"Журка запер за матерью мальчишки дверь и вернулся в комнату. "Волчонок" [Валерик — Е.С.] всё так же понуро стоял у опустевшего стула.
— Сядь, — насупленно сказал Журка.
Тот сразу сел — будто ноги подломились. Сдвинул коленки. Вцепился в них пальцами с мелкими бородавками и грязными ногтями. Стал смотреть перед собой. И Журка увидел, что это вовсе не волчонок, а мальчишка, совсем сломленный бедой. Беспомощный и покорный.
Журка ощутил полную власть над этим пацанёнком. Его можно было поставить на колени, можно было отлупить, и он не стал бы сопротивляться. На миг такое всесилие сладко обрадовало Журку. Но если один всесилен — другой полностью беспомощен.
А ужас такой беспомощности Журка когда—то сам испытал.
Он вздрогнул. Нет, не хотел он для этого мальчишки ни боли, ни унижения. Он только хотел понять...".

"— Все мы, друг мой Пётр, — говорит Питвику отец Венедикт, — есть смешение добра и зла, и дьявольские семена прячутся в каждом изначально. Только нормальные люди не дают им взойти, давят эти ростки в себе, потому, что ощущают в душе Божье начало, питающее любовь и жалость к другим людям. А если этой любви в человеке нет?.. Вот и прорастает сладкое желание дать себе радость за счёт мучений слабого и беззащитного, за счёт своей безграничной власти... Чем—то надо же заполнить пустую душу...
— Значит, это изначально заложено в человеке? Если он гад, значит, с такой душой родился?
— Вот как раз и нет. Душа вырастает в борении и споре. С самого младенчества. Порой начинается с пойманного кузнечика, когда ты в сомнении: оборвать ему лапки или отпустить? И щекочущее любопытство к чужим мучениям, и жалость к живой твари. Что окажется сильнее.
Я [Питвик — Е.С.] подумал, что в детстве никогда не испытывал желания отрывать лапы кузнечикам... Но вдруг вспомнил, как били Турунчика. И, кажется, покраснел, будто не взрослый толстый Питвик, а пойманный с поличным мальчишка...".

"— Послушайте, господин Викулов, — говорит Полоз.— А вы всерьёз уверены, что имеете право осудить меня на смерть? Вы точно уверены, что сами лучше меня?
— А вы юморист, Полоз! — Это я уже с новой злостью.
— Отнюдь, — светски возразил он. — Просто ваша судьба в давние годы милостливо перевела стрелку на ваших рельсах. Рукой десятиклассника Яшкина, который дал вам оплеуху. А если бы не это? Вспомните ваш тайный интерес, когда били Турунчика! Как вы часто дышали при виде чужого страдания! Во что это могло развиться, если бы не Яшкин?".

"Алька был серьёзный и молчаливый. Упитанная тётка в синем халате принесла два жёлтых билета. Яр спросил, где автостанция.
— Я знаю, — нетерпеливо сказал Алька. — Пошли.
— Ты ни с кем не будешь прощаться?
— С кем надо, я попрощался заранее, — серьёзно сказал Алька.
Они прошли вдоль каменной изгороди, окружавшей двухэтажные корпуса школы. Потом оказались на прямой улице, в конце которой был виден дом с башенкой и несколько бело—синих автобусов. (...) Но Алька дёрнул Яра за рукав и потянул в какую—то дыру в заборе. За ним (...) начиналась тропинка. Она привела к речке (...). Под нависшими ветками старой ольхи Яр увидел привязанный плот с шалашиком. Шалашик сливался с ветками и разглядеть плот можно было только в двух шагах.
— Вот, — сказал Алька. — Это я приготовил давно, на всякий случай. Прыгай.
Яр послушно прыгнул на связанные брёвна (...).
— Алька, а зачем? Ведь билеты же... — Покажи—ка.
Яр протянул глянцевитые бумажки. Алька не глядя скомкал их и кинул в течение. Сказал досадливо:
— Ты что, совсем глупый?.. Ой, прости. Но ты, честное слово, как дошкольник, Яр...
"Это мне уже говорили", — подумал Яр. [9]
Алька бросил в шалашик рюкзачок и куртку, умело распутал верёвку, толкнулся шестом. (...) — Главное, выбраться на большую реку, — деловито объяснил Алька.— Присядь, Яр, не торчи... Там, на реке, никто не будет знать, с какой ты стороны, никто и не привяжется. Просто не имеют права.
— Но, — начал Яр и понял, что спрашивать сейчас — это лишнее. Самое умное — слушаться Альку".