...А дальше все было хорошо
Да, я не разбился!
Не верьте, если вам скажут, что Рома Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь!
Я под утро вернулся домой, мама еще спала. Я запрятал подальше разодранные штаны и тоже лег спать.
И дальше все было хорошо. Жизнь пошла день за днем. Год за годом.
Я закончил школу, потом художественное училище, институт. Стал художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым — после того как наша группа олучила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.
Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве звали Сойкой. И у нас родилась дочка Наденька — славная такая, веселая. Любительница красок и фломастеров — вся в папу. Мама моя души не чает во внучке.
Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал из нашего города. Знаете, за кого она вышла замуж? За дядю Юру!
Дядя Юра вернулся с далекой стройки, опять поселился неподалеку, стал захаживать в гости, и вот... Не знаю, появилась ли у мамы к нему большая любовь, но поженились и живут славно...
Как видите, все со мной хорошо, вовсе я не разбился!
Случилось гораздо более страшное.
Разбился Сережка.
Он погиб в том самом году, когда мы познакомились. В детстве. В сентябре.
Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские войны (словно людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных Пространств). И вот Сережка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить беженцам, или, может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю, он со мной этими планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то делался, когда мы видели на экране "Новости" с южными репортажами.
И однажды он исчез. Дня три я не волновался: Всяких дел было по горло: Школа, новые знакомства. Но потом встревожился, побежал к нему домой.
Отец был "под мухой", улыбался и молчал, а тетка равнодушно сообщила, что уехал Сережка к бабушке. Не к той, что неподалеку от города, а к дальней, где-то в Краснодарском крае. Там будет, мол, ему лучше...
Уехал? Ничего не сказав? Бред какой-то! Я так изумился, что сперва и горевать не мог по-настоящему.
Нет, что-то здесь не то!
А через день услышал в "Новостях", что над побережьем сбит еще один самолет. Неизвестно чьей ракетой, и сам неизвестный. С непонятными знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни. С голубой морской звездой на плоскости руля...
Днем я держался. В школу ходил, даже уроки иногда делал. А ночью просто заходился от слез. Старался только, чтобы мама не услышала.
Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.
Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Сережки! Не надо, чтобы делался он самолетом, не надо сказочных миров и Безлюдных Пространств. Пускай бы только приходил иногда. Живой...
И он пришел. Ну да! Однажды ночью, когда я совсем изнемог от горя, звякнула решетка на балконе. И открылась балконная дверь. И Сережка — вместе с осенним холодным воздухом шагнул в комнату. В старом обвисшем свитере, с пилотским шлемом в руке. Сердитый.
Я обомлел.
Он сел рядом, на тахту.
— Хватит уж сырость пускать... Даже разбиться нельзя по- настоящему...
— Это ты?! Ты снишься или живой?
— Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет...
Я прижался к нему плечом.
— Не сердись...
— Ага, "сердись"! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают оттуда?
— А кто тебя... за уши?
— Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!
— Сережка, ты больше не уйдешь?
— Я есть хочу, — сказал он.
Я на цыпочках, чтобы мама не проснулась, пробежал на кухню. Взял там хлеб и холодные котлеты. И скорее назад: вдруг вернусь, а его нет!
Сережка по-прежнему сидел на тахте. Тощий, взъерошенный, в порванной майке. Свитер и ботинки сбросил.
Котлеты и хлеб он сжевал быстро и без всяких слов. И чем больше ел, тем добрее делался. Заулыбался наконец:
— Уф... наверно, лопну.
— Ты больше не уйдешь? — опять спросил я.
— Можно я у тебя переночую? Потому что куда мне теперь?
— Конечно!
До раскладушки было не добраться, мы легли рядом. Сережка был горячий, с колючим локтем и плечом. Живой... На плече — глубокий, едва заживший рубец. Я разглядел его прежде, чем выключил ночник.
— Сережка, а что там было? Как?..
Он сказал глуховато:
— Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно и ладно...
— Но ты правда больше не уйдешь насовсем?
— Насовсем — не уйду...
Я зашмыгал носом от счастья.
— Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь думают, что меня нет.
Я был готов и на это. Но...
— А где будешь жить-то?
— Уйду в Заоблачный город, устроюсь как-нибудь...
— А мы будем летать как прежде?
— Будем... Только...
— Что? — опять вздрогнул я.
— Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут...
— Тогда и я не буду!
Кажется, он улыбнулся в темноте.
— Нет, Ромка, у тебя не получится.
— Почему?
— Ну, ты же... не разбивался насовсем.
— Тогда я... тоже!
— Только посмей!
— Тогда... я не знаю что! Здесь я буду расти, а там всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!
Он сказал очень серьезно:
— Что ж, попробуй. Может, получится...
У меня получилось.
Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры.
И туда же приземлялся Сережка-самолет.
Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Сережка же — пожалуйста!
Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный....
Кстати, Сережка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью современных Безлюдных Пространств. Старик даже разрешил Сережке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолета, хотя это и нарушало какие-то правила...
Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах с Сережкой оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне устраивало. И мы летали все дальше и дальше — в такие Пространства, где Гулкие барабаны Космоса гудели, как набат.
Всяких открытий и приключений у нас было столько, что хватило бы на десять книг!
Иногда я рассказываю о наших приключениях своей дочке Надюшке. Она слушает мои рассказы с таким же интересом, как долгоиграющие пластинки со сказками про Маугли и Синдбада-Морехода.
Бывает, что Сойка слушает. И улыбается чуть загадочно. Конечно, она все помнит.
Но может быть, она думает, что сказка про полеты и ей, и мне приснились?
Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг ничего этого нет? И Сережки нет?
Для доказательства, что все это правда, я ночью улетаю с Сережкой в далекую-далекую степь, где всегда светит луна, и причудливые камни — идолы и чудовища — чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и с ними возвращаюсь домой.
Ромашки, клевер и розовые свечки иван-чая, появившиеся в доме февральским застывшим утром — это разве не доказательство?
Надюшка от удивления смешно таращит глаза, а Сойка молча утыкается в цветы лицом...
Вот и все. Теперь вы сами видите, что слухи оказались пустыми. А слезы — напрасными. "Сказка стала сильнее слез". Никто не разбился до смерти.
Никто. Честное слово...
