В книге масса интереснейших случаев из жизни Петра Алексеевича, о которых я раньше не слыхал, не читал. Я прочел этот увесистый (почти шестьсот страниц) том почти не отрываясь. При этом любовно покачивал его в руках, поглаживал обшарпанную кожу переплета, щупал ворсистую бумагу, разглядывал старинные буквы заголовков и гравюру на шмуцтитуле, который предваряет многословное посвящение "Великой ГосударынЪ ЕКАТЕРИНЪ II".
Делал гравюру какой-то "крестьянинъ" по имени "Iванъ" (а фамилию не разобрать). Видимо, это был старательный, но не очень удачливый ученик европейских мастеров. Конь у него получился слишком маленьким и добродушным, а Петр напоминает подростка, вскочившего на карусельную лошадку. Ну ладно, зато подробностей много: архитектура, корабли на Неве. А на каменный фундамент, окружающей монумент решетки, присели и беседуют о чем-то двое мальчишек. Явно из простонародья — в лаптях, в армячках и высоких (видимо, войлочных) шапках. Этакая демократичная деталь картинки! И разглядывая гравюру снова, после прочтения книги, я вдруг подумал, что на одного из этих ребят, был, наверно, похож мальчик из рассказа, записанного Я.. ф. Штелиным со слов придворного механика, а затем дворцового советника Нартова.
История начинается с рассуждений, что его величеству были свойственны вполне человеческие слабости, в том числе и вспыльчивость (и в немалой степени).
Петр весьма любил токарное дело, часто садился к станку и, если при этом был в шапке, специальный ученик "оную долженствовал с него снимать". Однажды мальчик сделал это столь неискусно, что вместе с шапкой зацепил и дернул несколько царских волос, причинив царю чувствительную боль.
"Монарх, раздраженный сею неосторожностию, вскочил с своего места, обнажил свой кортик, из вспыльчивости своей побежал за мальчиком, которому без сомнения рассек бы голову, еслиб он, устрашенный своим поступком, проворно из дворца не убежал и так запрятался, что никто его найти не мог".
Вскоре его величество остыл, велел мальчика сыскать, громко объявляя о его прощении, но все было напрасно. "Сие милосердие не дошло до сего бедного ученика, ибо страшась наказания, был он уже две ночи в отдаленной от Петербурга малой деревушке, лежащей при Ладожском озере и оттуда по случаю переименовавшись бежал в Вологду; там назвался он сиротою, лишившимся отца своего на дороге из Сибири. Один стекольник, тамошний мещанин, принял его к себе, сжалясь на его состояние. У него выучился он стекольному мастерству, и в знак своей благодарности, около десяти лет приносил ему полезные услуги. Уже по кончине великого сего императора, открыл он своему мастеру подлинное свое имя и рассказал ему несчастное свое приключение. А как сей узнал, что его подмастерье зависит от Придворной Канторы, то не хотел его долее у себя задерживать, но советовал ему итти обратно в Петербург и явиться к прежнему своему мастеру Нартову, что он и исполнил. Нартов тотчас его признал, представил Придворной Канторе, которая нашед его годным стекольником , в то же приняла ремесло".
Ну, чем, скажите, не сюжет для приключенческой повести о судьбе смышленого мальчонки петровского времени! Особенно, если дать волю фантазии. Мне сразу подумалось, что "стекольник" — это не простой стекольщик, а искусный мастер-стеклодув, передавший мальчику немало своих секретов... А что, если мальчик этот (звали его, скажем, Прошка), изрядно овладев мастерством, задумал сделать стеклянный кораблик, с тонкими, как мыльные пузыри, парусами, звенящим рангоутом и хрустальными паутинками такелажа! Может быть, он мечтал со временем поднести чудесное суденышко Петру Алексеевичу и при этом испросить прощение. А может (и это достовернее), хотел сделать такой подарок длиннокосой и курносой девочке с соседней вологодской улицы... Да только, чтобы овладеть всеми хитростями волшебного стеклодувного дела, знаний вологодского мастера оказалось Прошке недостаточно. Пришлось ему постранствовать по свету, побывать в заморских краях, испытать немало приключений, хлебнуть опасностей и горестей. Побывал пленником и юнгой у голландских корсаров, помог обрести свободу, негритянскому мальчишке-невольнику с Антильских островов...
Да мало ли можно было напридумывать историй!
Но мне не хотелось писать лишь о Прошкиных приключениях и о том времени. Я подумал, что хорошо бы этот сюжет вплести в повесть про влюбленного в море нынешнего мальчишку.
Ведь когда-то я уже начинал такую повесть!
Она так и называлась — "Стеклянные паруса".
Это должна была быть история десятилетнего уральца Славки, который впервые оказался у моря, в замечательном городе Севастополе.
А начиналась она так.
Первые три дня в сентябре шел дождь. Потом юго-западный ветер прогнал холодные облака и вернулось лето. Оно пришло утром, когда на солнце заблестели еще не высохшие крыши и сырые листья тополей. Некоторые листья оказались уже затронуты желтизной, но таких было мало. Они терялись в зелени.
Мама еще не вернулась с дежурства. Славка босиком вышел в сени. Солнце светило в щели рассохшихся дощатых стен. Оно разлиновало половицы ярко-рыжими полосками.
В углу, где похолодней, стояла закрытая тарелкой сковородка с макаронами. Славка разделил их пополам и тут же, не разогрев, проглотил свою порцию.
А через пять минут он уже с сумкой выскочил во двор. Как осколки неба, голубели на земле маленькие лужи. Славка заглянул в бочку, которая стояла у крыльца под водосточной трубой. В бочке тоже отражалось небо — темно-голубое, без единого облачка. Славка вспомнил почему-то синюю тарелку с водой из чайника, в которой он водил эскадры ореховых скорлупок Это было прошлой зимой, когда он болел ангиной и не ходил в школу... Потом пришло лето, но оно в этом, 1960 году, было пасмурное, нежаркое. И Славке сейчас показалось, что настоящее лето, началось лишь сегодня.
Пролетел неторопливый ветер, сморщил на миг бирюзовые лужи. Он принес запах влажной тополиной листвы и сырых деревянных тротуаров. Кружась, как летучее семечко клена, в бочку упало прозрачное стрекозиное крыло. Откуда оно прилетело? Ветер, наверно, смахнул его с крыши. Крыло воткнулось в воду и медленно легло набок. Но в ту секунду, пока оно еще наклонно стояло в воде, удивительная мысль мелькнула у Славки: крыло похоже на узкий прозрачный парус, отразившийся в синей воде тихого залива... Может, и правда есть на свете такие хрустальные лодки в сказочных морях? В солнечных проливах среди незнакомых островов они скользят под тихим ветром. Чуть слышно звенят стеклянные снасти...
Славка довольно долго стоял, склонившись над бочкой. Солнце сквозь форменное сукно жарило ему плечи и спину. Свариться можно! Славка вспомнил, как на собрании перед началом занятий Анна Гавриловна говорила, что, если будет тепло, мальчикам можно ходить без формы, чтобы "не закипеть на уроках, будто чайники". Тем более, что министерство нынешнюю форму отменило, а новая — до нас еще не дошла.
Славка вернулся в дом. Сбросил тяжелую фуражку с лаковым козырьком, ремень с пряжкой и толстую, как шерстяное одеяло, гимнастерку, вылез из широких суконных брюк. Разыскал в шкафу парусиновые штаны с застежками под коленками и желто-коричневую ковбойку с пуговками на воротнике. Вместо ботинок надел легонькие сандалии — стоптанные, но еще крепкие. В таком наряде он недавно гулял в лагере "Спартак" — в прохладные, но все-таки летние дни августа.
Славка крутанулся на пятках, сунул руки в карманы. В левом кармане что то сильно кольнуло его в палец. Славка выдернул руку, увидел брусничную капельку. Сунул палец в рот. Потом нащупал в кармане значок. Значок. Светкин подарок! Это был синий квадратик, который держала в клюве белая чайка. На квадратике — похожий на свечку памятник и надпись "Севастополь"...
Светка рассказывала, что в июне была с отцом в Севастополе. В прошлые времена в этот город посторонних не пускали, он был закрытый, военно-морской, а в этом году открыли для всех. Славка завидовал Светке, видевшей настоящее море и корабли...
Он снова вышел на двор и опять наклонился над бочкой. Поднял и поставил торчком стрекозиное крыло. Оно постояло и упало вновь. Но Славка все равно лежал животом на краю бочки и смотрел в глубину, которая синела позади его лопоухого отражения. Край сильно давил живот. Влажные (словно промокшие насквозь) доски бочки холодили сквозь тонкое полотно колени. Теплый ветер шевелил на Славкином темени вечно торчащий пучок волос... Славка, сам не зная зачем, взял да и обмакнул в воду значок. Разбежались маленькие волны. А по Славке — словно после какого-то волшебного действа — разбежалось волнами, отчаянное желание-тоска: "Я хочу к морю!"
В самом деле, разве так можно! Прожить на свете одиннадцать лет и ни разу не видеть ни прибоя, ни парусов, ни уходящей к горизонту синевы...
"Господи, как я хочу туда..."
Вожатая Зинаида в лагере несколько раз делала замечание: "Сергеев, почему ты часто повторяешь "господи"? Ты же пионер!" Но что он мог сделать, если такая привычка. Впрочем он говорил так чаще про себя, а не вслух. "Господи, хоть бы мама приехала в воскресенье". "Господи, неужели Светка опять сегодня не поглядит на меня?"...
В тот день Славке сперва не повезло, а потом... потом повезло небывало, волшебно, несбыточно!
В школе, в коридоре, его поймала дежурная учительница, велела принести дневник и начертала в нем: "Бегал на перемене и пререкался! Тов. родители, примите меры!"
А что делать на перемене? Стоять столбом у окошка? А дневник нести этой дуре сразу же, ни сказав даже "а чё я сделал?"
Мама, конечно, никаких мер принимать не стала, только сказала для порядка:
— Вот достукаешься, отправлю к отцу...
Славка лишь вздохнул: куда, мол, ты без меня денешься?
Отец уже три года жил далеко, в Омске, с другой женой и приемной дочкой Полиной. Славка однажды был там в гостях. И новая папина жена оказалась вполне нормальная тетка, добрая, и семилетняя Полина была ничего девчонка, не вредная. Но мысль, чтобы остаться там насовсем была такая дикая, что... даже и не мысль, а психушный бред...
На этот раз маме ворчать на Славку было некогда, потому что зашел в гости Валерий Тихонович. Он работал в том же институте, что и мама, только она в библиотеке, а он учил студентов истории. В последнее время он что-то часто стал захаживать. Славка — он же не дитя малое, все понимал. Мама еще молодая, не век ей вдвоем с сыном куковать, а Валерий Тихонович был славный дядька. Деликатный такой и внимательный к Славке: книжки иногда приносил ему, причем не научные, а "Двадцать лет спустя", "Айвенго", "Аэлита"...
Сейчас они стали вместе пить чай, и Валерий Тихонович стал рассказывать, что должен на десять дней улететь на юг, к студентам, которые ведут раскопки в Херсонесе. Это развалины древнегреческого города на окраине Севастополя...
И тогда у Славки вырвалось:
— Господи, какой же вы счастливый...
Валерий Тихонович внимательно посмотрел на Славку... на маму...
Чем по-настоящему хорошие люди отличаются от обыкновенных? Они хотят счастья не только себе, но и другим...
...Потом были еще мамины охи, Возражения Валерия Тихоновича:
"Ну что школа? Десять дней. Когда болеют, больше пропускают, догонит..."
"Ну что деньги? Как-нибудь..."
И радостный Славкин вопль...
...В Севастополе они поселились на частной квартире, в белом домике на Петровском спуске. И первое Славкино знакомство было с хозяйской дочкой — девочкой на год-полтора младше Славки.
Было рано. Валерий Тихонович еще спал. Как можно спать, когда рядом море?
Славка вышел на крыльцо. Светлоголовая девочка в такой же, как у Славки синей майке и желтой, в черный горошек, юбочке кормила у каменного сарайчика кур.
— Цыпы-цыпы-цыпы...
Потом нерешительно глянула на Славку.
— Ты кто? — спросил Славка. Он хотел, чтобы голос его прозвучал сурово, потому что с незнакомыми девчонками только так и надо разговаривать. Но радостные струнки ("Скоро увижу море!") продолжали звенеть в нем, и суровости не получилось.
— Я — Ветка, — сказала девчонка. Она смотрела на Славку, чуть наклонив голову. В одной руке она держала совок с зерном, а в другой поднятый с земли разлапистый лист какого-то южного дерева.
— Кто? — удивился Славка (понял, что не "Светка").
— Так зовут, — сказала она. — Ну и что?.. А тебя я знаю, как звать.
"Зеленое какое-то имя, — подумал Славка. И решил: — Смешное".
Оно вообще-то не было смешным. Даже красивое имя. Но Славка подумал, что Веткой хорошо называть девчонку высокую, тонкую, в зеленом платье и с зелеными глазами. А эта Ветка была маленькая, круглолицая. Глаза желтые и блестящие, как мамины янтарные бусины.
— Ты чего смеешься? — сказала Ветка. — Тебе забавно, да?
— Ты же не зеленая, объяснил Славка. — Ты не ветка. А так... То ли луковица, то ли репка...
Он испугался, что она обидится, и тогда солнечные струнки оборвут свой радостный звон. А Ветка не обиделась.
— Вырасту, — сказала она. — Ничего.
Славка осторожно дотронулся до разлапистого листа с подсохшими краями.
— Это чей?
— Каштановый. — Ветка протянула ему лист. — Ты никогда не видел?
— Нет, — сказал Славка, но подумал, что Ветка может засмеяться, и добавил: — А ты кедры видела? А горы, которые все синие от тайги, а над ними солнце красное-красное?
— А море? — тихо спросила Ветка.
И словно кто-то веселой рукой провел по солнечным струнам. Это пуще прежнего зазвенела Славкина радость. И чтобы не расхохотаться совсем по-глупому от счастья, Славка сказал как можно спокойнее:
— Ну, где тут у вас море?
Ветка пошла рядом со Славкой. Поэтому он должен был шагать неторопливо. Они шли мимо белых каменных заборов с зелеными калитками и белых домиков, которые сливались с заборами. Свернули в переулок, где росли мелкие желтые цветы, похожие на лютики...
Славка глянул вперед и увидел море...
...Прошла уже целая неделя, как Славка жил у моря. Он привык к серым башням и стенам Херсонеса, где каждый камень был источен временем. Среди развалин росла жесткая трава и маленькие желтые цветы. У травы был незнакомый сладковатый запах. Он смешивался с запахом водорослей, влажного ветра и мокрых камней.
Утром Славка шел на берег, где на двух каменных столбах висел морской колокол. Славка кидал в него куском черепицы, и колокол отвечал басовитым дружелюбным гудением. Когда голос колокола замирал, Славка по вырубленным в скале ступеням спускался к морю. За ночь прибой выбрасывал на берег пригоршни обточенных волной осколков бутылочного стекла, оранжевой черепицы...
Море у Херсонеса никогда не бывает совсем спокойным. Пусть стоит безветренный день, пусть громадная синяя вода кажется совсем гладкой, все равно о прибрежные камни бьется зеленоватый и белогривый прибой. По морю идут низкие и такие пологие волны, что их не заметишь в отдалении от земли. Но у берега, сердясь, что близкое дно задерживает их свободный бег, волны вырастают, становятся все круче и опрокидывают на мокрые камни шипящий гребень. Потом, обессиленные, он еще несколько шагов ползут по берегу, пересыпая гальку, замирают на секунду, уходят... Одна... Другая... Без конца...
У входя на Северный рейд глухо вскрикивает бакен-ревун. Его крик такой же постоянный и однообразный, как прибой.
У берега по пояс в воде стоят источенные водой серо-желтые камни. Они привыкли к волнам, привыкли к голосу бакена и одиночеству. Иногда море забрасывает в круглые выемки этих камней свои нехитрые подарки. Это сглаженные прибоем осколки белого херсонесского мрамора и красной черепицы, стреляные автоматные гильзы, плоские перламутровые раковины. Мраморные голыши, раковины и гильзы лежат в маленьких впадинах, как в гнездах. Лежат, пока другая сильная волна не уносит их в море...
Пока Валерий Тихонович занимался со студентами, Славка бродил пол берегам и развалинам и в конце концов познакомился с компанией местных мальчишек. Они приняли Славку довольно дружелюбно, и скоро он уже участвовал в их играх. Это были игры или в футбол, или в войну. Некоторое время все шло хорошо, но однажды Славке не повезло в игре в десантников, из-за него (будто бы из-за него!) пробралась в тыл вражеская разведка. Случилось сдержанное, без драки, но довольное жесткое объяснение с "атаманом" компании, после которого Славка вдруг почувствовал, что он здесь все-таки чужой. То есть море и Херсонес были по-прежнему его, но ребята отодвинулись, стали посторонними
...И тогда Славка понял, что "атаман" попросту прогнал его.
Он стоял, опустив руки, и смотрел, как на тонком стебле гнется от ветра блеклый розовый цветок. И вдруг понял, что ветер заметно усилился... Потом Славка услышал, что его окликают.
Соседская девчонка со смешным именем Ветка негромко звала Славку и опасливо оглядывалась. Он подошел не торопясь и скучно спросил:
— Чего тебе?
Ветка держала узелок. Из него торчала поллитровка с молоком и виднелся алый бок помидора.
— А у меня там папка, — сказала Ветка. — Вон за тем мысом, у берега, с рыбаками. Они сети смотрят.
— А-а... — протянул Славка. Ветка переступала с ноги на ногу и толкала узелок то одним, то другим коленом. Узелок от этого раскачивался и капли молока выплескивались сквозь газетную пробку.
— Славик, отнеси папке , — попросила Ветка, глядя под ноги. — Он сегодня ушел рано-рано, не поел даже...
— А ты? — сказал Славка. — Не можешь, что ли?
— Да ну... Там этот Мишка. Знаешь, конопатый такой...
Видно, у Ветки с Мишкой были какие-то счеты. "А ну, пошли" — хотел сказать Славка. Но по дороге к мысу мальчишки, которые засели у холма, сразу остановят их. Ведь они же не знают, что Славка никакой уже не "десантник". Значит, надо будет объяснять. А что он скажет? Что его прогнали? А если не поверят, посадят в "подземелье" — каменную каморку под колоколом, а поверят — засмеются. Что хуже?
Славка глянул вдоль берега. Берег постепенно поднимался, переходя в скалистый обрыв...
Дальше Славку — как и некоторых других его сверстников из моих незаконченных историй — ожидало преодоление. Ему пришлось пробираться по скальным тропинкам, по скользким камням, заливаемым опасными волнами, а порой даже вплавь (причем прибой мог его грохнуть о скалы), чтобы отнести узелок с провизией в рыбачью бригаду, Веткиному отцу. И он сделал это и тем самым как бы прошел морское крещение, став наконец полностью своим для моря, для Херсонеса, для Севастополя.
И с ребятами помирился!
Возвращаясь из-за мыса, он оказался в тылу "армии противника", где готовили десантное нападение "атаман" и еще двое ребят. И "атаман" ничего не сказал, лишь покосился, когда Славка молча примкнул к его диверсионной группе. А потом велел:
— Зайди вон оттуда, слева. Там у них пулеметчик... И бросайся по команде...
И теперь у Славки получилось все как надо. В отчаянном броске он достиг каменного бруствера, который охранял маленький взъерошенный часовой в длинной, как платьице, тельняшке. На бруствере стоял удивительно ржавый, но, кажется, настоящий пулемет.
Славка толкнул ботинком пулемет, и он опрокинулся, беспомощно задрав тонкие ржавые ноги. Маленький часовой, растерянно приоткрыв рот, смотрел на Славку круглыми глазами. Сделать он уже ничего не мог.
Внизу с торжествующим криком вскочили из-за камней Борька, Валерик, Сергей и сердитый коричневый "атаман". А мальчишки, которые обороняли холм, еще ничего не поняли. Они не догадались оглянуться. Славка засмеялся. Маленький часовой схватил за ногу пулемет и молча потащил его вниз.
— Не отдавай! Это трофей! — крикнул "атаман". Но Славка махнул рукой. Ему было немного жаль малыша в тельняшке. Пусть тащит, все равно уже победа.
Мальчишки, сидевшие в засаде, наконец увидели воткнутый в бруствер флаг "десантников" и уныло выбрались из своих укрытий. Война кончилась. Но Славка все еще стоял на бруствере.
Таким и увидела его подоспевшая Светка. — стоящего на ветру, рядом с трепещущим самодельным флагом, в черной морской пилотке.
Кричали чайки.
Рвались облака, то пряча солнце, то давая ему дорогу. Море теряло тяжелый пасмурный цвет и опять наливалось ясной синевой. Оно занимало полмира, громадное море, окаймленное у желтых скал белой полосой прибоя...
Но это лишь один из эпизодов — он должен был предшествовать началу истории, связанной со стеклянными парусами. Деталей сюжета я так и не придумал. Знаю только, что Валерий Тихонович взял с собой Славку в Морскую библиотеку, где у него были какие-то дела. Там сотрудник библиотеки показал Славке редчайшие документы, написанные рукой Петра Первого. А еще дал прочитать в старинной книге историю мальчишки, который сбежал от разгневанного государя-императора в Вологду и стал "стекольником". А в тот же вечер Славка — в силу удивительного совпадения, которые случаются с теми, кто ищет в жизни чудес — увидел в комиссионном магазине стеклянную модель кораблика. Этакое сверкающее волшебство.
Конечно, кораблик стоил сумасшедших денег, но сказки-то даются людям бесплатно. И в Славкином воображении, в окружающем его, Славку, чудесном пространстве должна была развернуться сказка с участием мальчика Прошки, сотворившего удивительный кораблик и давшего ему прозрачные крылья, причем одно из крыльев было подарено Славкой — то самое, стрекозиное...
Я не написал эту сказку, потому что понял — слишком поздно. Когда, "прочитав "анекдоты" о Петре, я разыскал черновики с незаконченной историей о приехавшем в Севастополь Славке, стало ясно — история эта растащена по кусочкам для других повестей и рассказов. Все уже где-то было. И оказавшийся в Севастополе Славка, и девочка Ветка, и случай с опасным путешествием на границе скал и бурного моря, и пулеметчик в Херсонесе... Не так, как задумывалось вначале, но было... Не было только Прошки и стеклянного кораблика. И я подумал: пусть будут хотя бы здесь и сейчас. Два мальчишки из разных времен: один — увидевший похожее на парус стрекозиное крыло, другой — сотворивший стеклянное парусное чудо...
Кстати, прежде, чем окончательно отказаться от намерения написать "Стеклянные паруса", я успел набросать на листке бумаги двух главных героев...
А еще в повесть "Стеклянные паруса" должна была вплестись история о странном мальчике Сережке, который подружился со студенткой Леной — одной из тех, которых опекал на раскопках Валерий Тихонович.
Его прозвали Морским Охотником, потому что бродя у воды, он собирал коллекцию из всего, что имеет отношение к морю. Это были крабьи клешни, разноцветные камушки, пробки от шлюпочных бочонков-анкерков, обкатанные волнами стеклышки, пробковые крошки от спасательных кругов, ржавые уключины, позеленевшие пуговицы с якорями, обрывки пеньковых тросов, осколки древнегреческих амфор...
Родители не боялись отпускать его к морю одного, только взяли с него слово, что он не станет купаться. Говорили, что купаться ему нельзя — нога еще не зажила после операции, которую пришлось сделать из-за костного туберкулеза. Это была явная перестраховка — шрам уже давно зажил, к тому же он был упрятан, под полупрозрачной непромокаемой повязкой. Но что поделаешь — слово есть слово. Сережка был из тех людей, которые никогда не нарушают обещаний.
С Леной он познакомился в Севастопольском аквариуме, где они оба с интересом наблюдали за громадной средиземноморской черепахой, которая называлась "каретта".
Потом Сережка признался Лене, что очень мечтает увидеть "каретту" не в аквариуме, а на свободе. Вдруг одна такая смелая черепаха через Босфор доберется до Черного моря и окажется здесь, у Херсонесского берега.
— На ней можно было бы прокатиться. Купаться мне нельзя, но поплавать на черепахе среди волн, наверно, можно. Я ведь не обещал, что не буду делать этого...
И однажды Лена сказала:
— Давай я буду твоей "кареттой". Доставлю тебя вон на тот камень. Посидишь хотя бы в окружении волн, раз уж тебе нельзя окунуться.
Сережка радостно согласился. Лена усадила его на свои крепкие плечи и отнесла на плоский камень метрах в десяти от берега. Здесь Сережка — среди плеска и солнца — провел счастливые полчаса.
Потом Лена снова доставила его на берег.
Он сел на гальку, обхватил ноги и вскинул на Лену глаза, в которых темнела морская глубина.
— Знаешь, прочему я дал тебе меня нести?
— Почему? — удивилась Лена. Все-таки он опять что-то выдумал.
— Я думал, ты меня уронишь, — вызывающе сказал Сережка.
— Да? — усмехнулась она. Ей стало немного досадно. Чуть-чуть.
Сережка встал и запрыгал на одной ноге, стараясь другой ногой попасть в длинную штанину своих парусиновых брюк.
— Я бы выкупался тогда, — вдруг тихо сказал он. — А ты думала что?
— Ничего. Ладно. В следующий раз я постараюсь уронить.
— Нет уж. Теперь это будет нечестно.
Она поняла, что, если придется еще нести Сережку до камня и обратно, падать никак нельзя. Он не простит.
Он сказал:
— А про "каретту" я все выдумал...
Затянул на тощем животе ремешок, поднял обкатанное стеклышко, стал подбрасывать его и качать головой. Стеклышко искрилось на блестящем изломе...
Потом Лене пришлось изобразить, будто у нее застряла в камнях нога, и она боится захлебнуться под набегающей волной. Поблизости никого не было. И Сережка, даже не сбросив своих парусиновых клешей, ринулся на помощь!
Оказывается он хорошо плавал...
Когда штаны сушились на плоском, горячем от солнца камне, а Лена и Сережка лежали рядом, Сережка сказал:
— Я догадался. Ты это нарочно...
— Провалиться мне на первом же экзамене, если нарочно!
Сережка не видел, как она у себя под боком сцепила на левой руке в замочек указательный и средний пальцы. И поверил...
"Каретта" потом тоже появилась у меня в другой книге, в романе "Острова и капитаны". Но честный храбрый Сережка и Лена так и остались жить на страницах пожелтевшего черновика...
