Диана Коденко

РЫЦАРЬ ПЕЧАТНОГО ОБРАЗА
Сумбурные вариации на тему

«Если можешь не писать – не пиши».
Азбучная истина

«Тщетно, художник, ты мнишь,
что творений своих ты создатель…»
А. К. Толстой

«А узнаешь в герое себя – что тогда?»
Мария Гескина

Огромная площадь, полная народа. Толпа беснуется; слышны отдельные выкрики, которые тонут в общем гуле, стоне и ропоте. Дальше нечетко: то ли высокий деревянный помост, то ли какое-то другое возвышение, с которого на толпу смотрит человек.  Его лицо исцарапано, в глазах – ни боли, ни страха, только ожидание. Толпа шумно набирает воздуха в свои гигантские легкие, и над головами раскатывается ответ…
Ничего не напоминает?

ТЕМА

Об «Ордене святого Бестселлера» я слышала всякое. И то, что писать о писателях – дурной тон. И то, что Олди себе изменили и скатились в «попсу» - а «пипл хавает». И то, что две сюжетные линии, которые развиваются параллельно, затрудняют восприятие. И даже то, что «ва-абще непонятно, зачем это все написано». Слышала и другое: мол, здорово; мол, захватывает; мол, интересно заглянуть на изнаночную сторону писательской жизни и т.д.
И каждый раз на меня наваливалось странное состояние, помесь печали и гордыни: не понимают! Потом к этому добавилось беспомощное недоумение: как, почему не понимают? Ведь, если герои романа – писатели, это еще не значит, что роман о писателях. И если описываются принципы существования коммерческой литературы, это еще не значит, что авторы так же настроены исключительно на гонорар. И сюжетных линий может быть хоть двадцать пять с половиной, если они необходимы для создания пространства, настроения, идеи, наконец.
А еще чуть позже пришло и объяснение. «Орден Святого Бестселлера» - это действительно роман не о писателях (ну, или не только о писателях). Это скорее роман о читателях. То есть, о нас с вами. И зябко, и обидно, и горько (потому что ведь – правда, правда, правда!) узнавать себя с такой стороны. С другой стороны помоста (или что там у нас…). А потому проще не узнать, отмахнуться, не смотреть в глубину: там страшно, там наши отражения живут своей жизнью, и глаза у них голодны… Давайте уж лучше по верхам – здорово, захватывает, интересно…

ВАРИАЦИЯ 1

Итак, предположим, что роман не о писателях. Но многоликий главный герой прячется до поры, а потому внимание приковано к Владу Снегирю. Вряд ли правы те, кто видит в этом персонаже самого сэра Олди. Да, приводятся реальные высказывания из олдевской гостевой книги, да, многие эпиграфы к главам – из стихотворений олдевских читателей. Но Влад Снегирь – это Влад Снегирь. Он проще устроен, он невнимателен к деталям, он только начинает понимать то, что Олди поняли уже давно.
Его книги издаются большими тиражами, его знают и любят читатели, ему предложено вступить в Орден Святого Бестселлера. Это честь, о которой мечтают многие (даже не зная о существовании Ордена). Только вот что-то не сильно рад Снегирь этому знаменательному событию. И  всего-то надо – глупость, пустяк: подписать договор на незаконченную книгу. Как будто на душу, которой только предстоит пройти свой путь и завершить его. И снова спрошу: ничего не напоминает? Лично мне напоминает. И даже много чего напоминает, не только то, о чем вы подумали. Куда, к примеру, отправляются на хранение подобные договоры? Случайно, не в Зал Ржавой подписи?
Не знаю, у кого как, а у меня ассоциации с «Бездной Голодных Глаз» возникают при чтении романа постоянно. Знаете, почему сделался немым мальчик Глеб со смешным ником Godzilla? А вы перечитайте «Витражи Патриархов»:

«Ритм. Для него не обязательны слова. Ритм шагов, ритм дождя, ритм звона мечей о доспехи… (…) А слова? (…) Как вложить все увиденное в слова? Может быть, молча?.. Где найти человека, забывшего слова, чтобы с ним поговорить?».

И дальше возникает только вопрос о времени: когда неспособный говорить Бродяга слагал свой невозможный витраж – до или уже после того, как писатель Снегирь обескуражено смотрел на пляску говорящих мальчишечьих рук?

«Громче, Глеб. Я не слышу. Я говорю глупости. Спрашиваю глупости. Что мне сказать тебе? Спросить, хочешь ли автограф? Сказать, что письма надо писать без грамматических ошибок? Отшутиться и слинять?».

Но время, знаете ли, понятие относительное. И что было раньше, а что позже – не нам решать. Да и вообще: было? Не было?
Есть тут и еще одна аллюзия: мне всегда казалось, что Мастер из «Витражей…» и Волшебник из шварцевского «Обыкновенного чуда» - это один и тот же человек. Или, по крайней мере, очень похожие люди. С очень похожими женами. Через призму этого и пьеса Шварца читалась несколько по-другому: обретала дополнительный контекст (как обретали его поэмы Гомера после прочтения «Одиссея, сына Лаэрта»). И из «Ордена…» тоже протянулась ниточка туда:

«Смешно, наивно? Да. А они все равно мечтают. Сотнями, тысячами. Миллионами. Это закон природы, человеческой природы. Вот вы и пишете: раз есть спрос – будет предложение. Даже если это спрос на мечту. На суррогат чуда, втиснутого в переплет. Получите ваше чудо! Обыкновенное! По полной программе! Кляксы, кляксы, кляксы…»

Это Книжный Червь – Снегирю. Писателю? Волшебнику? Мастеру? Кому???
Да ему одному – и всем вместе. У каждого века свои демиурги. Снегирь сам в этом и признается:

«Человеческое счастье заключается в двух словах: «Мы меняемся».

Так что Снегирь – наш давний знакомец, просто он слегка изменился, приспособился к нынешним условиям, иначе не выжить. Человек, творящий миры. Горе-демиург нашего времени. Писатель. Волшебник. Мастер.
…Мастер??! Не может быть.

ВАРИАЦИЯ 2

Может-может. А что?
Структура – «роман в романе», так? Автором «внутреннего» романа является персонаж «внешнего», так? В финале автор встречается со своими героями, так? Одного из приспешников Воланда, помнится, Фаготом звали… Не в одной ли «оркестровой яме» они с Антипом Венециановичем (и еще тринадцать вариантов, нужное подчеркнуть) имена получали? Да и песенку Гобой напевает подходящую.

Сатана там входит в раж,
Там входит в раж!
Люди гибнут за тираж,
Да, за тираж!

Есть здесь и своя Королева – только она не дождалась конца бала, поняла, куда это ведет, не упала на колени с возгласом «Всесилен!». И поэтому она – не Маргарита. Она – бывшая Маргарита.

«А тиражи? Тиражи?! Королева теперь не для «пипла», для «нон-фикшн» ваяет! Для снобов пальцегнутых! В ихнем царстве-государстве пять тысяч – а-а-ахренительный тираж!».

Но ведь именно она спасает Снегиря, приходит на помощь, когда уже, казалось бы, ждать этой помощи неоткуда. Не жена – добрая, понимающая жена Волшебника, а именно она, экс-Маргарита, отрекшаяся от Воланда, но не от Мастера; Тамара Польских, которой есть за что мстить и, самое главное, есть КОМУ.
Так что, получается, Книжный Червь – это Воланд? Нестыковочка выходит. Они с Гобоем, в некотором роде, конкурирующие организации, а отнюдь не соратники.
Книжный Червь – вообще персонаж своеобразный. О нем – чуть позже. Сейчас же все-таки о Воланде, вернее, о том, кто претендует на эту роль.
Тот же Книжный Червь говорит Снегирю:

«Не ты делаешь – тобой делают. Тысячи, десятки тысяч, сотни… Они ждут, жаждут, мечтают о дне, когда ты в очередной раз позволишь им убежать из серой цитадели будней. Их жажда клубится над тобой, брызжет молниями, наливается мукой предвкушенья. Носится над водами, объявшими тебя до души твоей».

Ну как, любезный читатель? Догадываешься, к чему это я? Страшно? А то!
Мне тоже было страшно – до озноба страшно! – когда я впервые поняла, что это мы сами, читатели любезные и разлюбезные, руками Гобоя подсовываем писателю жуткий договорчик. Это наше желание бесконечных продолжений делает из автора – возможно, из талантливого автора – машину для воспроизводства однообразных приключений безликих героев, растерявших по пути и черты характера, и мысли, и чувства. Это нам интересно «заглянуть на изнаночную сторону писательской жизни» - как пишут, что едят, с кем спят. Это мы заваливаем гостевые и форумы разными модификациями одного и того же безумного вопроса: «Скоро ли Вы напишете новую книгу?». Это мы. Воланд – это мы. И причина процесса – тоже в нас. Во всяком случае, частично.

«Как ты называешь это? – спросил я. - То, что вокруг. Клякса?
Не нравится? – хихикнул Червь. - Ясное дело, не нравится. Клякса и есть. А ты уж губу раскатал: демиург, блин… Сперматозоид ты, а не демиург. Думаешь, в тебе, красивом, дело? Самый талантливый, самый умный, самый-самый? Шиш тебе, Снегирю. Популярный ты. По-пу-ляр-ный. В тираж вышел. И вся петрушка».

Другой вопрос, что не все писатели этому натиску (искушению?) поддаются. Но тогда для них только два пути – либо уход в «элитарную» литературу и мизерные тиражи, либо вечное негодование и непонимание обманувшегося в своих ожиданиях массового читателя. «Случайно перечитав в шестой раз данное произведение, я решаю плюнуть на потерю части самоуважения и прямо говорю вам, что, по моему необоснованному тупому быдляцкому мнению, эта книга – дерьмо». Среди многочисленных стихов по мотивам Олди есть коротенькое, в четыре строки, про «бездну голодных читательских глаз»… Мне от него всегда жутковато.
Вот потому-то многих и отпугивает этот роман – узнавание себя никогда и ни для кого не проходит безболезненно. По этой же причине чиновники не любили Гоголя, помещики настороженно относились к Тургеневу, а давние британские политики изливали на страницы газет свою злость в адрес декана Свифта.

«И читатели: многие, имя которым – легион. Не ведающие, что творят. Ты любишь читателей, рыцарь? Нет, правда, любишь?! Когда стоишь на людной площади без штанов – любишь? Под жадными взглядами, под липкими пальцами?! Под гильотиной?! Можешь не отвечать. Я же сказал, что понимаю тебя».

А ведь любит же… Не может не любить… Потому что, во-первых, автору нельзя без читателей. Во-вторых, каждый читатель, взятый отдельно, вполне себе пристойный человек. Ну, почти каждый. В-третьих, опять же, разные бывают читатели, некоторые даже доходят до мысли, что не только писатель несет ответственность перед публикой, но и наоборот. Но фокус (загадка? счастье? ужас?) в том, что до мысли доходят некоторые, а любит-то он – всех… Помните?

 «  -  А  теперь  скажи  мне, что это ты все время употребляешь слова "Добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
    - Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете.
    -  Впервые  слышу  об этом, - сказал Пилат, усмехнувшись, - но, может быть, я мало знаю жизнь!  А  вот,  например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, - он - добрый?
    -  Да, - ответил арестант, - он, правда, несчастливый человек.  С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил».

А нас всех кто искалечил, люди добрые? Не дает ответа…

ВАРИАЦИЯ 3

Та-ак, принимаю поздравления. С ассоциациями, аллюзиями и аналогиями персонажей я запуталась окончательно. Но запутанность эту не променяю ни на одно четкое понимание, ни на одну стопроцентную уверенность в чем бы то ни было.
Дело в том, что из этой тесной переплетенности, из этого перетекания одного произведения в другое, создается особенное пространство – не клякса, фигушки! - некая «книгосфера», если хотите. Там реально все, что написано. Там все, что сказано раньше, существует как данность и не требует ссылок, сносок и оговорок.
Древние считали, что мир цикличен, что все повторяется либо с аптекарской точностью, либо с какими-то внешними изменениями. Так одна плоскость отражается в другой, так персонажи живут не просто «от балды», а неся в душе груз своих предыдущих и будущих воплощений. В качестве примера – моя личная «заморочка», от которой не отмахнуться: в фильме «Убить дракона» Александр Абдулов играет Ланцелота. В фильме «Дом, который построил Свифт» он же играет доктора. Когда великан Глюм вызывает доктора на бой, тот сознается: «Я не Ланцелот». И в этот момент я всегда ловлю себя на мысли: ну как же! Я же знаю, сама видела! Еще какой Ланцелот, просто не помнит. Ведь и о том, что он – Гулливер, доктор вспомнил далеко не сразу…
Так что я не о подражаниях говорю, не о цитатах или заимствованиях - боже упаси! Я, наверное, о тех самых «узлах влияния». О том, что каждое новое литературное произведение создается таким, а не иным именно потому, что до него было столько всего другого написано.
(В одном южном городе есть странное место – полуподвальное кафе, куда приходят только посвященные в тайну. А тайна вот в чем: каждый приходящий выбирает себе «легенду» - то есть биографию какого-нибудь литературного героя. И ведет себя соответствующим образом, разумеется, в рамках дозволенного. В результате получаются неожиданные и озадачивающие встречи – но ведь получаются!  Очень забавно выглядят, например, диалоги Галадриэли с Родионом Раскольниковым или Дона Руматы Эсторского с д`Артаньяном. Это, конечно, очередная игрушка для взрослых детей, но идея сама по себе нетривиальна. Я там была один раз – писала статью о психологии ролевиков, вот и напросилась со своим знакомым, тамошним завсегдатаем. Он там был Гаргантюа – у всех свои причуды. Я весь вечер «отыгрывала» Неле из «Тиля Уленшпигеля». Впечатления остались экзотические).
Однако мы отвлеклись. О чем бишь я? Ах да, о «книгосфере». Ее отличие от кляксы в том, что Книжного Червя там нет и быть не может. Кстати, кто он вообще такой, этот Червь? И все-то он знает. И говорит, вроде бы, мудро и рассудительно. И фамилию себе придумал звучную – господин Кничер. Только вот что-то с ним не так. Скользкий он какой-то. Червь – и есть червь.

«Не кричи. Рыцарь, я предлагаю тебе выход. Убей главного героя здесь, вернись и продолжай писать о нем как о живом. Убей и уходи. Тогда я смогу здесь дышать. Долго».

Убить героя – и плодить книги о мертвецах как о живых. Но только живые могут быть интересными, непохожими, сложными, умными или глупыми, храбрыми или трусливыми… Мертвецы же все одинаковые. Мертвые.

«В трупах заводятся черви.
В трупах книг – Книжные Черви?!
Habent sua fata libelli».

Погибнет главный герой - погибнет и книга. Души в ней не будет. А господин Кничер (так и хочется поменять слоги местами: Чер-Кни… черкни-зачеркни…) будет жить. Жить и радоваться своей червивой жизни, поглощая то, что осталось, и тех, кто в свое время породил его самого, но так и не понял, что книга - уже не книга, а мертвая, ненасытная бездна. Зверь-Книга. Червь-Книга. И вот тут-то и начинается разговор о писателе. А вы думали, он уже закончился?

ВАРИАЦИЯ 4

Была такая сказка. Рыцарь отправился убивать дракона – и убил. Только потом сам стал драконом. И, наверное, съел прекрасную принцессу. И не подавился.
Здесь ситуация несколько иная – Рыцаря украли, привели насильно, принцесса не знает, что думать, счастлива получить хотя бы намек о том, что же происходит на самом деле:

«Похоже, хозяйка дома искренне рада. Так радуются случайному попутчику, малознакомому гостю, позволяющему отвлечься, соскользнуть с ледника беспокойства в рутину встречи, разговоров ни о чем. Так принцессы выходят замуж за первого встречного».

Какие уж тут подвиги! Как-то не героически все это выглядит. А дракон (Червь, то есть) жертвы себе требует, главного героя ему подавай на первое, второе и третье, да еще и Рыцарем собственноручно убиенного. Червь глядит на Рыцаря, Рыцарь глядит на Червя…

«И пусть мои книги сгниют в букинистике, если мы не были чем-то похожи!».

Слышала я как-то такую фразу: «Отелло – это напоминание о том, что в каждом из нас живет мавр, и в любой момент он может высунуть свою страшную голову». Так вот: господин Кничер – это напоминание о том, что в каждом писателе живет (или очень хочет жить) Книжный Червь. Писатель, убивший героя. Рыцарь, ставший драконом.
Дальше просто: чтобы убить Книжного Червя, автору нужно сбросить с себя его оболочку, разорвать ее изнутри. Убить дракона в себе самом (снова Шварц вспомнился).
Вот и получается, что читатели читателями, но главный дьявол писателя (как, впрочем, и любого человека вообще) – это он сам. Собственной персоной. От Бога, конечно, дар писательский – да с червоточиной. А вот что сильнее окажется – это уже другой вопрос. И читатели при этом выборе далеко не последнее действующее лицо – да только и не первое. Решай сам, Рыцарь Печатного Образа, кто ты, кем тебе быть, кому служить? Направо пойдешь – героя убьешь, налево пойдешь – в тираж попадешь, прямо пойдешь… Впрочем, это уже другая история.
Да, так о ком же все-таки роман - о писателях или о читателях? 
А сами вы как думаете?

CODA

Вообще-то, я хотела писать о другом. О взаимоотношениях Большой литературы с коммерческой. О том, как часто сейчас первая похожа на вторую и наоборот; как размыты границы между ними. Об ответственности писателя за свои творения – и перед своими творениями. О стилистике, жанре и мозаичном построении текста. О тех моментах, которые так и остались непонятными для меня.
Не написалось. Не случилось. Может, и хорошо, что не случилось. Обо всем этом напишут другие, когда придет время. А о непонятном… О непонятном вслух нельзя – вдруг я назову его по имени и пойму? И как тогда? Пусть уж лучше остается таким как есть.
Олди создали сложную книгу с кучей подтекстов, это только на первый взгляд она так проста. И невозможно, как оказалось, эти подтексты, наплывающие один на другой,  анализировать и раскладывать все по полочкам. Можно только почувствовать – и попытаться это описать. Можно заблудиться в ассоциациях – и понять, что только так и надо. На ощупь, растеряв слова, замирая от открывшегося объема, который даже не четырехмерен - больше, глубже.
Не заглядывай в глубину, читатель, жаждущий продолжений. Читай двадцать восьмой том приключений доблестного барона Фэнтезингера. Развешивай ярлыки направо и налево: «отстой», «клево», «rulezzz!». Живи спокойно. Пока. Писатель любит и тебя тоже. Тебе этого довольно?
Будь осторожен, читатель, стоящий на краю. Увидев то, что в глубине, ты можешь стать совсем другим. Ты к этому готов?
Здравствуй, заглянувший. Теперь ты знаешь. Тебе хочется плакать и смеяться, и ты не знаешь, с чего начать? Ты не понимаешь, как мог не видеть этого раньше? Тебе больно и хорошо от того, что тебе открылось? Не бойся, это нормально. Ты скоро привыкнешь. Это просто душа, над которой не властны ни мудрый предатель Книжный Червь, ни вездесущий Орден святого Бестселлера, ни огромная, неповоротливая туша общественного мнения.
Иди. Ты теперь свободен. Да, и вот еще что: ты не «Рука Меча». Ты – Сердце. Бейся! Бейся, и все! Пока ты бьешься…