Кажется, почти правилом хорошего тона в последние десятилетия стало предрекать человечеству вселенские катастрофы, хаос и гибель то ли в лапах разбушевавшегося технического прогресса, то ли от невозможности человеческой психики справиться с достижениями вышеозначенного прогресса, то ли от чего-нибудь еще в этом роде. Причем происходить этот апокалипсис должен обязательно с шумом, треском и обилием спецэффектов. Правда, в произведениях современной массовой культуры рассматривается и вариант предотвращения данного действа, но почти обязательно в том же антураже и руками сверх-, супер- и ну очень положительного героя. Впрочем, спокойная, без эйфории и истерии, надежда на внутренние возможности человека довольно непопулярна. Поэтому роман Г. Л. Олди и А. Валентинова «Нам здесь жить» представляется, скорее, приятным исключением из общего правила. Хотя «приятным чтением» его, к счастью, не назовешь. Текст неоднозначный и неодноплановый, иногда предельно жесткий, иногда удивительно добрый и светлый, с эдакой грустинкой (почти фирменным знаком авторов), но самое главное – заставляющий думать, думать, думать…

Герои романа поставлены в условия измененной реальности – в силу некоторых обстоятельств привычная большинству из нас реалистическая картина мира сменилась в Городе картиной мифологической, утраченной человечеством незапамятное количество веков назад. И поскольку все остальные формы восприятия действительности, в первую очередь рационально-материалистическая, в изменившихся условиях реальности становятся неприемлемыми, люди вынуждены обратиться к мифу как оптимальной форме переживания, восприятия и толкования мира. Мифологический мир существования героев романа чрезвычайно широк: в него входят обряды и ритуалы, ритуальные предметы и обрядовые сооружения, словом, весь вербально-невербальный арсенал, накопленный человечеством с древнейших времен и исправно действующий в условиях мифологической реальности. Однако следует помнить, что отличительной особенностью реальности такого типа в первую очередь являются не методы реализации цепочки «спрос-предложение», а специфическое взаимоотношение реальности и человека. Доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого Российской академии наук М. Ф. Альбедиль так характеризует эту специфику:

«Человек рисовался в древности совсем иным, чем мы привыкли думать. В своих главных чертах он соответствовал сотворенному миру, космосу. Человек, малый мир (микрокосм), не мыслил себя отдельно от большого мира (макрокосма). Представления об их неразрывной связи мы находим в мифах всех народов мира. Как сказал современный астрофизик Карл Саган, человек был « отдельной мелодической линией в космической симфонии жизни».

Однако персонажи приходят в условия современной мифологической реальности отягощенные «багажом» цивилизационного, далеко не всегда позитивного опыта, одной из основных черт которого является ощущение человеком своей индивидуальности, зачастую перерастающее в противопоставление микро- и макрокосмов, попытку навязать миру эгоцентрическую систему построения, что приводит к ломке как человеческого сознания, так и самой реальности.

Если человек является неотъемлемой частью природы, то обязателен и взаимообмен человека и природы. Самым ярким из примеров гармонизации человека и мира в романе является Пашка Залесский, рыборукий Пол-у-Бог, образ пронзительно-трагический и одновременно магически-притягательный. Следует отметить, что негативное отношение к акуле восходит в первую очередь к христианской традиции создания символического образа пожирающих человека страстей, подкрепленной современным кинематографом, сделавшим из акулы героя современного мифа (достаточно вспомнить популярную картину «Челюсти»). Большей частью данное восприятие является ярким проявлением ксенофобии – боязни чужого, непонятного, наделяющей его ужасными, демоническими чертами. Для аборигенов морских и океанических побережий акула в первую очередь – давний сосед и друг, зачастую воплощение умерших и обожествляемых предков, бог-компаньон и критерий справедливости, т. е. то, чем стал и Пашка, сумевший пресечь навязанную цивилизацией двойственность и, «вложив душу», обретающий цельность единения с миром.

Проблему взаимоотношений человека и космоса можно сформулировать и в виде следующей дилеммы: сотворил ли Бог мир и человека или мир с человеком, т. е. является ли человек одной из составляющих мира или, напротив, противопоставляется ему? Именно в разрешении этой дилеммы один из героев романа видит путь к спасению и объединению мира после наступившего конца света:

«…все сие д-должно благополучно завершиться к славе Господней; если мы, Ад-дамы, в очередной раз не нашкодим. … Второе Грехопадение как угроза П-прекрасному Новому Миру. … Отец Александр исходит из того, что Грехопадение состояло в отказе смиренно п-принимать дары Божьи и переходе к их, так сказать, интенсивной эксплуатации. И вот сейчас м-мир творится заново, и вновь Адам на перепутье.»

Угрозу миру, как нам кажется, несет в первую очередь попытка подчинения законов бытия эгоистическим интересам человека, ставящего себя над миром и не выбирающего средств для достижения желаемых целей, в первую очередь – власти:

«В этом случае Новый Мир, не успев сформироваться, н-начнет распадаться, апокалиптический взрыв, революция вместо эволюции.»

Гротескным символом, предвозвестником подобного рода революции выступает умалишенная девушка Настя из Малыжинского дома призрения, возжигающая лампадку перед лже-иконкой мученика Трифона – «боженьки» Капустняка:

«Сквозь чернобородый лик (которому, в общем-то, самое место на иконе, с нимбом и благостью во взоре) проступает иное: колючий прищур, взгляд исподлобья, яркий рот кривится снисходительно, с легким презрением ко всей дешевой шушере, которая может объявиться вокруг, а холеная, цепкая рука с золотым «болтом» на безымянном пальце небрежно швыряет на зеленое сукно стола горсть квадратных фишек из пластика.»

Герои романа на наших глазах творят свою собственную мифологию, мифологию новой эпохи, новых жизненных обстоятельств. Но одновременно весь текст произведения буквально пропитан аллюзиями и ссылками на известные с детства почти каждому читателю мифы и сказания. В первую очередь это, конечно, относится к мифологии Древней Греции. Авторы окунают нас в ее атмосферу уже на уровне выразительных средств языка – тропов:

«Вечный атрибут нашего летнего двора, три старушки с вязаньем на скамеечке, три Мойры с клубками из нитей жизни… И одна из Мойр была сейчас передо мной.»

Искушенному читателю, без сомнения, известны дочери Ночи, три неразлучные сестры с «говорящими» именами: Клото – «прядущая» нить человеческой жизни, Лахесис – «отмеряющая жребий» и Атропос – «та, которую нельзя избежать или отвратить», отрезающая нить. И созвучие имен тети Лотты, соседки-друга загадочного Ерпалыча и, кстати, дальней родственницы демиурга Алика, и самой человечной из Мойр, стоящей у истока жизни, вовсе не кажется нам случайным.

«… раненным в задницу Калидонским вепрем ревел Риткин «Судзуки», надрываясь под суровым сержантом-жориком и плюя на все ограничения скорости…»

Данный образ основывается на мифе об огромном вепре, посланном разгневанной Артемидой, в охоте на которого принимали участие храбрейшие воины Греции.

Хорошее знание античной мифологии сочетается у авторов со свободным оперированием текстами эпической поэзии, передающими нам сведения мифологического характера, причем иногда образная структура романа представляет собой любопытную контаминацию различных источников. Обратимся к следующему отрывку, описывающую то ли сон, то ли бред, то ли пророческое видение Олега Залесского:

«…Я был медной наковальней, падающей с неба.

Я падал десять дней и ночей, розовоперстая Эос с завидной регулярностью выходила из мрака и в него же возвращалась, ветер пронзительно свистел в ушах (наличие ушей у меня-наковальни почему-то казалось совершенно естественным), и нахальная ворона с профилем Фимы Крайца все кружила рядом, вереща дурным голосом о том, что сейчас я пробью землю насквозь и попаду в геенну огненную, а после буду лететь дальше еще десять дней и десять ночей, и вот тогда-то начнется самое интересное…

Но до самого интересного я не долетел.»

В данном отрывке приводится изложение структуры мира, принадлежащее древнегреческому эпическому поэту Гесиоду (ок. 700 г. до н. э.) В поэме «Теогония» («Происхождение богов») Гесиод рассказывает, что небо отстоит от земли на такое же расстояние, как и Тартар (пространство, находящееся в самой глубине космоса, где залегают корни земли и моря, все концы и начала), и измеряет это расстояние во времени, необходимом для падения медной наковальни:

Если бы, медную взяв наковальню, метнуть ее с неба,

В девять дней и ночей до земли бы она долетела;

Если бы, медную взяв наковальню, с земли ее бросить,

В девять же дней и ночей долетела б до Тартара тяжесть.

(716-719. Перевод В.Вересаева.)

Правда, как видно из приведенного отрывка, числовое значение измерения авторы предлагают несколько другое. Кроме того, следует заметить, что древнегреческое царство мертвых – Аид – отнюдь не является “геенной огненной” в нашем понимании.

Упоминаемые же авторами циклические действия древнегреческой богини утренней зари – Эос – являются парафразом знаменитым трафаретным стихом из поэм Гомера:

Лишь розоперстая Эос, рожденная рано, явилась…

(Перевод Н. И. Гнедича. “Илиада” I, 477; XXIV, 788;

“Одиссея” II , 1 и др.)

Данный синтезированный образ вводит в роман крайне важный сюжетно мотив разговора героя с душами умерших у спуска в Аид, заимствованный из “Одиссеи” (песнь X - XI ), строки которой становятся своеобразным рефреном первого тома романа.

Также, конечно, стоит акцентировать внимание на таких ярких представителях античной мифологии и этнической структуры Города, как кентавры. Или попросту кенты (крайне удачное и органичное, на наш взгляд, сокращение, приобретающее особое изящество в форме женского рода – кентесса) или колесатые – но это только для «своих». Или китоврасы – эта славянизированная номинация уже из арсенала антагонистов, так что за нее можно и схлопотать…

Древние кентавры ведут свой род от оскорбителя богов Иксиона и облака, которому Зевс придал облик Геры (Пиндар «Пифийские оды» II , 33-89). Происхождение кентов так и остается загадкой:

«До сих пор умники яйцеголовые в затылках стетоскопами чешут: откуда взялись кенты, да еще сразу после Большой Игрушечной?! Город знают, как всю жизнь здесь прожили, говорят без акцента, старожилов по имени-отчеству и вообще… Собирались исследовать, за сдачу анализов чуть ли не денежные премии сулили – потом обломились. Пришлось теоретическими версиями пробавляться: визуальный сдвиг восприятия, мутация рокеров, а также лиц цыганской национальности, адаптация «группы риска» в связи с катастрофой, метаболизм крышей поехал…»

Миксантропический облик кентов несколько отличается от классической модели (вместо лошадиной половины присутствует мотоцикл), однако характер, на первый взгляд, полностью соответствует мифологической картине. В античной мифологии кентавры наделены животной страстью к вину и женщинам и постоянно враждуют со своими соседями – лапифами, используя в качестве оружия камни и вырванные с корнями деревья (Гомер «Одиссея» ХХ I , 295-304; Овидий «Метаморфозы» ХХ II , 210-535; Аполлодор «Мифологическая библиотека» II , V , 4; Эпитома I , 21). У Гомера кентавры вообще называются ???? s – «животные» («Илиада» I , 268; II , 743).

В романе кентавры также отличаются буйным нравом и невоздержанностью:

«…там, где собираются кенты в количестве, большем, чем двое(пожалуй, и одного-то много!), порядка быть не может по определению. Так уж эти двухколесные оболтусы устроены. То гонки затеют, да такие, что светофоры вслед мигают от обалдения, а дорожники из ГАИ валидол спиртом запивают; то старушек по вечерам пугают; то между собой передерутся, а драка у кентов – дело долгое и совершенно невыносимое, даже если со стороны смотреть.»

Однако в данном случае подобное поведение представляется нам любопытной смесью нонконформизма (сюда же можно отнести джинсовые попоны и татуировки) и воплощения суровой природной мощи. Вот только природа уже давно не дикая, а «преображенная человеческим разумом» – отсюда, на наш взгляд, и трансформация облика кентавров (хотя для читателя так и осталось неизвестным – как же видят себя они сами). В этой связи необходимо помнить о способности кентавров выполнять функцию связующего звена между Городом и Вывороткой – миром живых и мертвых (в той или иной степени), что также согласуется с древней, хтонической сущностью мифологического образа. И своим обликом, и неприятием общепринятых норм поведения, и загадочными способностями кентавры просто не могут не вызывать у обывателя острого приступа ксенофобии. В этом причина волны слухов о непотребствах кентов, сплетен – в общем-то, новых мифов, забавным образом переплетающихся с мифами классическими: то кенты разнесли винный магазин (поединок Геракла с кентаврами, привлеченными запахом вина, которым тот угощался), то всем табуном изнасиловали до смерти случайную прохожую (попытка похитить невесту и других женщин на свадьбе лапифа Перифоя). Мифологические буйства закончились для кентавров весьма печально – они были частично перебиты Тесеем и Гераклом, частично изгнаны из родных мест. Не этого ли результата добиваются на митингах «законопослушные» граждане Города и те, кто стоит за их спинами?

Также следует отметить, что наиболее яркий представитель племени кентов в романе, удивительно притягательный, мудрый какой-то древней, извечной мудростью – Фол – имеет своего «реального» мифологического прототипа-предшественника. В древнегреческой мифологии кентавр Фол, сын Селена и нимфы Мелии-«ясеневой», наряду с легендарным Хироном является воплощением мудрости и благожелательности. Он – друг Геракла, случайно гибнущий, оцарапавшись смоченной в яде Лернейской гидры стрелой. Возможно, его судьба отчасти явилась предвозвестником гибели Фола в одной из последних глав романа – но в романе кентавр осознанно делает выбор между жизнью и смертью, загораживая от убийц своего друга, незадачливого, во многом смешного бога новой мифологической реальности – Алика.

В образе Папочки, аристократичной, покоряющей своим шармом кентессы, возможно, нашли отражение черты Гилономы из «Метаморфоз» Овидия:

Никакая меж полуживотных

Женщина краше ее не живала в надгорных дубравах.

(ХХ II , 405-406 Перевод С.Шервинского)

Также не следует забывать о названии «любимой» группы Ерпалыча, «выкидыша муз», по выражению Алика, к необычному звучанию которой, впрочем, быстро привыкаешь – о «Куретах», своеобразной мифологической защите от прослушивания, также имеющей древнегреческую подоплеку. Дело в том, что куретами назывались дети Геи-Земли (по другой версии – Реи), которые вооруженные стояли вокруг колыбели Зевса в пещере Крита и били мечами и копьями по щитам, чтобы заглушить плач младенца и не дать услышать его Крону, пожиравшему своих детей. (Аполлодор I , I ,7) Звучало это, вероятно, примерно так:

«В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики.»

Интересен тот факт, что античные мифологические образы и персоналии вполне органично группируются исключительно вокруг «положительных» героев романа. На остальных атмосфера этой уникальной эстетики не распространяется, несмотря даже на то, что господин Волков, к примеру, как он утверждает, защищал по античной мифологии кандидатскую диссертацию. Отсутствуют не только специфические выразительные средства языка; даже при личных контактах с «мифологическими» героями подобные люди (?) оказываются как бы вовне. На долю данной категории персонажей остаются кризисные культы.

И вот еще что:

« - …Книжки умные читал.

- А позвольте поинтересоваться – какие?

- Разные, - говорю. – «Шахнаме» в пересказе Розенфельда. «Откровение…» в адаптированном варианте «Новой Жизни». Мифы Древней Греции – еще старые, куновские… потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот.

- А вы, Алик, - перебивает Ерпалыч, - небось любите фильмы порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так сказать, любовь в доступной форме?!

Обиделся я. Яичницей даже подавился.

- Старый ты придурок, Ерпадлыч, говорю. – Был бы ты молодой придурок – дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А фильмы твои поганые…

Он вдруг обрадовался – с чего только, неясно.

- Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что сами можете, без голубого экрана, а «Шах-наме» в пересказе читаете.»

К чести авторов следует отметить, что их скрупулезность в изучении первоисточников заслуживает только уважения. Причем читатель имеет возможность убедиться в этом буквально с первых глав романа:

“…я лежал под одеялом, не раскрывая глаз, и повторял один малоизвестный подвиг Геракла – это когда еще совсем юному герою якобы пришлось выбирать между Добродетелью и Пороком, явившимися ему на перепутьях Киферона.”

В мифологических описаниях подвигов Геракла, даже более обширных, чем упоминаемый выше Кун, данной дилеммы мы не встретим. Этот аллегорический рассказ, замечательный как по своей форме, так и по нравственному содержанию, принадлежит греческому философу-софисту Продику (род. ок. 470 г. до н. э.). О сочинениях данного автора, прославившегося в эпоху античности своей мудростью, мы не имеем точных сведений, и только указанная аллегория стала известной благодаря ее пересказу в произведении Ксенофонта “Воспоминания о Сократе” ( II , 1).

Иногда авторы просто удивляют знанием редких версий широко известных мифов:

“- Нету! Нету крыльев! Нету и никогда не было! …

- Как это, - отвечаю, - крыльев не было?! Ты, - отвечаю,- Ерпалыч, говори, да не заговаривайся! Любой дурак знает: Дедал крылья изобрел, себе и сыну Икару присобачил, потом улетели вместе… Ты чего, Ерпалыч? …

- Дурак-то знает! – кричит Ерпалыч. – Дурак знает, потому что он – дурак! Не было крыльев, Алик! Это не Дедал крылья придумал – это ты их ему придумал! Ты да Овидий! Вот вам!

Завелся я.

Не выдержал.

- Какой Овидий?! При чем тут Овидий?! Тоже мне, Нашел виноватых – меня с Овидием! Делать нам с Овидием больше нечего – крылья твоему Дедалу придумывать!

- Не было крыльев! … Не было! Парус был, Алик! Парус! Парус он изобрел, косой парус для маленьких суденышек! И на двух парусных лодках ушел вместе с сыном с Крита! А гребной флот Миноса не догнал их!”

Данная трактовка известного мифа широкого распространения не получила. Большинство мифографов, в том числе и упоминаемый в романе Аполлодор, которому приписывается авторство «Мифологической библиотеки» (Эпитома I,12-13), придерживаются классической версии, наиболее полно и выразительно изложенной в «Метаморфозах» Овидия ( VIII, 182-135). Из немногих источников, рассматривающих полет Дедала и Икара как образное изображение бегства на корабле, мы можем предложить вниманию читателя Первый Ватиканский Мифограф, составленный неизвестным средневековым компилятором:

«…потеряв в море сына, он [Дедал] на корабле добрался до Кум. Это имеет в виду Вергилий, говоря: “Крыльев ударом”, ибо крылья есть и у птиц и у кораблей, и: “Парусов распускаем мы крылья”.»

Версия об изобретении Дедалом парусов содержится только в “Описании Эллады” греческого историка Павсания ( IХ,11,2-3.)

Ссылки на многие древнегреческие мифы подчинены в тексте романа некой незримой внутренней связи, выявляемой только при серьезном изучении. Приведем пример. Легендарный мастер Дедал упоминается, как мы видим, в связи с вопросом о наличии-отсутствии крыльев. Однако сам факт побега с Крита был обусловлен помощью Дедала Тезею в поиске выхода из Лабиринта после поединка с Минотавром. От лица Минотавра ведется повествование в романе Алика, т.е. Олега Авраамовича Залесского, «Бык в Лабиринте» (авторское название «Люди, боги и я»), а в подвале кинотеатра на Дальней Срани обитает вполне реальный и очень трогательный Минька – Минотавр, духовно-материальное детище и первое подтверждение способностей Алика в качестве демиурга.

Фигура Минотавра в древнегреческой мифологии довольно неоднозначна и в различные периоды несла особую смысловую нагрузку: от ритуальной маски до вполне материалистической трактовки данного образа как военачальника критского царя Миноса Тавра, отличавшегося особой жестокостью по отношению к греческим рабам. (Плутарх. «Тесей» 16.) В любом случае для современного человека весьма затруднительно представить его в качестве неотрицательного персонажа. Однако для нас наибольший интерес представляет древнейшая основа семантики образа Минотавра. Данные археологических изысканий позволяют прийти к выводу, что данная фигура, без сомнения, наделялась чертами космизма, космического мышления. Так, на одной вазе из Нолы, хранящейся в Ватиканском музее, Минотавр изображается усеянным звездами, а на монетах из Кносса, датируемых 500 г. до н. э., - окруженным точками и кружками, которые, вероятно, также обозначают звезде; на пинаксе (блюде) IV в. до н. э. он помещен между четырьмя звездами. Таким образом, Минотавр определенно символизирует ночное небо. В то же время достоверно известно, что фигура быка на Крите также отождествлялась с солнцем. На космическую структуру образа Минотавра четко указывает и его второе имя – Астерий, поскольку греческие слова ????? и ?????? обозначают звезду, но также применимы и к солнцу.

Не следует забывать, что астрономизм Минотавра неотделим от его зооморфизма. «Животное, небо и человек – здесь одно и то же; в мышлении здесь еще нет таких категорий, на которые бы могли разделить и расчленить эти три сферы».

В то же время Минотавр оказывается тесно связан и с водной стихией, поскольку по мифологической версии его отцом является вышедший из моря бык, посланный Посейдоном, т.е. являющийся одним из его воплощений. Кроме того, Лабиринт, где, согласно мифу, Минотавр обитает, находится под землей, что связывает его с миром подземным. Следовательно, можно сделать вывод, что «в образе Минотавра скрестились и отождествились небо, море, наземный и подземный мир».

Таким образом, добрый, обаятельный и самоотверженный Миня становится своего рода символом мировой гармонии, поиск которой, как нами указывалось ранее, является характерной чертой мифологической реальности.

Впрочем, сами принципы жизни в Городе в их бытовом, обыденном плане зачастую гораздо ближе к народной религии древних греков, чем к религиозным представлениям современных людей (достаточно вспомнить хотя бы комплекты одноразовых иконок или кухонные плиты с обязательными конфорками-«алтарками»):

«…хотя очаг был свят, его использовали не только в религиозных целях, но и для приготовления пищи, кипячения воды и обогрева помещения. … Древние тоже различали священное и светское и относились к священным объектам не так, как к прочим. Но в повседневной жизни священное и светское смешивались самым невероятным образом. У древних религия гораздо больше проявлялась в повседневной жизни, чем у нас. Она выражалась более в действиях, чем в словах.»

Однако следует четко разграничивать бытовой прагматизм греков и все более захватывающую все сферы современной жизни тотальную рациональность. Ни для кого не секрет, что сугубо рациональный подход к осмыслению мира уже давно дал трещину, которая с каждым годом все больше грозит перерасти в пропасть, способную поглотить современную цивилизацию. Уже само название учреждения, чьи разработки послужили одной из первопричин осуществления «акта творения», жестокого эксперимента, обернувшегося не только изменением формата реальности, но и гибелью многих людей – Научно-исследовательский институт прикладной мифологии (НИИПрИМ) – выгладит как своеобразная метафора пагубности рационализации изучения и осмысления мифологического наследия человечества.

М. Ф. Альбедиль заканчивает свою книгу «В магическом круге мифов» следующими словами:

«…Нужно скорее возродить забытые вечные ценности, хотя выражение это и стало затертым штампом. Но тем не менее именно они смогут помочь нам развить более полное самопознание, а именно это кажется жизненно важным в наш век свихнувшейся рациональности. Нет, не может человек существовать как существо сугубо и только рациональное, сбрасывая в недра культуры все, что не вписывается в рамки разума. Эти силы, как демоны, рано или поздно неизбежно вырываются наружу и приводят к сокрушительным войнам и бедствиям невиданных масштабов.

Вот почему в нашем столетии происходит очень ощутимое возвращение к мифу – это неизбежный ответ на вызов уже давно прошедшей эпохи Просвещения, объявившей рационально постигаемые истины единственно достойными знания. И этот путь ведет нас к мифологии, тем более что понимание ее равносильно припоминанию. Именно от нее, как ни парадоксально звучит, можно ожидать новых, то есть хорошо забытых старых, мыслей о нашем мире и о путях его развития. Ведь главный предмет мифов – сам человек и его взаимосвязи с миром – тема вечная и непреходящая. А нестареющие мифы всегда открыты для нового развития, осмысления и истолкования в самых разных планах.»

Герои романа Г. Л. Олди и А. Валентинова «Нам здесь жить» вынуждены в авральном порядке ломать свое сознание, приспосабливаясь к смене рациональной реальности реальностью мифологической. Так не стоит ли и нам попытаться перестроить ставшее привычным мировосприятие, не дожидаясь катаклизмов вроде Большой Игрушечной или еще какого-либо рода экспериментов, которые кому-либо заблагорассудится над нами провести? До событий, описываемых в романе, осталось не так уж много времени… Нам здесь жить!

 

Юлия Сединина,

старший преподаватель

кафедры классической филологии Белгосуниверситета

 

Альбедиль М.Ф. В МАГИЧЕСКОМ КРУГЕ МИФОВ. Миф. История. Жизнь. СПб., 2002. С. 250.

Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957. С. 208.

Лосев А.Ф. Op. cit. С. 210.

Лосев А.Ф. Op. cit. С. 210.

Нильссон М. Греческая народная религия. СПб., 1998. С. 104-105.

Альбедиль М.Ф. Op. cit. С.331.