Приговор
Знамена стояли на правом фланге замершего строя. Строй растянулся на всю длину громадного сводчатого зала. За высокими, с полукруглым верхом окнами зеленел старинный парк. Солнце пробивало листву вязов, косыми лучами входило в зал и загоралось на коронах и крыльях имперских драконов — ими были увенчаны знаменные древки.
Знамена были малиновые, желто-бело-лиловые и черные. Государственное знамя, знамя — символ военного братства, штандарт офицерского добровольческого полка “Черные кавалергарды”, на основе которого была создана нынешняя гвардейская школа... Штандарты отдельных рот...
У каждого знамени — по два ассистента с обнаженными палашами у плеч. На остриях — тоже вечерние солнечные огоньки. Но в них, в этих огоньках, не было радости.
Висела тишина. Однако чудился под сводами шелест — эхо сдержанного дыхания четырехсот человек.
Лён затравленно, украдкой пробегал глазами по строю. Кокарды, аксельбанты, эполеты, погоны. Чешуйчатые ремешки лиловых беретов на подбородках. Подбородки вскинуты, взгляд — прямо перед собой. Но... быстрые, полускрытые взгляды случались и в его сторону. И не было в них вражды и презрения. У кого-то — болезненный интерес, а у кого-то... пожалуй, даже сочувствие.
А у маленьких — у воспитанников младшей роты и барабанщиков — даже откровенный страх: неужели и с н а м и может когда-нибудь случиться такое?
Малыши они и есть малыши. Не умеют полностью скрывать чувства. Они еще наполовину штатские — и внутри и даже снаружи. Береты заломлены лихо, но ремешки их натянуты слабо. Суконные брюки с лампасами слишком широки и мешковаты, морщатся на коленях. Синие парадные нагрудники оттопыриваются на мундирах. Погоны топорщатся, будто крылышки... И эти пухлогубые приоткрытые рты...
Лён никогда не был таким. С первого дня форма сидела на нем подогнано и ловко, будто он привык носить ее с младенчества. А в гвардейскую школу его взяли год назад, уже двенадцатилетним.
Это случилось, когда пришло известие о гибели отца. Подполковник Альберт Микаэл Бельский погиб в стычке с йосскими повстанцами на пограничном шоссе близ города Грона. А маму Лён почти не помнил — она умерла, когда ему не было трех лет, во время эпидемии, прокатившейся по восточным округам Империи. С той поры Лён мотался по дошкольным приютам и школьным интернатам. Отца он видел не чаще раза в год — тот все время был то на одной, то на другой войне.
Прошлым летом Лёна отыскал в летнем интернатском лагере седой, похожий на профессора майор. “Крепитесь, мой мальчик... Отец до последней минуты вспоминал вас... Мы верим, что вы будете его достойной сменой...”
Лён не плакал. По правде говоря, отец в редкие дни свиданий казался ему чужим. Но зато появилась прочная спокойная гордость: “Я сын погибшего героя...”
А гвардейская школа после гадостной интернатской жизни показалась ему раем. Да, порядки были строгие, но в этой строгости ощущалась разумность, ясность и даже красота. Здесь не одобрялось, если кто-то один сильно привязывался к другому — личная дружба считалась сентиментальным чувством мягкотелых штатских мальчиков. Зато между всеми юными гвардейцами было воинское товарищество. Самому старшему курсанту-выпускнику в голову не могло придти поднять руку или даже грубо крикнуть на малыша-новичка. Побывавшие во многих битвах командиры-наставники с подчеркнутой вежливостью козыряли в ответ на приветствия девятилетних воспитанников и всем без исключения говорили “вы”.
И еще было много чудесного. Захватывающая душу торжественность при разводе караулов; щемящая печаль сигнала “Вечерняя зоря”; величие академической библиотеки, где собраны истории всех войн и подвигов, густота и обширность парка, в котором легко уединиться, чтобы помечтать о подвигах, которые совершишь ты сам. Случаев для героических дел представится немало: войны были во все эпохи человечества и, безусловно, будут и дальше. Тем более, что у возрождающей свою мощь Империи врагов предостаточно...
Конечно, ежедневная жизнь укладывалась в рамки уставов не всегда. Случались и шалости. Командиры взводов и рот и сам генерал — начальник школы — смотрели на них с известной долей снисходительности. Видимо,понимали: мальчишки есть мальчишки. Лишь бы их проказы не нарушали — это самое главное! — принципов гвардейской чести и не выходили за известные границы. Ну, а если порой и выходили, тогда...
— Курсант Бельский. Весьма сожалею, но вам придется снять пояс и доложить дежурному командиру, что вы отправляетесь под арест на сутки...
Даже в этом был свой интерес, своя романтика.
...Но сейчас не было никакой романтики, никакого интереса. Только застывший в груди ком — сгусток стыда и горечи.
Лён стоял перед строем уже без формы — в той жалкой интернатской одежонке, в которой привезли его сюда год назад.
Теперь было заметно, как он вытянулся за этот год. Бахрома узких обтрепанных штанов раньше достигала середины икр, а теперь она едва прикрывала колени. Кисти рук беззащитно высовывались из обшлагов тесной вельветовой курточки. Прошлогодние сандалии оказались совсем малы, поэтому штрафнику оставили казенные черные ботинки. По-уставному начищенные до блеска, они казались нелепыми на тощих голых ногах...
Офицеры, стоявшие отдельной шеренгой слева от группы знаменосцев, были неподвижны. Только седой подполковник (бывший майор, приезжавший за Лёном в интернат) надел очки и поднес к ним очень белый твердый лист.
Подполковник читал слегка монотонно, однако внятно и громко...
— ...впервые за все время существования нашей славной школы. Находясь в составе парного караула на одном из самых ответственных постов, проявил преступное небрежение к своим обязанностям и, по собственному признанию, не наблюдал за подходами к складу, а пытался разглядеть в бинокль спутники планеты Юпитер...
“Господи, неужели все верят, что я в с а м о м д е л е мог такое?..”
— ... Что и дало возможность преступным агентам незаконной повстанческой армии йосских сепаратистов совершить хищение нескольких десятков единиц стрелкового оружия. Случай небывалый сам по себе, а в военное время обретающий особую тяжесть, ибо это хищение ощутимо усиливает противника и может послужить причиной гибели многих доблестных защитников Империи...
“Скорей бы уж все кончилось...”
— Учитывая тяжесть преступления, военный трибунал приговорил старшего в ночном карауле — капрала Кроха — к расстрелу...
Чуть заметное шевеление прошло по строю.
— Прошу порядка, господа... — в голосе подполковника слегка поубавилась официальность. — Что касается воспитанника Бельского, то... тринадцатилетних мальчиков, даже если они носят гвардейскую форму, под трибунал не отдают и не расстреливают. Но его преступление от этого не становится меньше. Командирский совет школы постановил...
Подполковник впервые поднял очки от листа и обвел ими строй. А на Лёна так и не взглянул.
— ...постановил: изгнать бывшего воспитанника Леонтия Альберта Бельского из наших рядов. Оповестить все военные школы Империи, что вышеупомянутый Леонтий Альберт Бельский лишен права быть зачисленным в эти учебные заведения. Он также не имеет права быть принятым ни в какие военные части и учреждения в качестве юного волонтера или сына полка... Кроме того, учитывая тяжесть содеянного, совет командиров решил прибегнуть к дополнительному возмездию и вернуться для этого к традициям кадетских корпусов прежнего времени...
Опять шевеление...
— После процедуры лишения воинской чести бывший воспитанник Бельский проведет ночь в подземной камере гауптвахты, а утром будет подвергнут пяти ударам шомполом от старинной винтовки образца тысяча восемьсот девяносто шестого года. После этого Бельского выведут за территорию школы и предоставят его собственной судьбе... Публичные наказания запрещены законом, но экзекуция будет снята видеокамерой, и вам придется посмотреть этот эпизод в вечернем выпуске школьных известий... А теперь — приступайте.
Два унтера не грубо, но сильно взяли Лёна за локти и за плечи, надавили, поставили на колени. Тощий молоденький лейтенант с бесстрастным лицом сильно согнул над его головой тонкий клинок. Лён этого не видел, но услышал пружинный звон, когда шпага сломалась.
Тут же его опять крепко взяли за локти и повели из зала (Лён еле успевал переставлять ноги).
