Александр Громов

10

Они потеряли много времени, вылавливая вещи по всему плесу, и все же спасли не все. У Веры уплыла куртка, у Питера -- лук, и рация таки утонула. Питер нырял, но не смог ее найти.

-- Хорошо, что вторая фляжка уцелела, -- сказала Вера.

Йорис молчал. У него шла носом кровь, он стеснялся и отворачивался.

-- Ляг на спину, -- посоветовал Питер. -- И куртку сними, пусть просохнет.

Везло ли ему, сказался ли опыт -- не имело значения. Главное, цел и невредим, а ссадина на спине не в счет. Даже когда лодку кувыркало в потоке, как глупое бревно, и несло на гранитный зуб, а он помешал, подставив себя, все обошлось, хотя ударило крепко и могло бы сломать спину. И еще потом, когда за водоскатом пенный котел хотел его утопить, он не дался и выплыл, выдернув из котла и Йориса. Того ударило головой, но не сильно -- отойдет.

Вера баюкала руку -- ей повезло меньше. Питер, осмотрев, сказал, что перелома нет, но рука все равно распухла и не гнулась в локте. Руку пришлось подвязать, и все равно было больно, а на весло не хотелось и смотреть. Вера успокаивала себя: до озера осталось всего ничего, Питер справится один, а на озере можно поставить парус...

При ударе о гряду сильнее всего пострадал левый борт лодки. Корпуса развед-ракет "Декарта" выдерживали, как следовало из документации, до тридцати "g", однако предпочитали равномерно распределенные нагрузки.

Опять принесло мошкару, она обнаглела и лезла в глаза, и кто-то страстно урчал и хлюпал в болоте за бугром, то ли опасный, то ли нет. На плесе вода сделалась темнее и холоднее на вид: здесь была глубина. Крупные прозрачные насекомые, неопасные для человека, гонялись за мошкарой, стараясь держаться подальше от воды. Там их ждали. Шумно плеснула, выпрыгнув на мгновение, крупная рыбина и снова ушла в глубину, несъедобная тварь.

Солнце жарило вовсю.

-- Поесть бы что-нибудь, -- сказал Йорис, шмыгая носом. -- Может, у нас осталось? Крошки какие-нибудь...

Питер покачал головой.

-- Потерпи, -- сказал он. -- Первая сосулька, какую найдем, -- твоя. Обещаю.

-- Почему это моя? -- благородно возмутился Йорис. -- Я поделюсь...

-- А я-то думал: как нам быть, если ты не поделишься? Лежи уж... выздоравливай. Ты, Вера, прости: сосульку -- Йорису. Мне гребец нужен.

-- Правильно, -- сказала Вера. -- Я не хочу есть. -- Она вдруг испугалась, что ей не поверят, и замотала головой: -- Правда, я совсем не хочу.

Но ей поверили, и от этого стало немножко обидно.

Они еще поговорили о том, как они наедятся в лагере и сегодня же вечером -- не позже! -- улягутся спать сытыми, и о том, что пищевая паста не столь уж дурна на вкус, а потом Вера вспомнила, что сегодня день рожденья Петры, поэтому должен быть особенный стол, и всех троих немного мутило, а рты наполнялись пустой слюною, но они говорили о еде, чтобы не говорить о лодке, о страшной вмятине в ее днище и о том, что ждет их на озере. Вернее -- кто ждет. Многодневный путь пешком в обход озера по болотам был молчаливо отвергнут как нереальный.

-- Говорят, у Стефана в башне целый склад консервов, -- зло говорила Вера, а Йорис поддакивал и щупал голову. -- Только никто не знает, где он, этот склад.

-- Сказки, -- веско возражал Питер, и Йорис снова поддакивал. -- Нет у него склада. Мы бы знали.

-- Да? Сказки? А когда испортился синтезатор, откуда взялись консервы? Мясо, овощи, молоко для малышей? Откуда все это?

-- Отчего же не спросила? -- без интереса интересовался Питер. -- Побоялась?

-- Ну, не так чтобы... -- оправдывалась Вера и морщилась, потревожив руку. -- Просто как-то не пришло в голову. Как-то так... Я же тогда еле ноги волочила, ты помнишь. Да и ты тоже. Сам-то почему не спросил?

-- Потому что нет никакого склада. Не спорю, раньше был, а теперь нет. Так-то вот.

Было жарко. И было сыро и дрожко. Все сразу.

11

Услышав осторожный свист, Илья перемахнул через перелаз с такой скоростью, что запутался в перекладинах и едва не грохнулся оземь. Дождался, наконец! Черви бы болотные сожрали рыжего зануду -- ходит нога за ногу.

-- Зачем звал? -- спросил Людвиг.

Илья оглянулся -- мальчишка Маркус маячил на верху частокола и был похож на нахохлившегося вороненка. Свистнет, если что. За частоколом торчала черным пнем верхушка донжона и тяжкими кругами вокруг башни летала старая седая гарпия. Часовой не обращал на нее внимания -- гарпии опасны стаей.

Илья осмотрелся еще раз, вопросительно кивнул Маркусу, дождался ответного кивка, подтверждающего: все в порядке, Стефана нет, и тогда, наклонившись к уху Людвига, сказал шепотом:

-- Я знаю, как добыть бластер.

12

-- Так, пожалуй, и ветер стихнет, -- озабоченно произнесла Вера.

Тему не поддержали. Плохая примета -- говорить о ветре перед переходом через озеро. Оно этого не любит.

-- А если вмятину залепить глиной? -- предложил Йорис.

-- Размокнет и отвалится. Да и глины нет.

Завалив лодку набок, Питер возился, закрепляя киль. Киль был мал, внезапный боковой шквал мог опрокинуть лодку, но другого киля не было. В сущности, киль не был килем, а был одним из стабилизаторов ракеты, достаточно аэродинамически совершенным, чтобы использовать его на воде. Само собой, только на озере. На порогах киль был мешающим неудобным грузом и покоился внутри лодки.

-- Надо бы сделать катамаран, -- сказал Йорис. Он поддерживал лодку с кормы, стараясь не глядеть на страшную вмятину в днище ("Неужели это я сюда головой?.."). -- Тогда можно без киля. И надежнее.

-- А на реке?

-- А на реке катамаран можно разобрать. Получатся две лодки. Одну спрятать, ничего ей не сделается, а на другой плыть по реке. Потом вернуться и снова собрать. И идти по озеру хоть напрямик. Сделать катамаран пошире, тогда его, наверно, даже водяной слон не перевернет...

-- Сорок лет думали и не додумались, -- презрительно сплюнула Вера. -- Много ты знаешь про водяного слона. Ты его хоть раз вблизи видел? Ну и молчи.

-- Видел!

-- Когда видел? Ну?

-- В прошлом году видел! -- От обиды Йорис чуть не выпустил корму. -- Видел, видел, видел, видел! Вот! А ты катамаран когда-нибудь видела?

-- На картинке. Давно, на Земле еще.

-- А я его живьем видел!

-- Врешь ты все...

-- Нет, отчего же, -- сказал Питер. Когда он начинал говорить, другие умолкали. -- Идея сама по себе интересная. Просто очень хорошая идея. -- Краем глаза он проследил за тем, как на лице Йориса разливается румянец смущения и удовольствия. -- Вот только один вопрос: где взять вторую лодку?

-- Распилим еще одну ракету, -- быстро сказал Йорис. По тому, как Питер, не прерывая работы, медленно покачал головой, он понял, что сказал не то. -- Ну, еще что-нибудь...

-- Последнюю ракету Стефан не даст, -- хмыкнула Вера. -- Особенно нам.

-- Правильно.

-- Почему?

-- Потому что если мы утонем, Стефану будет легче, -- сказала Вера. -- Ты еще не понял, что он нас не ждет?

Йорис запнулся. Двигал кожей лица, переваривал мысль.

-- Как же так...

-- А вот так!

-- Лоренц по-своему хороший человек, -- неожиданно сказал Питер.

-- Что? -- Вера была потрясена. -- Кто? Лоренц? Ты больше так не шути, ладно?

-- Не буду. -- Питер усмехнулся.

-- Сказал тоже -- Стефан... Убила бы.

-- Нет, он человек талантливый. Сорок лет всех вас держать в узде -- я бы так не смог.

-- И не нужно, -- тихонько сказал Йорис.

-- Понимаешь, когда пытаешься сделать всем хорошо, всем почему-то становится плохо, -- сказал Питер. -- Беда в том, что даже самый лучший человек не может определять, что для другого человека хорошо, а что плохо. Мне Лоренца жаль, он вам добра желает...

-- Убила бы, -- повторила Вера.

-- А я бы не стал... Ну, взяли разом!

Лодку поставили на воду. Теперь, чтобы ее загрузить, приходилось заходить в реку по пояс. Укрепили растяжками мачту -- тонкую прямую трубку из системы охлаждения реактора "Декарта". Перед тем как отчалить, Питер срезал длинную палку и привязал к ней свой нож. Получилась пика. Если водяной слон всплывет под лодкой, его можно будет кольнуть и тогда на минуту или две он уйдет на глубину, всколыхнув воду. Потом он всплывет снова. За это время надо успеть что-то придумать, потому что с каждым разом слон все менее охотно будет отступать, он быстро привыкает к ударам пикой, а потом он выдавит лодку из воды и перевернет ее. Он не понимает, что лодка неживая и несъедобная, но когда люди окажутся в воде, он разберется, что к чему. Поэтому опасно удаляться далеко от берега -- водяной слон любит глубину, его никогда не видели на прибрежных отмелях. Впрочем, его вообще трудно увидеть: когда он охотится, а охотится он почти всегда, его тело теряет бурую расцветку и перед самой атакой становится настолько прозрачным, что сквозь толстую мембрану становятся хорошо видны пищеварительные вакуоли, ядро и туманные пятна органелл.

Озеро было большим -- шесть километров шириной в самом узком месте и до двадцати пяти в длину, -- прозрачным от почти полного отсутствия микроорганизмов и скудным на рыбные запасы. Точно так же, как гигантское одноклеточное животное именовалось водяным слоном, рыбой назывались стремительные торпедообразные беспозвоночные, иногда до двух метров в длину. Отвратительные на вкус человека, они были основной пищей слона. Каждый знал, что в озере, на берегу которого стоит "Декарт", живет только один водяной слон -- двоим здесь не хватит пищи. По-видимому, животное было относительно редким: Питер, облазивший всю округу и разведавший десятки больших и малых озер, знал лишь три озера с водяными слонами.

Иногда слон размножался делением -- всегда на три части. Они расплывались в разные стороны, охотились порознь и до поры до времени мало интересовались друг другом. Но рано или поздно их отношения всегда выяснялись беспощадной схваткой, и тогда вода в озере кипела, а волны выбрасывали на берег скользкую пену. В сценариях схваток, иногда наблюдаемых с верхней площадки донжона, не замечалось никакой общей закономерности, только финал битвы всегда был одинаков: двое из трех должны были погибнуть. После этого в течение одной-двух недель по озеру можно было плавать вполне безнаказанно, даже пугливая рыба смелела и выпрыгивала из воды, радуясь отсрочке: водяной слон был занят перевариванием своих собратьев.

Вера послюнила палец, пробуя ветер. Промолчала, кусая губы. В правой руке, подвязанной к шее, поселилась горячая дергающая боль. Вере предстояло быть балластом. Последний бросок через озеро всегда был лотереей, в которой не все и не всегда зависело от гребцов, но физическая беспомощность унижала.

-- Возьми, -- она протянула Питеру свой нож. -- Сделай еще одно копье.

-- Для тебя? -- спросил Питер, но нож взял. -- Нет.

-- Пожалуйста, сделай. Если он нападет, я здоровой рукой...

-- Здоровой рукой ты будешь держаться за борт, -- сказал Питер, -- иначе вылетишь в воду. Если он как следует боднет...

-- А Йорис? -- ревниво перебила Вера. -- Для него ты копье сделаешь?

Прежде чем ответить, Питер убедился, что мальчишка не слышит.

-- Он будет держаться обеими руками.

13

Грубо заостренные бревна частокола занозили кожу. Маркус не обращал внимания. Под частоколом начинались события. Это было интересно. Илья был ниже и щуплее Людвига, зато куда суетливей, а Людвиг с равнодушным видом сидел на корточках, прислонившись спиной к частоколу и с величайшим вниманием соскребал плоской щепкой с ладоней болотную грязь. Он всегда был таким: знаешь -- говори, я выслушаю с вниманием, а не знаешь -- так нечего языком зря молоть, и займись делом.

-- Могли бы додуматься раньше, -- торопясь, шептал Илья и оглядывался. -- Проще же пареной репы, ей-ей! Меня сегодня как бревном ударило -- понял! Все гениальное просто! Вот Уве ночью не смог, так? А почему? Потому что Лоренц этого ждал! Понимаешь? Он знает наш следующий шаг раньше нас. Мы просто идиоты: который год играем в игру, которую он же для нас и придумал! Он нас всех просчитал с потрохами -- знает, что днем мы на него не кинемся. Побоимся. Помнишь, пытались? Мы по месяцу колем его защиту, а ему только этого и надо. Вспомни хорошенько: когда он смастерил первую?

-- Ну? -- спросил Людвиг.

-- То-то и ну! Первую защиту он сделал задолго до того, как мы надумали отобрать у него "махер". Он знал, чего от нас ждать, -- у него было время подумать. У нас вот нет времени и не было, мы работаем, а у этого короля некоронованного времени хоть отбавляй. И изучить нас, и прикинуть, на что мы способны... Мы, как дураки сопливые, тычемся в одно место, а Лоренц только этого и ждет. Можешь мне поверить: или у нас вообще ничего не выйдет, или мы один раз ради разнообразия сработаем по-умному.

Людвиг дочистил одну ладонь, перешел к другой.

-- Как?

Сверху было видно, как Илья растянул рот до ушей.

-- Подумай.

-- Знаешь, я пожалуй, пойду, -- сказал Людвиг. -- Работа стоит.

Но с места почему-то не тронулся. Маркус тихонько хмыкнул с частокола -- знал эту привычку.

Илья сплюнул и растер плевок ногой.

-- Есть идея. Нужно, чтобы каждый... кроме Маргарет, естественно... Малыши пусть будут. Чтобы толпа. И -- к Лоренцу в каюту...

Маркус легонько свистнул -- в то же мгновение Илья был наверху. Тревога оказалась ложной -- из донжона по пандусу спускалась Петра с коробкой мусора в руках.

Людвиг обнажил зубы в ленивом зевке.

-- Лоренц к себе не пустит, поверь пожилому человеку. Что я, первый день Лоренца знаю, что ли? Да и ты тоже.

-- То-то и оно: надо, чтобы впустил. Никакой агрессии! -- Илья уже не шептал, а говорил в полный голос. -- Мы -- просители, корректные, но настойчивые. Умилительная картина субординации. Только Дэйва не надо -- спугнет... О чем я говорю? Да! У каждого накопилось -- вот пусть каждый и канючит в меру сил, за рукава хватается, а Стефан пусть отмахивается от нас, как от мух... Усекаешь? Главное -- создать толчею.

-- Зачем?

-- Тебе прямо разжуй и в рот положи, -- сказал Илья. -- Я думал, ты уже догадался. Лоренц не дурак, но и не гений: может, что и заподозрит, да не враз поймет. А когда поймет, будет поздно. Я дело говорю. Кто-нибудь из мальцов... да вот хотя бы Уве... нет, тот напуган. Тогда вот этот...

Внизу понизили голос. Сколько ни напрягал ухо Маркус, разобрать, о чем шептались, не удавалось. Досада была непродолжительной: главное он понял, а поняв, даже немного позавидовал. Оказывается, и Илье раз в год приходят в голову стоящие идеи!

Маркус раздвинул губы в улыбке, показав черный провал. Во рту его не хватало четырех передних зубов. Молочные резцы выпали у него еще на Земле. А постоянные зубы так и не выросли.

Внизу надолго замолчали.

-- Не надо убивать, -- сказал вдруг Людвиг.

Илью подбросило.

-- Кто сказал, что надо?! Потом разберемся, надо или не надо, вопрос десятый. Ты мне вот что скажи: получится это или нет, как мыслишь? По-моему, очень даже...

Людвиг опять долго молчал. Илья маялся в нетерпении, переступал ногами, на месте ему не сиделось, но торопить не стал -- знал, что бесполезно.

-- Может получиться, -- сказал наконец Людвиг без особого удовольствия.

Маркус пожалел, что не видел, как у Ильи сверкнули глаза.

-- Сегодня, а?

-- Нет, -- категорически отрезал Людвиг.

Это было как с разбега об стену. Как остановиться в воздухе во время прыжка. Маркус вцепился руками в острие бревна.

-- Почему?! -- взвыли снизу голосом Ильи.

-- Потому что я не согласен, -- объявил Людвиг.

Маркус перегнулся через частокол, рискуя упасть. Теперь-то и начиналось самое интересное.

-- Ты станешь капитаном? -- спросил Людвиг. -- Или я? А может, Дэйв? -- Он деревянно хохотнул. -- Лоренц -- свинья, это доказано. Да только без него и без Питера мы перегрыземся на следующий день, как ты сам этого не понимаешь...

14

Универсальный синтезатор "Ламме" был раскурочен, и в его потрохах, насвистывая себе под нос, копался Диего Кесада. В штатном расписании "Декарта" он числился шеф-химиком, и его основная работа заключалась в настройке и поверке синтезатора. Как правило, "Ламме" использовался в качестве источника пищи, ненасытного пожирателя просушенного торфа, производителя пищевой пасты и едкой сухой пыли, которую приходилось топить в болоте, -- пыль раздражала кожу и не годилась даже на топливо. Старая идея Аристида Игуадиса о перенастройке приемного блока "Ламме" под местное сырье оказалась малоудачной -- КПД синтезатора был чудовищно низок.

Диего был не виноват. Он сделал, что мог. И Стефан тоже сделал, что мог: в дни сытого изобилия, за много лет до того, как последняя топливная цистерна показала дно, он снял с общих работ двоих -- Диего и Фукуду. Позднее Фукуда занялся другими делами, заткнув собою наиболее зияющие прорехи в хозяйстве лагеря, а Диего так и остался при синтезаторе.

Стефан понял раньше других: быстрое угасание взрослых было не трагедией, а благодеянием для выживших детей. Медленная смерть от голода или отравления местной пищей после истощения топливных цистерн -- не самая лучшая перспектива. Когда-то Стефан всерьез полагал, что взрослые, останься они в живых, непременно нашли бы выход, путь к спасению. Отец -- точно нашел бы.

Теперь он не был уверен в этом.

С опытом жизни пришло понимание: взрослые часто бывают беспомощнее детей. Последние из них опустили руки. Кто-то целыми днями пребывал в оцепенении, кто-то молился или плакал, прижимая к себе испуганных, отбивающихся малышей, а некоторые прятались, забившись в самый дальний угол трюма, -- но все они покорно ждали. Просто ждали конца, приняв его как неизбежное, противоестественно сжившись с ужасом близкой и неминуемой смерти. Произошел надлом. Даже Игуадис, единственный из всех сохранивший потребность действовать и в последний свой день научивший Стефана работе с синтезатором, и тот -- ждал.

Выход "Ламме" из строя означал катастрофу. Стефан давно уже запретил приближаться к кухне всем, за исключением себя, Диего и Зои. Зоя была поваром -- сменным оператором на работах, не требующих особой квалификации. Еще она была швеей и шила рабочие робы. Перенастройка и поверка синтезатора была делом Диего и только его одного.

Меньше всего следовало мешать. Стефан подождал, пока голова маленького не по возрасту Диего, больше всего похожего на извергнутого синтезатором по ошибке шустрого чернявого гомункулуса, вдобавок дефектного, вынырнет из-под кожуха "Ламме". Смотреть на него не хотелось, но было надо.

-- О! -- с преувеличенной радостью просиял Диего, перестав свистеть. -- Начальство блюдет. Это хорошо, что ты пришел. Надеюсь, ненадолго?

Он тихо захихикал. Фрондер, с неясной тревогой подумал Стефан. Гомункулус вульгарис. Шут гороховый, ненадежный.

-- Поговори еще, поговори... Никак не надоест кривляться передо мною?

-- Ты не можешь надоесть, -- мгновенно возразил Диего. -- Надо-есть. Чувствуешь глубокий смысл? Надо есть, так будем. Ты начальство. Встань вон там, я тебя съем глазами.

-- Старо и глупо, -- ответил Стефан. -- Это я уже слышал. Придумай что-нибудь свеженькое.

-- А зачем? Ты меня цени, ничтожного: я-то тебя глазами есть буду. Другие -- те не глазами. Хрустнут косточки.

Шут. Циник. Умный шут.

-- Кто -- другие?

-- А я к тебе в стукачи не нанимался, -- обиделся Диего. -- По мне, что ты, что Питер -- один черт. Синтезатор всем нужен. И всегда будет нужен. А при синтезаторе -- человек.

Как всегда, гомункулус был прав.

-- Ладно. -- Стефан вдруг вспомнил, зачем пришел. -- Сколько у нас накоплено пасты?

-- На три дня хватит с гарантией.

-- А молока?

-- На два дня.

Пусть будет на три, решил Стефан. Можно сократить рацион малышам, и Джекобу молока хватит. Один день оставим в резерве... и целых два дня нештатной работы синтезатора: на праздничный ужин и всякие нужные мелочи. Однако! Давно такой благодати не было -- по сути, с прошлогодней экспедиции Питера. Нехватка рабочих рук имеет свою прелесть, когда сопровождается нехваткой жующих ртов.

-- Скоро будут пирожные? -- спросил он.

Диего фыркнул, как еж:

-- Пирожные! Будут пирожные. Всем будут. Во-о-от такие будут! В три обхвата. Миндальные!

-- Сколько штук?

-- Двадцать четыре, сколько же еще. Каждому по одной минус, естественно, Джекоб и Абби. Первая мне на пробу: помру -- не помру...

-- Сделай двадцать семь.

-- Думаешь, Питер вернется сегодня?

-- Обязан думать. Двадцать семь, я сказал.

-- Кому праздник, а кому одна морока. День рожденья! Я в восторге.

-- Морока, а придется еще поработать, -- сказал Стефан.

-- Что еще на мою голову?

-- Жидкость для снятия накипи. Фукуда просит.

-- Только не сегодня! -- взвыл Диего. -- Мне из-за этого праздника и так полночи не спать.

-- А я и не говорю, что сегодня. Но завтра -- обязательно... Кстати, у тебя последнее время реактивы не пропадали?

-- С чего это вдруг?

-- Да так. Просто спросил.

Диего замахал руками столь решительно, что стало очевидно: в порче лозунга гомункулус не виноват. В общем, и неудивительно. Так грубо они не работают. Тогда кто из них? Хорошо бы дознаться, пока не плеснули в лицо из-за угла.

-- Чтобы завтра была жидкость! -- сказал Стефан. -- Понял меня? Работай.

Он навестил Зою и убедился, что дело движется. Зоя плакала ночами, но шила быстро, добротно и экономно. Одежды пассажиров "Декарта", пригодной для перелицовки в робы, должно было хватить еще на несколько лет: переселенцы везли с собою непомерные вороха, целые груды одежды! Ее удалось сохранить: Диего разработал противогнилостный состав и поубивал моль.

Указаний здесь не требовалось. Стефан потоптался без толку. Он знал, что Зоя способна на большее, чем шитье и рутинное обслуживание "Ламме", но большего он ей предложить не мог. Мозгов не хватало, но куда больше не хватало рабочих рук. Однажды Стефан взял на себя труд разъяснить: Зое еще повезло, что она не попала ни в добытчики торфа, ни в строительную бригаду.

Благодарности он не ждал, но вспышке ненависти удивился.

В пассажирском салоне, ярко освещенном по случаю остановки синтезатора, Донна натаскивала малышей. Их было четверо -- младших в возрасте до пяти лет, непригодных к физической работе, кому Стефан в конце концов нашел занятие, оторвав от бесконечных глупых игр. Здесь давно не играли. Здесь под началом Донны вызревала резервная смена специалистов, шуршала бумага чертежей и схем, по ней водили пальцами, тонко кашлял простуженный Аксель и надоедливо, по-заученному лепетала маленькая Юта: "...втолой вспомогательный контул охлаздения леактола соплягается с авалийной следяссей системой последством клиогенных клапанов, ласполозенных в авалийных лазах тлетьего и седьмого голизонтов...". "Соплягается!" -- поморщился, входя, Стефан. Смеяться было не над чем: двухлетняя малышка так и не сумела преодолеть логопедический дефект. Терпеливая Маргарет нашла этому объяснение, она собирала бесценный наблюдательный материал, не в силах объяснить для кого и зачем. Стефан не препятствовал.

-- Как успехи? -- бодро спросил он.

Заботу не оценили -- Юта тут же сбилась, понесла чушь и, одернутая, замолчала, готовая разреветься. Это был ее коронный номер. Игорь, Аксель и Синтия испуганно замерли. Худенькая анемичная Донна (ее дразнили "шкилетиной", с чем Стефан внутренне соглашался -- бледная же на фиг, прозрачная!), давая отчет, пожала остренькими плечиками: продвигаемся, мол, что мешаешь.

Он выслушал, и, конечно, следовало бы остаться, поэкзаменовать будущих экспертов по корабельным системам, выразив обычное неудовольствие поверхностным усвоением материала, а главное, спросить, не ожила ли связь с группой Питера -- просто так, показа заботы ради, -- но на этот раз Стефан пренебрег. Связи не было, он это знал. Оживи вдруг связь -- через пять минут об этом стало бы известно всем и каждому.

-- Донна, -- сказал Стефан, -- тебе нужно чаще бывать на солнце. Нельзя себя хоронить. И вредно.

-- Спасибо. -- Донна чуть усмехнулась. -- Оно нас убивает, это солнце.

-- Оно и здесь нас убивает. То есть я хотел сказать, что уродует. Ты все же выходи иногда на воздух.

-- Спасибо за заботу. Если, конечно, это совет, а не приказ.

-- Пока совет, -- сухо сказал Стефан. -- Все. Работайте.

Он прекрасно слышал, как за тонкой переборкой позади него облегченно выдохнул Игорь, как неудержимо раскашлялся забывший в его присутствии о кашле Аксель, а Синтия вдруг прыснула неизвестно почему -- что-то такое ей показалось забавным... Зауряднейшая реакция подчиненных на начальство -- но нет надежности. Кончилась. А без запаса надежности нет перспективы... Стефан покусал губы. Знать бы: зачем Донне "глаз"? С кем она -- с Питером?

Потом, потом...

Он сердечно поприветствовал Петру, попавшуюся навстречу с мусорной щеткой в руках. Поздравил, похвалил работу. Кругленькая, пухленькая Петра расцвела. Пол был нечист, но Стефан закрыл на это глаза -- заставить Петру трудиться целеустремленно и последовательно еще никому не удавалось. Порхающий характер, вечно на подхвате. Очень добродушная, жалостливая, безвредный мотылек... Друг всем и каждому, а значит, бесполезный друг. Годится разве что в прачки. Ладно и так.

Он был один, и следовало с этим смириться. Одиночество особенно ощущалось внутри корабля, но корабль давал и защиту. Он был личной крепостью Стефана, облазившего сверху донизу каждый лаз и знавшего на ощупь многое из того, что Донна и другие знали лишь по чертежам. И места в этой крепости хватало всем. Корабль был велик, ненормально огромен для кучки выживших детей. Стоило подняться на один горизонт, как звуки пропали. Стефан слышал только шаги, и эти шаги были его собственными. Иногда, но редко-редко и то лишь затаив дыхание, можно было уловить легкий треск, шелест или поскрипыванье -- собственные звуки корабля, возникающие от старения металла. Когда-то ватная тишина пустых горизонтов угнетала Стефана. Теперь он привык.

Его владения.

Незапертые помещения -- входи, пользуйся. Пыль на полу, и нет следов на пыли. И нечем пользоваться, если честно. Жилая зона -- шестьдесят кают, салон. Игровая для самых маленьких -- куклы какие-то давным-давно сломанные, ни одна говорить не умеет... Служебные ходы, коридоры, аварийные лазы. Лестницы, шахты лифтов. Старая-престарая, вырезанная ножом на переборке, многократно закрашенная, но все еще читаемая надпись: "Людвиг + Паула". Трехлепестковый знак радиационной опасности при входе в реакторный зал с давно и надежно заглушенным реактором -- зона номинальной ответственности Питера. Трудно придумать большую синекуру, вот его и носит по экспедициям, и Маргарет права: это опасно. А только хорошо, что его сейчас нет...

Зашлифованные сварные швы -- был ремонт после аварии. Похабщина, пристыкованная к фамилии Лоренц, -- опять...

Доискаться кто и наказать виновного.

Стихи. Стефан остановился, поскреб пальцем. Уголь древесный. Танка не танка, но напоминает. Значит, танкетка.

От любви до ненависти Лишь шаг один. Сорок тысяч шагов Можно пройти, Делая в день по шагу.

Занятно, подумал Стефан. Зоя? Фукуда? Либо у писавшего нелады с арифметикой, либо он надеется прожить до ста с гаком. Стало быть, поощрить за оптимизм и наказать за пачкотню на переборке.

Еще рисунок на стене: усатая кошка. У Питера была собака, фокстерьер, забыл как его звали, все равно он умер, а у Веры была кошка -- трехцветная, у нее должны были родиться котята, но так и не родились, и она долго мучилась и мяукала. И умерла первой из всех. Странно: почти никого из взрослых с "Декарта" я не помню, а мяуканье помню...

Сауна, солярий.

В молельне Стефан тщательно запер за собой дверь. Здесь стены окутывал полумрак, однако не такой густой, как в коридорах, а в нишах был настоящий мрак, и из мрака в полумрак выступали символы мировых религий. У каждого символа была своя ниша. Символам не было тесно.

Бесшумный гирокомпас указывал мусульманам направление на условный восток. Бронзовое распятие обозначало христианскую зону. Католики довольствовались скромной статуэткой девы Марии. Православный Спас строго смотрел на неугасимый светодиод в узорчатой лампаде.

Всепонимающе улыбался лакированный Будда.

Священные книги различных конфессий покоились в строгом порядке, каждая в особом ящичке, выдвигаемом из стены. Никто не жаловался, никто не имел преимущества перед другими.

Медвежий череп. Деревянный толстый кит с выпученными в изумлении глазами. Тотемы.

За иконой Спаса открывался аварийный лаз, недостаточно просторный для взрослого человека, но пригодный для ремонтного червя. Стефан провел пальцами по окладу иконы, нашел контрольный волосок и убедился, что тайник остался необнаруженным. Конечно, этот лаз был отмечен на схеме коммуникационных ходов и теоретически в него мог бы проникнуть особо тощий мальчишка -- но кому это нужно, когда в корабельных потрохах сотни и сотни подобных лазов? И все же страховка не мешала: противоположный выход лаза Стефан давно забил хламом.

Стефан вставил ключ, сдвинул икону. Рука наткнулась на твердое, цилиндрическое. А вот и еще одно, и еще... Весь лаз был перегорожен консервными банками, остатками старых запасов и корабельного НЗ. Против воли рука ощупывала, ласкала богатство. Банки не вздулись за сорок лет, в прохладе лаза они пребывали в полной сохранности, их было не так уж много для всех, но много, очень много для одного человека... Стефан сглотнул слюну, ощущая дрожь, понятную лишь тому, кто изо дня в день давится пищевой пастой. Который раз он боролся с искушением вскрыть хотя бы одну банку. Это же так легко! И кто узнает? Никто, никогда...

Он резко отдернул ладонь. Если бы он вытащил банку, если бы увидел дразнящую этикетку, то не смог бы совладать с собой и знал это. Терпеть! Как терпят другие. И главное -- он пришел сюда не за этим...

"Махер" лег в руку стволом. Сегодня пальцы были непослушными, и пришлось повозиться, наощупь подсоединяя к рукоятке потайной разъем. Машинально оглянувшись и обругав себя за это -- кто мог его видеть! -- Стефан двумя осторожными прикосновениями ввел оружие в режим подзарядки.

И вроде бы не случилось ничего -- ни звука, ни движения, только едва заметно запахло озоном и полумрак в молельне стал гуще: электричество внезапно подсело по всему кораблю. Так бывало часто. Неискушенный человек видел в этом случайный сбой и ругал Фукуду, Людвига и всю альтернативную торфяную энергетику в придачу, но быстро остывал, потому что сбой прекращался сам собою и никогда не был продолжительным. Держать "махер" в режиме подзарядки больше десяти минут было просто опасно. Несомненно, корабельный мозг своими последними жизнеспособными остатками отметил бы недопустимый перегрев одного неприметного блочка, скрытого в неприметном месте совсем в другой части корабля, и, пожалуй, выдал бы диагностику ненужных, с его точки зрения, довесков и переделок, если бы Стефан не принял мер к тому, чтобы этого не произошло. Он воровал энергию почти каждый день, стараясь лишь не пересечься во времени с часами работы синтезатора. Иногда красть приходилось по ночам, опустошая заряженные за день аккумуляторы. Почти вся энергия пропадала впустую -- Стефан не нашел техническую документацию на "махер" и понятия не имел о режиме подзарядки. Пока что индикатор на рукоятке высвечивал круглый наглый ноль -- "махер" содержал в себе меньше одного заряда стандартной мощности. Ползаряда? Одну стотысячную? Иногда Стефан радовался, что не знает -- сколько. Победная единица на индикаторе могла вспыхнуть уже сегодня. Завтра. Через десять лет. Индикатор мог врать от старости и износа. Может, он и вправду врет... С человеком можно делать все, что угодно, кроме одного: нельзя лишать его права надеяться...

15

Будь они прокляты, эти могилы!

Он был мал и глуп, а потому распорядился устроить кладбище в низине, в складке гранитной плиты, заполненной древними наносами, всего в сотне шагов к югу от лагеря. До скалы можно было копать -- на полметра в глубину, иногда на метр. Будь он старше и опытней, он вытянул бы кладбище в нитку по краю болота -- и что с того, что холмики расползались бы грязью? Мертвым все равно. Оглядываясь назад, Стефан видел, что сумел бы переломить настроение большинства в свою пользу. Вежливость мертвого состоит именно в том, чтобы не мешать жить живым.

Могилы обозначались кучками камней. На последних могилах их было меньше, чем на первых: в радиусе километра вокруг лагеря давно уже не осталось ни одного гранитного обломка, который нельзя было бы поднять и унести.

Он и не мыслил крошить гранит вручную. Каждая яма в скале требовала выстрела, а то и двух. Укрытый за переносным щитом, Стефан стрелял -- и гранит, словно взорванный изнутри пиропатроном, заложенным в шпур, разлетался мелкой крошкой, осыпая щит шальными осколками. Восторг свершения гасил ужас потери, и с трудом дотащенное до могилы неподъемное взрослое тело споро опускалось в гранит. Кладбище съело почти весь боезапас. А сколько драгоценных зарядов было истрачено просто так, без всякого смысла?..

Он опомнился непоправимо поздно. Оставалось еще три заряда. Целый год он не вынимал оружие из кобуры, отвечал отказом на надоедливые просьбы малышей подстрелить то или иное местное чучело, приучил себя не реагировать пальбой на суматоху, всякий раз возникавшую при атаке лагеря стаей вонючих гарпий, метящих в людей ядовитым пометом (много позднее Диего обнаружил в нем комплексы, выделяющие на свету вещество, близкое к фосгену); иногда он даже оставлял кобуру в капитанской каюте на целый день -- тогда это еще ничем не грозило. Но в тот день, когда пришел цалькат, "махер" при нем был.

Стефан не заметил, как зверь появился из леса, он лишь услышал глухой шум рухнувшего неподалеку дерева и в первый момент не связал его с опасностью. Деревья иногда падают сами собой. Кажется, был чей-то крик -- короткий, потому что у кричавшего перехватило дух. Потом и Стефан увидел зверя. Доледниковая тварь, может быть, последняя из уцелевших, нанесла детям первый и единственный визит.

На вид зверь был страшен и потешен одновременно. Будь он только страшен, трагедии скорее всего не произошло бы -- при неповоротливости зверя ничего не стоило укрыться в корабле, или донжоне, как его уже тогда полюбили называть. Вялая громадина ростом с дерево, низко несущая тупую бегемочью башку, слабо вязалась с обликом хищника.

Отступили -- да. Но никто не побежал. И Стефан, боровшийся с искушением взять "махер" наизготовку, поборол искушение. А кто-то уже фыркал, прыскал в кулак: на боках твари густо торчали роговые пластины, длинные и радужные, как павлиньи перья, а пара плоских выростов на спине, также покрытых "перьями", до смешного напоминала щуплые цыплячьи крылышки. Пластины покачивались и гремели в такт дыханию чудища, и по громадному телу пробегали радужные волны. Зверь по-птичьи клюнул мордой, затем разинул пасть, будто зевнул, обнажив черный мокрый туннель и зубы, что росли даже на языке, и это тоже показалось забавным. Но не всем.

"Кецалькоатль!" -- ахнул, падая на колени, Ансельмо. Сын воспитанника католической миссии, затерявшейся в сельве Гватемалы, истинно верил в Христа, сына Кецалькоатля, искупившего смертью грехи человеческие. И вот он увидел живого Кецалькоатля, явившегося с небес, чтобы спасти островок человечества еще раз...

Цалькат глотнул. Отчаянно брыкая ногами, Ансельмо исчез, тогда закричала Донна и Людвиг кинулся бежать, а Стефан поднял обеими руками тяжелый "махер" и дважды разрядил его в тянущуюся к нему тупую морду. Пластины на боках зверя встали дыбом. Обугленная голова отскочила прочь, а цалькат рванулся вперед многотонным тараном, только теперь показав свою истинную мощь. Лишенный головы, он вовсе не собирался умирать так просто, он сделал еще несколько шагов, обратив Стефана в бегство, потом споткнулся, неуклюже заваливаясь набок, и скала дрогнула под ногами, когда на нее рухнул самый тяжелый зверь на этой планете. Последний заряд ушел на то, чтобы рассечь брюхо цальката и достать тело несчастного Ансельмо -- почему-то верилось, что он еще жив... Запомнилось, что могилу пришлось долбить вручную, самого же Ансельмо мало-помалу стали забывать и забыли. Осталось лишь название зверя, быстро упрощенное малышами -- не каждый мог выговорить "кецалькоатль". А тушу цальката потом несколько дней рубили на части и топили в озере на корм водяному слону. Слон пасся в воде у самого берега, жирел, за три дня дважды подряд поделился, и в озере на время стало девять водяных слонов...

На десятой минуте Стефан выдернул разъем.

ИНТЕРМЕЦЦО

-- Стоп, стоп! Вот и попался. Кто обещал, что во всем тексте не будет ни одного трупа?

-- Это труп плюсквамперфектум. Он не считается. То же, кстати, касается Астхик, Паулы и Иветт. Они, увы, в действии не участвуют. Печально, конечно...

-- Зато достоверно?

-- Не могу принять твой тон.

-- Чистоплюй... Нет, вы посмотрите на этого типа! Не сочинитель, а карга с косой, и все ради достоверности. Достоверность ему подавай!

-- А что, разве ошибся?

-- Не скажу.

-- Значит, не очень-то и ошибся.

-- Допустим, не очень... А вот ты мне объясни: отчего у тебя совсем нет пропавших без вести? За сорок-то лет? Чего проще: потопал этакий сорокапятилетний парнишка в лес по дрова, а там, конечно, местный серый волк, а? Поиски, организованные Стефаном, прочесывание леса, ауканье результатов, естественно, не дают... По-твоему, такое событие невероятно?

-- Очень вероятно. Но я думаю, что этого не было.

-- Это почему?

-- Мне так кажется. Угадал?

-- Ну угадал... Случайно, конечно. Или по моему тону?

-- По тону.

-- Усек. Тогда замолкаю.

-- Давно пора.

16

В мире Джекоба тьма и свет сменялись бессистемно. Чаще была тьма. Свет появлялся неожиданно и всегда больно бил по глазам, заставляя тело бессмысленно шевелиться в неподатливом коконе, а рот -- издавать звуки, удивлявшие его самого. Прошло много, очень много периодов света и тьмы -- так много, что он не смог бы их сосчитать, если бы задался такой целью, -- прежде чем он научился предсказывать наступление периода света и даже угадывать, как долго он продлится. Он редко ошибался.

Свет означал перемену кокона и нередко пищу. И всегда означал появление великанов. Чаще великан приходил один, иногда их являлось несколько. Джекоб знал, когда его будут кормить, а когда нет. Наступление периода света после длительной темноты всегда означало кормление. Добрая великанша подносила к его рту мягкий колпачок, из которого текла сладкая белая пища, и он охотно мял колпачок деснами, сосал, глотал, пил. Случалось, пище предшествовала смена кокона. Это вызывало неудовольствие, и он протестовал.

Его мир был велик, но конечен, и даже в темноте Джекоб знал, где проходят границы мира. Ближайшая была совсем рядом, он много раз дотрагивался до нее и мог бы дотронуться и теперь, если бы не мешал белый кокон. Три другие боковые границы находились далеко -- даже великанам для пересечения мира требовалось несколько шагов. Верхняя граница являлась источником света и тьмы, цветные квадраты на ней были послушны и всегда выполняли приказы великанов. Эта граница проходила сравнительно близко -- всего в двух ростах самого крупного из великанов и не более чем в шести ростах самого Джекоба. Он подсчитал это давным-давно, еще тогда, когда учился считать, рассматривая свои пальцы. Названия того или иного количества пальцев он узнал позднее. Он подсчитал также количество цветных квадратов на верхней границе мира и знал, сколько там квадратов того или иного цвета. Верхнюю границу мира он видел чаще других, потому что почти всегда лежал на спине, лицом вверх. Нижней границей он не интересовался.

Владения Джекоба были лишь малой частью его мира. Мягкая теплая преграда под ним не была границей мира, а являлась его принадлежностью и называлась словом "кровать". Когда кокон бывал неплотен, Джекобу удавалось выбраться из него и обойти свои владения от края до края. Правда, это всегда требовало много сил: владения были обширны. На такой кровати вполне мог бы спать великан.

Владения кончались бортиками, ничтожными для великанов и непреодолимыми для Джекоба. Прежде бортиков не было. Когда они появились впервые, он сразу догадался о их назначении.

Это было очень давно.

Сколько он помнил себя, он понимал язык великанов. Так он узнал, что существуют и другие миры, подобно его миру называемые "каютами", и скоро постиг существование Большого мира, вместилища множества малых миров, одни из которых были похожи на его мир, а другие нет. Память сохранила воспоминание об одном из таких внутренних миров, который был большим и назывался "медотсек". Труднее оказалось принять конечность Большого мира -- Джекоб помнил потрясение, испытанное им, когда он узнал о существовании еще одного, Внешнего мира, наделенного особыми и таинственными свойствами. Однажды из разговора великанов он понял, что уже однажды побывал во Внешнем мире, но это произошло, когда ему было всего три месяца от роду, и он, конечно, ничего не помнил. В конце концов он смирился с существованием Внешнего мира, приняв его как данность. Отчего бы нет? Мать он не помнил тоже, но знал о ее существовании в прошлом.

Был ли у него отец, он не знал. Вопрос не казался существенным. Вероятно, был. Это роднило его с великанами: у каждого из них когда-то были мать и отец. Кроме Главного великана. У того был только отец.

Иногда светлый период в мире Джекоба продолжался дольше обычного: добрая великанша разговаривала вслух. Ее огорчало, когда Джекоб ее не понимал. На самом деле не понимала его она. Одним из самых сильных потрясений в жизни Джекоба было открытие, что великаны могут общаться друг с другом только при помощи звуков, издаваемых ртом. Следовательно, он был не таким, как они. У доброй великанши была плохая память. Говорить вразумительно и подолгу она могла лишь в том случае, если одновременно смотрела в раскрытую кипу скрепленных по краю белых листов, испещренных рядами знаков весьма убогого количественного набора. Чтение книг, на взгляд Джекоба, было довольно бессмысленным занятием, но в них попадались интересные картинки.

Когда Маргарет читала про себя, он понимал не хуже, но быстрее уставал. С дискомфортом он боролся так же, как сорок лет назад.

Его успокаивали.

Потом наступал период тьмы. Добрая великанша уходила.

Иногда появлялись маленькие великаны. Их было четверо: двое великанов и двое великанш. Они были небольшие, особенно самая маленькая, которую звали Юта и которая не умела правильно издавать звуки ртом. Лучше других ее понимал Джекоб, и он знал это. Мешали слова. Из-за них понимание было неполным. Слова искажали смысл.

Джекоб пускал пузыри, слушал. Он хотел понимать. Случалось, за словами не оказывалось образа. Это было -- непонимание. Непонимания он не любил. Случалось и так, что слова не соответствовали образу. Это было -- ложь.

Большая великанша -- не та, не добрая, а другая, поменьше, бледная -- тоже приходила и побаивалась Джекоба. Она не умела с ним обращаться, хотя в этом не было ничего сложного. Бледную великаншу интересовал Большой мир, и то, чего она о нем не знала, маленькие великаны подолгу пытались понять, читая кипы скрепленных листков и рассматривая другие, большие белые листы, разложенные на полу. Большой мир был болен. Джекоб знал, что такое болезнь.

Неожиданно для себя он понял, что знает о Большом мире больше великанов. Это было открытие! Иногда ему хотелось помочь великанам. Они не понимали его, как он ни старался. Они даже не пытались понять. И он разражался ревом.

Его успокаивали.

Он знал причину непонимания. Однажды добрая великанша подумала о том, что все грудные младенцы -- бессознательные телепаты и только потом развитие речевых центров заглушает природный дар. Джекоб обрадовался, но Маргарет, как будто испугавшись этой мысли, перечеркнула ее и больше к ней не возвращалась. И Джекоб обиделся на добрую великаншу.

Его успокоили.

Он спал и видел сон Дэйва. Ночь была днем, и бой шел при свете солнца. Королевская пехота трижды бросалась на приступ и трижды откатывалась, оставляя десятки тел в проломе и во рву. Арбалетчики со стен били на выбор. Минуты затишья сменялись кряканьем катапульт, гуденьем камней, пролом в стене рос, как дупло в гнилом зубе, -- и снова гнусаво, густо ревел на той стороне сигнальный рог, и снова, снова штурм!..

Дэйв исчез, и никто о нем не пожалел, а меньше всего Джекоб. Он был самим Бернаром де Куси, гордым сеньором, восставшим против ничтожного, но, нужно отдать ему должное, упрямого короля, притащившего сюда армию, чтобы уничтожить его, Бернара де Куси. Ха! Разве де Куси можно уничтожить! Глупый король с гнусавым рогом! Парламентер дал понять: отец и брат будут пощажены, если выдадут разбойника Бернара. Так и сказал: разбойника, церкви-де грабил, бесчинствовал, повесил кого-то не того... Велика важность! Удавленного парламентера отправили назад при помощи баллисты, чтобы рассказал своему королю: де Куси пощады не просят! Малодушный скопидом, не проклятый ни одним священником, тебе бы родиться не королем, а менялой!

Стая стрел прошлась по зубцам, и арбалетчики попрятались. В пролом лезли спешенные рыцари, увлекая на штурм отхлынувшую было пехоту. Первого Бернар обманул ложным замахом и рассек ему шлем ударом сбоку. Второй надвинулся рьяно, но брат Бертран расплющил его, вовремя приняв из рук оруженосца боевую палицу. Третьего они искрошили вдвоем, и каждый отступил на шаг вбок, чтобы не мешать брату разить мечом. Удар!.. Боль, темно в глазах, его заставили пошатнуться, но меч не прошел сквозь нагрудник, а в следующую секунду королевское войско уменьшилось еще на одного человека. Бернар сорвал с себя шлем, отбросил щит. Перед ним пятились, как псы перед разъяренным львом. Они знали, каков он в ярости, норовили подло ударить в шею, в пах, в колено. Он крушил, сбивал с ног. Оруженосцы прикончат упавших. Вот-вот дрогнут эти королевские псы, вот-вот побегут, а в спины им тявкнут арбалеты... Но снова, снова ревет проклятый рог и свежий отряд рвется к пролому, кто-то хватает за плечи и трясет с опаской, а рог почему-то уже не ревет, а протяжно ноет, тягучий знакомый звук побудки, и это конец боя, нужно отступить, укрыться в донжоне, уйти тайным ходом...

Кажется, Дэйв кого-то ударил, когда его будили. А Джекоб долгое время лежал тихо, переживая странный чужой сон, и думал о том, почему не все великаны согласны принять себя такими, какие они есть. Почему в снах и наяву они разные? И почему-то боятся вскрикнуть во сне и никогда не рассказывают друг другу своих снов. Странные эти взрослые. Разве во сне Дэйв стерпел бы унижение и приказ работать на торфе десять дней, как скрипя зубами стерпел наяву?

Даже Главный великан не был свободен в своих поступках. Джекоб читал его мысли. Он не завидовал великанам.

Он захотел есть и запросил пищи. Потом снова уснул, уже без снов, а проснувшись, увидел лодку. Лодка была еще далеко от Большого мира, но она приближалась, и вместе с ней приближалась опасность. Она сидела в лодке. Она двигала веслом. И было еще что-то. Еще одна опасность, пока неясная, едва уловимая таилась здесь, в Большом мире. Она угрожала Большому миру, но прежде она угрожала Джекобу, а еще раньше -- Главному великану. Опасность Джекоб понимал как угрозу несуществования. Он удивился бы, узнав, что существуют другие толкования.

Он заявил криком о несогласии, и его зачем-то мяли, разворачивали и заворачивали снова, трясли на руках, совали в рот невкусную резиновую дрянь. Он понимал: его успокаивали.

17

-- Йо-хо-о! -- крикнул Питер. -- Вот он!

Даже с этого расстояния тупая свечка донжона выглядела внушительно. Словно дурные силы природы, равнодушные к людям и их желаниям, вырубили в горах чудовищной величины монолит, перенесли его и с размаху воткнули в плоский скальный берег с той же легкостью, с какой ребенок втыкает палочку в песчаную постройку. Казалось, до лагеря подать рукой. Но даже самый острый глаз не смог бы различить отсюда ни частокола, ни хозяйственных построек внутри лагеря, ни плоского берега, навсегда приютившего "Декарт". Размеры корабля обманывали зрение.

Берега широко разошлись, река исчезала в озере. Лодка шла на веслах. По озеру неспешно катилась ленивая зыбь.

-- Еще час-два, и будет штиль, -- сказала Вера.

Ей опять не ответили, и она обругала себя дурочкой. Питер же здесь! Он думает за всех, нужно только слушать его и делать, как он велит. Астхик сама виновата, что утонула. Питер -- самый опытный, самый решительный. Лучший из всех. Он бывал там, где не был никто. Это он в одиночку одолел Смерть-каньон, где река на юге прорезает горный кряж. Он спустился по реке до самого устья. Он видел море.

Слева, закрыв на минуту "Декарт", проплыл серый от лишайника остров -- длинная скала, сточенная ледником. Корни кремнистых деревьев забились в трещины. Еще остров -- голый, в валунах. Еще один -- низкий, как тарелка, заросший пучками клейкой травы и полумертвым кустарником...

-- А это еще что? -- указала Вера.

Крохотный островок, последний в архипелаге, изменил облик. На скучной плоской скале, каких много торчит из воды у изрезанных берегов, лежало что-то несуразно громоздкое, пятнистое. Над ним трудились гарпии. Стая была слишком занята, чтобы обращать внимание на людей. Донесся тошнотный гнилостный запах.

-- Вот это да! -- восхищенно сказал Питер. -- Ну и зверюга!

-- А оно не живое? -- с опаской спросил Йорис.

-- Дохлый, -- отмахнулся Питер. -- Просто не очень давняя дохлятина. Что за зверь, хотел бы я знать. На цальката не похож.

-- По-моему, это не цалькат, -- заявила Вера. -- У того были ребра, а у этого нет. И хвост у этого с плавником.

-- Как твоя рука? -- спросил Питер.

Вера благодарно улыбнулась в ответ. Молодец девчонка, поняла с полуслова. Чем меньше сейчас разговоров о зверье, тем лучше. Всякий, в чьей голове есть мозги, давно уже догадался, что радужные "перья" цальката могли быть только защитными пластинами и ничем иным, хоть цалькат сам был хищником. Нетрудно понять, что кишащая здесь до вспышки жизнь создавала хищников пострашнее цальката, пожирателей цалькатов, и никто не даст уверенности в том, что они вымерли до единого.

-- Кто ж его так... -- начал Йорис и замолк. Он тоже понял кто. В озере один хозяин. Этот зверь пришел неизвестно откуда, может быть, на свою беду заплыл в озеро по какой-нибудь протоке. И был встречен. Но у зверя еще хватило сил, чтобы выброситься на островок и здесь умереть. Водяной слон остался ни с чем.

Огромный -- в пять обхватов -- круглый гриб, который на самом деле не был грибом, а был неподвижным животным, выплевывал детенышей -- размножался. Детеныши скакали, как мячи. Один скатился в озеро, закрутился волчком, рябя воду, зашипел негромко. Мелькнуло в воде темное стремительное тело, плеснуло, и шар исчез. Отход молодняка -- как было, как будет.

Новое, неизвестное лезло в глаза. Иногда, обманывая, притворялось старым. Каждая экспедиция имела смысл, даже если являлась всего лишь вылазкой в лес за новым бревном для частокола. Мы должны знать свой дом, думала Вера. Питер прав: здесь наш дом. Может быть, я все еще хочу вернуться на Землю, не знаю. Я еще не забыла, как выглядит трава -- настоящая, не эта. Стефан всегда говорил, что на Земле обязательно вычислят, где выбросило из Канала "Декарт", и пришлют помощь. Он и теперь это говорит -- да кто верит? Скука зевотная... Разве возможно столько лет верить в одно и то же? Но если вернуться не удастся, можно остаться и жить здесь, но не так, как мы живем, а так, как должны жить люди...

-- Рыба, -- выдохнул Питер между взмахами. -- Жаль, поймать нечем.

Йорис перестал грести, обернулся с вопросом в глазах. Он не понимал, зачем нужна несъедобная рыба.

-- Она все равно уснула бы, -- утешила Вера. -- На дохлую слон не кинется.

-- Хочешь переждать? -- прямо спросил Питер.

Вера помотала головой. В это время года штиль на озере был редкостью, но, уж наступив, он мог длиться неделями. В штиль хозяином озера был водяной слон.

Лабиринт мысов, островов и островков в западной части озера был наименее опасным участком пути. После него бросок по открытой воде сокращался вдвое.

По сути, это был единственный разумный путь.

Беглый взгляд на карту подсказывал иное: двинуться вдоль северного края озера, прижимаясь к берегу, как и предлагал скисший Йорис. Это не было лучшим выходом. Лишний день пути, а то и два. Северный берег изрезан и болотист -- не везде выскочишь. Трясина. Болотные черви. У берега большая глубина -- слону ничего не стоит всплыть между берегом и лодкой.

-- Нельзя ждать, -- уверенно сказала Вера. -- Надо плыть.

-- Я устал, -- хныкнул Йорис.

Впервые он не постеснялся заявить об этом вслух. Вера презрительно отвернулась.

-- Потерпи еще, -- серьезно сказал Питер. -- Ты молодец. Я думал, ты выдохнешься раньше.

Целый час после этого Йорис греб в полную силу.

18

В потной духоте говорили шепотом -- темная и жаркая труба аварийного лаза отделялась от столовой лишь декоративной переборкой, слабо приглушавшей звуки. Слышно было, как стучат по мискам ложки, выскребая пищевую пасту; кто-то отдувался, изображая, что сыт; и кашлял простуженный Киро. Где-то поблизости урчал насос -- Петра качала воду для мытья посуды. Народ принимал пищу по-деловому: ни лишнего гвалта, ни угрозы неповиновения, как было утром, когда дикий Дэйв едва не вздумал огрызнуться. Стефан был рад, что не рискнул распорядиться уменьшить обеденные порции, как предполагал вначале. Деготь мало способствует усвоению меда. Они хотят праздника? Будет им праздник.

-- Как ты сказал?

Быстрый горячий шепот терзал ухо. Невидимый в темноте мальчишка торопился: отлучка не должна быть чересчур продолжительной. И без того что-то подозревают, хотя вряд ли додумались сунуть "жучка" в аварийный лаз. Когда дело дойдет до разборки, капитан не сможет обеспечить безопасность информатора -- даже если предположить, что он специально задастся такой странной целью. Вслух об этом не говорилось, но оба это понимали.

-- Повтори еще раз, -- шепотом приказал Стефан.

Вслушиваясь в ответный шепот, он потел и кусал губы. Эти мерзавцы выдумали план, который должен был сработать. Может быть, стоит назначить Ронду заместителем по строительству, а Илью перевести к ней в подчинение -- пусть-ка сцепятся... Это надо обмозговать. Нет, но каков Илья! Какова идея! За одно это его следовало бы втоптать либо возвысить. "Махер" был бы в их руках уже сегодня, и вовсе незачем кидаться на меня скопом, глупо это и ненадежно, достаточно чтобы какой-нибудь маломерный малец, хотя бы вот этот шепелявый, спрятался, пользуясь толчеей, в каюте... десять против одного, что мне не пришло бы в голову обшарить стенные шкафы...

Вот, значит, как.

Людвиг отказался. Медлительный умный тяжелодум нашел единственно возможную причину отказа. Несомненно, они договорились ждать Питера. Еще несколько дней имеет смысл его ждать.

Ай да Людвиг!.. Стефан сидел, скорчившись в лазе в три погибели, и тихо киснул от совершенно неуместного, дурацкого смеха. Нет, что хотите говорите о Людвиге -- а есть в нем что-то Настоящее -- и только так, с большой буквы! -- чего нет ни в ком, даже в Маргарет. Пусть нет у него настоящего ума и никогда не было -- он и не нужен тому, кто может вот так -- кожей -- почувствовать неладное в желаемом. Ай да фрукт этот Людвиг! Жаль, что не друг и другом не станет.

-- Погоди, погоди... Так-таки и сказал: "Мы без него перегрыземся на следующий день?" Не врешь?

-- Стану я врать...

-- Хорошо, -- сказал Стефан, отсмеявшись. -- Спасибо. Пирожное за мной.

-- Два, -- нахально сказал мальчишка.

В темноте казалось, будто он улыбается.

-- А что еще?

-- Дежурить днем, не ночью...

-- А еще? -- вкрадчиво спросил Стефан.

-- Хватит...

-- Ты и ночью на дежурстве спишь. Зачем тебе день? Чтобы не работать? Между прочим, ты не боишься, что они догадаются?

-- Сделай, чтобы не догадались, -- возразил мальчишка.

Вдруг захотелось его ударить.

-- Я подумаю. Иди.

По направлению к выходу из лаза зашуршало. Стефан мог бы поклясться, что мальчишка и теперь ухмыляется, щерится черным провалом, в котором не хватает четырех передних зубов. Он вспомнил, как испугался, когда утром у частокола Маркус оказался у него за спиной -- гибкий хищный зверек, готовый к прыжку... "Неужели это я его таким сделал? -- с сомнением подумал Стефан. -- Таким, что он уже не ощущает, кто он есть, для него это естественно... Нет, не я. Я не мог. Подлец ведь, гаденыш -- и нашим, и вашим... Нельзя верить -- ударит исподтишка. Платный информатор... Полезный в общем-то человек, нужный".

-- Стой, -- сказал Стефан, и Маркус остановился.

"Разве он не понимает сам, насколько это унизительно -- таиться от всех, прятаться, как вор... Хм. Откуда мне знать, что он вообще понимает. Может быть, давно пора въявь завести собственную полицию, чтобы не слюнявить в ухо сплетни? Да только где я найду для нее столько пирожных?"

-- Нет, ничего. Иди.

19

-- Смотри-ка, -- сказала добрая великанша, распутав кокон, -- совсем сухой.

Джекоб тут же исправил это упущение. Услышав "ну, вот", он не огорчился. Всякому действию свое время. Сегодня он наконец сумел справиться с управлением своим мочевым пузырем и был удовлетворен первым успехом. Если существовать не учась ничему новому -- зачем вообще существовать?

-- Ну и крик! -- заметил Главный великан. -- А еще говорят, вредно здесь жить. Вон какие легкие.

Добрая великанша пеленала Джекоба в сухое. Джекоб сопротивлялся, как мог. Он не хотел в кокон.

-- Молока ему давали?

-- Только что. А что осталось, то прокипятила. Не скиснет.

Прежде чем Главный великан вновь раскрыл рот, Джекоб уже знал, о чем он спросит и что добрая великанша ответит.

Маргарет рассмеялась.

-- Нет, кипяченое ему не вредно. Кто из нас врач -- я или ты?

-- Он так и будет орать? -- спросил Стефан.

-- Газы, наверное, -- сказала Маргарет. -- Ты не видел трубочку? Где-то тут была.

В ответ Джекоб выдал такой рев, что Маргарет, покачав головой, быстро закончила пеленание.

-- Нашел, -- сказал Стефан. -- Под книгой лежала.

-- Уже не нужно, -- задумчиво проговорила Маргарет. -- Знаешь, по-моему, это не газы. Не пойму, что с ним творится. Всегда такой спокойный... как будто задумчивый. Ведь не плачет, а просто орет. У меня сейчас было ощущение, что он вот-вот заговорит. У тебя не было?

-- С чего бы?

-- Смешно, конечно, -- Маргарет тряхнула головой, убирая прядь волос со лба, -- но мне иногда кажется, будто ему есть, что нам сказать. Или, может быть, предупредить о чем-то, я не знаю. Вдруг он умнее нас с тобой? Или что-то чувствует, чего не чувствуем мы, только сказать не может? Ты не смотри на меня так, я еще в своем уме. Мне только иногда так кажется. Нормальный, крепкий младенец, просто на редкость здоровый, сытый, сухой... А ведь что-то ему не нравится.

-- Ты ему поползать дай, -- предложил Стефан.

-- Он не хочет ползать, -- возразила Маргарет. -- Я знаю, когда он хочет.

-- Тогда погремушку.

-- Ты поаккуратнее с трубочкой, она у нас последняя. Дай-ка ее сюда... Не нужны ему ни погремушки, ни кубики, то-то и оно. Не интересуется. Я иногда думаю, сколько ему на самом деле: три месяца или...

-- Старая больная тема, -- улыбнулся Стефан. -- В тринадцать тебе положено гонять в футбол, дерзить хаму-учителю, драться за углом школы и тайком смотреть порно. Это мы проходили. А если тебе за пятьдесят, ты должен выглядеть респектабельно, читать солидные газеты, няньчиться с внуками, коли они есть, и дважды в неделю играть в теннис. Вот только никто не знает, что делать, если тебе тринадцать и пятьдесят три одновременно.

-- Ты знаешь, -- тихо сказала Маргарет.

-- Ничего я не знаю!

-- Ну вот, наконец-то сам сказал. Хорошо, что Джекоб кричит, не слышат нас... От нашей серьезности иногда тошнит. И от легкомыслия тоже. Кто мы: дети, играющие во взрослых, или взрослые, играющие в детей? Если бы мы столкнулись просто с гипофизарной карликовостью, я бы знала, что делать. А так? Мне еще предстоит стать педиатром-геронтологом. Что дальше? Кто-нибудь подумал о том, что с нами будет? Через десять лет, через тридцать. А думать надо тебе, от тебя этого ждут...

-- У нас общество, -- сказал Стефан. -- Плохое или хорошее, но общество. Это главное.

-- Ты просто не хочешь об этом думать, -- возразила Маргарет. -- Представляешь, что будет, если к нам когда-нибудь прилетят? Им же станет неловко за нас, когда они увидят, понимаешь? А нам будет стыдно.

-- Мне не будет стыдно. Мы сохранили себя. Нас двадцать семь. За сорок лет мы потеряли всего троих: два несчастных случая и одна саркома. Не моя вина! Мы сделали все, что могли. Мы строили!

Маргарет покачала головой.

-- А хотят ли они строить? Ты их спросил? Большинство хочет просто жить, а ты их заставил строить, да к тому же по своему проекту. Поэтому тебя ненавидят и ты боишься Питера...

-- Я не боюсь!

-- Боишься, и это нормально. Питер же сильнее тебя.

-- Я сильнее! Я капитан!

Против воли сжались кулаки, кровь прихлынула к лицу. Наказать! Лишить! В медотсек под замок, в карцер! На торф! Если бы только это был кто-то другой, не Маргарет...

Он очнулся оттого, что прохладная ладонь легла на лоб. Маргарет, придвинувшись, гладила его, шептала: "Успокойся, ну успокойся, пожалуйста, ты капитан, ты...", -- она еще что-то говорила, но Стефан улавливал лишь интонацию, они были одного роста, тело Маргарет было теплым, хотелось его обнять, и тут же как назло нахлынуло воспоминание о давнем, неудачном и стыдном, а Маргарет, что-то почувствовав, отстранилась и стала чужой. Джекоб орал. Почему, ну почему, с тоской подумал Стефан. За что? Ни одному взрослому не понять, что это такое -- оставаться ребенком всю долгую жизнь... как замаринованный в грибе червяк; срок хранения не вечный, но очень большой. Будь мы половозрелыми особями четырнадцати лет, нас давно бы не стало, этому есть обоснование, но на что мне нужно какое бы то ни было обоснование? Интересно, а как с этим у других? Не знаю, не бегал я за ними по кустам, а, наверно, следовало...

-- Ты в порядке? -- озабоченно спросила Маргарет.

-- Да. -- Голос Стефана стал хриплым. Он откашлялся в кулак. -- Ты не беспокойся, я в форме. Это я только с тобой так. Понимаешь, навалилось что-то такое... Только что говорил с одним -- убить хотелось. Испугался даже.

-- Примешь успокоительное? Массаж, гипноз?

Стефан помотал головой.

-- Не надо.

-- А знаешь, я их понимаю, -- сказала Маргарет. -- Тоже ведь вкалываю как каторжная: то зубы лечить, то простуды, то ногу себе рассадят драгой... И Джекоб на мне, и Абби, а за ней все выносить надо, как за маленькой. Вчера в волосы мне вцепилась. Ты не подумай, я не жалуюсь. А только вечером валюсь спать и завыть хочется: когда же все это кончится...

-- Еще не скоро.

-- А вдруг Питер вернется сегодня? Ты в себе уверен?

-- Ничего у него не выйдет, -- сказал Стефан. -- Сегодня праздник. Пирожные, фейерверк и все такое. Им будет не до того.

-- Политика карнавалов, -- понимающе присвистнула Маргарет. -- А знаешь, это уже было, не то у Борджиа, не то у Медичи. Вечный прием всех прогнивших режимов.

-- Что-о?

-- Нет-нет, ты не сердись. Я ведь не насмехаюсь, я одобряю. Это ты хорошо придумал. Боюсь только, что поздно.

-- В самый раз.

-- Разве? По-моему, ты уже отбыл три или четыре своих срока. В маленьком обществе естественные процессы должны идти быстрее, чем в большом, -- они и идут...

-- Вот только социолога мне здесь не хватало!

-- А может, и вправду не хватало? -- спросила Маргарет.

Стефан прищурился.

-- Что-то я не пойму: чего ты от меня ждешь?

-- Не знаю, -- призналась Маргарет. -- А знала бы, что делать, была бы капитаном. Вот так вот.

-- Да ну?

-- Ладно, пусть не капитаном... Я ведь не сумею. А только я вот что думаю: либо власть творит насилие сама, либо своим бездействием допускает, чтобы насилие творил кто-то другой. Разве когда-нибудь было иначе? Я хочу, чтобы ты помнил это и никогда не забывал. Ради меня, ради нас всех, ради вот Джекоба...

Джекоб охрип. Все было бесполезно, все зря, напрасный труд. Его крик не дошел до ума великанов, как не дошло и предупреждение об опасности. Трудно разговаривать с глухими от рожденья, выросшими среди глухих. Они так ничего и не поняли, и Джекоб, задыхаясь от безнадежности, оставил дальнейшие попытки.

Ему было очень жаль себя.