5
В таких вот грустных размышлениях и воспоминаниях бродил я по берегу, а потом вышел к деревне.
Там всю улицу загромождали серебристые фургоны и раздавались вопли звукооператорши — в одном из дворов снимали очередной эпизод. Про то, как ребята приходят к матери своего приятеля Яшки — он утонул весной, во время ледохода.
Яшкину мать играла Майя Булгакова. Я видел ее во время съемки накануне, когда она говорила о погибшем Яшке. Видел ее искренние слезы. Аж горло перехватило — будто все по правде.
...А в те дни, когда я уже писал эту повесть, в теленовостях сообщили, что Майя Булгакова погибла в автомобильной катастрофе. Отчего так не везет в жизни хорошим людям?
Вспомнилось, как в перерывах между съемками она жаловалась с каким-то деревенским простодушием (возможно, не совсем вышла из роли), что хороших фильмов ставят мало, сниматься негде.
— Написали бы вы для меня сценарий, а?
Это, конечно, полушутя.
Так же полушутя я обещал подумать об этом. И ничего, разумеется, не написал. Какой из меня киносценарист! С этой-то пьесой, по собственной книжке, намучился... Но теперь, через многие годы, нет-нет да и царапнет совесть...
...Я постоял у крайнего фургона, прислушиваясь к звукорежиссерским воплям. Не исключено, что эта дама орала на моего Пашку. У него был негромкий, “идущий в себя” голос, и мощности микрофона не хватало для полноценной записи.
Но парнишка-то чем виноват, если техника паршивая?
Нужно было уходить, чтобы не впутаться в новый скандал. Я обошел фургон и зашагал в другой конец улицы. Мимо громадного колодезного колеса. В колесе притулилась к бревенчатой спице девочка лет семи — в малиновом свитере и длинной, синей в белый горошек юбке. Грустная, как Аленушка. Держала на коленях и гладила тощего черного котенка, что-то говорила ему. Котенок беззвучно разевал крошечную розовую пасть.
Я вышел к плотине и с нее на попутном “Москвиче” уехал в Солнечногорск.
В городе я побродил по улицам, позаглядывал в магазины (без всякой цели) и наконец остановился у ларька, где торговали разной мелочью. В том числе игрушками. Перед застекленной стенкой с окошком была широкая доска — прилавок. На доске лежали пластмассовые куклы, деревянные клоуны, а среди них — тряпичный заяц в кепочке как у одесского пижона и в оранжевом комбинезоне.
...Сейчас я опять спохватываюсь: назвал повесть “Заяц Митька”, а до сих пор почти ничего не написал о нем. Только теперь, на тридцать третьей странице общей тетради, подступил к истории главного героя. Но так уж получилось...
Заяц смотрел на меня грустно и даже с болью. Возможно, он страдал от булавки, которой к животу его был приколот бумажный клочок с ценой: 3 р.
Сентиментальная память колыхнула мои детские воспоминания. Когда-то в давние дошкольные времена у меня был уже сшитый из лоскутков заяц. Не очень похожий на этого, но тех же размеров и тоже лупоглазый. Куда он потом девался, не знаю.
Что, если тот давний приятель вернулся сейчас ко мне в новом обличье?
Мне нужно было утешение в нынешних печалях. Нужен был друг и собеседник. Я с негодованием сорвал с зайца бумажку-ценник. Выдернул из бедняги и воткнул в прилавок булавку. Молча протянул удивленной продавщице три рубля. И понес зайца в ладонях, как потерявшегося и найденного котенка.
— Малыш... как же мне тебя назвать? Заяц молчал, но в отдалении замычали коровы. Я вспомнил знакомого пастушка.
— Ты будешь Митька!
На плоской, сшитой из серой диагоналевой ткани мордашке проступило удовольствие. В пластмассовых зрачках зажглись солнечные искры.
— Мы будем друзьями, верно?
Митька помахиванием длинных ушей одобрил эту мысль.
Начало дружбы следовало отметить. В ближайшем продуктовом магазине я обзавелся бутылкой пятизвездного “Самтреста” и не спеша двинулся в наше общежитие на краю Загорья.
Комната, где я жил, была большая, на пять мест. Режиссер, его помощники и операторы — мои соседи — уже вернулись со съемок. Вели между собой профессиональный разговор. Меня, дилетанта, они игнорировали, тема была для посвященных.
Я выглянул в окно: далеко ли Пашка и Олег? Они с другими ребятами гоняли мяч на лужайке.
— Все в порядке, Митька. Больше нас никто не интересует. Сейчас мы отпразднуем наше знакомство. А дипломированным жрецам телеискусства не дадим ни капли.
“Жрецы” напряженно примолкли, надеясь, что последние мои слова шутка.
Но мы с Митькой и вправду отпраздновали начало нашей дружбы вдвоем, устроившись на моей кровати. И завистливые вздохи соседей не тронули ни мое железное, ни Митькино ватное сердце. Вот так...
— Будь здоров, Митька. Я напишу про тебя книжку!
После этого я всюду ходил с Митькой. Мы гуляли по окрестностям. В съемки я больше не вмешивался. Мне стало ясно, что этот телесериал загублен на корню. Я просто ждал, когда освободится Павлик. Олег — тот давно был свободен, и ему, как и мне, хотелось домой.
Мы с Митькой болтали о том, о сем. А если и молчали, то понимающе. Случалось, я читал ему отрывки из книжки Паустовского, и мы посмеивались над неуклюжими немецкими комментариями. Павлик иногда принюхивался к Митькиной морде и строго смотрел на меня:
— Опять?
— Да ты что! Это с прошлого раза не выветрилось!
— Знаю я вас...
Однажды вновь случился пасмурный день. И холодный. Но дождя не было, и съемки решили не отменять — график поджимал. Помощница режиссера уговаривала Дениску надеть под шорты колготки, иначе продрогнет. Денис уперся:
— Не хочу я как девчонка!
— При чем тут девчонка! Сколько мальчиков так гуляет!
— А я не буду! Всё! Я сказал!
— Ну и ходи весь в пупырышках!.. Простудишься и помрешь.
— Ага.
Если я в пупырышках,
Значит, скоро мне крышка, —
сумрачно срифмовал талантливый ребенок, но решения своего не изменил. А меня спросил:
— Вы сегодня опять с Митькой гулять будете?
— Конечно. Ему-то простуда не грозит,
— Вам обоим не грозит, — вставил подошедший сын. — Вы умеете греться.
— Как ты разговариваешь с отцом!
— Проницательно, — сказало мое чадо.
Но чадо ошиблось. Мы с Митькой не собирались в злачные места, а просто решили побродить вокруг Загорья. В подтверждение наших невинных намерений я даже кликнул с собой Олега, но он ушел рыбачить.
Мы с Митькой опять остались вдвоем.
Верьте не верьте, но я ощущал в Митьке живую душу. Можно счесть это непростительной сентиментальностью сорокалетнего мужика, можно — “сдвигом по фазе”, результатом того, что долго работал в жанре фантастики. Но я пишу то, что было. И я был уверен, что Митьке, как и мне, по душе заросшие берега Сенежа.
Я позавтракал в столовой, а потом взял Митьку за уши (ему это нравилось), и мы двинулись по главной улице Загорья. Было вокруг зябко и серо, в могучих дубах вздыхал влажный ветер. Но вот пробился из-за пепельного облака тонкий луч. Ударил в замшелый забор. И в этом месте (вот колдовство-то!) возник яркий, как солнечный блик, мальчик. Словно вернулся один из сказочных королевичей, которые в начале дачного сезона любили вертеться на колодезном колесе (а потом, в жаркие дни, полиняли, пообтрепались). Он как бы съехал сюда из-за облака, по скользкому лучу.
Луч пропал, а мальчик остался — весь в желтом, от шеи до пяток. Лишь кроссовки коричневые, но и те с лимонными полосками. И волосы — как свежая стружка. И в глазах — золотые точки.
Мальчик глянул мне в лицо. Серьезно так. Задумчиво почесал переносицу, на которой сидели три веснушки. Не отвел глаз, сказал негромко, но отчетливо:
— Здравствуйте.
— Привет.
Он перевел взгляд на Митьку.
— Это ваш заяц, да?
— Мой.
— Почти что живой, да? — Он опять поднял глаза.
— Почему “почти”? — слегка обиделся я.
— Ну да. — Желтый мальчик кивнул. — Другие думают, что игрушка, а он... не игрушка, да?
— Конечно, — сказал я с благодарностью. От мальчишки исходило пушистое тепло, как от настоящего солнечного луча. И глаза у него были такие понимающие. И желтые огоньки в зрачках были не насмешливые, а добрые...
Тут завыли моторы — по улице шла вереница серебристых фургонов и автобусов с буквами “ТV”. Я, мальчик и Митька проводили их глазами.
— Там есть одна женщина, — сказал мальчик. — Когда снимают кино, она почему-то все время кричит.
— Есть такая, — вздохнул я. — Она отвечает за звук.
— Поэтому и сама так звучит?
Да, умный мальчик.
— Наверно...
— Скажите, пожалуйста, это ведь про вашу книжку снимают кино?
— Не кино, телеспектакль... Ну да, по моей повести.
— Значит, вы тут главный? Почему тогда не велите ей, чтобы не кричала?
— К сожалению, я здесь не главный. Наоборот...
— Но ведь книжка-то — ваша?
— Книжка-то моя. А все остальное...
— Жалко... — вздохнул он. И вдруг сообщил: — У нас в школе есть учительница, которая тоже все время кричит.
— И ты боишься?
— Ну... нет. Она не в нашем классе. Но, когда ее услышишь, потом ничего не хочется. Ни играть, ни... вообще ничего... Как Генке в вашей книжке, когда он раздружился с Владиком.
— Значит, ты читал?
— Да. Только там непонятно в конце...
— Что непонятно?
— Владик... Он остался слепой или все-таки стал видеть?
— Ты, значит, лишь первую часть прочитал. А есть продолжение. Там всё...
“Всё кончается хорошо”, — чуть не сказал я, но подумал о погибшем Яшке.
— Там всё делается понятно. Да, он стал видеть...
Мальчик опять кивнул. И сел на корточки. Перед Митькой.
— Можно подержать?
— Конечно!
Митька охотно пошел в руки к мальчику. Тот, не вставая, покачал его в ладонях. И протянул мне и сказал снизу вверх:
— У меня тоже есть... зайчонок. Только пластмассовый...
— Вот славно...
В этот момент в заборе открылась незаметная (из таких же замшелых досок) дверца. Вышла пожилая женщина в клетчатой шали — наверно, бабушка. Кивнула мне, как знакомому, а мальчику протянула вязаную шапку с помпоном:
— Ты что же ее не взял, Игорек? Ехать далеко... Идем, а то не успеем на автобус.
Шапка была тоже ярко-желтая, как пушистый цветок осота.
Бабушка и внук пошли вдоль забора. Мальчик, оглянувшись, помахал нам с Митькой. А я поднял Митьку и помахал в ответ — мягкой тряпичной лапой. И пошел на берег.
Конечно, желтый Игорек был обыкновенным московским внуком, которого бабушка принарядила для какой-то поездки. Но, может, был здесь и кусочек чуда? Может, солнце, в самом деле, на миг превратило в мальчишку свой пробившийся сквозь пасмурность луч? Чтобы в душе лоскутного зайца навсегда поселился добрый ребячий огонек...
Я вышел к озеру. По серой воде бежали мелкие барашки. Но лучи теперь пробивались все чаще, на озере загорались желтые звезды. Мгновенная тоска по парусам, по ребячьему смеху, по оранжевым флагам “Каравеллы” буквально обожгла меня. Но в тоске не было уже горечи. Была азартная грусть и... радость.
— Митька, ничего еще не кончено... Ты будешь матросом, я обещаю.
