Яков ЦУКЕРНИК
"Три комиссара детской литературы
(Гайдар, Кассиль, Крапивин)
[Фрагмент, часть 3]
Что такое "народ"? Это отглагольное существительное,
аналогичное "насыпи" (то есть тому, что насыпано), "навалу" (тому, что
навалено) и даже "сволочи" (тому, что надлежит сбить с ног и сволочь-сволочить
за ноги на свалку, в общую кучу, иного применения данной двуногой мутации
не находя). "Народ" — абсолютно всё двуногое, что имеется
в данный момент в данных границах данного государства. Всё, что народилось
в пределах этих границ. Но это — в пространстве.
А есть ещё и время. Так вот — "народ" всё время меняется
в составе. Потери в ходе войны или в ходе репрессий, от природных катаклизмов,
от эпидемий, от попадания на ответственный пост идиота или мерзавца и от
последствий его активной деятельности — уподобляют "народ"
банке, в которой была некогда простокваша. но уже сожран слой сметаны и
примыкавший к нему слой плотного белка, а осталась сыворотка с плавающими
в ней, но не могущими слиться белковыми хлопьями. Или уподобляют былому
каменному углю, из коего извлечены кокс и смола и большей частью использованы,
так что от кокса шлак остался. а от смолы пек, а потому сами по себе эти
остатки энергии не выделяют, а напротив того заваливают ещё уцелевшие кое-где
куски кокса и капли смолы.
Так что "народ" включает в нашем случае и бандита Гаврика,
и завуча Елизавету Максимовну, и Нелли Ивановну, и Сенцова с его мамой,
и Сыронисского с компанией, и Дзыкиных, и дядюшку... Средняя оценка
"народу" гораздо ниже, чем Олегу, Серёже и их друзьям. Как же
вывести эту оценку?
В "Алых перьях стрел" тамошний аналог Дзыкина "Жада" написал на ребят,
вставших поперёк его намерению превратить сарай в общественном дворе их
дома в свою молочно-товарную ферму на одну корову и одну работницу-батрачку,
заявление не куда-нибудь, а в городское отделение НКВД. Заявление из серии
"Нарочно не придумаешь":
"...при растущем народном благосостоянии мне не даётся возможности
внести свой вклад в дело расцвета благосостояния методом расширения розничной
торговли путём продажи населению молочных продуктов рыночным методом..."
У ребят возник вопрос: почему в НКВД занялись этим делом? Там же борются
со шпионами, вредителями, врагами народа, а борьба ребят с Жадой вроде
бы из другой оперы.... "А Жада думает, что он как раз и есть народ, — сказала Валентина. — А мы его враги. Так и получается". "Он — народ?!
— подскочил Цыпа. Умру от смеха! Народ — это кто на заводах работает
и в колхозах трудится. И с фашистами дерётся. В Испании".
Увы, неправ не только Жада, неправ и Цыпа. Народ включает в себя их
обоих. Но ребята той породы, которая встала на пути Жады к обогащению,
будут выбиты на фронтах и на оккупипрованных территориях, а потом будут
надрываться в труде и снашиваться в боях с начальством. А Жады будут стремиться
выжить сами, а ребят этих из жизни убрать, чтобы не мешали. И при любом
изменении соотношения между этими ингредиентами народа он всё равно будет
в совокупности называться "народом", а употреблять этот термин будут в
полярно противоположных смыслах. И слово "демократия "
будут переводить на русский язык понятием "власть народа",
а это тоже неправильно. Это "власть демоса", то есть того
бывшего когда-то полносоставного народа, который подобен простокваше с
несожранной ещё сметаной и углю с невыгоревшим коксом и не подвергнутой
перегонке и израсходованию смолой. А если остались от простокваши
сыворотка, а от угля шлак и пек, то демоса уже нет,
есть охлос, что поляки переводят как быдло, а
в Московском царстве и Российской империи произносилось как чернь.
И соответственно не будет никакой "демократии ", а будет
"охлократия " — в Афинах после Пелопоннесской войны именно такой
строй и воцарился, ибо "демос" был выбит и Перикла
сменили люди типа Кимона. Что и привело к упадку и конечной гибели Афинской
державы...
Что сказали бы упомянутые ребята из "Алых перьев стрел", последнего
истинно-советского поколения, если бы им сказали, что в семидесятых годах
советы депутатов трудящихся будут переименованы в советы народных
депутатов? Думаю, что выжившие единицы из этого поколения понимали,
что надвигается беда уже совершенно неминучая. Во всяком случае один из
тех, кого можно назвать носителем их идеалов и сегодня — Владислав Петрович
Крапивин — пишет ныне книги, звучащие как тревожный набат, зовущие к бою,
и насколько мне известно — движение "крапивинцев" ширится. Но ведь ширилось
и движение "тимуровцев"...
В нынешнем понимании официальная оценка понятию "народ"
даётся именно Жадой, Дзыкиными, Сыронисским и его союзниками из коридоров
власти... По степени шума, разумеется, по количеству произносимых
с высот власти слов. Шумят от имени народа — они, нас
же глушат, слова не дают, диктуют свои взгляды именно нам... Ведь
Серёжа Каховский отнюдь не считает себя единственно хорошим человеком на
свете, перечисляет про себя всех хороших люденй, с которыми ему довелось
взаимодействовать. Но любопытно, что большинство этих хороших людей вступает
в дело уже после него. А до этого, находясь тут же и видя творящуюся несправедливость,
молчат. А ему, начинающему бой, всё время внушают, что это нехорошро, это
неприлично... Нелли Ивановна кричит ему: "Ты, наверное, думаешь, что
вокруг тебя одни бандиты и хулиганы! Ты ещё палку возьми!" Но, Нелли
Ивановна, разве Ваше постоянное наскакивание на этого мальчика, не имеющего
возможности ответить Вам так, как Вы заслуживаете (хотя мысли и слова у
него есть), не напоминают нападения бандита с палкой на безоружного и связанного?
Даже хуже — бандит всё же вне закона, а вы занимаете место учителя,
а Елизавета Максимовна — завуча, а есть и более высокопоставленные
двуногие с палками во всех клетках организма народа. По закону возмездия
полагалось бы именно Вас и именно с применением палки изгнать из школы,
а не поумнеете. то и из жизни. Во всяком случае — из нашей жизни.
Выделить для подобных Вам резервацию, и ешьте там друг друга, причём детей
ваших в той резервации не держать — они не виноваты...
Серёже внушают: "Не надо считать себя умнее всех", да он и не
считает, но ведь фактически ему советуют вообще не проявлять разум.
Упомянутый выше Атааллах Аррани писал о таких советах:
Сомненье —мерзкий пережиток.
Живую мысль в себе свяжи
перегонять не смей улиток,
перед невеждами дрожи.
Стремит к полёту сил избыток —
а ты ползи! А ты лежи!
Я изнемог от ваших пыток,
я поседел от вашей лжи.
За этот мир казнящей скуки,
за эту ложь — в возмездья час
грядущий суд какие муки
перенести заставит вас?
...но я боюсь, что полной мерой
вам никогда не воздадут!
И правильно боялся — даже у нас не воздали, даже нашу страну эта нечисть
превратила в "страну непуганых идиотов", как писал Ильф. Дядюшка, когда
Серёжа спросил его — как отнёсся бы Ленин к дядюшкиной философии, возмутился:
"Ну, знаешь, сравнивать себя с Лениным!.." Не он первый применяет
такой довод — во все времена жуликоватые ханжи его применяли. В католической
Европе очень долго запрещалось мирянам читать Священное Писание — толкование
его, а следовательно и цитирование должны были находиться в руках начальства.
Аркадий Натанович Стругацкий рассказал мне, что как-то в одной из своих
статей он сослался на свидетельство Елизаветы Яковлевны Драбкиной
о мнении Ленина, что когда человечество выйдет в космос, то оно
будет вынуждено пересмотреть все свои взгляды под новым углом зрения.
Его вызвали к первому секретарю райкома партии и тот строго сказал,
что даже цитировать Ленина по Полному Собранию Сочинений с указанием тома
и страницы без санкции на то первого секретаря райкома партии категорически
нельзя. Я тоже слышал в своё время от завРОНО: "Вы мне про Макаренко
не толкуйте!"
Очень схожи все эти запреты. И все кровью пахнут — все они очень большой
крови лучших людей стоили... А ведь тому же Серёже не равнять себя,
нынешнего, с Лениным хотелось, а равняться на него,
ещё не думая, что тем самым он сможет при определённых условиях встать
вровень с Лениным или даже в чём-то превзойти его, ибо плох
тот учитель, которого не превзойдут его ученики — плохо он их учил!
Надо равняться на Ленина, надо стремиться встать вровень с ним.
Надо идти дальше, чем смог пройти и увидеть он. Надо быть ему равными по
цели, по поведению, по нормам морали — и надо учитывать обстоятельства,
вынуждавшие его иной раз поступать круче и беспощаднее, чем следовало бы
при наших обстоятельствах, а потому не обезьянничать, а решать как лучше.
Надо стремиться поднять всё человечество до ленинского умственного уровня
и выше — чтобы бешеная умственная работа мозга не уносила будущих гениев
из жизни в начале шестого десятилетия её, как к великому нашему горю случилось
с Ильичом.
Надо изучать великих людей именно с целью понять причины их величия,
секрет гениальности. Пусть некогда Сальери не смог понять секрета Моцарта
— немало лет с тех пор прошло, и теперь ли, вскоре ли, а будет этот секрет
понят. Надо... Нужно... Необходимо!.. Особенно детям. Ведь каждый ребёнок
от двух до пяти лет — гений. Потом положение меняется, но наши учёные как
раз и бьются теперь над проблемой — как всех сделать гениями. И первые
успехи есть! Первое условие —заткнуть глотки дядюшкам и прочим Неллям Ивановнам,
майорам и первым секретарям, а там дело пойдёт...
Олегу Московкину, максимум на 10 лет старшему в сравнении с его питомцами,
уже пришлось хлебнуть прелестей общения с нечистью на педагогическом фронте.
Вспомним, как он был вынужден покинуть интернат, где был таким старшим
вожатым, что память о нём на годы там осталась, а не таким, какая имеется
в Серёжиной школе.
Был там сначала отличный директор, да ушёл на пенсию... Запомним,
ушёл на пенсию, а значит — он был учителем из того крылатого поколения.
которое сформировалось ещё до "термидора".
...Пришла на его место одна тётя... Театр заставила прикрыть: от
учёбы отвлекает. Походы запретила: "Вам, говороит, игрушки, а мне отвечать.
Главная задача школы, говорит, учёба и примерное поведение..."
Что же, эту тётю можно понять, как, впрочем, и Гитлера тоже, ибо
нет непознаваемого, а есть лишь непознанное. В середине 1970-х годов Волгоградский
район Москвы был потрясён страшной вестью — погиб целый класс одной из
школ. Поехали девятиклассники на экскурсию, и врезался в их автобус пьяный
шофёр на бензовозе. Кто сразу сгорел, кто в больнице домучился, а несколько
выживших на всю жизнь искалечены. Директор школы сразу инфаркт получил,
да и прочим учителям было не легче. А начальство — оно и во сне не дремлет,
оно бдит, оно знает, что всякая тризна требует жертв. И вот — кого из сотрудников
школы посадили, кого уволили, чтобы не было впредь повадно устраивать экскурсии.
от коих одни неприятности.
Таким случаям, пусть не столь трагичным, имя — легион. Перестраховка
прочно вошла в быт всех детских учреждений.Одной из её вершин стало развитие
в московских РОНО мыслей из приказа № 408-м из "Сборника приказов
и инструкций Министерства Просвещения РСФСР за декабрь 1970 года (сборник
№ 36, стр.15, от 13/XI-70). Там приводились случаи рукоприкладства и явного
злоупотребления наказаниями в различных школах федерации. Что же, наличие
таких преподавателей, как Нелли Ивановна или Александр Викентьевич из "Колыбельной
для брата" вполне может послужить поводом для появления такого приказа
со словами: "запрещено рукоприкладство... не допускать злоупотребления
со стороны воспитателей и учителей мерами наказания"(стр.16). Но в московских
РОНО, видимо, не без указаний из ГОРОНО, этот приказ был творчески развит
местными Беневоленскими и в итоге было совершенно запрещено
выставлять хулиганящее чадо из класса, ставить его в угол и так далее.
Самый приказ № 408-м учителям не зачитывали, где он есть — не
сообщали, номер и дату замалчивали... На него только ссылались, полностью
запрещая наказания. И в итоге ребёнки определённого пошиба, отлично знающие
свои права, стали систематически срывать уроки, лишая десятки одноклассников
в каждом таком случае возможности учиться. И одни учителя со скрежетом
зубовным стали уходить из школы (а в первую очередь уходили мужчины,
что резко ускорило феминизацию школьного образования, лишение детей мужского
воспитания со стороны профессионалов), другие шли к начальству протестовать
и слышали в ответ, что-де где-то кого-то выгнали с урока, а он ушёл во
время занятий на улицу и там совершил преступление, а ещё кто-то где-то
выгнанный взял, да и повесился в уборной... Последний довод я слышал дважды,а
в третий раз, случайно сумев купить семитомник Макаренко, нашёл в пятом
томе на странице 240 заданный Антону Семёновичу вопрос: "В Ленинграде был
случай, когда ученик, получив плохую отметку, пытался покончить самоубийством.
Как быть в подобных случаях?" — и его ответ, из коего я понял, что не случайно
велела наша завРОНО не говорить ей о Макаренко. Ведь в конце концов пришлось
мне оборвать цепь подвигов одного третьегодничка в четвёртом классе пощёчиной,
в результате чего в моей трудовой книжке появилась статья 106 пункт
4, в тексте КЗОТа гласящая "аморальное отношение воспитателя к воспитанникам",
обернувшая трудовую книжку в волчий билет. А что было делать? Когда из
твоего набора инструментов изъяли рубанок, поневоле пускаешь в ход топор.
Но ты ли в том виновен или тот, кто умышленно рубанок стащил? Ответ понятен
каждому кроме сотрудников народного, городского и республиканского судов,
всякий раз заявлявших мне, что бить ребёнков нельзя, а раз ударил —нарушил,
а раз нарушил — подлежишь изгнанию... Потому-то в пионерских лагерях не
пускают детей купаться — вдруг утонут?! Потому-то и туристские походы превращаются
в комедию: потеряются, заболеют, ногу наколют, а нам отвечать...
Немудрено, что пришлось и Олегу Московкину уйти из того интерната, где
повторилась смена Арсения Петровича Гая Ангелиной Никитичной. Правда, упомянутая
тётя в конце концов будет оттуда изгнана (или переведена на другую работу
в той же системе, возможно даже — на более высокий пост, это я тоже видал
в жизни), а его позовут туда опять по просьбе помнящих о нём ребят, так
что в масштабе интерната имело место нечто вроде временного возрождения
ленинских норм после ХХ съезда партии. Но скольким она успела кастрировать
души и разум, скольким ещё она нагадит в мозги и сердца в своей жизни при
нынешних всё ухудшающихся обстоятельствах?! А те, кого она уже выучила?
А их дети и ученики?
А вспомним, как распоясываются контролёрша в кинотеатре и некая тётка
с сумкой в троллейбусе — опять никто кроме верящего пока что
в справедливость мальчишки — того же Серёжи Каховского — не становится
на их пути. Пока что — выделил я. Потому что уже и ему становится
невмоготу, и он начал терять железобетонность убеждения, что власть находится
в руках хороших людей. Он не пошёл в райком комсомола добиваться места
на демонстрации для своего оставленного вне закона клуба — не поверил,
что помогут, что захотят помочь. А ведь совсем недавно счёл бы врагом всякого,
кто сказал бы ему, что возможно недоверие к райкому комсомола...
...Илья Эренбург в "Буре" рассказал о том, как немцы в своей газете
для русских рабочих в Германии написали, что Москва взята, и воспитанная
в доверии к печатному слову девушка этому поверила. В продолжении "Бури"
— романе "Девятый вал" — французский посол де Шомон говорит журналисту
Саблону: "Они вывели новую порду людей, верящих всему, что пишут
в газетах". Это потому, что писали правду, когда-то
писали, и осталась инерция веры в правдивость прессы, кстати сказать,
на придонном уровне советского океана ещё и поныне не до конца изолгавшейся.
Потому что была Советская власть. Была... А сейчас?
Я не намерен ограничиваться намёками — скажу, что думаю. Ибо нельзя
писать о храбреце, если сам трус — как сказал герой Гражданской войны
в Дагестане Махач Дахадаев. Данную страницу я печатаю в середине декабря
1984 года. Что было в истекшие несколько недель? Было торжественное захоронение
на Новодевичьем кладбище рядом с Маяковским праха Шаляпина — "великого
русского", позорно бросившего Родину в трудные для неё годы. Была впущена
обратно Светлана Аллилуева, немало грязи вылившая не только на память о
своих родителях, но и на свою страну. И нигде, ни в одной газете,
ни в одной телепрограмме ни единым словом не было упомянуто, что прошло
ровно полвека со дня злодейского убийства Сергея Мироновича Кирова.
Была награждена орденами большая группа писателей, в том числе получил
орден Трудового Красного Знамени и Владислав Крапивин, но при этом
не какой-нибудь, а орден Дружбы Народов пожаловали антисемиту Валентину
Пикулю, которому за его роман "У последней черты" рижские ребята-евреи
морду набили, и правильно сделали — будь там я, добавил бы от всей души.
Такие вот дела творятся на высшем уровне нашего государства. Мудрено
ли, что на уровне описанного Крапивиным среднего советского города творится
именно то, что он описал в трилогии о Серёже Каховском? Ну, а о всеобщем
молчании, когда на глазах у так называемых советских людей распоясывается
негодяй, я могу судить и на личном опыте.
В октябре 1976 года на станции "Кузнецкий мост" в вагон метро, в котором
я ехал, не вошла — вбежала маленькая старушка, а следом, поливая её во
весь рык гнуснейшей бранью, ввалился краснорожий детина квадратного сложения,
лет под 45-50. Он кричал, что нечего жидам в Москве делать, что он их всю
жизнь бил и будет бить. Заметив мой взгляд, он с ходу переключился на меня:
"Чего смотришь, жидовская морда? Гитлер, жаль, вас не перевешал, катись
в свою Палестину!" И все — не менее семидесяти человек было в вагоне —
молчали. Пришлось поставить портфель на пол и врезать ему по морде. И сошлись
мы на середине вагона, и он замахнулся, а я перехватил его руку, и он орал,
что бил жидов и будет бить, а я орал ему в ответ, что он фашист, полицай,
власовец, что таких черносотенцев ещё мой дед бил (а он был боевиком применявшей
террор против погромщиков "Социалистической Еврейской Рабочей Партии" —
СЕРП, а за антивоенную агитацию в своём полку в Первую Мировую войну был
приговорён к смерти, но сумел бежать), что и отец мой таких целыми не отпускал,
что — вон отсюда, пока я тебя не угробил, сволочь нацистская! А люди (среди
них, как я потом заметил, были и два офицера) стояли, сидели и — молчали.
Только одна маленькая и храбрая женщина, ничего не поняв, но будучи идейным
борцом за мир, кинулась между нами и стала уговаривать простить друг друга,
перестать, успокоиться. Кто-то взял её за плечо и отвёл в сторону: "Не
мешай им, у них свои дела". И так было до станции "Текстильщики" — пять
перегонов. Поезд останавливался, люди входили, выходили, и никто не вмешивался.
В "Текстильщиках" выкатился и он, так и не посмев меня ударить, хотя по
виду в нём было больше лошадиных сил. А ударил бы — я постарался бы ответить
смертельным ударом, ибо хотя и не в армии, а кое-чему пришлось учиться
в нашей солнечной стране. И что было бы тогда? В заполненном на две трети
вагоне не могло не быть среди пассажиров "членов" партии и ВЛКСМ, ветеранов
войны, а все они молчали, будто их и не было. Стали бы они на суде свидетелями
в мою пользу? Не верю в это, но не то что "верю", а
именно ЗНАЮ, что этот мерзавец лучше после нашей встречи не стал
и что он ещё много грязи выльет в души сталкивающихся с ним людей, а особенно
чужих и своих детей при равнодушном или даже сочувственном
молчании окружающих. Такие, как он, уже сделали Одессу, Киев и
Ленинград первым, вторым и третьим городами по числу вынужденных покинуть
Родину советских граждан еврейской национальности. Это знают многие — и
молчат. Их хорошо учили Нелли Ивановны и их коллеги — выучили.
Вспомним, за что Пашка Букамашкин назвал фашистом Саньку в гайдаровской
"Голубой чашке". И вспомним, что именно этот бит информации (слово
"жидовка") был выброшен при великолепной экранизации гайдаровской
жемчужины. Спите спокойно, дорогой Аркадий Петпрович, в своей могиле под
Каневом! Ваши портреты висят на стенках, Вас поминают, как святого покровителя
детей, Вашими произведениями зачитываются дети определённого возраста и
с удовольствием перечитывают их и больные ностальгией по своему детству
взрослые... Ну, а что свыше поступают указания самую суть выбросить или
замолчать, то чего на свете не бывает! Да будет Вам посмертным утешением
и надеждой созданный Евгением Шварцем образ короля, на глазах которого
душили его любимую жену, а он стоял рядом и уговаривал её: "Потерпи,
может, ещё всё обойдётся..." Вдруг и у нас всё обойдётся, Нелли
Ивановны и Елизаветы Максимовны перевоспитаются, а Гусыни и Кисы займутся
сбором макулатуры...
Помимо горе-учителей, горе-общественников, горе-начальников из милиции
и горе-руководителей из советских и партийных органов города, не пришедших
на помощь клубу даже после выступления газеты, имеются в городе и другие
враги МИРА ДЕТЕЙ, в конечном счёте враги советского
народа, бьющие по его смене и надежде. Вот, например, инспектор
по внешкольным учреждениям в РОНО Стихотворов, для которого понятия о чести,
флаге, отваге и верности — "детские игрушки". И хотя об этом
его высказывании было сразу же сообщено первому секретарю
горкома комсомола и тот велел тут же взять трубку Стихотворову
(всегда бы такая оперативность была!) и объяснил ему, что флаг пионерского
отряда — не детская игрушка (интересно, надеялся ли глава городского
комсомола, что всё будет понято и станет для Стихотворова законом жизни?)
— тот остался на своём посту и принял деятельное участие в удушении клуба.
Он заявляет, что с кем-то в райисполкоме согласовал это. С кем же? Не с
руководством. С кем-то безымянным из среднего звена..
Юлиан Семёнов в "Семнадцати мгновениях весны", анализируя причину неудачи
Бормана в схватке с Гиммлером, сообщает, что всё решил маленький человечек
из среднего звена бормановского аппарата, работавший на Гиммлера. Так и
тут вышло. Анонимной стала в нашей стране власть. Не советская
, а просто власть. Всё решают чиновнички, секретари,
референты. Могут сообщить начальству, могут придержать, могут отфутболить
самую срочную бумагу — и история с детским клубом "Эспада" — лишь капля
в море подобных случаев. Крапивин даёт нам лишь этот факт, но мы-то, взрослые
читатели, знаем, что стоит за этим фактом. И помним михалковское "А
льву и невдомёк, что муха так сильна, что перед ней все лезут вон из кожи
и что она в его прихожей деламии львиными подчас вершит одна".
Так что нам приходится думать над проблемой — что и как сделать,
чтобы не было ни подобных фактов. ни того, что за ними стоит.
...Делает ли Крапивин в своей трилогии выводы? В какой-то
мере — да.
Прежде всего, выводом является отрывок из газетной статьи о клубе "Эспада",
приведённый в третьей части трилогии. Вот большая его часть:
"Люди, живущие скучно, тупые и злобные, не терпят иной жизни,
светлой и честной. Не терпят людей с прямыми мыслями и открытым взглядом.
Даже взрослых не терпят, а уж детей тем более. Когда они встречают мальчишку,
у которого чувство собственного достоинства сильнее страха перед их окриками,
они решают. что пришёл конец света. Их мысль работает трусливо и примитивно:
"Эти люди не похожи на нас. Значит, они плохие! Запретить! Убрать! Искоренить!".
И надо признать: иногда им это удаётся. Запрещают.
Люди, тупые и злобные, бывают хитры. Они умеют добро показать,
как зло. И человек, живущий для других, работающий честно и бескорыстно,
в их речах становится опасным, а дела его — вредными".
Вряд ли сам Владислав Петрович Крапивин понимает, что им описан механизм
этногенеза: "мы" и "не мы"... Они становятся субэтносом, рвущимся к уровню
этноса, эти двуногие личинки, выжравшие содержимое ещё оставшейся советской
шкуры и заполнившие её, либо прорвавшись к власти всерьёз (к счастью, ещё
не везде), либо нейтрализовав ещё находящихся у власти людей советского
склада и трансформируя все их действия, подменяя их, выворачивая их наизнанку.
"Великая Россия" всё ещё называется "Советским Союзом", всё
ещё поминают имя Ленина, но делается у нас почти всё не по-ленински — как
во внутренней, так и во внешней политике. Это понял Андропров и попытался
выправить положение, но делал это втихую, стараясь не взбаламутить "советскую
мешанину". И умер. И опять всё пошло по-старому. Теперь бьётся Горбачёв,
и что будет из его биений и трепыханий — неясно, ведь опять борьба ведётся
за кулисами, фактически без нас. Как в первый период войны против взбунтовавшихся
Южных Штатов президент Линкольн изо всех сил старался открутиться от официального
освобождения негров. Он-то в конце концов понял, что иначе нельзя — и пошёл
на этот шаг, и победил, но то ведь Линкольн, личность, что ни говори, уникальная,
тем более — своей жизнью пришлось ему платить за победу. А вот что у нас
будет?..
...Так и вышло в третьей части трилогии, причём, как отмечено выше,
зло действовало единым фронтом, почти мгновенно спаявшись в мафию,
а силы добра были разрозненны и пребывали в глухой обороне,
так что только один мальчишка да один газетчик (кстати, умерший) совершали
вылазки.
Между прочим, ребячий комиссар Олег Московкин и дома был в осаде. Сестра
и её муж донимали его изо всех сил — вплоть до замены лампочек в его комнате
на более слабые, "чтобы плафон не расплавился".
— Видите ли, вместо того чтобы купить костюм, я покупаю телескоп...
Вместо того, чтобы смотреть хоккей с милым Васей, я включаю симфоническую
программу... Вместо лекции я иду на свидание... Вместо того, чтобы жить
"как все люди", я живу как...Тьфу!.. Я живу не "вместо", а так, как хочу!
Лучше вас! Ясно тебе?
— Чудовищный псих, — донеслось из-за двери. — Постыдился бы ребят.
Как только тебя к детям подпускают?
Успокойтесь, сестричка! Не очень-то таких к детям подпускают. К ним
подпускают таких, как начальник лагеря, физрук и Гортензия, Нелли Ивановна
и Елизавета Максимовна. А директора школы, судя по тому.
что ему поставили именно такого завуча, либо сломают. либо вышибут. А Олегу
Московкину даже по возвращении в интернат (что, кстати, означает уход от
"эспадовцев") не очень-то дадут развернуться. Ну, убрали ставшую очень
уж одиозной "тётю"-директоршу, но ведь остались те, кто ставил её на этот
пост, и вряд ли она одна такая была ими внедрена в систему образования
и воспитания нашей смены. И так везде! Если такие, как Олег или директор,
кое-где по недосмотру к детям и прорвались, то их для начала вяжут по рукам
и ногам программами, учебниками, инструкциями, методиками, запретами, ничтожной
зарплатой, неучитываемой, но умышленно создаваемой перегрузкой. А тех,
кто и это выносит, выживают уже прямой атакой с применением богатейшего
ассортимента отработаннных подлостей. Пока что ваша берёт, сестричка!
Таких, как Вы и милый Вася. Субпассионариев, двуногого шлака, золы
и пека, остающихся после выгорания кокса и перегонки каменноугольной смолы
в общности "каменный уголь", аналогичной в данном случае "демосу".
И так будет до тех пор, пока на ваше наступление не будет
отвечено с нашей стороны беспощадной борьбой всех видов — вплоть
до физического истребления в нашем обществе вашей нечисти...
Есть и другой, частный вывод в трилогии.
"Быть всадником, приходящим на выручку, когда человеку плохо".
Но всё же это оборона. Активная, иной раз контратакующая, но всё равно
только оборона. Ну, спасли Серёжу от физрука и "мушкетёров" красные конники
— ребята из студенческого отряда, а физрук-то с компанией ушли целыми и
готовыми к новым подлостям. И начальник лагеря остался на своём месте и
попрежнему перлюстрировал переписку ребят, а возможно и персонала. В самом
конце трилогии мы узнаём, что появилась надежда на воссоздание "Эспады"
— но Сыронисский, Стихотворов, милицейский майор, безымянный райисполкомовец,
мама Сенцова и несчётные их союзники — они-то остались! И теперь они знают
друг друга, теперь им легче будет объединиться для любой пакости и посчитаться
за предполагаемое воссоздание обречённого ими на гибель, но осмелившегося
выжить детского клуба. Они всегда готовы сплотиться в дружную кодлу против
любого проявления человечности.
Нет, нужно наступать, уничтожать зло повсеместно — до зародышей
включительно, выявлять носителей зла и гнать их в три шеи с командных
постов, а не уймутся и после этого — то и из жизни. Они-то нас травят и
истребляют совершенно без каких-либо угрызений совести. Нам с ними на одной
планете просто не жить!
А для этого надо искать друг друга ещё уцелевшим советским людям,
объединяться, сплачиваться, и ни в коем случае не трусить перед горькой
правдой, не подменять её удобной ложью во имя собственного спокойствия.
И ещё необходима профилактика — чтобы ничего похожего
впредь не могло зародиться. Этот вывод — не прямо, а косвенно, иной
раз даже в виде доказательств от противного, выглядывает из размышлений
Серёжи и самого Крапивина. Но он нужен и в виде чётких формулировок на
страницах будущих книг не только Крапивина, но и других авторов. И, как
уже сказано выше, необходимо создание ряда законов и обязательно механизмов
их действия для реализации таких выводов.
И ещё один вывод напрашивается при размышлении над спором дядюшки
с Серёжей. Дядюшка утверждает, что человек должен уподобляться клиперу
(наиболее совершенному чисто-парусному кораблю), сливаться с водой и ветром,
а не противостоять им. Лавировать, чтобы попасть в нужную для него точку,
а не идти по прямой...
Но человек, идущий следом за стихией, увлекаемый ею, при
этом — как инородное для неё тело — неминуемо от неё отстающий и
подвергаемый в силу такой разницы в скоростях жестокой "трёпке", как
говорили парусные моряки, но не только тому радующийся, что жив
остался, но и категорически отрицающий возможность иного выхода
из положения — это же меньшевик! Тот самый, который "медленным
шагом, робким зигзагом, если возможно, то осторожно, тихо вперёд"(как ни
удивительно сие, но закавыченные слова принадлежат Юлию Цедербауму, будущему
лидеру меньшевиков "Мартову", только написана была им надолго оставшаяся
популярной песня в те дни, когда он был ещё настоящим революционером, когда
личные амбиции не столкнули его с Лениным в непримиримой идейной схватке).
А вот большевики как раз тем и отличались генетически
от своих коллег по великой партии революционеров
вообще, что были способны идти против ветра и течения в силу необходимости
без лавировки, в лоб, даже если течение было из пылающей нефти, а ветер
был свинцовый. Очень стоит привести цитату из книги А.В.Луначарского
"Человек нового мира" (Издательство Агентства печати Новости, 1976, стр.43):
"...Потрясения нашего народа в борьбе с самодержавием, напряжённые
усилия пролетариата как вождя этого революционного движения, устремившегося
потом к непосредственной цели политической свободы, были колоссальным явлением,
небывалым в истории. При этом они захватили многомиллионный народ.
Подбор в революционную партию шёл исключительно богатый. Романтики
без силы объективной мысли отсеивались в ряды эсеров, теоретики-марксисты
без силы воли, без революционного движения отходили в мелкобуржуазный меньшевизм
. В рядах большевиков оставались те, которые соединили уважение
к совершенно точной и трезвой мысли с очень сильной волей, кипучей энергией
". (Выделение при помощи смены шрифтов — моё, для нынешних, не привыкших,
к сожалению, самостоятельно выделять ту или иную мысль в тексте читателей.—Я.Ц.).
Вряд ли Луначарский был знаком достаточно подробно с генетикой, тогда
ещё только-только оформлявшейся в качестве науки, но здесь, хотя
термин "отсеивание" явно взят из техники (в камнедробильном, например,
деле такой термин имеет место, или его синоним
"разгрохотка", если есть специальный вращающийся барабан с отверстиями
разных диаметров, "грохот")— мы имеем очень точное выделение
мутаций внутри партии революционеров, которая
сама по себе тоже есть подобие мутации в биологическом виде Homo sapiens,
довольно редкая, кстати, мутация. И поэтому большевики были
людьми редчайшими из редких, так что не диво, что их на всю Россию было
к Февральской революции 1917 года всего сорок тысяч, из коих Гражданскую
войну пережил лишь каждый пятый. А все прочие, вливавшиеся
в партию, были людьми либо менее качественными вообще, либо же ещё неотгранёнными
алмазами, и Ленин это понимал, именно Луначарского поставив во главе Народного
Комиссариата Просвещения и дав ему заместителем человека таких же качеств
— историка Покровского. В первые десять лет после завершения Гражданской
войны эти люди смогли вырастить достойную смену погибшим своим товарищам.
Но была эта смена скошена начисто сталинскими репрессиями и написанные
ими книги оказались в спецфондах в единичных экземплярах, а прочая масса
их была уничтожена. Но ещё оставалась носящаяся в воздухе память, так сказать,
привидения носились. "Красных конников", например. И такие редкие экземпляры
рода человеческого, как Серёжа Каховский, оказались способными улавливать
излучение этой памяти и концентрировать её в душах своих...
...Так что, если сравнить большевика с кораблём, имеющим
мощный двигатель и сильное вооружение, то этим двигателем и этим вооружением
являются силы душевные, а также знания и убеждённость, а всё это даётся
в детском возрасте учителями и воспитателями. О качестве же обучения
придётся особо сказать уже после разбора крапивинских произведений, ибо
эту часть взаимодействия МИРА ВЗРОСЛЫХ и МИРА ДЕТЕЙ
Крапивин пока что не охватывает, а мне пришлось этим заняться всерьёз.
Пока что ограничимся констатацией того, что этот "вывод, который
напрашивается", гласит: "требуется, чтобы вся система
воспитания вообще и школа в частности делали детей именно большевиками,
а тех, чья мутация не способна к стопроцентному успеху в этом направлении,
по крайней мере обольшевичивали, и чтобы был постоянный контроль за любой
попыткой разбольшевичивания как ребёнка или подростка, так и взрослого,
ибо такое разбольшевичение есть начало процесса РАСЧЕЛОВЕЧИВАНИЯ, а этому
процессу только начаться — и попробуй потом его остановить"...
Но — ещё один горький вывод: толковые ребята проявляют себя ныне (в
описываемый Крапивиным период, то есть именно в период его работы над каждым
его произведением) где угодно, но только не в школе. В клубе — да, если
он есть, но мы уже видим судьбу хорошего клуба. Чаще — в уличных и дворовых
ватагах, а дворы ныне отмирают, сменяются пустырями между домами "новой
архитектуры", так что — на пустырях дети абсолютно вне зоны внимания взрослых
(не считая уголовников и алкашей с наркоманами)... А в школе они при всей
своей толковости стараются избежать участия в мероприятиях, а если
попробуют принять в них серьёзное участие, ибо к несерьёзному
неспособны, то обязательно вступят в конфликт с начальством
. "ШКОЛА БОЛЬНА. И ВСЯ СИСТЕМА ВОСПИТАНИЯ ПОДРАСТАЮЩЕЙ СМЕНЫ — ТОЖЕ !"
— вот он, этот горький вывод! А описанная в трилогии школа отнюдь
не единична — это типичная школа большого города, она имеет номер сорок
шестой и вряд ли нет в городе школ с более солидными номерами...
И последний вывод: "Ребята даже в самых лучших своих намерениях
не встретят поддержки МИРА ВЗРОСЛЫХ". Олег с горечью говорит, что
до сих пор "взрослые... нам по крайней мере не мешали. Помогали
даже". А помощь-то была в том, что дали клубу нижний этаж списанного
дома. А потом все до единого звенья ВЗРОСЛОГО МИРА — общественные,
педагогические, советские, партийные и комсомольские организации города
— предали клуб, Олега, ребят, забыли их — даже газета откукарекала
своё и притихла, хотя газетчики и сочувствовали. Не та стала печать, что
была в двадцатые годы и в начале тридцатых, когда любой "прорыв" брался
на учёт и спецкоров посылали для освещения борьбы за ликвидацию этого прорыва.
Оно и понятно — где те газетчики? Кого первая волна репрессий
смыла, кто в войну лёг костьми, нередко доселе не захороненными, кого после
войны добили, а последних сейчас хоронят... Как того самого Алексея Борисовича,
который поддержал Серёжу на станции Роса. Или как Анатолия Аграновского...
Прочие — я знаю это на личном опыте попыток контакта с наиболее человекообразными
из них — уже поняли, что уши выше лба не растут, выше головы не прыгнешь,
плевать против ветра бессмысленно... А в ефремовском "Часе быка" сказано,
что "Там, где люди сказали себе "Ничего нельзя сделать",— знайте,
что Стрела Аримана поразит всё лучшее в их жизни", а "Стрелой
Аримана" Ефремов в этом романе назвал "тенденцию плохо
устроенного общества с морально тяжёлой ноосферой умножать зло и горе.
Каждое действие, хотя бы внешне гуманное, оборачивается бедствием для отдельных
людей, целых групп и всего человечества. Идея, провозглашающая добро, имеет
тенденцию по мере исполнения нести с собой всё больше плохого, становиться
вредоносной". Отнюдь не случайно именно после выхода в издательстве
"Молодая гвардия" в 1970 году романа "Час быка" Ефремов был вызван "на
самый верх" и вернулся после разговора там с последним инфарктом, но успел
ещё совершить свой последний подвиг — написать "Таис Афинскую", которую
его тогдашние сподвижники смогли протолкнуть к читателям. А "Час быка"
исчез из обращения и совсем не упоминается критиками, словно его вообще
не было, этого романа, да и те мысли, которые в "Таис Афинской" важнее
важного, тоже замалчиваются намертво...
Вот потому-то и притихла газета. Потому-то не взяли "эспадовцев" и в
другой спортивный клуб — в местное отделение "Спартака", хотя они были
сильнее спартаковских фехтовальщиков и вроде бы такое пополнение было желательно.
Сослались, что "не та техника". Следовательно, бездушие и ведомственность
(кстати, она так и названа) являются для данного города расположенного
на территории Страны Советов, явлением нормальным и никого не удивляющим).
Зачем засылать диверсантов в Советский Союз? Органы госбезопасности
против этого врага пока что не разучились бороться, выловят их. А вот поддержать
в школах Нелли Ивановну или Анну Борисовну из "Валькиных друзей и парусов",
а в РОНО упомянутую Чулкову из повести Любови Кабо
"В трудном походе" или ёе аналога и преемника Стихотворова — тогда
советское общество само "отдаст концы". Ну, а с той массой человеческого
брака, где тон задают Дзыкины, Жады, Папиросычи и Газетычи, а умные и образованные
дядюшки сидят и помалкивают, да и других одёргивают, чтобы "не возникали"—
с ней справиться будет уже нетрудно. Ставят ли шефы зарубежных секретных
служб именно эту деятельность под номером первым в своих планах? Аллен
Даллес, во всяком случае именно на эту тему высказался и его высказывание
до нас дошло, а сосед свердловчанина Владислава Крапивина пермяк Лев Иванович
Давыдычев написал на эту тему повесть "Руки вверх!" в свойственной ему
шутливой манере, весьма быстро экранизированную, хотя опять-таки не без
искажений. Но если и доминируют у тех секретных служб более конкретные
дела, то как попутное выгоднейшее для них обстоятельство они вышеописанный
процесс несомненно учитывают и поддерживают. А вот наши отечественные "неизвестные
отцы" — они этот процесс усиленно направляют и подталкивают. Выделенный
термин принадлежит братьям Стругацким и весьма любопытно, что был он лишь
в журнальном варианте их романа "Обитаемый остров" в журнале "Нева" за
1969 год, а потом хотя и вышел книжный вариант даже после жесточайшего
удара по Стругацким и всему жанру фантастики, но в нём уже был этот термин
заменён на бессмысленных "огненосных творцов" — лишний довод
за существование у нас, а не в фантастическом мире группы "неизвестных
отцов", именно их, чёрт побери!
Исполнителями воли этой группы без всякого сомнения
являются министр Просвещения Прокофьев и министр Среднего и Высшего
Специального Образования Елютин — столь грязными выглядят их деятельность
в одном направлении и бездеятельность в другом, прикрытые победными отчётами
на партсъездах и выступлениями в прессе, по радио и телевидению. Именно
они ныне возглавляют "реформу образования" — лисам доверили перестройку
курятника — то-то нареформируют! А ведь лису и курятник я из басни Крылова
взял, что показывает на древность такой методики проведения реформ и перестроек,
которую должны бы учитывать реформаторы нынешние. Не хотят. Значит — сами
таковы...
Выше уже сказано о памфлетности крапивинских произведений. Но
всё же даже в данной трилогии, где несомненен качественный скачок в этом
смысле, многое ещё остаётся как бы замаскированным, и потому мальчишка
из пятого класса не поймёт того, что поймёт взрослый читатель. А Крапивин
в первую очередь детский писатель, РЕБЯЧИЙ КОМИССАР, а не пишущий
о детях для взрослых, как о некой экзотике "взрослый писатель". И потому
не могло того быть, чтобы он не сказал о наболевшем так, чтобы именно
ребята всё до капельки поняли.
Он и сказал. В повести "Колыбельная для брата".
Колыбельная для брата
Повесть эта настолько памфлетна, что пересказывать её своими словами
вроде бы и ни к чему — настолько в ней всё точно сказано и настолько непрерывен
памфлет, прежде прорывавшийся лишь местами.
Действие происходит где-то на Среднем Урале или в прилегающей части
Западной Сибири — есть упоминание о речке Туринке, а именно в Свердловской
области начинается река Тура и в её верховьях есть городки Верхняя и Нижняя
Тура. Но шут с ней, с географией. Действие происходит в пределах СССР и
РСФСР, а точнее не надо, ибо ситуация обычная...
Есть в том городе школа, где всего две недели назад начался новый учебный
год, так что время — середина сентября. В этой школе порядки несколько
строже, чем в других школах. Например, как ни жарко, а в школу приходится
идти в форме. "В других школах было не так строго: разрешали ходить
без курток, но там, где учился Кирилл, появилась новая директорша и завела
железный порядок. Это была дама крупных размеров, с громким голосом и суровым
нравом, хотя порой хотела казаться добродушной. С первого дня она получила
от старшеклассников прозвище "Мать-генеральша""...
Мало ли, как назовут своего директора школьники — в прозвищах далеко
не всегда сквозят ум и справедливость. Но вот она в действии: услышала,
что герой повести Кирилл Векшин сказал, что он не ходит на хор потому,
что "я не люблю, когда меня заставляют. Хор — это не уроки. Это добровольное
дело.
Анна Викторовна колыхнулась у двери.
— Добровольное для тех, у кого сознательная дисциплина. А для тех, кто
не дорос до неё, мы применяем добровольно-обязательный метод.
— Как у кошки с воробьём, — сказал Климов.
— Что-что? — Анна Викторовна устремила в глубину класса настороженный взгляд. — Ну-ка объясни.
Климов охотно объяснил:
— Кошка поймала воробья и говорит: "С чем тебя есть? С уксусом или сметаной?
Выбирай добровольно..."
— Завтра ко мне с отцом! — распорядилась Анна Викторовна.
Класс притих. Отец Климова в прошлом году разбился в автомобиле.
Климов слегка побледнел, но ответил прежним тоном:
— Никак невозможно. Отца нет.
— В таком случае с матерью, — не дрогнув, потребовала Анна Викторовна.
— Тоже невозможно. Она в командировке.
— С кем же ты живёшь?
— С бабушкой, — вздохнул Климов.
— Вот и прекрасно.
— А бабушке восемьдесят два года, — поспешно предупредил Климов. — Она
уже не боится директоров.
— И ты, видимо, тоже? — язвительно поинтересовалась Анна Викторовна.
Климов сокрушённо покивал:
— Мама говорит: я весь в бабушку.
— "Неуд" по поведению за всю неделю! — распорядилась директор. — Ева Петровна,
не забудьте..."
Директор — новая, только эти две недели в школе и находится. Она могла
и не знать, что у Климова погиб отец, как не знала и фамилий его и Кирилла.
Хотя я убеждён, что во-первых должно быть досье каждого класса
и каждого ученика, заглянув в которое любой педагог, а директор и завуч
тем более, смог бы уразуметь ещё перед визитом в данный класс, с каким
подлежащим его педагогическим воздействиям материалом ему придётся иметь
дело. Это ни в коей мере не снизило бы его авторитета, а напротив того
— повысило бы его, сделало бы его действия более безошибочными. А во-вторых
— за то, что показалось достойным наказания в данный день и на данном уроке
снижать поведение за неделю в целом?! Тут не ювелирная, даже
не топорная работа так называемого директора, то есть самого старшего педагога
в данной школе, а размахивание кувалдой имеет место. Но суть
дела даже не в этом, а самой реакции на то, что Климов осмелился расшифровать
демагогическую фразу, прикрывавшую незаконное изъятие дневников у не желавших
идти на хор. "А нам, педагогам, без демагогии нельзя"...
Но и вся история с хором — только прелюдия. Беглецы с хора скрывались
в учительском гардеробе, а там у студентки-практикантки исчез кошелёк со
стипендией. Об этом ещё не было известно дежурному учителю
Александру Викентьевичу, но это не помешало ему у всех задержанных проверить
карманы. "Потому что уже были грустные случаи, когда пропадали деньги
и вещи. И никто не может терпеть, чтобы этот позор продолжался",
— объяснит классный руководитель Ева Петровна. Логично? Вспомним щедринское
обращение в "Игрушечного дела людишках" к "Мздоимцу": "Слушай, Мздоимец!
Что ты не понимаешь, что значит правда, — это мы знаем. Но если
бы, например, на пироге у головы кто-нибудь разговор о правде завёл, ведь
и ты, поди, сумел бы притвориться: одною, мол, правдою и свет божий мил?"
И Мздоимец пронзительно и радостно подтвердил, что сумел бы. Сумела бы
и Ева Петровна прочесть доклад о взглядах Макаренко — это уж несомненно.
А вот в "Педагогической поэме" Макаренко рассказывает, как в результате
жалоб окрестных селян, которых грабили несомненно
колонисты и которым он глубоко сочувствовал, на колонию налетел
взвод конной милиции и попытался устроить повальный обыск, не имея на то
ордера. Макаренко потребовал от командира взвода немедленно убираться,
заявив, что будет препятствовать обыску силой. Потому что
из-за нескольких воров и бандитов ставить в униженное положение всех
колонистов он позволить не мог. Портреты святого покровителя советских
педагогов висят во всех учительских, и в этой школе тоже должны висеть,
это норма, но карманы здесь проверяют поголовно у всех, кто подвернётся
дежурному педагогу, а классный руководитель это оправдывает. Это тоже норма.
Здесь. Только ли здесь?..
Когда Кирилл отказался показать карманы — Александр Викентьевич отобрал
у него портфель, так что теперь без унизительного объяснения с ним Кириллу
не бывать на уроках черчения, которое Александр Викентьевич успел с первого
урока сделать ненавистным для Кирилла. Пробы на данном педагоге ставить
негде, но в этой школе он "на коне", как жандармы в хортистской Венгрии.
Упомянутое мною выше "запрещение рукоприкладства", доведённое в Москве
до абсурда, несомненно родилось в результате деятельности таких вот Александров
Викентьевичей, которые смотрят на школьников, как смотрели на матросов
в соболевском "Капитальном ремонте" офицеры: "Или мы их раком
поставим, или они нас за борт спустят". Сразу виден "истинно-советский"
в сталинском понимании подход к воспитанию подрастающей смены.
Вспомним Ангелину Никитичну в "Дорогих моих мальчишках", которая сочла
своим долгом изъять у мальчишек карманные зеркальца и сигнализировать об
этом странном явлении высшей городской власти — она была из первых выпусков
этой затопившей нашу школу педагогической мрази, а здесь её идейный последователь
резвится.
И, видимо, выход и впрямь в если не "спуске за борт",
то уж наверняка в вывозе их из школы на тачках силами самих ребят. Мы ещё
встретим в сказке "Ковёр-самолёт" завуча с такими же взглядами на школьников,
как на пока ещё не пойманных, но несомненных преступников. Одного такого
монстра, как Александр Викентьевич, для школы хватило бы, но классная руководительницца
его безоговорочно поддерживает, а директорша ни словом не осудила. Но будь
в наличии только этот конфликт — легко было бы его решить. Однако буквально
через несколько минут выяснилось, что деньги-то и впрямь были украдены.
Правда, никто в школе не попытался уточнить — сколько тех денег пропало.
Раз практикантка получила сорок рублей стипендии, то ясно. что и украли
все сорок... А было всего четыре рубля — видать, плохо держатся деньги
у наших практиканток... Вообще-то кража есть кража, но раз уж начальство
развило такую бурную деятельность, то могло бы и узнать, из-за чего именно
шум поднят. Могло бы... А зачем? "Не будь я Тарас Скотинин, если
у меня не всякая вина виновата!" Ведь и в "Валькиных друзьях и
парусах" расправу над Валькой производят, так и не попытавшись выяснить,
что именно произошло. А просто — виноват ты или не виноват, но раз тебя
вызвали и в чём-то (даже не зная — в чём именно) обвинили — покайся. Тогда
простят. Или хоть меру наказания снизят... Как у Щедрина в "Орле-меценате"
"городовой бляха номер такой-то высмотрел, выхватил и, рассмотрев,
простил". И где-то у него же: "Не виновен, но заслуживает
снисхождения"... Застегни тогда после порки штаны, встряхнись и
беги строить с верящими тебе малышами крепость из песка. А ты упрямишься,
ещё что-то там такое нам доказывать смеешь — значит, ты виноват и нет тебе
прощения. Исключим из пионеров...
Так и здесь — и для Евы Петровны Красовской (она же "Евица-красавица"),
и для директора тоже — всё абсолютно ясно. Директорша позволяет себе
сказать при всём классе, что "там, где он (Кирилл) скоро
окажется, его остригут как надо". "Там" — в колонии... А ведь
понятие "презумпция невиновности" после ХХ съезда КПСС перестало быть "вещью
в себе" его узнали слишком многие, чтобы среди них не нашлось хотя бы немногих,
способных дать смертный бой любителям прежних порядочков. А Кириллу,
об этих порядочках не знающему по молодости лет (ведь
живёт он в странное время, когда гнойник выпущен, а причины его появления
объявлены не имевшими места и о нём самом говорить тоже не велено, так
что о нём знают лишь те, кому однажды зачитали доклад Хрущёва на съезде
и спрятали тот доклад в сейфы, запретив его публикацию), даже
в голову не приходит, что такие порядочки были возможны в стране, созданной
красными конниками,и потому он и такие, как он, оказываются
беззащитными против вновь сорганизовавшейся и прущей вперёд культовской
сволочи. Но бывает сила и в слабости, в моральной чистоте.
Не одного Кирилла, а большинства выросших после ХХ съезда детей, которым
внушили, что "всё хорошо, прекрасная маркиза", и что "революция продолжается",
причём и книги о революции и её героях выходят, и идеалы её подаются в
самом незапятнанном виде. Отметим, что в "Колыбельной для брата" нет
разговоров ни о революции Октябрьской, ни о советской истории. Но Кирилл
— прямая родня Серёжи Каховского и Генки Кузнечика, а у таких ребятишек
завоевания революции — право ходить с гордо поднятой головой и
право принимать бой с лезущей откуда бы то ни было сволочью — в крови
и в генах. Они ещё есть, такие ребята и девочки, пусть их и мало
уже осталось. И они органически не приемлют творящегося в школе — когда
понимают (не сразу, к сожалению) — что именно происходит
вокруг них. А директорша этого не поняла. Возможно, она обо всём этом
и не задумывалась ни разу в жизни — её учили, выучили и отправили учить
других, как новый вирус лезет переналаживать механизм самовоспроизводства
клетки живого организма, чтобы вместо новой клетки появились вирусы нового
поколения. Потому-то ей и не приходило в голову вести себя иначе, чем
она повела себя в приведённом выше диалоге с Климовым и в отзыве о Кирилле.
К концу повести она всё же несколько поумнеет и в разговоре с Кириллом
в коридоре будет вести себя как с равным партнёром, даже признает, что
и учителя способны на ошибки. Резкая реакция не класса в целом (куда там!),
а хотя бы двух мальчишек окажется способной сбить её с глупой позиции,
на которую она было взгромоздилась. И прозвище "Мать-генеральша" тоже заставит
её призадуматься. Но — над чем? В том же разговоре она проговорится
: "Ненужный, совсем ненужный конфликт. Зачем этот накал, Векшин?"
Вот в чём дело: накал, приданный конфликту пока что только одним мальчишкой
(второй пока только иронизировал, но не боялся, а это тоже было непривычно
ей). Но за ними могут подняться и другие, это может дойти до начальства...
Вот почему попятилась она, такая с виду грозная и несокрушимая. Что
ни говори, гораздо спокойнее, когда ты бьёшь, а тебе сдачи не дают — так
и "железной рукой" прослывёшь в глазах начальства. А то приходится умнеть...
Вообще-то такое "поумнение" немногого стоит. Окажись её начальство более
откровенным и прикажи ей давить в школе все остатки советского образа мыслей,
твёрдо пообещав поддержку — пожалуй, не взбунтовалась бы, как не взбунтовались
войска генерала Монка в послекромвелевской Англии, когда их командир призвал
в страну сына казнённого одиннадцать лет назад короля. Самостоятельно же
действовать она неспособна — своих твёрдых убеждений у неё нет.
А вот Ева Петровна Красовская со своих позиций не отступит. Не такой
она человек. Вообще-то у Крапивина есть целая серия подобных женских характеров.
В "Старом доме", например, это Аделаида Петровна, считавшая, что все её
обижают; в "Болтике" — старшая пионервожатая Римма Васильевна, а в "Бегстве
рогатых викингов" — Нина Валерьевна. "То, что она тяжело больна, подразумевалось
само собой. А если кто-нибудь спохватывался и пытался узнать о её болезнях
подробнее, Нина Валерьевна медленно и выразительно поднимала глаза на невежу.
"Как же вам не стыдно? — говорил этот взгляд. — Мучить бедную женщину,
жизнь которой висит на паутинке!" И невеже делалось стыдно.
Чтобы окружающие не забывали о её страданиях, Нина Валерьевна постоянно
сообщала: "Ах, как у меня болит голова". Фразу эту она произносила регулярно
через четыре с половиной минуты.
То, что ей приходится воспитывать Вику, Нина Валерьевна считала подвигом.
Она так и говорила: "Надеюсь, люди когда-нибудь поймут. какой подвиг я
совершаю"".
Но Вика не понимала, слушаться не хотела и не было на неё управы у занятой
своими хворями тётки. В данном случае бодливой корове бог рог не дал. А
вот Евица-красавица рога имеет и характер у неё бодучий, что видно из нижеприводимого
отрывка:
И Ева Петровна принялась подробно объяснять про обязанности школьников,
которые неразрывно связаны с правами. Получалось, что обязанностей две:
хорошо учиться и слушаться старших. Права были те же самые: учится и слушаться
.
У Евы Петровны было худое лицо, морщинистое, но не старое. На лице
странным образом смешивалась утомлённая разочарованность и энергия. Ева
Петровна словно давала понять: "Я знаю, как мало меня ценят, как
неблагодарны дети, но свой долг я буду выполнять до конца, изо всех сил
и без жалоб". И она выполняла. Классным руководителем она стала, когда
ребята были пятиклассниками. До этого, в четвёртом классе, сменилось четыре
классных руководителя. Тринадцать мальчиков и двадцать четыре девчонки
представляли собой, по словам завуча Нины Васильевны, "развинченную толпу".
Ева Петровна заявила, что не потерпит анархии, и, если уж она берётся за
дело, то создаст из этой толпы здоровый пионерский коллектив.
За год она добилась, что отряд стал считаться передовым. Сама
составляла планы тимуровского шефства над окрестными пенсионерами, руководила
репетициями смотров строя и песни,, ревностно следила, чтобы все выполняли
планы сбора макулатуры. Нерадивых обсуждали на собраниях, которые назывались
пионерскими сборами. Ева Петровна говорила, что все вопросы должны
обсуждаться коллективом и от коллектива нельзя ничего скрывать.
Фамилия Евы Петровны была Красовская, поэтому, когда класс ещё не
был передовым, ей придумали прозвище "Евица-красавица". Потом прозвище
забылось, но время от времени отдельные несознательные и нетипичные личности
вроде Климова вспоминали его...
Потёмкин, прослушав чтение Фонвизиным "Недоросля", сказал ему: Умри,
Денис", лучше не напишешь!" Крапивин может умереть спрокойно —
он создал этот страшный портрет, написал эти две-три сотни слов (с учётом
тех, которые будут ещё процитированы добавочно). Но сделаем небольшое отступление
от темы. Я выделил несколько слов и групп оных жирным шрифтом в этом отрывке,
начав с выделения слова "словно". Я усомнился в искренности
Евы Петровны — вслед за Крапивиным. Потому что идея выполнения
долга, как тяжкого бремени, не понимаемого ни теми, ради кого ты это бремя
на себя навалил, ни твоим начальством — отнюдь не такая уж скверная
идея. И я сошлюсь в подтверждение этой мысли на гениального британца
Редиарда Киплинга, рассматривая его с позиций гумилёвской этнологии
— науки о законах, определяющих возникновение, взлёт, расцвет, застой,
упадок и гибель этносов. Они, в отличие от социумов
, развиваются по законам не исторического материализма, а
— как и всякие общности живых существ, кроме человечества и его составляющих
, по законам диалектического материализма.
Очень многое именно в сфере этнической было выявлено с древнейших времён
именно писателями и поэтами. И Киплинг был одним из величайших гениев в
этой деятельности, хотя Гумилёву как-то не пришло в голову его творчество
под данным углом исследовать — у него других дел хватало и было, на кого
ссылаться помимо Киплинга.
А мне как раз здесь самое время на него сослаться.
Итак, немного о Киплинге
Выполнение долга, как несение добровольно взятого на себя тяжёлого груза
— это же киплинговское "бремя белого человека". То самое, после публикации
стихотворения о котором многие порядочные люди отвернулись от Киплинга.
По недопониманию? Ибо, если быть справедливым до конца, то точный смысл
этих стихов отнюдь не плох. Или от даже этим порядочным людям привитого
специфически —великобританского ханжества, именно в Викторианский период
истории Англии расцветшего особо пышным цветом? Оно ведь и у порядочных
людей может быть, ханжество, только в неофициальную сторону направленнное.
Скажем, в России в ту же эпоху было принято жениться на проститутках, "ибо женщины не виноваты в страшной своей судьбе, так что данным своим
поступком "я" искупаю вину мужчин перед женщинами и даю этой достойной
даме возможность изменить свою судьбу". А после Второй Мировой
войны в Германии было модно жениться на уцелевших еврейках или выходить
замуж за выживших евреев — "во искупление грехов перед этим народом",
а не от искренней любви к данному человеку... Но великобританское ханжество
воистину первенство держало среди всех аналогичных явлений, достаточно
вспомнить произведения Диккенса, "Джен Эйр" Шарлотты Бронте или нашумевшую
историю с некой дамой, требовавшей, чтобы окна всех школ не выходили на
улицу, ибо, взглянув в эти окна, дети могут увидеть, что по улицам ходят
голые лошади. Проще всего оценить указанное стихотворение,
прочитав его. Здесь хватит и отрывков, а там — ищите его сами, дорогие
читатели, да и прочие киплинговские стихи заодно. Не пожалеете. Итак:
...сей, чтоб твой подопечный
щедрый снял урожай...
...заставь Болезнь отступиться
и Голоду рот закрой...
...при жизни тебе не видеть
порты, шоссе, мосты —
так строй же их, оставляя
могилы таких, как ты!..
...Ты будешь вознаграждён
придирками командиров
и криками диких племён:
"Чего ты хочешь, проклятый,
зачем смущаешь умы?
Не выводи нас к свету
из милой Египетской тьмы!..
Нет, Киплинг понимал "бремя белого человека" (в ту пору по достижениям
своим могущественнейшего существа планеты) так же, как понимал свою задачу
в революции Макар Нагульнов, как понимал её и избиваемый бабами Давыдов:
"Для вас же!", как понимал её председатель чукотского колхоза
"Быстроногий олень" из одноимённого романа Николая Шундика — Айгинто.
А они соответственно понимали как Киплинг. Не зря переводили его Симонов
и другие советские поэты, не зря многих из них обвиняли в подражании ему.
А они не подражали даже, просто они имели некую общность цели с ним,
хотя и обитали на иной грани кристалла бытия...
Просто даже в славящейся своим лицемерием викторианской Англии бросилось
всем в глаза расхождение между наличествующими делами колонизаторов и словами
Киплинга, которые колонизаторами были приняты как законный камуфляж для
их кровавых и грязных дел... Но если убийца загнал нож под лопатку
человеку, то виновен убийца, а не мастер, выковавший нож.
Киплинг описал британский взлёт всесторонне, не минуя тёмных
его сторон; но это был взлёт его народа, на глазах у Киплинга
начала иссякать инерция этого взлёта, и он не мог, не имел права не
искать причин, которые этот взлёт начали тормозить. Достаточно прочитать
такие его стихи, как "Добровольно "пропавший без вести"", "Стелленбос",
"Общий итог" или "Гауптвахту", чтобы понять — он смотрел на своих соотечественников
отнюдь не сквозь розовые очки. Он призывал их к использованию своей могучей
силы для подтягивания других народов до своего уровня, но он видел и препятствия
на этом пути, видел, что "командиры" — не понимают... Он ли один оказывался
в таком положении на этой планете? Разве не созвучна вышеизложенному русская
пословица "Дуракам закон не писан. Если писан, то не читан. Если
читан, то не понят. Если понят, то не так"? Очень даже созвучна.
Так что же — законы поэтому не писать? Или стихи в киплинговском случае?
А может — дойдёт "моя" правда до умных и сильных, избавив их от необходимости
проделывать ту часть работы, которую "я" проделываю сейчас, и они смогут
дальше рвануться по разведанным "мною" тропам, превращая их в те самые
шоссе для всего человечества?.. Я утверждаю, что люди киплинговского
типа — сокровище генофонда человечества, а достижения их — именно
в общечеловеческом масштабе могут быть поняты, оценены и использованы.
Никак не иначе...
...Но понимание Евой Петровной своего долга — не киплинговское. Она
с самого начала видит свой долг в том, чтобы класс не стал, а казался.
Она убеждена, что это именно и есть главное в жизни — казаться
, ибо она не верит, что можно стать. Не отрицаю — слишком
многое было сделано, чтобы доказать такую невозможность, доказать превосходство
сил зла над прекраснодушием сил добра именно
в нашей стране. Но переход на сторону зла остаётся изменой,
отступничеством. Ева Петровна эту измену некогда совершила и обратного
пути ей нет. Мы принимаем её как данность в нынешнем её виде, как и данность
фадеевского унтера Фенбонга, который в мысленных диалогах с неким благопристойным
джентльменом неизменно одерживал победу, зная реальности своего мира, не
веря во что-либо положительное. Вот и она не верит во что-либо положительное,
нет ни в одной точке совпадения её убеждений с идеалами коммунизма или
хоть христианства — там ведь
есть заповеди о том, что "не солги" или "горе тем,
кто соблазнит малых сих", а она очень даже соблазняет
своих подопечных ложью и лицемерием, возводя эти качества в абсолют.
И о понимании ею "прав и обязанностей школьника" тоже высказался Киплинг
в стихотворении "Небокоптитель", которое стоит привести целиком, указав
предварительно, что под "пиктами" Киплинг понимал не просто древнее население
Шотландии, позже вырезанное ирландскими племенами "скоттов", а предполагавшихся
"идеальных дикарей", ещё не скованных лицемерием законов и условностей,
столь пышным цветом распустившихся в цивилизованном мире. "Не столь
цивилизованные" как раз стали прикладывать могучую Великобританию "мордой
об стол"или более интеллигентно выражаясь — "фейсом об тэйбл" — раз за
разом, о чём он достаточно откровенно писал в стихотворении "Фуззи-Вуззи"
и во многих других, что и заставило его искать причины таких конфузов.
И "Небокоптитель" — одно из описаний не единственной, но достаточно серьёзной
причины иссякания британского взлёта.
С первых дней, как ступил он на школьный порог,
новичку, браня и грозя,
велят поскорей заучить, как урок,
То, Чего Делать Нельзя.
Год за годом, с шести и до двадцати,
надзирая любой его шаг,
педагоги твердят, чтоб он вызубрил ряд
Вещей, Невозможных Никак.
(Средний пикт подобных запретов не знал,
да, наверно, и знать не желал).
Для того-то — отнюдь не для пользы своей
или даже пользы чужой —
он томится от невыразимых вещей
телом, умом и душой.
Хоть бы пикнул! Так нет же, доучившись в колледже,
он пускается в свет, увозя
высшее образованье — доскональное знанье
Того, Чего Делать Нельзя.
(Средний пикт был бы весьма удивлён,
услыхав про такой закон).
По натуре — лентяй, по привычкам — старик,
лишь к брюзжанью всегда готов,
человека оценивать он привык
по расцветке его носков.
Что же странного в том, что он мыслит с трудом
и всему непривычному враг,
если он абсолютно осведомлён
о Вещах, Невозможных Никак?
(Средний пикт потому-то ему и даёт
сотню очков вперёд).
Эти стихи с точки зрения этнологии верны на сто процентов, но
этнология — лишь одна из граней кристалла бытия, а к тому же
следует учитывать и причины появления таких педагогов. Но если
сравнить описанного здесь оценщика человека по расцветке
его носков с молодым Львом Толстым, оценивавшим людей
своего круга, не какую-нибудь чернь, по расцветке перчаток,
то мы увидим некий общий закон, который только после этих предварительных
изысканий можно исследовать. Без такого "фундамента" дальнейшая стройка
невозможна во всех случаях сотворения чего бы то ни было.
Гумилёв изучает этническую грань, Михаил Николаевич Покровский
и его ученики и соратники изучали грань социальную, а ведь
есть ещё немало достаточно важных граней, и чем больше их будет изучено,
тем полнее и точнее будет решение проблемы. Любое, самое страшное поражение,
будучи изученным, принесёт ту пользу, что умный человек и сам о тот же
камень не споткнётся, и другим не даст.
Так что описание Киплингом страшного вируса лицемерия,
поразившего именно систему образования, что было одной из немаловажных
причин прекращения британского взлёта, крайне важно и
для нас. Там — в великобританских владениях — хватало девиц
обоего пола, блестяще описанных хотя бы Шарлоттой Бронте в "Джен Эйр" —
и достопочтенный Брокльхерст, пытавшийся искалечить душу Джен и загубивший
многих её соучениц, и собравшийся перенять эту эстафету и вместе с выученной
на нужный манер Джен отправиться калечить души язычников её новообретённый
родич Сент-Джон. Она от обоих отбилась, но они-то остались. И деятельность
свою продолжали. Вот и допродолжались... Рухнула Британская империя. А
что осталось? Те самые "порты, шоссе, мосты" и прочие
достижения людей киплинговского типа не только на четверти земной
суши, но и в умах и душах всех людей планеты, которые ищут пути вперёд
от "Египетской тьмы" и в обход имперских ловушек.
© Яков Цукерник, 1986 г
