9
На следующее утро я встретил Юроса недалеко от школы. Проводил до высокого крыльца, куда сбегался шумный пионерско-октябрятский народ. Юрос помахал мне рукой и мимо дежурных старшеклассников скользнул в школьные двери. Пронесло.
Я сел напротив крыльца, на скамью под густыми каштанами. Было много знакомых ребятишек. Подбегали, здоровались со мной и Митькой, которого тоже знали. Саня Дальченко подарил ему амулет из плоской ракушки на нитке, а два третьеклассника — Данилка и Кирилл — несколько лаковых коричневых каштанов и значок “Севастопольская панорама”.
Юрос больше не появлялся, и я решил, что все в порядке. Лениво двинулся к ларькам у Центрального рынка, непедагогично помышляя о кружке холодного пива.
Мечте не суждено было сбыться — встрепанный Юрос догнал меня у самого ларька:
— Дядя Слава! Ну что это такое! Опять не пускают!
— Но ты же прошел!
— Прошел, положил портфель и опять вышел, чтобы с ребятами поиграть! А потом захотел обратно, а там у дверей химик!
— Кто?
— Директор новый! Он раньше простым учителем был, у старшеклассников, а теперь сделался директором! И командует...
Не хотелось мне в это хорошее утро скандалов и разборок. Хотелось пива. Но что делать-то? Юрос на меня смотрел как на всемогущее существо.
— Идем, горе мое...
Юрос на своих журавлиных ногах замаршировал впереди. Он заранее предвкушал посрамление химика-директора и торжество справедливости.
У школьного крыльца народу было больше прежнего, и ребячий гомон стал громче. В нем сквозь веселье пробивались обиженные крики.
Вслед за Юросом я протиснулся к ступеням. Юрос оглянулся.
— Вон он, директор! У дверей!
У входа в школу командовал маленький, похожий на восьмиклассника, но со взрослым лицом мужичок. Он вскрикивал высоким боевым голосом и ловко действовал руками. Вот спрыгнул с крыльца (чтобы не упасть от толчка) лохматый рыжий парнишка. Вот врезался в толпу и затерялся в ней чем-то не угодивший новому директору мой знакомый второклассник Руслан...
— А это что за фокус! — Директор ухватил за локоть девушку в синем платье и белом форменном переднике. Большую — наверно, десятиклассницу (он сам был ей ростом до уха). — Почему с сережками! Это что за мода являться в школу украшенной, как новогодняя елка!
У девушки на мочках ушей и правда блестели бирюзовые шарики. Она хотела что-то ответить, но химик ухватил ее за локоть.
— Ну-ка, назад! — И развернул так, что бедная выпускница крутнулась вокруг оси, как манекен на вертящейся подставке.
Мне уже не хотелось пива. Мной теперь двигали отточенные рефлексы. Те, что крепли целых двадцать пять лет — все годы, когда я был командором “Каравеллы”. Четверть века я активно внушал деятелям советской школы, что ученики — это люди. И что обращаться с ними надо как с людьми.
Я шагнул ближе:
— Прошу прощения. Не имею удовольствия знать, как вас зовут, но меня проинформировали, что вы возглавляете данное учебное заведение...
— Ну и что? — запальчиво сказал директор. Он часто дышал (хорошо поработал). Лицо его резиново морщилось.
— Мне показалось, что... н-не совсем так возглавляете. По крайней мере, в данный момент. Я убежден, что нам есть смысл побеседовать на эту тему.
— Вы, собственно, кто такой?! Вы чей-то родитель?
Я заверил новоиспеченного директора, что действительно родитель, но, к счастью, дети мои совсем в другой школе. А здесь я не в роли обиженного папы, а в роли корреспондента “Учительской газеты”, в чем легко убедиться, взглянув вот на это удостоверение.
Лицо у директора изменилось. В глазах появилось тоскливое недоумение. Только что он был царь и бог, наверху педагогического Олимпа, и вот на тебе...
Кругом стояли притихшие дети. Слушали. Почтительно и, по-моему, с удовлетворением. Только Юрос ускользнул в глубину школы (я мигнул ему, чтобы ловил удачную минуту). На выручку коллеге двинулась полная дама (наверняка завуч). Она была поопытнее директора-новичка и внушительно заявила, что беседе “товарища корреспондента” и главы школы следует протекать в кабинете, а не на глазах у девочек и мальчиков, которым пора на уроки.
Я не возражал. Заметил только, что уважаемым учителям тоже, наверно, пора на уроки. А мы с товарищем директором обсудим ряд школьных проблем один на один.
Директорский кабинет хранил запахи недавнего ремонта. На полированном столе дрожали солнечные зайчики. За этот стол директор и уселся. Здесь он ощутил прежнюю уверенность. Указал мне на стул и сообщил:
— Я готов выслушать ваши объяснения.
— М-м... это я рассчитывал на ваши объяснения. Для начала — о том, какими министерскими правилами руководствуется директор данной школы, применяя к неугодным ученикам столь радикальные меры: сталкивание с крыльца, толчки, хватания за руки...
— Ну что вы! Зачем вы так... преувеличиваете?!
Оказалось, что мальчика-второклассника он просто дружески хлопнул по плечу, чтобы тот сбегал домой за забытой октябрятской звездочкой. Девушку с сережками слегка придержал за локоть, когда она бесцеремонно хотела мимо него протолкаться в школу... А что касается причесок...
— Ну, согласитесь, что у нас советская школа с едиными требованиями, а не ансамбль этих... битлов волосатых!
В чем-то убеждать его было бесполезно. И я сказал, что мне очень грустно. Грустно вставлять в репортаж о сентябрьских днях севастопольских школ эпизод о директоре, который хочет видеть своих воспитанников остриженными под одну гребенку. И который в свои педагогические методы включает элементы рукоприкладства.
Я не врал. Действительно у меня была мысль написать лирический репортаж о начале учебного года в Севастополе и отдать моему другу Володе Матвееву, который возглавлял тогда “Учительскую газету”. Он был один из тех, кто в те годы активно двигал в жизнь передовые школьные идеи — Педагогику сотрудничества.
Никакого репортажа я тогда не написал — увяз в романе “Острова и капитаны” (в котором тоже очень много было о Севастополе и есть даже случай, когда мальчишку не пустили в школу из-за длинных волос). И мне до сих пор неловко перед Володей, которому я обещал такой материал. Неловко, хотя Володи уже несколько лет нет на свете, а “Учительская газета” теперь не та, что прежде.
Но в момент беседы с директором я искренне верил в свои планы, а директор верил мне. И все больше тосковал. Тоска эта проступала в его взоре. Только-только началась его начальственная карьера — и тут такая торпеда! В подводную часть. О, как он ненавидел меня!
Он улыбнулся, побарабанил пальцами и сказал, что зачем уж так сразу и в газету. Можно же разрешить конфликт, не вынося его на широкое обсуждение.
Я сказал, что можно разрешить, не вынося. Главное, чтобы ребята не страдали от чрезмерного административного рвения.
Директор заверил, что страдать они не будут.
— В конце концов, главное, чтобы детям всегда было хорошо. Эта наша общая задача, не правда ли? — попытался он подвести итог.
Я сказал, что разделяю директорскую точку зрения на такую общность задач. Он приободрился. Мы немного поговорили о трудностях педагогики. Под конец директор на всякий случай слегка запечалился опять:
— Ну и порой случаются, конечно, срывы. Вроде... тех, на крыльце. Все-таки, понимаете, дети, они, знаете ли... Порой лопается что-то внутри. — В голосе директора прорезалась доверительность: — Иногда руки так и чешутся. Взял бы негодника за шиворот да и врезал по загривку... Ну, вы же говорите, что сами работаете с детьми! Неужели у вас никогда не возникало такого желания?
Двадцать четыре года “Каравеллы” пролетели, как говорится, перед моим внутренним взором. И... нет, честное слово, не помнил я, чтобы хотелось дать кому-то пинка или подзатыльника. Несмотря на то что пацаны были разные и происшествия с ними случались “всякие”... Но он же все равно не поверит!
— Мало ли какие желания, — сказал я, — возникают в глубине человеческой натуры. В такие моменты особенно важно следить за своими руками. Лучше всего их просто держать по швам.
Он покивал:
— Да-да, безусловно... Только... иногда так закипит в душе, что кажется: ты такой же, как эти... сорванцы. Этакая школьничья горячность. Так бы и сцепился с обидчиком, будто пятиклассник... Кто-то из знаменитых сказал, что детскость сидит в человеке до старости...
— Это сказал Александр Степанович Грин: “Детское живет в человеке до седых волос”.
— Ну да, ну да... В каждом это бывает... — Он улыбнулся теперь с видом несмелого заговорщика. — Вот и вы, я вижу, отдаете, так сказать, дань... детскому увлечению. Когда носите с собой этого... — Директор смотрел на сумку, что стояла рядом с моим стулом.
О, черт! Я же совсем забыл про Митьку! Не подумал, что надо упрятать его! Митькина голова с истрепанными ушами торчала наружу. Митька смотрел на директора с дерзким и насмешливым любопытством. Я мигом сообразил: нельзя показать ни смущения, ни растерянности.
— Да! Это же герой книжки о вашем городе! “Трое с площади Карронад”! Она есть в вашей школьной библиотеке! Этого зайца тут знает множество ребят, я принес его повидаться со знакомыми. Не получилось...
Директор помигал. О книжке он, конечно, ничего не знал, да и мою фамилию слышал, кажется, впервые.
Я поставил сумку на колени. Фамильярно нажал на пластмассовый Митькин нос:
— Нечего тут торчать, брысь внутрь, бродяга...
То ли от этого нажатия и толчка, то ли в силу странного совпадения в тот же миг в сумке ожил фотоаппарат. Точнее, заклинившийся механизм автоспуска. Теперь он “расклинился” и несколько секунд жужжал в наступившей тишине.
Директор слушал жужжание с остановившимся лицом:
— Это... у вас что?
— Что?
— Ну... вы надавили, а он... включился... Или выключился?
Я вдруг понял: директору показалось, что от нажатия на нос внутри у Митьки сработал какой-то механизм.
— Так, бытовая техника, — небрежно бросил я.
— Звукозапись, что ли?
Он, видимо, решил, что в брюхе тряпичного зайца спрятан диктофон и теперь неосторожные директорские высказывания, как иногда “чешутся руки”, зафиксированы на пленку.
Мне бы успокоить беднягу. Но... “детское живет в человеке до седых волос”. Я погладил брезентовый бок сумки:
— Не волнуйтесь. Митька умеет хранить тайны. То, что у него внутри, останется там навеки... Ну, не смею больше отнимать у вас время...
Директор проводил меня по опустевшему школьному коридору (давно уже шли уроки). У выхода он со знакомой уже печальной доверительностью произнес:
— Думаете, нужно мне это директорство? Просто некому больше школу поднимать... до уровня... Говорят, нужна крепкая мужская рука. А по мне простая учительская должность спокойнее во сто крат...
Я сделал вид, что поверил. И “посочувствовал”:
— Понимаю вас. Но что поделаешь. Как говорится, назвался груздем — полезай в кузов... — и протянул руку.
И поразился.
Лицо директора исказилось резиновыми складками. Глаза метнули два пучка бессильной ненависти. Он отдернул свою руку и, горбясь, пошел, почти побежал к своему кабинету.
А что я такого сказал?
Я пожал плечами и вышел из школы. Спустился с крыльца в тень каштановой аллеи. Открыл сумку, опять высунул Митькину голову.
— Смотри на приморскую красоту. Скоро домой...
Плясали на асфальте солнечные пятна, падали сверху спелые каштаны. Один тюкнул меня по темени, другой упал прямо в сумку — подарок Митьке.
Мы поехали на Северную сторону, побродили по тенистому Братскому кладбищу среди заросших мраморных памятников и покрытых лишайниками плит на общих матросских могилах. Потом ходили над морем по обрывам и наконец спустились к Учкуевскому пляжу. Там я долго бултыхался и нырял среди гребней — шла довольно крупная волна. Митька смотрел с песка осуждающе и с опаской: “Хватит дурачиться, не маленький...” Но я все не выходил на берег. Когда еще снова попаду в этот город, к этому морю? Да и зачем, если здесь не будет друзей...
Вечером опять мы с Митькой пришли к Вихревым. Юрос и Алька на дворе выколачивали половики.
— Как дела? — спросил я у Юроса.
— Нормально! Никто больше не приставал! А Груздь вообще такой вежливый сделался...
— Кто?
— Ну, директор! Груздь!
— Его так десятиклассники прозвали, — объяснил Алька. — Еще когда он был не директор, а только в школе появился.
Вот это да! Понятно, почему он так вознегодовал в ответ на невинную поговорку! Но я же не хотел! Я не нарочно... А он небось решил, что я специально обхамил его. Прямо хоть иди завтра да извиняйся. Но что сказать? “Простите, я не знал, что вы Груздь”?.. Тьфу...
Я досадливо зашагал к подъезду.
— Дядя Слава, а почему вы хромаете? — окликнул Алька.
— Разболелась нога, черт ее возьми... Я поддернул штанину. Вчерашний рубец воспалился, вокруг появилась краснота и припухлость.
— Ох, да вы идите скорее в комнату! Чапа вас вылечит языком! Он всегда всем на “Фиоленте” раны вылизывает, у него слюна лечебная! — наперебой заговорили Юрос и Алька.
Я опасливо засомневался. Чапа, конечно, очень милый пес, но все-таки... а вдруг у него в слюне бациллы какие-нибудь?
Но появившийся в дверях Вихрев-старший подтвердил, что Чапа на “Фиоленте” — все равно что корабельный лекарь. Всем врачует ссадины и порезы.
Пока мы сидели на кухне за прощальным ужином, Чапа под столом лизал мою ногу. Долго, не мерее получаса. А Митька сидел у ножки стола — надутый и обиженный: почему его не угостили. Наконец я обмакнул палец в стакан с портвейном и мазнул Митьке под носом. И почуял, что он доволен.
Чапа чихнул — тоже с удовольствием.
— Вы его с собой увезете? — спросил я с опаской: а вдруг решили оставить здесь, у кого-нибудь из знакомых? Путь к Тихому океану ох какой не близкий.
— Куда же мы без Чапы, — серьезно отозвался Вихрев-старший.
— Куда же мы без Чапоньки! — подхватил Юрос. И полез под стол — приласкать любимца. А заодно и Митьку...
Нога у меня зажила очень быстро.
Я думал о черном мохнатом Чапе с благодарностью. И с грустью. Его хозяева когда-нибудь вернутся на эти берега. А пожилому пуделю едва ли придется вновь увидеть родной дом и знакомый яхт-клуб. Собачий век не столь уж долог.
