Рецензия Игоря ЧЕРНОГО
(на роман "Одиссей, сын Лаэрта")
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
А.С. Пушкин
I. INTROITUS
Это не пьеса, это поэма - просто любовь:
тысяча первое объяснение в любви Казанове
М.И. Цветаева
Неведомо, по какой причине, но отчего-то при чтении книг Г.Л.
Олди в душе вашего покорного критика всегда начинает звучать музыка. Может
быть, потому, что многие произведения авторского дуэта напоминают оперу
- величественный эпос с титаническими характерами и бурными страстями так
и просится в основу либретто. Так, при чтении романа "Герой должен быть
один" слышались звуки увертюры к опере М. И. Глинки "Руслан и Людмила"
и марша из "Аиды" Д. Верди. "Рубеж" - хор евреев из "Набукко" того же автора.
"Маг в законе" - вообще смесь из "Боже, царя храни", "Дубинушки" и романса
"Отцвели уж давно хризантемы в саду".
С первых же строк "Одиссея" зазвучала увертюра "Рассвет на Москве-реке"
из оперы М. П. Мусоргского "Хованщина". Однако дальше ее постепенно сменили
и вытеснили звуки Моцартовского "Requiem" - "Вечный покой" (или, лучше,
по-русски - "Вечная память"). Да, именно вечная Память. Это слово навязчивым
рефреном звучит на протяжении всего романа, заставляя вновь и вновь возвращаться
к отдельным вспышкам чужих воспоминаний, воскрешая из глубин сознания свои
собственные.
Прошло более трех тысяч лет со времени, когда навечно успокоилась
неугомонная душа Одиссея Лаэртида. И почти три тысячи с той поры, когда
слепой аэд Гомер сложил свои вдохновенные песни о хитроумном муже. Так
много. За это время столько воды утекло, столько родилось и умерло новых
героев, государств, религий. Как писал Г. Р. Державин:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Вдохновенный певец Фелицы ошибся. Из правил всегда есть исключения.
Так произошло и с Одиссеем. Царь маленькой Итаки продолжает привлекать
интерес, вызывать любопытство, сочувствие, восхищение или негодование.
Странник при жизни, он и после смерти остался вечным скитальцем, вновь
и вновь возрождаясь к жизни вдохновением и воображением новых прозаиков,
поэтов, драматургов. Книга Г. Л. Олди "Одиссей, сын Лаэрта" - это не роман,
это песня (вернее, двенадцать песен) - просто любовь: тысяча первое объяснение
в любви Одиссею.
II. KYRIE
В мире горы есть и долины есть,
В мире хоры есть и низины есть,
В мире моры есть и лавины есть.
В мире боги есть и богини есть...
Горы сдвигать - людям ли?
Те орудуют. Ты? Орудие.
М.И. Цветаева
Похоже, что господа критики преждевременно похоронили цикл "Люди,
боги и я", утверждая, будто в "Нам здесь жить" Олди благополучно его завершили.
"Одиссей" является несомненной частью названного цикла и в то же время
косвенным сиквелом романа "Герой должен быть один". Хотя это и вполне самостоятельное
произведение, но тайными нитями (мотивами, эпизодами, да и духом, пафосом)
оно связано с книгой о Геракле. Боги хотят завершить начатое - извести
на земле последних представителей смешанной расы, имеющих "серебро в крови".
По сути, своих детей и внуков, которые могли бы претендовать на места в
сонме бессмертных. Но на Олимпе и без того тесно. И Глубокоуважаемые развязывают
Троянскую войну, в мясорубке которой должны перемолоться потенциальные
конкуренты. Очень больная тема для современности, когда мы являемся очевидцами
гибели тысяч вот таких же молодых и сильных ребят в жерновах бессмысленных
боен. И видим торжество мелкопоместных небожителей, греющих руки на чужой
беде.
Олимпийцы у Олди выписаны во вполне канонических традициях. Именно
такими их и представляешь. Прекрасными и бессердечными, абсолютно равнодушными
к человеческим судьбам. "На меня ему смотреть, ясное дело, зазорно, - думает
об Аполлоне Одиссей. - Мимо щурится, поверх головы. Губы кривит с усталым
презрением: надоело все презирать, а куда денешься? Скулы высокие, переносицы
нет: прямой нос в одну линию со лбом. Кудри до плеч, плечи вразлет, осиная
талия, узкие бедра - загляденье. Кифара и лук, лавр и дельфин". Что-то
еще пытается сделать для людей неугомонный Гермий-Пустышка. Но с оглядкой.
Вдруг кто из старших увидит - беды не оберешься.
Примечательно, что, в отличие от "Героя", в "Одиссее" Старшие
не появляются. Мы только узнаем из уст младших богов о воле Зевса, о его
отношении к тому или иному событию, о решениях сонма небожителей. Не появляется
Аид-Подземный. Краем мелькает, чтобы сразу исчезнуть, Посейдон-Черногривый.
Это естественно. Ведь все эти желторотые одиссеи, менелаи, диомеды и в
подметки не годятся могучему Алкиду. С ними управится и молодежь. И тем
неожиданнее то, что едва-едва оперившиеся юнцы все же смеют дерзить богам.
Знать, чувствуют они в себе какую-то неведомую олимпийцам силу. Её же,
эту Силу, чует в Одиссее и Эрот Хаотид - сам олицетворение древней,
еще от Хаоса полученной Мощи. Видимо, не случайно Далеко Разящий передает
частицу своей сущности рыжему наследнику басилея Итаки. И дар этот не раз
придет на помощь сыну Лаэрта в трудную минуту.
И все же при чтении страниц романа, посвященных отношениям богов
и людей, иногда испытываешь душевный разлад. Как же трудно абстрагироваться
от христианского представления о боге, как о высшем разуме, всевидящем
и всезнающем! Неужели эллинским богам не открыто грядущее, не ведомы сердца
и помыслы людей, что они, как презренные торгаши, заключают с людьми сделки,
договоры? Оказывается, уверяют Олди, не открыто и не ведомы. Глубокоуважаемые
и человеки, "подобные листьям древесным" -- одной крови. Бессмертие олимпийцев
-- фальшивка. Просто живут дольше человеческого, и потому их уход в небытие
не так заметен. Богов можно обмануть, ранить, а если с умом использовать
яд Лернейской гидры...
В первой книге романа есть поразительная сцена, вызывающая довольно
противоречивые чувства: торг Одиссея и Афины наутро после ночи их совместной
любви.
"- Ты умница, милый, - повторила она, укрепляя узел на затылке.
Грудь поднялась, вызывающе грозя небу темными, лиловыми сосками. - Я всегда
знала: ты умница. На этот раз мне повезло. Ты все правильно понял - тогда,
с этим дурацким посольством, я сперва было решила... а ты молодец. И папа
говорит, что молодец, и мачеха; и даже дядя, хотя ты сильно подставил его
внука... Ты хорошо поработал на Семью, милый...
Впервые я видел без преград, без дыма жертв и грозных знамений:
до чего мы похожи! Одной крови; одной души. На их месте я тоже давно бы
развелся, разошелся, сломал мост через пропасть, чтоб не шлялись туда-сюда,
а если пропасти на самом деле нет - создал бы ее, сотворил из ничего!..
Чтобы можно было только с обрыва разглядеть противоположный край: фигуры
в дымке, неясные, внушающие трепет и ужас. И бездна пропасти, сама по себе
зовущая встать на колени, на четвереньки, отползти назад, уткнув взгляд
в камешки, терзающие ладони, ноги, сердце..."
Впервые так откровенно и так обыденно говорится о любви земного
человека и богини. Но что это за любовь, если возлюбленная, не успев даже
одеться, говорит о суетных делах? И требует от любимого, чтобы он способствовал
уничтожению ближайших друзей, принес их в жертву олимпийцам, купив тем
самым охранную грамоту для себя и, как полагает Одиссей, для своих родных.
III. OFFERTORIUM
Где здесь Восход?
И где - Закат?
Смерч мчит, - миры крутя!
Не только головы, дитя,
Дитя, - миры летят!
М.И. Цветаева
Олди, решившись взять для романа хрестоматийно известный сюжет,
сильно рисковали. Что нового можно сказать о Троянской войне и ее героях
после Гомера и его многочисленных эпигонов? Перепевы не единожды читаного
у других авторов, даже если сместить кое-какие акценты, кое-что подновить,
никому не интересны. Открывая книгу под названием "Одиссей, сын Лаэрта",
уже заранее ожидаешь детектива с наперед известным убийцей. Словно во времена
классицизма, когда драматург брал общеизвестный сюжет, дабы зритель не
отвлекался на сопереживание героям, а вслушивался в то, что ему хотел сказать
автор. Неужели Олди возжелали лавров Корнеля и Расина? Итак, что там они
говорят о яблоке раздора, Троянском коне, Сцилле с Харибдой, циклопе, Цирцее
и Калипсо? Сличим, так сказать, с оригиналом...
Ан, и просчитались. Роман-то на самом деле вовсе не об этом.
"Одиссей" - книга не столько о богах и их играх с людьми, сколько
о поколении мальчишек семнадцати-двадцати лет, которых во имя великих замыслов
бросили в огонь. Умирать. Ложиться перегноем под чужие зерна. А мальчишки
оказались упрямыми. Не захотели стать бессловесными жертвами, быками для
любителей гигантских гекатомб.
Авторы показывают своих героев до, во время и после Великой войны
народов. Чувствуются нотки Хэмингуэя и Ремарка в этой истории потерянного
поколения: возмужание, утрата идеалов, розовых представлений о мире. Вся
первая книга посвящена беззаботной юности будущих "шлемоблещущих" воинов,
строящих воздушные замки, мечтающих о доблести, о подвигах, о славе. Оттого
они все и воспринимаются в виде однородной массы. Нет-нет, да и выделится
крупным планом отдельное лицо: задумчиво-угрюмый Диомед, властолюбивый
Агамемнон, грубоватый Аякс. Но это еще сырое тесто, из которого война будет
выпекать хлеба.
Начиная со второй книги, повествование резко сбивается с плавного,
неторопливого ритма, который убаюкивает, обволакивает негой, расслабляет
в "Человеке Номоса". Иначе и быть не могло. Ведь в "Человеке Космоса" речь
заходит о предначертании: войне. Вот тут большинство молодых греков действительно
обретает индивидуальность, плоть и кровь. Военные будни в каждом из них
проявляют подлинную сущность. Пожалуй, особенно четко это видно на примере
Менелая. Неженка, размазня, желавший всех примирить и всем угодить, младший
Атрид вдруг превращается в сурового и благородного мстителя за поруганную
честь. За ним Дом, Семья, отеческие Алтари. Перед ним - Чужие, дерзнувшие
разрушить тихий и светлый рай, в котором, как в коконе, пребывало "поколение
обреченных".
Сильными и психологически достоверными показались и эпизоды,
где говорится об Агамемноне. Буквально на полусотне страниц раскрывается
драма человека, опустошенного и сломленного войной. Пастырем народов, подобным
петуху, расправившему хвост и крылья, выглядит предводитель греков в начале
второй книги "Одиссея". И постепенно в нем, как, впрочем, и во многих его
друзьях-соперниках, образуется скрытый надлом, трещина. У Агамемнона опускаются
руки, он ощущает на плечах тяжесть, которую не в силах нести. И гаснет,
покорный Судьбе. Если вспомнить его дальнейшую участь, то становится отчасти
понятным, почему микенский ванакт проиграл Эгисфу с Клитемнестрой. У него
и без того уже омертвела душа, просто не осталось сил на борьбу с собственными
домочадцами.
Пестрый калейдоскоп событий, где перемешаны воедино жизнь и смерть,
подвиги и предательство, закручивает головокружительной каруселью. Нужно
не один раз вчитываться в текст, возвращаться к предыдущим страницам, чтобы
поймать ритм повествования, уследить за ходом сюжета.
Интересен прием, придуманный писателями для "военных" песен романа.
Они уплотняют здесь временно-пространственную организацию книги. Если вспомнить
традицию, то греки осаждали Трою десять лет. "Илиада" повествует о последнем,
десятом годе войны. По любым меркам эта хронология вызывает сильные сомнения.
Десять лет войны, десять лет классических скитаний Одиссея, да сколько-то
времени заняла исходная подготовка к военным действиям. Ведь армии и флоты
не соберешь за пару месяцев. А согласно большинству источников, после неудачи
первого похода еще и пауза была, лет эдак на восемь! Сколько же лет было
хотя бы Телемаку, когда его отец вернулся домой? Получается, что тридцать.
Но Гомер говорит, что сын Одиссея еще не вошел в мужской возраст, не был
острижен.
Так что же творилось со Временем в Троянскую войну?
Олди создают Кронов котел - величественный и жуткий образ. Для
всех людей, варящихся в нем, время течет по-иному. За пределами котла проходит
один отрезок времени, а в котле - другой. И поразительно, когда домой с
войны возвращаются не сорокалетние мужи, убеленные сединами, а двадцатипятилетние
парни. Видят своих постаревших жен и взрослых детей. И тогда наступает
пора новых жертв. Кто-то, как Диомед, решительно порывает со всем, что
его связывает с прошлой, мирной жизнью, жертвуя венцом и державой. Кто-то,
как Агамемнон, падает от предательского удара. Кто-то, как Менелай, отправляется
искать себе чести и славы в чужих краях. Жизнь героев Троянской войны не
может вернуться в прежнее русло.
Итак, боги все-таки победили? Жертвы принесены и приняты? Вот
он, древнегреческий стук Рока, от которого не убежать. А как бы хотелось.
Вспомним наркотические видения Одиссея, вызванные чудо-лотосом. В них рождаются
своего рода альтернативные истории: Агамемнон не убит, Диомед, Идоменей
и Менелай благополучно (?) возвращают себе свои царства. Еще одна порция
золотого лотоса - и не будет никакой Троянской войны. Заманчиво. Но Рок,
Судьба, сама Жизнь неумолимы. И остается лишь Память сердца, позволяющая
вновь и вновь возвращаться к тому, что сердцу мило.
IV. SANCTUS
Вепревержец, пей и славь
С нами мчащуюся - мчимую -
Юность невозвратимую!
Пьян виноград.
Вепрь нарасхват.
Долго ли млад?
Вспомни!
М.И. Цветаева
"Темно и скромно происхождение нашего героя", - писал о Павле
Ивановиче Чичикове автор "Мертвых душ". А что известно из первоисточников
о детстве и юности Одиссея? Очень немногое. Поэтому почти вся первая книга
- плод чистой фантазии Олди. Своего рода художественная реконструкция биографии
конкретного полулегендарного лица. Реконструкция блестящая, потрясающая
глубиной проникновения в исторический материал и психологию людей прошлого.
"Человек Номоса" - даже не мифология, а едва ли не чисто исторический роман.
Уже стало нарицательным "хитроумие" Одиссея. Но как, в каких
условиях формировался его характер? Кто учил Лаэртида разбираться в людях,
находить выход из критических ситуаций? На все эти и еще множество других
вопросов и отвечают романисты в первой части своей "Одиссеи". Она хорошо
вписывается в традиции русской классической литературы, давшей образцы
такого рода прозы. "Детские годы Багрова-внука" С. Аксакова, "Детство",
"Отрочество", "Юность" Л. Толстого, "Детство" М. Горького. Это один маяк,
на который, вероятно, ориентировались Олди. С другой стороны, вспоминаются
превосходные романы Л. Воронковой, которыми мы зачитывались в середине
60-х: "Юность Александра", "След огненной жизни", "Герой Саламина". "Человек
Номоса" из этого же ряда. Олди практически впервые написали книгу для детей
и юношества. Простую (ни в коем случае не примитивную, а очень понятную,
близкую по духу каждому мальчишке), романтически возвышенную, берущую за
душу.
Перед читателем возникает не застывший в бронзе или мраморе герой
с сурово насупленными бровями, а живой и понятный рыжий мальчишка, дерущийся
с соседской ребятней, мечтающий о великих делах. А вокруг сверстники и
взрослые. И каждый преподает юному Одиссею какой-либо из уроков жизни,
которые авторы называют "взрослыми детскими играми". Дядя Алким дает наглядные
примеры стратегии и тактики. Нянька Эвриклея знакомит с премудростями древних
жрецов Та-Кемета, откуда она родом. А вокруг Итаки бушует море, где курсируют
корабли пирата Лаэрта, обучающего наследника искусству управления государством
и финансами. И природа, пьянящий горный воздух и щедрое солнце, которые
золотят и закаляют кожу.
"Луна панцирной бляхой выпятилась в просвет между облаками. Ясное
дело, днем этих облаков зови, не дозовешься, а ночью, когда и без них прохладно
- ишь, набежали! Ночная птица взахлеб кричала над лесистым Нейоном, жалуясь
на одиночество, и вопли кликуши неслись вдоль изрезанного бухтами побережья
Итаки, дальше, дальше... а что там, дальше? Ничего. Иногда рыжему сорванцу
казалось: дальше действительно нет ничего и никого. Взрослые только обманывают,
будто есть. Седой Океан струится вокруг Итаки, ограничивая мир; по вечерам
можно видеть, как на горизонте клубятся пряди древней бороды".
Нехитрые детские радости и мелкие обиды. Все как в нормальном
обычном детстве.
Можно выделить несколько ключевых моментов в становлении Одиссея
как личности. Это, прежде всего, сооружение первого кенотафа, когда Лаэртид
вступает в непосредственные отношения с запредельным миром. Какое-то духовное
прозрение снисходит на мальчугана, вызывая сотрясение, ломку пространства
вокруг него, окружая сакральной аурой. Не случайно рядом с ним появляется
Старик, ставший для Одиссея зеркалом души. Закономерно и появление в жизни
юного басиленка (экое вкусное слово) нового учителя - лучника Эрота. Именно
он впервые открывает юноше простые истины: оказывается, нужно просто любить
все вокруг. И тогда любые преграды и препятствия становятся преодолимыми.
Следующий судьбоносный момент в жизни Одиссея - его Преображение.
Вместо полудурка-пастуха гостям Лаэрта является во всем блеске и величии
наследник престола Итаки. Этакая древнегреческая Золушка. Герой взрослеет,
переступает грань, отделяющую подростка от зрелого юноши, уже почти мужчины,
каковым его, по нашему мнению, делает любовь к Афине. Богиня тоже дает
ему уроки. Нужно ли для того, чтобы иметь плотскую связь с небожителем,
обладать выдающимися данными? Олди почти не упоминают о мужских достоинствах
Одиссея. Да, вероятно, не в них главный секрет. А все в том же сакральном
пространстве, ауре, делающей Лаэртида богоравным, т.е. равным, подобным
богу.
Интересен образный ряд, с которым для Одиссея ассоциируется Афина:
сова, олива, крепость - мудрость, мир, война. Те поприща, на которых прославился
сам хитроумный муж. Так кто кому дает силы, кто от кого набирается энергии?
Чрезвычайно удачным в развитии данной темы показался эпизод, когда герой
пытается восстановить справедливость, попранную, по его мнению, Парисом
в разрешении дела с яблоком раздора. Пребывая с миссией в Трое, Одиссей
возлагает такой же плод к ногам изображения Афины:
"- Возьми, маленькая...
Он сунул руку за пазуху. Достал яблоко, купленное загодя на рынке.
Краснобокое, глянцевое. Самое большое, какое только нашлось. Ногтем нацарапал,
взрезая кожицу: "Прекраснейшей". Положил на алтарь. Деревянный идол долго
смотрел вслед рыжему, и капли сырости текли по грубо вырезанному лицу".
А завтра была война...
И еще раз мы возвращаемся в светлый мир юности - в пятой песне
второй книги, где главным действующим лицом выступает сын Одиссея Телемах.
Где, у кого подсмотрели молодые писатели, которым, к счастью, не привелось
самим пройти через горнило войны, эту неизбывную тоску паренька, выросшего
в отсутствие ушедшего на фронт отца? Ритм повествования в этой песне резко
отличается и от того, в котором написаны "военные" главы, и даже от ритмики
внешне похожей первой книги. "Герой не должен быть один" сознательно выпадает
из общей тональности "Одиссеи", поскольку здесь нет ни одного из типов
повествования, знакомых нам по предыдущим частям романа. Пятая песня полностью
написана от лица всеведущего автора, в намеренно реалистической манере.
На наш взгляд, это серьезная заявка на третью часть - "Телемахиаду". Это
уже новая реальность, новая Итака, подчеркивают Олди. Земля, покинутая
богами, на которой уже нет места для чуда, волшебства.
И все-таки чудо происходит. Не могло не произойти. Уж слишком
пламенным было желание Телемаха встретиться с отцом, обрести опору и защиту.
И именно так, как описано в романе, и должна была состояться эта встреча.
В минуту смертельной опасности, когда юный басиленок и горстка преданных
ему слуг готовились к своему первому и последнему морскому сражению:
"...Туман подступил вплотную. Окутал, спеленал; голоса звучали
глухо, даже плеск волн изменился. В мутных прядях, струящихся над водой,
кое-где пробился тайный, жгучий оттенок рыжины, смутной дорогой убегая
прочь. Будто серебро сошло с ума, вздумав ржаветь подобно драгоценному
железу, или старческая седина повернула время вспять, полыхнув давно забытым
огнем юности. Или белки глаз налились кровью... Козопас бросил быстрый
взгляд на щенка, в предчувствии резни еще не понимая: что происходит. Ну,
засмейся! засмейся, сопляк! Чтобы проще было уходить, оскалься за миг до
смерти! Но щенок не смотрел на сандалию хитроумного козопаса. Щенок смотрел
на Запад. В Океан, откуда не возвращаются. И чутье, никогда не подводившее
хозяина, обварило Меланфия жаром опасности. Туман вокруг кипел парусами."
Но затем, когда первые восторги и впечатления от столь долго ожидавшегося
возвращения отца-фронтовика улягутся, наступит неизбежное время вопросов
и ответов - взаимных убийц. И одним из первых вопросов будет: "Папа, а
ты убивал там, на войне?"
V. AGNUS DEI
Любят - думаете? Нет, рубят
Так! нет - губят! нет - жилы рвут!
О, как мало и плохо любят!
Любят, рубят - единый звук
Мертвенный!
М.И. Цветаева
Агнцы для заклания, т. е. жертвы самого Одиссея - одна из самых
скользких тем романа. Паламед - Ахиллес - Аякс - женихи Пенелопы. Как объяснить
цепь преступлений главного героя? Ведь убийство, чем его ни мотивируй,
все равно остается убийством, деянием аморальным. Ну, разве что на войне,
для спасения своей собственной жизни и жизни соратников по оружию. А если
речь идет об отнятии этого драгоценного дара именно у соратников? Чем,
спрашивается, лучше Одиссей того же Неоптолема, осуждаемого Лаэртидом за
излишние зверства, учиненные сыном Ахилла в Трое?
Прежде всего следует выяснить, положительный ли герой Одиссей.
Если проследить развитие этого образа в первой книге романа, то позитивность
его не вызывает сомнений. Со второй книгой сложнее. На наш взгляд, уже
в конце "Человека Номоса", когда Лаэртид идет на сделку с богами и переступает
через собственное "я", в нем усиливается раздвоение, к которому он был
склонен еще с детства (как, впрочем, и многие из имеющих "серебро" в крови).
Доброе начало в царе Итаки временно засыпает. Просыпается безумие, звериная
жажда сохранить собственную шкуру. В этой борьбе за выживание все средства
хороши. Особенно если знаешь, что главное средство - Любовь. Любовь и смерть
- извечные антагонисты, идущие рука об руку.
И кого уничтожает Одиссей-Зверь? Паламеда, едва не убившего новорожденного
Телемаха, чтобы принудить его отца отправиться под Трою. Думается, не только
зверю свойственно мстить за обиды, нанесенные его зверенышу. Ахиллеса?
Но ведь он даже не человек, а киборг-убийца, созданный на погибель роду
человеческому. (Кстати, очень неожиданная и неординарная трактовка известного
литературного образа). Сошедшего с ума Аякса? Да его безумие могло столько
бед принести ахейцам, что совершенно необходимо было унять разбушевавшегося
гиганта!
В истреблении кучки перепуганных юнцов-женихов также повинна
звериная (божественная?!) ипостась Лаэртида, лишь на какое-то время приглушенная
наркотическим золотым лотосом. Вернувшись домой с охоты, Зверь обнаруживает,
что в принадлежащем ему лежбище обосновались чужаки, обижающие его подругу
и детеныша. Такой наглости он вытерпеть не в состоянии и учиняет кровавую
бойню. С любовью и за любовь...
Сколько жертв, сколько крови! Тем болезненнее возвращение Одиссея
к самому себе. Пробуждение из бес-Памятства к здравой Памяти.
"Память ты, моя память!"
VI. LIBERA ME
Есть от памяти дивный
У Фиванца напиток:
Здесь меняющий в где-то,
Быть меняющий в плыть...
М.И. Цветаева
Память человеческая очень избирательна. По сути, мы помним лишь
то, чем постоянно пользуемся. От прочего остаются отдельные обрывки, разрозненные
картинки. Если бы человеку вдруг открылось все то, что хранится в закоулках
его памяти, он не выдержал бы такого стресса, такой эмоционально-психологической
нагрузки.
Одиссей в романе Олди помнит практически все. Представив себе
такое, невольно содрогаешься от сознания тяжести, которая бременем лежит
на душе этого человека. Не здесь ли та епитимья, наложенная авторами на
своего героя? Память неистребимой осой назойливо жужжит в ушах Лаэртида,
вновь и вновь возвращая к пережитому, заставляя анализировать и каяться.
В "Одиссее, сыне Лаэрта" четко выделяются три основных типа повествования.
От лица Одиссея преклонных лет, отстраненно смотрящего на себя: ребенка,
юношу, взрослого человека. От лица Лаэртида - непосредственного участника
сиюминутных событий, происходящих в конкретный, уже как бы канувший в Лету
момент, и в то же время протекающих здесь и сейчас. И, наконец, от лица
всеведущих авторов, имеющих возможность оценивать и того, и другого Одиссея,
а также вести повествование, выпадающее из основного хронотопа произведения.
Такой подход, в отличие от рассказа только от первого лица, избранного,
например, А. Валентиновым в "Диомеде", позволяет увидеть главного героя
со всех сторон. Можно более свободно говорить о его портретных данных,
одежде, вкусах, привычках.
Этот же прием не дает Одиссею окончательно превратиться в глазах
читателя в чудовище, кровожадного и циничного монстра, деградировавшего
до единственного животного инстинкта самосохранения. Мы понимаем, что он
болен, что он не хотел творить подлость, но не мог не обагрять руки кровью.
Одиссей - такая же жертва этой бессмысленной войны, как и все прочие его
товарищи. И не Лаэртидова вина, что из всей нормальной, т.е. довоенной,
жизни Память наиболее ярко и четко сохранила картинку его маленького рая.
Его Итаки, куда он стремится вернуться любой ценой.
VII. IN PARADISUM
Но и с калужского холма
Мне открывалася она -
Даль - тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь
Рок, что повсюду, через всю
Даль - всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: "Вернись
Домой!" Со всех - до горних звезд -
Меня снимающая мест!
М.И. Цветаева
Собственно, в "Одиссее" не один, а два рая - подлинный и мнимый.
По пути домой Скиталец оказывается на острове лотофагов, где ему предлагают
эрзац-рай. Выше уже упоминалось о тех необыкновенных и чудесных возможностях,
которые давал золотой лотос тем, кто его вкушал. Путешествие в альтернативные
миры, где можно исправить прошлое и скорректировать настоящее и будущее.
Возможность общаться с героями иных Номосов. Так, в одном из сновидений
(?) Одиссей лицом к лицу сталкивается с самим Моисеем во время Исхода.
Троянская война произвела разрыв в Космосе, спровоцировала переплетение
различных миров-Номосов. Со своей стороны, и Исход сопровождался точно
таким же разрывом линейных пространственно-временных отношений. Может быть,
эта встреча и всколыхнула в душе Лаэртида новую волну ностальгии. Ведь
Моисей тоже спешил на историческую родину. Но, в отличие от Одиссея, пророку
так и не удалось вернуться в Землю Обетованную.
А Странник все же вернулся. Но рай неожиданно отторгает блудного
сына. Его не принимают жена, близкие, сын. Потому что Одиссей и Итака живут
в различных временных плоскостях. Итака состарилась, а Лаэртид нет. Оттого
и Пенелопа "узнает" мужа не в молодом Одиссее, а в пожилом Протесилае.
Скиталец привез с собой весь груз пережитого - вино, которое не под силу
удержать старым мехам. Тогда герой строит свой последний кенотаф. Для самого
себя. История замыкается в кольцо. Одиссей хоронит прошлое: богов, войну,
жертв своего гнева, Память. И, вновь обретая цельность и истинный облик,
наконец-то возвращается Домой, в свой выстраданный Рай.
"Женщина открыла глаза. Это сон, подумала она. Это верный, как
судьба, сон: иногда страшный, но в целом привычный. Понадобилась целая
минута, чтобы понять: она уже проснулась.
- Ты вернулся, рыжий, - тихо сказала Пенелопа".
Requiem aeternam. Вечный Покой тебе, Одиссей. Ты его заслужил.
