Богов поносит, с-скотина...
Одиссей покосился в сторону оскорбителя богов. На ослепление
предстоящая порка походила слабо. Разве что у аэда глаза находились
на соответствующем месте.
- Только мы музы добрые, - добродушно продолжил горбоносый. -
Выпорем, как Зевс козу Амалфею, да отпустим. [4, 170]
Благодаря Одиссею и его телохранителю
"свинопасу" Эвмею Ангелу удается избежать наказания, что позволяет ему
рассыпаться в благодарностях в лучших традициях эпического стиля с использованием
знаменитых постоянных украшающих эпитетов Гомера:
-
...Хвала богоравным героям!
- Я не герой. Я свинопас, - уточнил Эвмей.
- О свинопас богоравный, лучший средь тех, кто свиней наблюдает! -
возликовал аэд... [4, 172]
Ангел представляет собой достаточно забавный
шарж на классического эпического поэта гомеровской эпохи. Поскольку "операция
внедрения" прошла успешно, он время от времени становится спутником Одиссея,
попутно претворяя в жизнь планы богов:
Ангел
увязался следом. Заявил, что военный поход - именно то, что
нужно ему, аэду, для сочинения великого гимна богоравным героям,
который несомненно прославит их, героев, в веках - а заодно и его,
недостойного служителя муз.
- ...которые вчера чуть не надрали тебе задницу! - не удержался Эвмей.
Аэд сделал вид, что обиделся, но вскоре ему надоело, и Ангел
принялся на ходу слагать обещанный гимн богоравному Одиссею со
товарищи.
Одиссей только диву давался, что способен сочинить аэд на пустом
месте. [4, 174]
Следует отметить, что в качестве произведений,
сочиняемых Ангелом, авторы часто используют оригинальные тексты Гомера.
Так, славословия женихам, распеваемые во время сватовства греческих героев
к Елене [4, 235-238], заимствованы из III песни "Илиады" и представляют
собой отрывки из беседы Елены с троянскими старцами на стенах осажденного
города. Именно этому песнопению в романе Одиссей обязан своим прозвищем
мужа, преисполненного... , о чем нами упоминалось ранее. Впрочем, заканчивается
описание героя строками отнюдь не героическими:
Если
он тихо стоит или в землю глядит, потупивши очи,
Счесть его можно разгневанным мужем или скудоумным...
[4, 238]
Данные строки представляют собой стихи
Гомера в незначительной обработке, которые мы предлагаем для сравнения:
Но
когда говорить восставал Одиссей многоумный,
Тихо стоял и в землю смотрел, потупивши очи;
...............................................................
Счел бы его ты разгневанным мужем или скудоумным.
"Илиада", III, 216-217, 220 [2, 56]
После подобного "дифирамба" Ангел убегает,
спасаясь от кулаков Одиссея, и позже обвиняет разгневанного спасителя в
том, что тот просто не дослушал песню, приводя в свое оправдание практически
дословный текст Гомера ("Илиада", III, 221-223) [2, 56]:
...Но когда издавал он голос могучий из персей,
Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись!
Нет, не дерзнул бы с могучим никто состязаться словами!..
- Вот! а ты сразу драться! - гордо заявил Ангел." [4, 258]
Однако подобные шутливые поддразнивания
и своеобразная полудружба человека с частицей божественной крови в жилах
и бога в облике бродяги-аэда возможна только в мирное время. Кровавая фантасмагория
войны (не только Троянской, но и богов со своими смертными потомками) и
жестокое послевоенное время не оставляют места для шуток и надежд на счастливые
концы. И поэтому обосновавшийся на Итаке в отсутствие Одиссея Ангел отказывается
сочинить песню о возвращении героя, о которой его просит Телемах: "Ты просто
не понимаешь, хозяин, - голос аэда был сиплым после вчерашних трудов. -
А я, наверное, не сумею объяснить. Возвращение твоего отца - слишком счастливый
конец для сегодняшних песен. А мы живем в дрянное время. Сегодня никто
не верит песням со счастливым концом. Смеются: так не бывает. Кривят носы.
Плюются. Сегодня плохое завершается очень плохим, говорят они. Из двух
жребиев выпадает худший, говорят они. Это - правда жизни. И незачем ее
приукрашивать, искушая нас ложной надеждой. У вас есть козопас Меланфий,
безнаказанный убийца. Есть его сестра Меланфо, сука блудливая. У нас, певцов,
отныне и навеки есть меланфия [Меланфий, Меланфо Черноцвет. Меланфия -
"песня черного цвета", "чернуха" - примечание Г. Л. Олди], горячо любимая
народом. Нынче платят за трагедии, хозяин. За все остальное в лучшем случае
презирают. В худшем - бьют." [5, 289]
В приведенном выше монологе видна боль
не только одного из героев романа, но и самих авторов - боль и за нелегкую
современную действительность, и за конъюнктурные тенденции в литературе.
И все-таки хочется верить, что и в жизни, и в литературе еще осталось место
для надежды, что и герои будут возвращаться домой, и хорошие сюжеты вновь
и вновь будут привлекать внимание неординарных авторов и их читателей.
Литература
1. Борухович В. Г. История
древнегреческой литературы. М., 1962.
2. Гомер. Илиада. Пер. с
древнегреч. Н. Гнедича. М., 1993.
3. Гомер. Одиссея. Пер.
с древнегреч. В. Жуковского. М., 1993.
4. Олди Г. Л. Одиссей, сын
Лаэрта. Книга 1. Человек Номоса. М., 2000.
5. Олди Г. Л. Одиссей, сын
Лаэрта. Книга 2. Человек Космоса. М., 2001.
(c) Сединина Ю.А., 2002
Выходные данные сборника "Studia philologica-5":
Studia philologica: Сб.
науч. ст. Вып. 5 / Под ред. Г. И. Шевченко. --
Мн.: Изд. центр БГУ, 2002.
-- 202 с.
