Глава 10
Я ошибся. Чапа вместе с семейством Вихревых достойно “оттрубил” весь камчатский период их жизни и вернулся-таки под ласковое крымское солнце — почти через десять лет.
И здесь уже он скончался от старости. Надо сказать, не самая плохая судьба для пса: и пожил немало, и повидал разные земли, и побывал в океанских плаваниях, и даже получил почти официальный титул “корабельного доктора” (как знаменитый Лемюэль Гулливер). И был похоронен с печалью и почестями недалеко от дома, на пятачке родной кремнистой земли среди трех кипарисов...
Вихревы, когда жили на Камчатке, порой присылали письма. А глава семейства — пространные описания своих яхтенных плаваний, более дальних и драматических, чем на обжитом Черном море, все же Тихий океан. Даже в Америку, на Аляску, удалось сходить. Попадал в ураган, однако все обошлось...
Алька Вихрев не сделался корабельным плотником, как обещал в детстве перепуганной маме. Он закончил школу мичманов и стал служить на подводной лодке. Прислал однажды снимок, где он при полном параде, с кортиком.
— Смотри, Митька. Помнишь третьеклассника с перевязанным ухом, которое он чуть не оторвал, падая с дерева? В семьдесят восьмом году...
Юросу повезло с военной службой меньше. Вернее, не повезло нисколько. После школы забрали его в войска связи, в какую-то спрятанную в тайге часть, где, по его словам, и офицеров-то почти не было, одни сержанты. “Те” еще сержанты... И мальчик Юрос, юный музыкант и поэт, в полной мере хлебнул радость общения с “дедами” и “дембелями”.
Он присылал мне иногда письма со своими стихами. В этих письмах не было жалоб, иногда лишь пробивалась грустная нотка, печаль о родном доме. И подробности я узнал позже, из писем его отца.
Юрос не был домашним ребенком и этакой утонченной беззащитной личностью. К восемнадцати годам он владел не только рифмами и гитарой, но и кое-какими приемами восточных единоборств. “Деды” в этом скоро убедились. Но что Юрос (все-таки еще мальчишка) мог сделать против тупых и безжалостных “дембельских” порядков? Так и тянул свою армейскую лямку — между казармами и госпиталями, куда попадал после разборок с “товарищами по оружию”.
После очередного скандала перевели его в Петропавловск. Но и там все было так же. Не мог Юрос понять, почему он должен быть не солдатом, а “шестеркой” у тупоумного, воняющего водочным перегаром быдла...
От греха подальше отправили его дослуживать срок в “тихое место”, в котельную. Но в котельной кучковалась своя компания. “Чурки”, как объяснил мне потом Юрос. Не знаю, что он имел в виду — особый интеллект “котельщиков” или их принадлежность к какой-то шайке. Так или иначе, Юрос не вписался и в этот доблестный армейский коллектив. Настолько не вписался, что однажды “чурки” топором прорубили ему грудь.
Из армии Юрос вернулся с поперечным шрамом на своей впалой, еще совсем ребячьей груди. Вернулся в Севастополь. Семья снова жила там, в старом доме на Бакинской.
Дом был — родной. Море — родное. А город... непривычный, непонятно чей. С ощетиненными людьми, с митингами на площадях, с незнакомыми флагами на улицах...
Юрос начал работать с отцом на верфи, строить яхты по заказам новоявленных миллионеров. А еще ходил с местными ребятишками в походы и продолжал сочинять песни.
Один раз он приехал к нам в гости. На Урал. Пел свои песни мне, моим сыновьям и ребятам из “Каравеллы”. И Митьке.
Они с Митькой сразу узнали друг друга. Митька с возрастом стал совсем обормотом. Свой оранжевый комбинезон он сменил на другой, из лилового вельвета, но и его со временем истрепал. И глаз он все-таки потерял (не так давно, когда эта повесть была уже дописана до середины). Потерял окончательно, утопил его в Верх-Исетском озере во время штормовой передряги. Но “повязку Билли Бонса” носил Митька недолго. Я нарисовал ему левый глаз черным фломастером — не такой красивый, как прежний, но все-таки живой.
Юрос тоже выглядел не так, как прежде. Но в этом худом темноглазом парне угадывался прежний юнга с “Фиолента” — курчавый длинноногий пацаненок со звонким голосом и характером мушкетера.
Юрос подарил нам свою картину. На ней — черным силуэтом — мальчишка у береговой черты. Стоит к нам спиной и смотрит на громадное заходящее солнце. Море перед ним — как безграничное оранжевое небо. А небо над ним — как покрытое черными штормовыми волнами с пенными гребнями море. Перевернутый мир, перевернутая жизнь...
Но мальчик спокоен, лишь слегка напружинил разведенные локти. Может быть, он знает: это не закат, а восход? И может быть, в опрокинутой вселенной все встанет когда-нибудь на свои места?
Иногда я включаю магнитофон с песнями Юроса. Есть песни о любви. О несчастной (не обошла Юроса чаша сия). Есть о море и парусах. А есть такая:
Наверно, всем нам очень повезло —
Жить в эти дни великих потрясений.
Но как понять: откуда это зло?
Откуда черный снег в поре весенней?
Честно говоря, я излагаю песню Юроса своими словами. В своем ритме и со своими рифмами. Потому что она у него — вся на аккордах, рвущих струны и нервы. Порой — на яростном крике. И без нот, без мелодии это на бумаге не передать. Но мысли и боль, и это вот “мне не понять!” — всё его, Юроса.
Мне не понять, как быть самим собой,
Любить девчат, смеяться, песни слушать,
Когда друзей погнали на убой,
Когда калечат их тела и души.
Забрызган красным весь телеэкран,
И мой ровесник зажимает рану.
И кажется: откроешь в ванной кран —
И не вода, а кровь пойдет из крана.
Мне не понять, откуда этот свет —
Не солнечный, а муторный и ржавый.
И почему кораблик “Фиолент”
Между собою делят две державы...
Дело в том, что две державы пытаются поделить не только боевой Черноморский флот, но и все принадлежащие ему Суда, в том числе и самые маленькие. И никто не знает, на чьей стороне окажется флотский яхт-клуб.
Вихревы пишут, что, кажется, клуб не нужен ни той, ни другой стороне. Ни у кого нет денег, чтобы содержать спортсменов. И яхтенные капитаны опасаются, что, когда хозяин определится, он тут же сплавит спортивные суда в руки частных владельцев. За валюту.
С этой тревогой сейчас, весной девяносто шестого года, и живут мои друзья, моряки Вихревы, в старом доме, в Артиллерийской слободке, что недалеко от бухты с таким же названием. Их тревога — одна из тысяч тревог, с которыми живем мы все...
У Митьки тоже свои тревоги. Он сидит в углу у электрокамина и двумя глазами — пластмассовым и нарисованным — смотрит в окно. За окном конец апреля, но ничего похожего на весну. Косо летит серый снег.
“Будет ли когда-нибудь лето?” — думает Митька.
Я сажаю его на колено.
— Будет, Митька, лето. И опять спустят на воду твой “Румб” и привяжут тебя к штагу, над форштевнем, и ты помчишься над волнами...
— Правда?
— Абсолютная правда... У тебя впереди еще не одно лето. Много. И ты наверняка еще увидишь радостные времена. Тряпичные зайцы, они ведь надолго переживают своих владельцев.
Митька сердито ворочается, ему не по душе такие разговоры.
— Не всегда, — спорит он. — У тебя уже был один тряпичный заяц. Где он?
Я вздыхаю. Не знаю, где тот заяц, которого так и звали — Заяц.
— Я был тогда маленький, я не виноват...
— Ну и помалкивай... — Митька ощутимо сопит. Все-таки он на самом деле живой. Может, потому, что он частичка меня самого. В нем какая-то доля моей души. А еще в нем тепло тех людей, которые держали его в ладонях. Все это — хорошие люди, к плохим он на руки не идет...
За окнами — ребячьи голоса. Мальчишек не удержишь дома даже в такую погоду.
— Наверно, бабу лепят, — говорю я. — Запоздалую, весеннюю.
— Или змея запускают...
— При таком-то снеге!
— Ну и что... А помнишь, ты еще в прошлом году обещал, что попросишь ребят сделать большого змея и привязать меня к хвосту, чтобы я увидел землю с высоты?
Митьке немало пришлось плавать и ездить, а летать — ни разу.
— Ладно, будет тебе змей. Дождемся лета...
В самом деле, надо, чтобы Митька глянул на землю с высоты птичьего полета. С такой высоты земля все еще кажется красивой. По крайней мере, там, где нет ни пожаров, ни пушечной и ракетной стрельбы.
26 апреля 1994 г. — 28 апреля 1996 г.
