ОПЫТ ПОСЛЕСЛОВИЯ

или

РОЛЕВАЯ ИГРА

Я человек старомодный. Кто еще в наши дни способен носить натуральную биоформу и обзывать Персональную Оболочку компьютером? За окнами двадцать второй век, окна остались только в музеях и лечебницах, нас окружают видеостены со встроенными имитаторами пейзажей, телекоммуникационные дип-двери на спинарных преобразователях, чуткие к настроению кондиционеры. Мой современник, отсидев свое за партой -- ну-ка, кто вспомнит, что такое парта? -- выбирает модный род занятий, обряжается в соответствующий имидж, приобретает последнюю модель псевдомозга, адаптирует психику к стрессовым скоростям и становится узкоспециальным существом. Он хранит в памяти идентификаторы множества вещей, нужных и не очень. Знает ключевые слова общения, заносит в кэш коды доступа к межпространственным шлюзам -- и носится по межмирью хвостатой кометой.

Разнообразная информация владеет нами -- но помним ли мы, как звали офицера стражи при дворе Клавдия? Кто такой Вальсингам, славящий Царицу грозную? Конечно, в эпоху коллективного разума и сверхсветовых магистралей нам не до сентиментальных пережитков, но... скажите, кто из вас хоть раз держал в руках-манипуляторах настоящую книгу?

Я собрал обширную кристаллотеку. В твердых и мягких каркасах, в гнездах линк-переплетов, превращающих ролевую игру в реальность, покоятся иные миры. Спят и видят во сне меня -- своего владыку, бога-на-час. Они ждут моих глаз, моих чувств. Им необходимо осуществиться.

Виртуальные свитки, оцифрованные пергаменты... Сколько имен, сколько вселенных! Заметная часть моей коллекции -- фантастика Века Предчувствий. Это -- уникальные, ручной работы телескопы, наведенные на небеса. Поражает их оптическая сила и чувствительность регистрирующих устройств. Сто или двести лет назад разглядеть процессы, которые только сейчас начинают тревожить Реальность, -- тут не только в сверхчистой оптике секрет, но и в искусстве фиксации. Нелегко поймать нужный образ! Разыщи свою звезду, помести ее в перекрестье визира, угадай нужную экспозицию, сопровождай до тех пор, пока не оттиснет она свой лик на пластинке... И так -- изо дня в день долгие годы.

"Поразившее вас хокку стоило мне пяти лет жизни". То, чему теперь учат в школах, первооткрыватели добывали по крупицам, не жалея сил и времени.

Но зачем это им? И -- зачем они нам?..

Существует парадоксальный ответ, который кажется мне самым важным из всех возможных ответов: творцы миров и мифов нужны для того, чтобы задавать вопросы. Миф -- иллюзия, мир -- реальность; и то, и другое испытывает нас.

Двадцать второй век во всех его вариантах глядит в мои несуществующие окна. Звездный век, страшный век. Вселенная становится многослойной, противоречивой и субъектно-зависимой. Течение цивилизации распадается на несвязные потоки. В каждом потоке бушуют свои космические ветры, гудит, вихрясь, сверхновое время, открывается неповторимый вид на Мироздание. В каждой конфигурации вселенной действуют свои собственные законы. Их необходимо сформулировать. Миры требуют описаний, человек -- знания.

Фантастика содержит набор возможностей, позволяющих увидеть неординарное. От художественного инструментария до масштабных суждений о природе мира, о судьбе человечества; от безумных гипотез до вечных сюжетов.

Иногда достаточно отстраниться от обыденности: всего лишь одно необычное свойство придает миру новые оттенки.

Иногда необходимо разместить героев в мире, подчиненном фантастическим допущениям: экспериментальная лаборатория психологии.

Иногда автор дерзко проникает туда, где боги и Книга Судеб, с целью если не ответить, то хотя бы спросить: почему у них так все запутано?

Знание чаще всего выражается в точном вопросе.

В моих руках горит агатовый кристалл. Я выбрал этот восточный восьмигранник за его красоту. Пять стихий и девять времен сочетаются в нем.

Бездна Голодных глаз -- имя кристалла.

* * *

Когда корабль Группы Свободного Поиска пробил чужое небо и упал на чужую землю, пилот-коммунар огляделся, спустился к реке и обнаружил на ее берегах приметы чужой цивилизации.

Когда патрульный корвет вломился в неведомую реальность, Чужой сунул пистолет в разбитый рот...

Речка, пахнущая металлом и радиоактивностью, не понравилась Максиму, и он решил не задерживаться здесь. Открыл новую цивилизацию -- и ладно; пусть теперь с ней возятся хмурые дяденьки из Комиссии галактической безопасности.

Тем временем Чужой шел дорогами непрошеного мира, который отныне станет его миром; шел и вглядывался...

Мак Сим -- полубог, спустившийся с небес: почти всесильный, практически неуязвимый и ужасающе наивный гуманоид-со-звезд. Обстоятельства вынудили его остаться внутри этой дурно пахнущей цивилизации -- и он действует так, как велит этика его родного двадцать второго века. Он ломает естественный ход событий. Из-за него въедливый профи Рудольф Сикорски сталкивается с серьезными проблемами в научно обоснованном деле прогрессорства.

Чужой -- он же будущий Мастер стихий -- тоже не подарок. Но никаких резких попыток изменить существующий порядок вещей он не предпринимает. Он не мифург в отставшем от времени мире, а человек, угодивший в мистическую реальность. Вместо революционного неприятия жизненных мерзостей -- знание того, что любые перемены нужно начинать с себя. Одна из бесчисленного множества летящих за иллюминатором реальностей стала данностью, и все, что сейчас нужно Чужому, -- это вжиться в новую сущность.

Вот ведь парадокс: в реалистической фантастике Стругацких действуют законы "героико-приключенческого жанра", присущие отнюдь не реализму, а, скорее, мифам, и поощряющие неординарные способности героя. Герою мифа свойственно дерзать и побеждать, -- неуязвимость ему к лицу, как и ясность побуждений. "Обитаемый остров" выглядит инверсным вариантом сказания о сошествии юного непорочного божества на погрязшую в грехах Землю-матушку, и тот, кто помнит, как воспринималась эта повесть в семидесятые годы, -- а она воспринималась как неприкрытая, насыщенная точными и злыми символами издевка над Системой, -- наверное, согласится с этим.

В фантастике Олди все наоборот: реализм -- психологический, добротно поданный -- соседствует с мифом и вплетается в миф. Поведение героя в необычном мире абсолютно достоверно. Мир, наделенный сверхъестественными свойствами, выступает как задача, ожидающая решения. Экзаменатор -- все та же безликая сила, испытывающая человека.

Роднит эти две повести, большую и маленькую, только одно: написаны они мастерски и читаются "взахлеб".

Повесть "Витражи патриархов" не нуждается в каких-либо разъяснениях. Она самодостаточна. Ее тема -- могущество Слова и магия чувств. Ее герой -- человек, повелевающий стихиями посредством стихотворных строк.

Любовь. Страх. Вера. Что еще правит миром?

Голод, ненависть, зависть... стремление возвыситься, щеголять в малиновых штанах... простите, в пиджаке малиновом... простите меня еще раз, мы люди тонкие, у нас другие предпочтения: блеснуть умом, памятник себе воздвигнуть... прогреметь -- громко, громче всех... нет, дорогой читатель, это не о тебе, ты ведь особенный, ты и так возвышенный и неземной, правда?

Страх, голод, зависть, стремление возвыситься... Тот, Кто испытывает нас, не дает нам поблажки. Лишь вера и любовь противостоят губительным страстям -- таким естественным, таким понятным, устремляющим нас в бездну раздора и отчуждения. Любовь -- чувство особое, изначальное, творящее: Бог есть Любовь. Вера -- внутренний стержень человека: мост к небу, добрая воля души, идеальность которой требует ориентиров вне вещного мира. Лишь любовь и вера... И тут мы, вслед за автором, вспоминаем третью силу, поддерживающую в человеке благородство и красоту. Имя ей -- поэзия.

"Впрочем, что такое заклинание, как не точно найденное слово в единственно возможном ритме и размере?!."

Стихотворное заклинание способно подчинить воле Мастера и слепую стихию, и другого человека, менее искусного в создании образов. Подобно тому, как любовь-подчинение оборачивается ревностью одного и ненавистью другого, темная поэзия колдовства уводит поэта от благородства к бесчестью, слушателя -- от восхищения к раболепию.

-- Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь...

- колдует глава дворцовой Ложи (ох, удачное слово!), собираясь покончить с соперником, -- но стремительный выпад-двустрочье Мастера Дерева вмиг перекрашивает Витраж:

-- Замолчи! Несравненное право --

САМОМУ выбирать свою смерть!

Так они сражаются, так добиваются цели: не уступая чужим словам, но продолжая, изменяя их своими.

Пришелец -- Чужой -- учится "стоять над словами". Долог путь от первого прикосновения к пяти стихиям до звания Мастера. Нужно одолеть черный ветер безумия, достроить распадающееся заклинание...

И путь от прекрасной, надменной, бесстрашной принцессы к любящей женщине тоже ох как не прост -- лишь по непослушной пряди волос угадывается в ней дева-воительница, и мы никогда не узнаем, что спасло ее: искусство Мастера или просто любовь.

Повторюсь: "Витражи патриархов", эта блестящая поэма в прозе, не нуждается в толкованиях.

Неразумно пересказывать стихи.

Обратим внимание на одну особенность Чужого:

"Ты не способен часами импровизировать и вылетаешь из заданного размера через мгновение. Но в самом конце сотворенного тобой хаоса, когда стихии готовы вырваться из-под контроля, ты неожиданно вставляешь несколько слов, заставляющих замереть готового вмешаться Мастера, а в пустоте и нелепостях твоего создания начинают просматриваться связи высшего порядка".

Особенность эта зовется талантом.

Неправильный писатель -- Генри Лайон Олди! Пунктирные сюжеты, тайна личности в каждом герое; недоговоренные диалоги, перевернутые композиции, внезапные фразы, то хлесткие, то неожиданно лиричные, -- ну разве можно так писать? Хороший стиль -- это когда гладко, понятно, ровно, друг за дружкой все... люди годами бьются, вылизывают, а он...

"В то утро он шел по рынку, удивляясь пустоте каменных рядов. Затем свернул в проходной сквозняк и остановился у оружейной лавки".

Разве можно вот это назвать связным изложением мыслей? Зачем шел, куда? Не сразу и сообразишь, что за ряды такие! Как можно свернуть в сквозняк? и что за птица -- проходной сквозняк?..

Существуют читатели со стажем -- умные и любящие книгу читатели -- для которых всякое отступление от канона словесности, от правильной -- или просто привычной? -- манеры письма, называемой хорошим стилем, становится неодолимым барьером на пути к образу и смыслу. И существуют любители фантастики, полагающие, будто недоговоренность равнозначна недомыслию.

Ну что тут возразишь? Нет слуха -- не суди певца. Слуховой аппарат здесь не поможет, и еще не изобрели очков для приближения скрытого за кадром.

Как объяснить эстетствующему педанту, что идеально выправленный текст, лишенный перчика, способен лишь усыпить? Могут ли приковать внимание "причесанные, затянутые в смирительную рубашку грамматики" благозвучности? Без "живой, как жизнь" речи, без точных неправильностей, без ритмических качелей, подхватывающих стиль и настроение, хана писателю: заснут над ним! Без образа, горящего в сердцевине строки, без ярких фраз, -- понятнее ли делается мысль? И как доказать умнику, что хороший замысел -- тот, который допускает не одно, а дюжину толкований, схватываемых сразу, как читают иероглиф?

Формальные стилевые признаки читателя не интересуют вовсе. В любом нормальном художественном произведении обязательно присутствуют смысловые, сюжетные, лексические недоговоренности, умышленные "неправильности", создающие фактуру текста. Мастерство проявляет себя в разнообразии выразительных средств, талант -- в объемности образов. Много планов, и разное выглядывает из намеченных словами контуров.

Соглашусь: "хороший стиль" изложения не свойственен Олди. Этот автор использует собственный, яркий и афористичный язык, в котором существуют контекстно-зависимые диалекты: стилистика неуловимо трансформируется, соответствуя персонажу или настрою. И я не понимаю тех, кто объявляет разнообразную, меткую речь недостаточно эстетичной.

Впрочем, не ново это. И Твардовского обвиняли в чем-то подобном.

Да... Непонятки... Я вот к музыке неравнодушен. "Битлз" люблю, "Аббу", соловья в предрассветный час... что за гримасы в аудитории? Нет, я и классику слушаю, и бардов с превеликим удовольствием, и рок -- который от души. А вот с джазом нелады: для кого гармония, для меня зубовный скрежет. Опусы авангардистов от шума не отличаю. Головную боль влечет употребление "попсы". И сдается мне, что в обоих случаях -- я о джазе и авангарде -- гордиться мне нечем. Мои проблемы. Ухо ненадлежащим образом повернуто.

Восприятие индивидуально. У каждого свой резонансный отклик. Все мы по-разному настроены: широкополосный прием -- или избирательный; аналоговая обработка -- или цифровая; головой воспринимаем эфир -- или сердцем. Голова, конечно, тоже вещь небесполезная: множество идей и находок, вложенных в произведения цикла, будоражат мысль читателя, -- но это только начинка пирога. Пирог -- описание человеческих поступков и переживаний. Все-таки во все времена, независимо от направления и тематики, читатель ценит и будет ценить то, что прежде всего обращено к сокровенному, вечному, что ли, и лишь затем -- к рассудку. Сердце мудрее головы.

Олди, на мой взгляд, творит по-настоящему современную фантастику. Не знаю, как вы, -- я наслаждаюсь глубиной содержания и самобытностью формы этих романов и повестей. Форма подачи великолепна. Изобразительные средства разнообразны, от яростной графики до колоритных живописаний, исполненных в реалистической манере. Достойная восхищения речь то громыхает эмоциями, то сверкает быстрым искристым ручейком, а чаще всего звучит серьезно и вдохновенно. Любопытный композиционный метод: погружение в многоплановую панораму, устроенную фрагментарно. Подобно тому, как скользит по миру взгляд человека, "прожектор внимания" выхватывает ту или иную ключевую сцену. Сведение в коллаж выполняется незаметно: проворонишь -- не свяжешь!

"Витражи патриархов" -- прекрасный пример калейдоскопической техники Олди. Штрихи образуют картину; картины объединяются в витраж. Начинают просматриваться связи высшего порядка.

* * *

В еще большей степени упомянутые особенности заметны в романе "Войти в образ". Вот вам еще одна философская сказка -- и сколько же в ней поворотов, незаметных мостиков и тайников! Что-то ощущается, что-то вспоминается, что-то неразгаданное стоит в глубинах: скованная привычкой мысль требует ясных формулировок, и тогда разум, ощутив свое главенство, -- пусть иллюзорное, пусть однобокое, -- принимается анализировать, выстраивать связи, втискивать найденное в свою вселенную, а точнее -- в ту ее модель, которую разум считает правильной. А память -- сквозь года светят в ней нужные маячки -- тем временем движется неисповедимыми путями:

"Обсуждали гипотезу Раппопорта. Он дополнил ее, уточнил, и возникла поистине невероятная картина -- гигантские биосферы, которые "телеграфируют" в космос, не ведая, что творят"...

"Мы не увидали ни белой стены, ни зеленой двери..."

"Когда они вернулись домой, самый младший из них хотел было стереть крест, но оказалось, что знак на его лбу неизгладим так же, как и знаки на лбах других братьев"...

"...Все прочее -- это только строительные леса у стен храма, говорил он".

Не стану утверждать, будто роман рассчитан на искушенного читателя, но голой логикой его не объять, зато ассоциаций -- множество. Только если все это, явленное извне, безболезненно прижилось, восприятие переоткрывает для себя нечто, мелькнувшее день, год или тысячелетия назад; мелькнувшее -- и отложившееся на дне памяти:

"-- Приказывай, Мастер. Мы сделаем все, что ты скажешь. Сделаем молча и без лишних вопросов. Что тебе нужно, чтобы... чтобы умереть?

-- В первую очередь -- доски, -- очень серьезно ответил Упурок."

Когда-то давно чистый пустотник Айрис, ведомый благими намерениями, открыл Дверь и шагнул в Бездну. Ныне та черта, которую преступили люди, струится у их ног во всех мирах-отражениях. Слабеет, исчезает магия Живущих. Роман "Ожидающий на Перекрестках" повествует о человеке, который сам себе бог, о молодом чудотворце Сарте; "Витражи Патриархов" -- о Мастерах, хранящих умение повелевать стихиями; "Войти в образ" -- о сумрачном мире, утерявшем веру и мастерство. Здесь живут до жути просто.

Во имя Бездны совершают набеги на соседей. Ловят крыс, выходят на Круг... Простые повторяющиеся роли расписаны до деталей и с детства известны каждому. Жизнь мельчает и становится существованием. Люди лишились искры Божьей -- и Бездна готова вытеснить их сущности. Голодное Ничто ждет случая выплеснуться в мир.

В отличие от смертных, Вечные накрепко связаны предписанной ролью -- а что может быть страшнее? "Быстро -- значит, гореть; долго -- значит, гнить... А если вечно?" Вечность -- тлен. Сарт Ожидающий стал одряхлевшим Сартом. Навсегда ушли Пустотники. Нет заступника на здешнем небе, нет его и на сей земле.

Грозен мир над Чертой. Там страдания, там подвиг, лед и пламя, порыв, мужество; там и на небесах вершится жизнь, и в распаде реальности; нет там каблука, пятой прижавшего людей к земле, и беспамятные тени все-таки продолжают существовать, и даже в Бездне этой завидущей бьются страсти. Так достойнее -- без выдуманных ужасов и грязного "правдоподобия", бытовой дьявольщины, которая уж всех достала... Но когда стареют, теряя силу, мифы и боги, дьявольщина начинает шевелиться где-то по соседству с нами: экология, эволюционный закон вытеснения. Дальнейшее развитие событий зависит только от тех генетически меченых особей, которым предначертано сохранить гаснущую искру.

Итак, актер Девона вздумал поиграть в жертвенность. Что ж, его интерес понятен. Он уже исполнил простые роли людей, зверей и даже пророка по кличке Безмо (что в имени его? Безмолвие, то есть Пустота? нет: он -- Безмозглый, поскольку не умеет ничего, кроме того, что умеют другие, да и то взаймы берет это умение; легенды, им рожденные, тоже отражают чьи-то надежды и представления о мироустройстве). Теперь он хочет втиснуть в себя сразу все и всех: актер мечтает сыграть вселенную, рассмеяться в лицо Бездне, в смерти вечность обретя... Чтобы перевоплотиться в другого, приходится на время расстаться с собой самим; чтобы стать другим, необходимо расстаться с собой навсегда.

Бездна, не-существующий ад, -- неужели ты просто великая актриса?!

Действие романа разворачивается на трех сценах. Первая -- степные просторы планеты, обнаруженной когда-то Чужим. Все изменилось здесь. Черный ветер утих, потерял силу. Не помнящий себя, не приспособленный к жестокой кочевой жизни актер -- человек, присужденный к вечной игре -- всматривается в сонный мир и начинает зеркально отражать его обитателей. Он дает степи новое божество -- Занавес. Вечный зритель Сарт и вечный драматург Мом незримо присутствуют на этом спектакле.

Вторая сцена -- Город Мастеров. Актер появляется в Городе и возрождает культ Игры; его умением желают воспользоваться подмастерья, посвятившие себя Слову, но уже не верящие в него. Слово перестало быть заклинанием. Магия мертва. Нет больше повелевающих стихиями, не стало и веры. Кровавый ритуал, унылая надежда на чудо... Сарт и Гро ничем не могут помочь им.

Третья сцена -- обычная квартира в центре Харькова. Реализм как бы... Реализм, да не простой. Здесь двери открыты в Бездну -- "и Бездна была живая!"; заходят на огонек Вечные -- помолодевший Сарт и "Мом-насмешник, бог и сын Ночи"; завтрашняя газета сообщает о трамвае, сошедшем с рельсов в три часа утра... угораздило же! мистика, ей-богу! Потихоньку выясняются разные темные обстоятельства жизни вышеуказанных господ...

"Ты вот хоть раз умирал?" -- "Да вроде умирал..."

Что это? Эффект, сопутствующий выходу из роли?

Девона столь же бессмертен, как и мы с тобой, читатель. Но бессмертие его иного рода, оно не разделено на воплощения, вернее -- эти воплощения и составляют непрерывность актерской жизни; проще говоря, мы живем долго и несмело, а он тысячекратно сгорает в разных обличьях. Актер -- вот кто нужен Бездне; мириады голодных глаз -- вот что необходимо Актеру.

Вряд ли перед нами учебное пособие для начинающих демиургов, однако -- учитывая силу дарования и явную благосклонность бытия к импровизации -- с пониманием относишься к этому весьма смелому почину. Кому-то необходимо слегка попинать уснувшее мироздание, чтобы ожило и ответило оно! Бог вдохнул душу в Человека, Человек воспитал в себе Творца; пришла пора вернуть крылатую ее владельцу: вдохнуть душу в Бога. Но частички мировой души, как известно, томятся в Бездне, причем не по делам томятся: одного в Ските тайно охмурили, второго среди ночи варк залетный укусил...

Несправедливо! Мы читали, мы знаем... А Девона -- знает ли он?

Но зачем -- знать? Тот, кто чувствует правду -- да не просто чувствует, а собой ее проверяет, -- разве ошибется в выборе?

Две стены -- два непримиримых войска -- и общий бог у них; вот он, на ничейной земле... нет, на святой земле! "И слез не стеснялись вожди".

Рыхлое солнце, коленопреклоненные люди... красиво... даже слишком. Спаситель Девона... неприлично всемогущий Сарт, запросто вмещающий вселенные в голове... хэппи-энд, черт возьми!

Олди, что ж ты концовку-то не вытянул?.. По-голливудски лихо укатал великолепный роман!

Но, быть может, я просто не понял? Принял символ за реальность?

А ведь очень вероятно...

Что-то не стыкуется в хронологии цикла. Не выстраивается простая и ясная последовательность событий. Как ни расставляй, не вяжется в единое целое. Возникает ощущение затяжной войны на многих фронтах, надежно разделенных межмирьем. Появляется мысль о том, что на самом деле миры Бездны связаны не физически, а ментально. Пояснять ее вряд ли нужно, а оформить как гипотезу -- что ж, попытаюсь. На всякий случай напомню: недосказанное каждый из нас волен трактовать так, как ему подсказывает чутье и вкус.

На мой взгляд, стремительное завершение действия на фоне недвижимых статистов подозрительно напоминает финал театральной постановки. Актеры выходят из гипноза роли, уже отзвучали слова, но зритель еще проигрывает в себе увиденное, -- как называется эта пауза между точкой и занавесом?

"Пора выходить на аплодисменты"...

Трижды получала по щупальцам треклятая Бездна. Три мира прошел Сарт. Три раза умирал Девона. Чтобы стать другим, необходимо навсегда расстаться с собственным "Я", -- но в троице Постановщик-Актер-Зритель нет смертных.

"Третий звонок, -- понимал я, -- третий звонок, и неизбежность уже садится в кресла партера. Занавес. Ваш выход".

Помните Отшельника Марцелла? Он много раз втискивался в реальность "Дороги", в один и тот же миг, -- но она менялась, эта ускользающая реальность! Единственный миг -- автомобиль несется в провал, визжат тормоза -- умножался в сознании Марцелла, и тот "Я", которым был он в этой реальности, получил двойственную, чтобы не сказать больше, память.

Верно. Репетиция. Он был режиссером, он добивался результата. Премьера состоится завтра -- или не состоится вовсе.

А Девона репетировал смерть во искупление. Мир напрасно истраченного волшебства нуждается в герое, -- кто понесет крест на этот раз? Сарт, с ядовитой скромностью называющий себя зрителем, или Мом, подчеркивающий свою причастность к Бездне? Но Вечным не дано менять маски, -- значит, только он, безумный импровизатор, бессмертный Актер...

Гипотеза заключается в том, что ряд миров, в которых действует Сарт, представляет собой внутреннюю вселенную Вечного Зрителя. Бездна Голодных глаз, глядящих на сцену, отображается в душу Сарта посредством искусства. Бездна стремилась осуществиться -- и она осуществилась великим Спектаклем. Пустой зал заполнился; премьера состоялась.

Бездна, обозначенная в этом "театральном романе" -- просто символ. Ее не сыграешь, не выведешь на сцену. Поэтому и условен финал.

Правдивые ложью наделяют небытие существованиями, тысячекратно умирающие входят в них и несут их в душах своих -- или на своем горбу, кто как, -- а бездонный ненасытный зал жадно принимает дар. Все очень просто.

Театр!

Всего лишь театр?

Любовь и страх; вера, слово, образ... Пятая стихия сердца -- искусство воплощать в себе ближнего. Освещать ближнего. "Тебе позволено: иди и завладей его душою"...

Сопереживание -- тот же свет, но отраженный. Сопереживание -- строгое, математически точное чувство: им доказываются поступки.

Очень условно это разделение на актеров и зрителей. Каждый человек -- актер. Первая, пробная роль -- одна на всех; слов еще нет, только крик.

Рождаешься и в радости растешь, беспечно играя, охотно импровизируя; растешь, стремишься быть, получаешь сущность, начинаешь действовать, еще не зная роли, не задумываясь о том, что стоит за ней, и не слишком замечая других персонажей; и только в зрелости впервые присоединяешь к своей душе других; только после этого ты становишься действительно нужным спектаклю: "и я стоял с залом один на один..."

Занавес. Пауза. Аплодисменты.

Театр? Жизнь? Разве меняется от этого суть?

"-- Подождите меня, -- сказал я, сворачивая к трамвайной остановке. -- Подождите меня. Я скоро..."

...Но каков актер?!

* * *

Частичка Бездны -- древней, звериной -- есть в каждом человеке. Бездна не способна ожить самостоятельно, поэтому и следит она за нами, пытаясь проникнуть в сны и явь. Ее носители -- мертвецы, вампиры и зомби, а также неприкаянные Вечные и несчастливая Книга Небытия.

Роман "Восставшие из рая" крайне любопытным образом трактует психологию существа, получившего абсолютную власть над людьми. Зверь-Книга, очередное воплощение Книги Небытия, правит мудро и справедливо: модифицированный закон кармы кнутом и пряником заставляет людей быть этакими херувимчиками, обходительными и вежливыми до тошноты. Бессмысленная ритуальная жизнь не допускает импровизации. Каждый знает свое место в строю, формулы общения, имя будущей избранницы. Темный правитель, наломавший дров в предыдущих вселенных, переосмыслил свой опыт, раскаялся, выстроил непроницаемый Переплет и вовсю творит общее благо, нисколько не интересуясь отдельными людьми. Коммунистический рай: все хорошие, и никто не отбрасывает тени.

Никто ни за что не отвечает, все решает мудрый Зверь: ум, совесть и честь мира усопших. Велели отводить душу на выползнях -- отводили, словом и делом клеймили отступников. Велели дружить с ними -- дружим, из одной речки рыбку тащим... Владыке виднее, как нам жить.

Судьба человека зашита в Переплет. Свобода воли осталась, вот только воли ни у кого не сохранилось: любой самостоятельный поступок может откликнуться сломанными ребрами. Нет уж, мы -- народ законопослушный, самый правильный народ в мире, и это не по нраву лишь тем, за кем бежит тень: разным выползням беззаконным... Брешут, что скоро явится нам Тот, Который Берет На Себя, но мы в это не верим! Выдумки, суеверия, которым не место в нашей простой и радостной загробной жизни, в ясной, как день, стране света и сумерек.

Рай построен. И -- затосковал Зверь...

Стилистика этого романа отличается от стилистики других произведений "Бездны Голодных глаз", в которых, как правило, угадывается античность или средневековье. Здесь все иначе: здесь все наше. Век двадцатый, по соседству с ним век девятнадцатый, лес работы Шишкина, посреди леса хутор достойного Черчека, факельщика из вездесущего мира Перекрестка, -- заколдованные места, атмосфера гоголевской сказки. Авторская речь вполне соответствует этим нашенским местам: больше цепкости в слове, меньше лиризма. Много соленого, грубоватого юмора. Парадоксально поданы суеверия: оказывается, привидения ждут загустения, а лешакам и домовым слон на память наступил, а живущие несколько раз подряд -- обычные кармики, вот кто! С другой стороны, добавился разнообразный сюр: болезненные предчувствия героев, символическое лишение бренных тел над символическим же костром, предназначенным для Инги-Лайны; клумба острых ножей, прозрачные ведьмы, окрашенный лунным светом кошмар; ребята без тени, травы косящие, и два серпа над головой Бакса -- святого духа; рука, которой нет, простой и очень человечный звероящер, страдающий комплексом неудавшегося демиурга...

Это здорово. Какой фильм получится! Стив Кинг от зависти в монахи уйдет!

Роман задуман как завершение цикла, и в нем, конечно, многое вытекает из предыдущего. Сходятся вместе Вечные -- спасибо автору, мы узнаем их по-новому; история Меча и Руки обрамляет историю Книги Небытия; заполняются пробелы в уже свершившемся. Но, тем не менее, сюжет здесь последовательный и цельный. А главное, присутствует своя, совершенно новая идея, простая и очень сильная: оберегающая нас реальность, для которой любой поступок -- вызов, рано или поздно обязана выпустить человека в бушующее за ее переплетом межмирье.

Человеку тесен замкнутый мирок Зверь-Книги. На этом ролевом кладбище по высохшим костям преданий струятся змейки переписанных строк, и некому продолжить живую страницу: люди-знаки еще не могут, Боди -- уже не хотят. Перед нами метафора ошеломительной точности: райский сад и тюрьма духа, Зверь-творец, лишенный образа и подобия, живой дом, полонящий пришельцев, изменчивая Книга Судеб, измышляющая подробности жизни людей. Аллегории дают нам еще один неожиданный лик лучшего из миров. За тонким слоем стеба обнаруживается очень грустная правда и очень серьезная проблема: хранить ли нам наш Переплет, мирясь с его родительской ограниченностью, -- или окончательно отказатся от его опеки. Что, собственно, и демонстрируют нам герои в финале-прологе: крик Инги, костры странников... Все они теперь прокляты -- то есть, вольны идти своей Дорогой.

Но не чрезмерна ли цена? Свобода от ока небесного -- зло или благо?

В системе вложенных миров есть разные уровни, и ответ, наверное, будет зависеть от того, под каким небом ты дышишь.

А еще от того, чем ты платишь и сколько свободы сможешь поднять.

* * *

Вот и закончилась книга... Еще звучат ее отголоски, и послесвечение восьмигранника напоминает о событиях, случившихся не со мной, -- но гаснут потихоньку индикаторы оправы, иллюзия уходит, я вижу стены моего жилого бокса, почему-то зависшего над Океаном Бурь, и бело-голубой кругляш праматери Земли снова глядит мне в лицо.

Вот и закончилась книга... Такая правильная, такая лживая фраза.

Книга продолжается нами. Мы жили книгой, мы были ей. Ты разглядел в ней себя, мой друг?

Позволь мне это обращение. Ты видел -- и не нужно уточнять... ты видел, осязал, чувствовал то же, что и я, -- мы дышали одним и тем же, мы шли одной Дорогой. В изменчивых отражениях, среди миров, притягательных и ужасных, в сиянии светил, которых не найдешь на земном небе, увидели мы себя. Это как во сне -- в странном, не всегда понятном, но почему-то пугающе правдивом сне; там невесомость парения, там взгляд с небес, там и мы сами -- внизу, далеко, вечно чем-то занятые, в дела и стремления вовлеченные, не замечающие собственного полета; но когда-нибудь я-нижний еще вспомню о чужом небе... я вспомню все.

Мы были там вместе. Мы были одними и теми же персонажами: каждый из нас наделил их своей сущностью, особенностью своего характера, своим видением, представлениями о людях и судьбах, -- всем тем, что составляет личность. Участвовали в одних и тех же событиях -- не перебирали чужие слова, прячась за ними от скуки-блеклости, от привычной неправды дней, а действовали сообща с ведомыми нами героями. Все, кто воплотился частью души в персонажах и узнал себя в них; все, "вошедшие в образ" одного или нескольких "Я", совокупность которых и есть "Мы"; все, кто чувствовал себя не статистом, а действующим лицом, -- это мы жили в Книге; это мы были Книгой. Мы -- тот мир, в котором прозвучало ее Слово.

Мы были мудрым, сильным, гордым Сартом, чей удел -- прокладывать тропу и ожидать на ее поворотах других, идущих следом; мы стояли на арене, облитой солнцем и голодной влагой глаз; наши обожженные сердца Живущих-в-последний-раз одолели нашу же вампирскую суть -- мы вернулись к солнцу и вывели других... наши пальцы тронули струны лея, и взорвалось над нами Слово Последних.

"Взлетая в сумрак шаткий, людская жизнь течет..." Мы учились тому, чему, увы, не учит школа жизни: стоять над Бездной, противостоять Бездне. Нам всем пригодится это знание, когда мы спустимся с высот на грешную землю. Обязательно пригодится.

Ведь что наша жизнь? Ролевая игра...

[Владислав Былинский]