Глава тринадцатая. ПЕЧАЛЬ
Давно уже стало получаться так, что Антошка и Сеня постоянно оказывались рядом. Во всех играх и делах. Это было не очень заметно и не обидно для других, не назойливо. Даже как бы случайно. Однако всё время. И ночевал Антошка у Сени чаще, чем у остальных. Веранда была просторная, удобная.
Когда укладывались, заходила к ним Сенина мама, говорила “не болтайте до утра” и “спокойной ночи” и каждого гладила по взъерошенной голове. Антошку — так же, как Сеню. Понимала, что приехавший издалека профессорский племянник скучает по своей маме. И Антошка однажды взял в свои очень тёплые пальцы руку Сениной мамы и молча держал несколько секунд. И мама руку не убирала...
Однажды сидели на кухне за ужином. Никита уже спал, а Сенин отец всё ещё не вернулся с работы, хотя давно ему было пора. Мама незаметно нервничала. И Сеня. И Антошка это чувствовал и нервничал тоже...
Наконец Сенин папа пришёл. Сказал, что у них в Управлении городского хозяйства было совещание. Скандальное. Директор ново-калошинского химкомбината “Красная резина” требовал, чтобы ему дали дополнительную территорию для новых складов и для этого оттяпали землю у Зареченского парка. На складах будут храниться усовершенствованные противогазы — перед тем, как их отправят для продажи гражданскому населению.
— А зачем гражданскому населению противогазы? — удивился Антошка.
— Ты у нас зимой не бывал, — вздохнул Сенин папа. — В ту пору постоянные западные ветры, и бывает, что в городе от резиновой вони не продохнуть. А когда начнут эту новую продукцию выпускать, вони будет ещё больше. И противогазы станут пользоваться большим спросом...
Антошка поглядел на Сеню, на папу: нет ли здесь шутки?
— Но ведь... если не делать противогазы, тогда и вони не прибавится. Зачем это всё?
— Так спрашивали многие, — опять вздохнул отец, — но директор сказал, что мы рассуждаем по-детски. Противогазы очень выгодная продукция, население будет расхватывать их за любую цену. Значит, комбинату прибыль. А иначе пришлось бы остановить несколько цехов и оставить рабочих без зарплаты.
— А нельзя разве выпускать что-нибудь другое? — спросил Антошка. — Полезное и не такое вонючее?
— Можно, — вздохнул Сенин папа. — Например, соски для малышей, этой мелочи никогда нет в продаже, мы с мамой замучились, пока Никитка не подрос... Но соски дешевые, их делать невыгодно. И пришлось бы для этого налаживать новую производственную линию, а такая наладка — сплошной убыток. Противогазы же скоро понадобятся всем... Правда, землю под склады пока не дали, но директор комбината — человек упрямый...
Легли в этот вечер пораньше. За стеклами было темно и зябко, шуршал в листьях дождь.
— Сеня, — сказал Антошка, — а нельзя ли придумать заклинание, чтобы этот комбинат не дымил, не отравлял, не пакостил?
— Нельзя, — печально отозвался Сеня. Уже все думали: и профессор, и Маркони, и Пим-Копытыч. Ничего не получается. Профессорский “Алик” и Марконин “Проныра” отвечают одинаково: комбинат — это результат человеческих безмозглых планов, а против глупости заклинаний не существует.
— Директор комбината, видимо, самый настоящий уу-гы...
— Самый настоящий, хотя с виду нормальный человек...
— По внешности ничего нельзя определить, — рассудил Антошка. — Вот, например, Пим-Копытыч. Не человек, не капля, а искорка-душа в нём настоящая...
— Он, бедный, всё ещё о Потапе горюет, — сказал Сеня.
...Пим-Копытыч очень грустил, что Потап куда-то исчез. Пропал, бедняга. То ли заблудился где, то ли украл его кто-то. Сперва Пим-Копытыч расспрашивал всех знакомых в округе: не встречался ли им серый котёнок с чёрным кончиком хвоста? Потом спрашивать перестал: может быть, что-то понял. От других котят он решительно отказывался, хотя предлагали ему всяких: серых, рыжих, белых, пёстрых и чёрных с белой грудкой. Красивых и ласковых. Погладит, вздохнёт и скажет:
— Спасибо, да только я к Потапу привык. Другого уж не надо...
Ребята прятали глаза, а Маркони старался вообще пореже видеть Пим-Копытыча. Придёт на пустырь — и скорее в свой “бункер”: проверить аппаратуру.
Транслятор, кстати, действовал безотказно, когда применяли морковку. Её купили на рынке целых три кило, хотя и дорогая была. Выбрали лучший сорт — “Коротель”.
Матвей сказал, что со временем, когда человечество узнает про изобретение Маркони, люди станут звать морковку “марковкой” — в память о Марке Афанасьевиче Шило...
Но Пим-Копытычу от всего от этого было, конечно, не легче.
— Трудно ему без Потапа, — прошептал в темноте Антошка. — Для него ведь... ну, прямо целый смысл жизни в этом котёнке был...
— Ну уж... — неуверенно возразил Сеня. Потому что котёнка было, конечно, очень жаль, но чтобы в нём смысл целой жизни... Так, наверно, всё-таки не бывает. Хотя кто его знает...
— Может, его вообще нет на свете, этого смысла, — насупленно сказал Сеня. Потому что на душе было пасмурно: не придумывался новый рассказ.
— По-моему, бывает, — отозвался Антошка. Тихо и без обиды.
— В чём?
— Ну... чтобы все разумные существа чаще радовались, а те, кто любит друг друга, никогда не расставались.
— Так не бывает...
— Тогда... чтобы расставались как можно реже, а потом обязательно встречались опять.
— Хорошо бы...
Поговорили ещё о смысле жизни и о всяких других важных вещах. И уснули.
А среди ночи Сеня проснулся будто от толчка. И услышал, что Антошка плачет.
Сеня не удивился. Он даже чувствовал и ожидал, что рано или поздно случится что-нибудь такое. Придвинулся, спросил шёпотом:
— Ты... отчего это?
— Не знаю, — всхлипнул Антошка.
— А всё-таки...
— Правда не знаю...
— Домой хочется?
— Конечно... Только и улетать не хочется. Просто хоть разорвись пополам...
Что тут скажешь. У Сени у самого набухли глаза. Хорошо, что темнота.
— Ну и вообще... — прошептал Антошка между всхлипами. — Столько всего... Я не знаю, как объяснить.
А объяснять было и не надо. Сеня и так понимал: слишком уж много навалилось маленькому Капу на душу: и событий всяких, и открытий, и радости, и печали. Слёзы — это просто как отдушина.
— Да ещё дождь этот... — опять прошептал Антошка. — Я не могу выносить здешние дожди. Капли сыплются, сыплются, и все неживые...
Сеня передёрнул плечами. Потому что в самом деле ведь для Капа это жутко. Словно вокруг миллионы мертвецов.
Антошка догадался, кажется, о Сениных мыслях. Посопел, остановил слёзы и разъяснил:
— Нет, они не мертвые. Мертвый — это тот, кто сперва был живой, а потом умер. А в этих каплях никогда не было искорок... Но это ведь тоже страшно. Вот подумай: будто ты попал в город, где одни манекены. Издалека — будто люди, а подойдёшь — они таращатся бессмысленно и не двигаются. За руку берешь, а он падает...
Сеня представил себе это совершенно отчётливо. До жути отчётливо... Какой страшный рассказ мог бы получиться. Но такие рассказы писать не хочется...
Антошка продолжал шептать:
— Потому у вас и снег бывает. На Ллиму-зине про снег не слыхали. Живые капли никогда не могут замерзнуть. А здесь... Снежинки — они, конечно, красивые, но ведь без всякой жизни.
— Кап, а ты разве видел снег?
— Когда мы прилетели к вам на Землю, то сперва опустились среди гор. И там слоями лежали миллиарды снежинок. Мы сперва не поняли, что это такое, а тули-ббуба говорит: “Это бывшие капли, которые потеряли свои искорки и потому затвердели. Если будете себя плохо вести, с вами такое же может случиться...” Ну, это чушь, конечно. Никто не поверил...
— Антошка, а у вас все-все капли живые?
— Конечно.
— И те, которые почву питают, и растения, и животных?
— Да! Иногда много капель собираются вместе, в большие дождевые шарики и сыплются вниз. И там попадают в соки травы и деревьев и в кровь зверей. И... — Антошка смущённо вздохнул, — даже в кровь уу-гы... Ничего, не поделаешь, это ведь тоже наша работа... Капли сделают её и опять летят строить радуги... Только я ни разу с дождиком не падал, маленьким на разрешают... Сень...
— Что?
— Ты не обижайся, что я разревелся, как Никитка. И тебя разбудил...
— Да что ты, Антошка! Да я же... ты не думай, я всё понимаю...
Антошка пошмыгал носом, пробормотал:
— Давай теперь спать...
И правда быстро уснул.
Уснул и Сеня. И увидел, как резко, в одну минуту похолодало зелёное лето и с накатившихся сизых туч посыпались крупные снежинки. Они падали на пустырь и превращались в девочек-танцовщиц. Вроде маленьких лебедей из балета. И кружились. И все были ужасно похожи на Варю, только очень бледные, почти белые. И с одинаково безразличными, неулыбчивыми лицами. Сеня подбегал то к одной, то к другой, пытался схватить за руки. Но девочки легко изворачивались и стеклянно смотрели мимо Сени. И не прерывали своего холодного бесшумного танца.
Сеня понял, что это продолжение Антошкиного рассказа про манекенов. Тогда он прогнал сон. Открыл глаза, прислушался. И понял, что Антошка опять не спит.
— Кап...
— Что, Сень?
— Но если наши капли все неживые, как они могут питать живую природу? Это же... ну, не вяжется одно с другим.
— Я тоже над этим голову ломал. Тут какая-то загадка...
“И надежда”, — подумал Сеня.
После этого они дружно уснули до утра.
Утром погода наладилась. Опять побежали солнечные дни. И опять были вечера с кострами на Ямском пустыре.
Пим-Копытыч малость повеселел. Всё чаще участвовал в футбольных тренировках: удачно забивал голы тем, кто вставал в ворота. Упрется руками в землю, прищурится да ка-ак вляпает валенком по мячу — тот будто пушечное ядро... Лучше всех ловил мячи Антошка, из него получился замечательный вратарь.
А по вечерам у огонька Пим-Копытыч опять брал гитару и вспоминал романсы...
Но когда все расходились и наваливалась проткнутая звёздными лучами ночь, Пим-Копытыч вылезал из валенка. Если бы кто оказался рядом и мог видеть в темноте, то узнал бы, что у Пим-Копытыча тощее кошачье тельце. Только хвост был плоский и кожаный. Как у какого-то морского зверя. И длинный.
Этим хвостом Пим-Копытыч начинал вращать, как лопастью пропеллера — быстрее, быстрее. И наконец подымался в воздух. Как маленький вертолёт без огней. И летел на берег Петуховки, где на кирпичах был выбит силуэт котёнка. Напрасно ребята думали, что Пим-Копытыч ничего не знает...
Он приземлялся у нагретого за день фундамента, гладил сморщенными ладонями кирпичи, вздыхал и бормотал:
— Маленький мой...
