"...несравненное право
самому выбирать свою смерть!"
Н. Гумилев

Когда я читал эту книгу в первый раз, то мурашки бежали по коже, а губы шептали:
я... возьму... сам... Впрочем, сейчас - то же самое.
Он не выбирал смерть. Он выбрал жизнь. Свою, не чужую. Не с чьего-то плеча.
Ему настойчиво подсовывали чужие жизни, дарили...И какие! Ах и ох! Многие бы с
радостью согласились. Шах, шахиншах... Фальшивка! Ненастоящее!!! Нет, господа, все самой высшей пробы. Но не свое, дареное. А он хотел сам. Сам, черт возьми!
Хотел - и взял.

"Вы даете мне то, чего я не хочу...
Вы даете мне все, и когда я роняю поданное, вы нагибаетесь, чтобы вновь подать
мне - все.
Спасибо, не надо.
Я возьму сам."

Он доказал проклятой судьбе, что мертвых не существует.
...лежа в песках пустыни...
...умерший и почитаемый эмир Кабира...
...убитый солдатами во Франции поэт...
Он даже продолжал жить в своих доспехах!

Он - Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби Ахмед ибн аль-Хусейн из племени Бану Джуф. "Что значит на языке Степи Копьеносцев, языке остром, как меч, и "звонком", как меч: Выдающий-Себя-За-Пророка, Отец Всадников рода Тай, Ахмед, сын аль-Хусейна из южных арабов, рожденный близ благословенной Куфы".

Поэт и лихой рубака, бродяга и эмир, шах, носитель фарра, чангир. Он взял свой
Кабир. Взял.
Сам.
Не мечом, но песней.

"Они слушают меня, открыв рты, они внимают тому, что выше нас, выше всех, они
берут твой Кабир вместе со мной, заново, - посмотри в их глаза, мертвый череп! Там клубами плещет дым горящей столицы, там сшибаются всадника, там в стенном проломе бьются последние защитники Кабира; их взгляды полны огня и стали, их взгляды - зеркала, их души - зеркала, их жизнь, исковерканная тобой - зеркало, где теперь отражаюсь я-настоящий, я-живой, я-подлинный..."

Вообще, по моему скромному мнению, книга "Я возьму сам" Г. Л. Олди о человеке упрямом, идущем наперекор, вопреки. Свои поступки, своя жизнь, своя судьба.
И даже "обманывая сам себя - я все равно обманываюсь сам. Сам".
Сильный человек. Волевой. С характером.

Жил-был... поэт. Странствовал. Состоял при дворах. Стихи писал. Жалел, что родился не в свое время. Вот бы годков этак на четыреста раньше. А лучше и вовсе на пятьсот, в славные времена джахилийи. Мечтал иногда (о-о, герои легенд и сказаний, вот вы жили, а мы - так, существуем), прекрасно зная: серая дерюга жизни никогда не обернется ярким узором вымысла. Джиннов и ифритов не бывает, это сказка.
Эх, мечтатель!

"Радуйся! - кажется, ты получил, что хотел, и теперь можешь вволю разочаровываться, обладая желанным".

Страшное это дело - сбывшиеся желания. А еще страшнее всеобщее почитание и поклонение. Любят ведь. Искренне. Самозабвенно.
Вот где мне ваша любовь, вот! Не верю! Птичка в золотой клетке.
Ан нет, взаправду. Тогда совсем плохо. Тошно, муторно.
Мечется человек-жаба, душу свою изводит, себя мучает. А других так и вовсе...
Понять хочет. Ищет. Не находит.
О Аллах, за что? За что-о-о?..

Ухватил, уцепил краешек понимания.

Ты - шах. Шах - это государство. Ты - государство. Поля, реки, горы. Дехкане, горожане, солдаты, стада, пасущиеся на полях. Государство нельзя ненавидеть, а вот любить очень даже запросто.

Но я не хочу, не желаю этого. Я отдам. С радостью! Кому? Тебе, Кей-Кобад? Бери!
Не можешь?
Проклятый фарр! Изыди, сгинь! Верни мне меня-прежнего. Мои шрамы и выбитые зубы. Мою жизнь.

"...я лежу в песках пустыни".

Но сука-удача настигает несчастного охотничьей гончей.
Шахиншах. Царь царей. Протяни руку, и все будет твоим. Все.

"Нет. Если вы предлагаете мне рай, чьей благодати я уже успел наесться всласть, так что она пошла мне горлом - тогда я предпочитаю ад. При одном условии: свой ад я возьму сам".

И - шаг навстречу.
Навстречу озверевшему раю.
Смутные виденья...

"С холма, где приподнявшись на стременах, воздвигся Абу-т-Тайиб, были хорошо видны белые стены Кабира - но сейчас стены были черным-черны от карабкающихся на них людей! Город брали приступом, и с левого фланга отчетливо доносился грохот медного тарана, в щепки разносившего западные ворота.
Войска уже подступили вплотную к столице шахства, жадными руками вознося ввысь осадные лестницы; волна атакующих муравьиным нашествием захлестывала белый камень - и свет разума наконец поднялся из глубин сердца в голову поэта!
Е рабб! Ведь это же его войска штурмуют белостенный город!
Его, Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби!
Вы хотели подарить мне ваш Кабир вместе со всем шахством и венцом владыки?! Подавитесь вашими подарками! Я возьму сам!
И безумие этой битвы показалось ему более подлинным, истинным, чем безумие последнего года, проведенного им в образе кабирского шаха.
Это была его жизнь, настоящая, в которой правил не Златой Овен, но Меч!"

Он выиграл, победил, этот сильный человек, так похожий на Ожидающего в Храме и сказавший ему: "Неприкаянный я, перекати-поле... носит ветром... Бродим по миру тенями бесплотными..."
Но жизнь опять прожили за него.

Суровая строгость мавзолея. Барельефы. Стела "Взятие Кабира". На вечную славу Абу-т-Тайиба Абу-Салима аль-Мутанабби и его потомков.

"Все это было монументально, и величественно, и... лживо. Потому что всего этого не было. Никогда.
Ему снова силой всучили милостыню, предусмотрительно умертвив во второй раз, оградив тридцатилетним частоколом, чтобы связать упрямцу руки, чтобы не дать ничего изменить, хоть трижды пройди путь отсюда до Мазандерана!"

А еще никто не помнил его стихов...

"Врете! Я не хотел такой славы! Я не брал Кабир! Я не был эмиром! О, если б все это случилось на самом деле! Если бы... ведь я мог... Оставьте себе вашу славу, вашу жизнь, которую вы все сделали моей! Ну хоть кто-то, хоть один человек, вспомните меня! Один-единственный бейт моих стихов - и я покорно соглашусь с остальным!"

Не вспомнили. Никто. И ни один.
И тогда он стал петь их сам.

"О фарр-ла-Кабир, единственное, что ты не смог вплести в ткань своей изысканной шутки, - это кровь моего сердца, стрелы моего колчана, мои слова, рожденные из тех глубин, куда я сам редко осмеливался заглянуть... Все ложь: походы и завоевания, падения и взлеты, годы и фарсанги расстояний, имена и клички - все в мире ложь, кроме этого!
Спасибо тебе, Златой Овен. Низкий поклон, ибо без тебя я никогда не достиг бы понимания простой истины: можно возвести гробницы и дворцы, обойдясь без каменотесов и зодчих, можно воскресить мертвых и похоронить живых, швыряя жизнь со смертью игральными костями, путая чет с нечетом; но нельзя заставить кабирских чангиров петь мои песни, если я, я сам не захотел отдать им эти песни!
Это единственное, что поэт может сделать сам, и только сам!"

Он пел для простого народа, и благодарные слушатели почитали его за святого, а то и вовсе за самого аль-Мутанабби, вернувшегося с того света. Они укрывали его от властей, и поэт был счастлив чужим поступком, чужим выбором, чужой свободой.

"Он все-таки взял Кабир! Взял сам, как и хотел того - не мечом, но песней".

О Абу-т-Тайиб, о великий поэт-полководец!

Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл -
И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!

Восставший над Судьбой.

"Мертвых не существует. Совсем".