Александр Громов

Он нерешительно переступил с ноги на ногу, открыл рот, собираясь как-то начать, и вдруг понял, что сказать ничего не может. Это была Клара. Она. Единственная на свете, других таких нет. И не было, и никогда не будет. Она ждала и смотрела на него, прищелкивая в нетерпении пальчиками, а он, растеряв все слова, стоял и молчал, забыв закрыть рот, все более поддаваясь тихой панике, и не мог выговорить ни слова. Он знал, что нужно говорить в таких случаях. Но это была Клара, и заготовленные заранее фразы, придуманные человечеством в незапамятные века, казались сейчас беспросветно убогими, и было мучительно, и было невозможно... Мелькнула мысль: тот, кто умеет говорить о своей любви -- не любит. И от этой мысли стало немножко легче.

-- Так вы ко мне?

-- Д-да, -- с трудом выговорил он. -- Вы... вы меня помните?

Она покачала головой.

-- Я был у вас около трех месяцев назад, -- сказал Ксавье, -- пациентом. Я еще окно тогда разбил, помните?

-- Не вы один, -- Клара пожала плечами. Эти плечи хотелось обнять. -- Все бьют. Так что вы мне хотите сказать? Только быстрее, прошу вас. Вы по делу?

Она была равнодушна. Она была неприступна, как снежный пик. От нее веяло холодом.

-- Я вот что, -- сказал Ксавье. -- Я тут э-э... проходил мимо и подумал... -- "Господи, что несу!" -- ужаснулся он. -- Я подумал, что, может быть, вы сейчас свободны и мы могли бы слетать вместе э-э...

-- В долину Счастья? -- спросила Клара.

-- Д-да, -- растерянно сказал Ксавье. -- В долину Счастья. А как вы догадались?

-- Все предлагают именно туда. Я вам нравлюсь?

Ксавье кивнул.

-- Может быть, вы даже любите меня? -- спросила Клара.

-- Да, -- сказал Ксавье. Он чувствовал, как его лоб покрывается бисеринами пота. -- Да. Я вас люблю.

-- Тем хуже для вас, -- сказала Клара. -- Впрочем, я вам сочувствую. Но, видите ли, дело в том, что я вас не люблю. Я вас даже не помню.

Ксавье отступил на шаг. Украдкой облизнул пересохшие губы. Что ж, этого следовало ожидать, к этому надо было быть готовым. Тоже мне -- размечтался, расслабился... Лопух. А ведь она права: кто я такой, чтобы мечтать о ней? Нет, надо начинать как-то иначе, с нуля, может быть, с примитивных традиционных ухаживаний, настойчиво и расчетливо, как это ни противно...

-- Не надо, -- сказала Клара. -- Пожалуйста, не надо. И цветов тоже не надо, пожалейте рощу. Уходите, прошу вас.

-- Почему? -- спросил Ксавье. Перед глазами у него плыло. -- Я вам неприятен?

-- Вы мне безразличны. Извините меня, но мне сейчас действительно трудно. Может быть, вы избавите меня от объяснений?

-- Да-да, -- Ксавье кивнул, и слипшаяся прядь волос упала ему на глаза. -- Конечно. Разумеется. Могу я прийти еще?

Она покачала головой.

-- Но почему?!

-- Потому что прошло время, когда меня это забавляло, -- сказала она. -- Вы еще не поняли? Ведь говорили же вам, что вы сюда еще вернетесь... да мы каждому это говорим. И никто не делает выводов. Возвращаются, лепечут, потеют... Одно и то же. Обычно по одному в день, это бы еще ничего, но сегодня из-за этого суда вы у меня уже третий. Одно и то же, одно и то же... все вы одинаковы. Максут говорит, что это что-то вроде первой детской любви, со временем проходит. Не приходите больше, прошу вас. Не придете?

-- Приду, -- упрямо сказал Ксавье. -- Врет ваш Максут. У меня это не пройдет.

Она пожала плечами. Ее белый халат мелькнул в дверях приемной, превратился в светлое пятно в полутьме коридора. Она уходила -- навсегда. Ксавье чувствовал, что навсегда.

-- Стойте! -- крикнул он вслед. -- Хоть скажите: каким нужно быть, чтобы вам понравиться?

Светлое пятно колыхнулось -- Клара оглянулась через плечо. Ксавье был рад, что не видит сейчас ее лица. Мысленно он обозвал себя идиотом. Вопрос был из проигрышных, хуже некуда.

-- Вам это действительно нужно знать?

-- Да! -- рявкнул он. -- Мне это нужно знать! Так каким?

Светлое пятно пропало, видимо, Клара свернула в боковой коридор.

-- Не таким, как вы, -- донеслось уже откуда-то издалека. -- Всего вам доброго...

Бормоча под нос ругательства, Ксавье двинулся прочь. Он чувствовал себя униженным. Униженным сознательно, будто с ног до головы облитым жидким пометом -- не отмыться. "Не таким, как вы"! А каким?! И ведь верно, предупреждали же: "Мы знаем, когда вы к нам вернетесь и зачем вы вернетесь..." Знали заранее, сволочи!

В здании было тихо, оно казалось вымершим. В мусорном баке на выходе Ксавье заметил букет цветов -- точно таких же желтых бутонов, еще не увядших, ярких. Сегодняшние... Поколебавшись, он бросил в бак и свой букет. Все.

Тень от "родильного дома" осталась позади, в затылок уперлось яростное солнце. На этот раз робота нигде не было видно -- его счастье -- зато откуда-то совершенно неожиданно вынырнул Шлехтшпиц. На его лице было написано сочувствие.

-- Отвергла? -- спросил он, поравнявшись. Ксавье бросил на него мрачный взгляд. -- А объяснила, почему?

-- Потому что я такой же, как все, -- сказал Ксавье со злостью.

-- И правильно, -- Шлехтшпиц кивнул. -- Так и должно быть. Женское тщеславие подпитывается не количеством претендентов, а их разнообразием, вы этого не замечали?

-- Тварь, -- пробормотал Ксавье. -- Что ей нужно?

-- Ну-ну, -- мягко возразил Шлехтшпиц. -- Это вы с досады, это пройдет. Да вы ведь и сами понимаете, что не правы, разве нет? А вы попробуйте ее пожалеть: она же несчастная женщина, сразу видно... Вот приходите года через три, сами увидите, что Клара, если все еще будет свободна, встретит вас совсем по-другому и, очень может быть, вы ее заинтересуете. Все зависит от того, в каком направлении вы будете эволюционировать. Мы одинаковы, это так, но все же работа у всех разная, обстановка разная, и значит, люди рано или поздно начнут изменяться, каждый в свою сторону. Человек, простите за банальность, продукт среды, и от эволюции нам никуда не деться...

-- Это вы каждому советуете приходить через три года? -- перебил Ксавье, ускоряя шаг -- очень хотелось уйти. Шлехтшпиц не отставал.

-- Вам плохо, я вас понимаю, -- рокотал он над ухом. -- Всем сейчас плохо, я по роду профессии обязан это знать, но мне кажется, мы имеем дело со случаем, не требующем какого-либо специального вмешательства -- я говорю об обществе в целом... Все образуется само собой, а когда подрастет новое поколение, то поверьте, никто и не вспомнит о наших нынешних проблемах. Ничего не потеряно, мы еще поживем в нормальном человеческом обществе... оно будет даже лучше земного, потому что издержки уйдут со временем, а достоинства останутся. У нас будут нормальные человеческие отношения, мы еще поломаем головы над общечеловеческими проблемами, и кто знает, не будут ли когда-нибудь эти проблемы решены именно здесь?.. Я в это верю. А вы верите?

-- Да, -- сказал Ксавье, чтобы отвязаться. -- Да, конечно. Спасибо вам, Максут, вы мне помогли. До свидания.

Шлехтшпиц, наконец, отстал. Какое-то время Ксавье шел, не видя куда, пока не сообразил, что вышел на улицу, ведущую к площади. Голова была набита чем-то горячим. Или это солнце? Он приложил ладонь к затылку -- да, действительно... Здорово сегодня печет. Душно и тесно, как в электропечи, и дышать нечем. Мозгу тесно...

Улица была пуста, только навстречу по противоположному тротуару шел Леви Каюмжий, и было заметно, что он торопится. На оклик Ксавье он отозвался со второго раза, зато подошел с какой-то чрезмерной готовностью.

-- Ты далеко? -- спросил Ксавье. -- Может, вместе?

Леви помялся, переступил с ноги на ногу:

-- Понимаешь, у меня тут дела...

-- Дела, -- сказал Ксавье. -- Ну ладно. Суд, как я понимаю, уже кончился?

-- Н-да, -- сказал Леви. -- Вроде того.

-- А Лисандр?

-- А что Лисандр? -- Леви виновато улыбнулся, развел руками. -- Убили его. Как пошла толпа рвать... Дурак он, ну кому может понравиться, что его называют убийцей?.. Вот так вот. Каждый по разу -- там уже и смотреть не на что. Лесоруб, говорят, старался очень, только я не видел, я далеко был, не пробиться... Менахему тоже попало, тоже не на своих ногах ушел...

-- А-а, -- сказал Ксавье. Перед глазами на миг стало темно, но только на миг. -- Ну ладно, иди, не буду задерживать...

Сворачивая на площадь, он оглянулся -- на опушке рощицы Леви торопливо рвал желтые цветы.

* * *

-- Ну, хватит, -- сказал Гуннар. Старикан заткнулся и заморгал воспаленными глазами. -- Все это вранье от начала до конца. Такого не могло быть.

-- Это уникальный документ, -- зло сказал рыжий. -- Ваша история, дикарь.

Все-таки он прямо напрашивался на то, чтобы его пристрелили. Гуннар сплюнул. Надо же додуматься: записать в предки людей чуть ли не выродков, а уж отклонутиков -- точно. Каждый знает, что отклонутики не могут иметь потомства, в лагере им не до этого. Предками людей могут быть только люди.

-- Последний раз спрашиваю, -- сказал Гуннар. Пора было кончать. -- Кто из вас встанет у десинтора?

-- Это не десинтор, дикарь, -- процедил рыжий. -- Это аварийное сигнальное устройство для планетарных катеров. Вроде ракетницы. У нас нет настоящего оружия. Не для того к вам летели.

-- Убийцы, -- хрипло сказал старик. -- Они и нас сделали убийцами. Всех... Если мы даже вырвемся, мы не должны возвращаться...

-- Ты, -- решил Гуннар, указав на рыжего стволом автомата. -- Встать!

* * *

Черная коробочка радиотелефона жгла ладонь. Ксавье Овимби еще раз набрал код Севера. Прислушался. В эфире опять не было ничего, кроме незначительных помех, тогда он, чертыхнувшись, дал отбой и стал размышлять, что все это может значить. Западный сектор замолчал еще вчера и до сих пор не удалось выяснить, что там могло случиться, а теперь вот еще и Северный... Авария? Он пощипал себя за подбородок. Гм... Ясно, какая там авария, -- после того, как во время вчерашнего безобразия Директору залепили в лоб железным болтом, можно ожидать чего угодно, говорил же я ему: не суйся ты на площадь, народный лидер, без тебя справимся... Не послушал, а кому теперь расхлебывать?

Он позвонил на Юг, поинтересовался у Сантос-Пфуля, прибыла ли отправленная вчера колонна грузовых "диплодоков", и, узнав, что не прибыла, скрепя сердце подарил сектору один день на то, чтобы войти в график работ и впредь из него не выбиваться. Его не покидало ощущение, что одним днем здесь не обойдется. Сначала Курлович, потом Сантос этот Пфуль... Тупик.

Вошла секретарша Директора, принесла кофе. Ксавье проводил взглядом ее ножки. Топ-топ. Ладно. Не забыть сказать ей, чтобы позвонила домой, предупредила, чтобы рано меня не ждали, а пока пусть продолжает вызывать Север и Запад каждые полчаса. Нет, каждые пятнадцать минут...

Он шумно выпил кофе и набрал код Восточного сектора. Чей-то незнакомый голос оглушительно спросил, чего надо. Ксавье отдернул коробочку от уха и, сатанея, попросил Курловича. В ответ донесся смешок, было слышно, как на том конце зашаркали чьи-то ноги, зашелестел приглушенный разговор, прервавшийся взрывом гогота, и наконец послышалось очень тихое "да?" Бенедикта Курловича.

-- Здесь Овимби, -- сказал Ксавье. -- Как идет работа?

-- Какая работа? -- спросил Курлович еще тише, и где-то неподалеку от него опять заржали. -- А-а, работа... Да нет тут никакой работы. А где Директор?

-- Я! -- рявкнул Ксавье. -- Я Директор! Полномочия временно переданы мне, это ты запомни. У тебя связь с Западом есть?

-- Нет.

-- А с Севером?

-- Нет.

Ксавье почувствовал, что багровеет. Значит, это серьезно, значит, вчерашние симптомы были не случайны, и похоже, это только начало. Как они там кричали: "Мы такие же, как вы"? Черта с два. Почему-то их особенно раздражает закон об образовательном цензе для занятия административных должностей. Глупо же. Амебе ясно, что иначе нельзя, иначе землянам светит явиться на пустое место. Ну подождали бы год, ну два, а там можно было бы принять положение, разрешающее смену профессии, развернуть систему переподготовки -- так ведь не терпится же! Любой штукатур не в состоянии пережить, что Ксавье Овимби, скажем, может по жребию стать координатором всего строительства и даже Директором, а он, штукатур, не может, хотя он точно такой же. А предложи ему это самое директорское место -- отпрянет в испуге. Потому как знает: тяжело, ответственно и медом не намазано.

-- Ты там поосторожнее, -- помедлив, сказал радиотелефон. -- Мои орлы в столицу двинулись, ты их не очень задерживай, ребята злые... -- "Что-о?!" -- закричал Ксавье, но связь уже прервалась. Он швырнул коробочку на стол. Выругался. Происходило черт знает что. В одном Южном секторе полторы тысячи человек, и если даже возмутились только лишь строительные рабочие, что маловероятно, то и тогда закону об образовательном цензе осталось жить считанные часы. Но если Север и Запад тоже двинулись на столицу... Ксавье зажмурился. Их нельзя пускать, подумал он. С ними нужно договариваться не в столице, уже одно это -- проигрыш, их нужно встречать на подступах, дополнительно укрепить завалы. Может быть, приказать взорвать один-два моста? Нет, не надо их злить. И никакого оружия. А надо послать людей, чтобы их задержали, пусть говорят, что Директор внес новые предложения, учитывающие требования неквалифицированного большинства, пусть говорят что угодно, только пусть задержат толпу, толпа -- это страшно. Противопоставить некого: два десятка человек служилой братии, десяток специалистов, случайно оказавшихся в городе, несколько женщин... Нет, женщин не нужно. Сейчас же собрать всех, кто готов помочь, -- только добровольцев, это очень важно, -- проинструктировать, направить... Шлехтшпица и Риплинга -- обязательно, психологам там самое место...

Пискнул, вызывая, внутренний телефон и тут же мелко-мелко задребезжало стекло. Послышался нарастающий гул. Ч-черт! Ксавье метнулся к окну, уже зная, что сейчас увидит. Опоздали!! Прижав лицо к вибрирующему стеклу, он смотрел, как падают деревья, как из леса на дорогу выползают тяжелые машины -- одна, две... Много. Пропавшая колонна возвращалась. В грузовых бункерах "диплодоков" было черным-черно от людей, и на дороге было черным-черно -- к столице неслась бурлящая человеческая река, люди уже бежали. Оранжевыми кораблями плыли грузовозы. Над головным выгибался и хлопал на ветру гигантский брезентовый транспарант, и нетрудно было себе представить, что на нем написано.

Телефон за спиной пищал. Головной "диплодок" с ходу протаранил завал и прошел сквозь него, будто и не заметил, -- веером взлетели обломки. Донесся тысячеголосый восторженный рев. В доме напротив кто-то распахнул окно, высунулся посмотреть. Наверно, только что проснулся -- морда недоуменная. Спокойно... Ксавье заставил себя отойти от окна. Полное спокойствие, никаких конвульсий. Капитулировать тоже надо уметь -- с достоинством. Тем более перед такими же, как мы, перед такими же, как я, получается -- почти что перед собой. К прототипу! Вас всех. Варите сами свою кашу, кушайте ее на здоровье, только не подавитесь... Он снял трубку:

-- Да!

-- Овимби? -- Это был Максут. -- Ксавье, ты? А где Директор?

-- Я Директор, -- сказал Ксавье, косясь на окно. -- Пока что.

-- Слушай! -- закричал Шлехтшпиц. -- Я нашел спецификацию, ты себе представляешь!

-- Нет, -- Ксавье мысленно выругался, -- не представляю. Какую еще спецификацию?

-- Спецификацию к инициализаторам! Я так и чувствовал, что она должна где-то быть! -- Шлехтшпиц захлебывался. -- Ни за что не поверишь, где она была, жаль, что не полная, четыре листа всего... Да! Держись крепче. Там у номера двести семь -- его мы еще не синтезировали -- знаешь какая профессия? Руководитель!

-- Руководитель чего? -- спросил Ксавье.

-- Не знаю! -- Максут ликовал. -- Всего, наверное. Ру-ко-во-ди-тель! Вероятно, организатор, так надо понимать. Лидер.

Ксавье почувствовал, что у него темнеет в глазах. Он нащупал стол, оперся. Решение было рядом, только протяни руку. Есть выход, есть человек, готовый не кряхтя взять на себя весь груз ответственности -- хотя бы на первых порах, в первые годы, а потом все устроится... Поздно! Подлец этот Шлехтщпиц, нашел время порадовать! Знать бы это неделю назад, а лучше месяц... Он прислушался. Судя по звукам, толпа была уже в городе, растекалась по окраинным улицам, а авангард, прикинул Ксавье, через три минуты будет здесь. Что я им скажу, когда ворвутся? "А я, ребята, такой же, как вы"?..

-- Ты вот что, -- сказал он, помедлив. -- Ты этот запал уничтожь, понял? Это не приказ, это совет и просьба. Плохо нам всем будет, если ты его не уничтожишь. И помалкивай там...

* * *

Когда автомат в его руках затрясся и выродков переломило очередью, ноги уже несли его к торцевому окну. Хэй, хэй, хэй!.. Снаружи доносились крики, топот сотен ног рассыпался в частую дробь. Размеренно работали пулеметы -- площадь оживала атакой. Хэй! Он все-таки ждал до последней минуты, жаль, что не получилось... Очень жаль. Крепкие попались выродки. Если бы не внешность и не глупые слова -- совсем как люди. И все равно они обречены. На настоящие дела способны только люди, это знает каждый школьник. Люди непобедимы. Все вместе, плечом к плечу, как патроны в обойме, под руководством Великого Человека... Только так!

Бесполезный десинтор мешал, и Гуннар отпихнул его ногой. Длинная очередь ударила по окнам здания, занятого выродками. Если они не смогут поставить защитное поле, на этот раз им не удержаться...

Хэй, хэй, хэй!

* * *

Следующий сук оказался крепким, и Ксавье осторожно, чтобы не сорваться, переместил на него свое тело. Рваная рубашка цеплялась за ветви, на коре остались кровавые пятна. Теперь можно было перевести дух. Гиено-лев ушел, но спускаться на землю вот так, сразу, было бы неосмотрительно. "А все-таки я его ранил", -- удовлетворенно подумал Ксавье, и тут же, словно в ответ, из чащи донесся протяжный рев. Ага, вот он где... Ничего, уйдет. Хорошо, что гиено-львы не лазают по деревьям и не имеют привычки караулить, а то сидеть бы тут и сидеть...

Ему повезло, он это прекрасно понимал. Повезло, несмотря на то, что зверь утащил в себе последний нож, а зажигалку еще предстояло искать где-то там, внизу, среди ободранных корней и хаоса развороченной земли вперемешку с прелыми листьями -- гиено-лев, упустив добычу, перепахал лапами все, что только мог. Жаль, что зажигалку так и не удалось пустить в дело, хоть раз посмотреть вблизи, как горит эта зверюга, но тут ничего не поделаешь -- уж очень неожиданным был прыжок. Чепуха, главное -- жив.

Морщась, Ксавье снял с себя рубашку -- серьезных ран, как он и предполагал, не оказалось, зато царапин было множество, а на левом предплечье, задетом не то клыком, не то лапой, кожа была содрана на ширину ладони и висела лоскутом. Он оторвал рукав от рубашки, перевязал себя как мог. Обнаженная рука была грязна, и рукав тоже был грязен, но Ксавье не обратил на это никакого внимания: по-видимому, местные микроорганизмы за шестнадцать лет так и не смогли приспособиться к человеку. Пока что.

Он терпеливо ждал. Снова донесся рев, но уже значительно дальше, почти на пороге слышимости. Зверь уходил. Выждав еще час, Ксавье осторожно соскользнул на землю. Все было тихо. Мускулы слушались, тело было напряжено, и Ксавье не сомневался, что успеет взлететь на дерево раньше, чем какая бы то ни было тварь, возможно скрывающаяся в кустах, дотронется до его кожи. Хорошее все-таки досталось тело -- сильное и ловкое. Долговечное. Он усмехнулся: "Продолжительность вашей жизни будет увеличена в соответствии..." Похоже на то. Даже морщин за все эти годы почти не прибавилось, приятно, что жизнь удлиняется за счет молодости, а не старости. Ужасно не хочется быть стариком, разве старику в лесу выжить? Когда припрет? И Стефания тоже практически не стареет. Сколько нам с ней сейчас -- по сорок три? Иными словами, по тринадцать? Цветущий, черт возьми, возраст. Когда дети вступят в жизнь, родители будут еще ого-го!

Он отыскал зажигалку, сунул в карман. Теперь оставалось решить, что дальше. Возвращаться к людям? Гм... Разумеется, возвращаться, тут и выбора нет. Без ножа в лесу лучше не ночевать, существуют менее болезненные способы самоубийства. Хотя, конечно, с древесным чертом можно справиться и так, если он не свалится на голову неожиданно, а от свиньи-летяги можно попробовать увернуться -- с ее инерцией она не станет повторять заход, только взвизгнет режущим визгом, пробивая дыру в зеленой стене, и еще долго после нее будут сыпаться листья... Лучше, пожалуй, обойтись без этого. Он вдруг почувствовал, что рад тому, что приходится возвращаться, правду говорил когда-то Хьюг: больше месяца никто не выдерживает. И -- по новой... Конечно, по новой, тут уж никуда не денешься.

До захода солнца он отмахал километров двадцать, последние три -- по хорошему шоссе, похоже, проложенному через лес совсем недавно -- Ксваье не помнил этого шоссе. Дорожный настил был свежим, было видно, что по нему еще никто не ездил, и в воздухе пахло связующей смолой. Наступление человека на планету продолжалось. Что ж, так и должно быть, подумал Ксавье. Здесь земляне не ошиблись, здесь они решили грамотно, дав нам желание работать и подарив Устав Покорителей, здесь через двести лет к вящей радости переселенцев будет полный успех и процветание. Вот только тоски нашей они не учли. Хьюга они не учли и его последователей, светлая им память. Отшельников, наверное, тоже не учли, хотя это спорный вопрос: Максут говорит, что любой-де грамотный социопсихолог в состоянии предсказать фазу отшельничества и даже ее конкретные сроки -- в зависимости от обстоятельств каждого конкретного индивида. Врет, наверное.

Солнце уже садилось, когда он вышел из леса -- шоссе, как он и предполагал, вело в город. Городок за последние годы сильно вымахал вширь, оброс административными зданиями и уже с полным правом именовался столицей. Лес отодвинулся от него километра на два, и с высоты холма городок был как на ладони. Ксавье остановился, глубоко вдохнул знакомый воздух. Желтая вечерняя заря висела над крышами, дробилась в дрожании горячих струй, поднимающихся от нагретых за день стен, а вон там, что-то плохо видно, должен быть "родильный дом", только там сейчас уже никого нет, склад запалов пуст и здание собираются снести, а парк расширить и устроить в нем рекреационную зону -- аттракционы, бассейны и все такое... Ксавье даже сглотнул. Да, искупаться сейчас было бы в самый раз. Поплавать по-человечески. Э, ладно, на первый раз хватит и душа, но сначала я войду в дом, подумал он, -- войду тихо, без стука и буду виновато смотреть, как у Стефании задрожат губы, как глаза Оскара раскроются до последнего предела и как он бросится ко мне, захлебываясь радостным визгом, повиснет на шее, а маленькая Агнесса, конечно, захнычет в своей кроватке, потому что ей не будет видно, но я подойду ближе и она сразу успокоится и невозможно серьезно скажет: "Па-па". А потом еще раз: "Па-па..." И тогда мне станет стыдно за то, что я ушел, и за свою записку, оставленную на столе, и ужасно захочется зареветь, как маленькому, но при Оскаре я, конечно, реветь не стану. Стефания все поймет, она у меня умница, зато Мария осудит безоговорочно и молча, а может быть, и вслух назовет мать тряпкой, о которую всякому подлецу не лень вытереть ноги. Подлец -- это я. И еще эгоист, об этом уже было сказано со всей детской прямотой. Марии уже двенадцатый, и значит, впереди у нее самый жестокий возраст, когда еще можно заставить, но увещевать уже бессмысленно, а скоро и заставить не удастся...

"А может, не возвращаться?" -- подумал Ксавье. Шоссе полого шло вниз, делая плавный поворот перед плантациями и коттеджами аграриев, и здесь он пошел быстрее. На крыльце крайнего коттеджа вразвалочку стоял кто-то полузнакомый -- увидев Ксавье, он ухмыльнулся, отворил дверь и что-то крикнул внутрь. Ксавье скосил глаза -- так и есть: наружу высыпало все семейство. Обсуждали вслух, качая головами, показывали пальцами. Он мельком осмотрел себя: ну и видок... Наука для юношества. Будь как все, не будь, как этот дядя, а то и над тобой будут смеяться... Остальные коттеджи выглядели пустыми, и Ксавье облегченно вздохнул. После известных событий, вошедших в историю под названием бунта Необученных, большинство населения покинуло пригороды, Шлехтшпиц уверял, что -- временно. Но сейчас это было как нельзя кстати.

Миновав аграриев, он с разбега перепрыгнул кювет, сел на теплую землю и стал ждать. Идти в город до темноты было нельзя, теперь он это ясно понимал. И после темноты подождать, пока угомонится юное поколение. Ветераны еще так-сяк, многие поймут и воспримут сочувственно: каждый же бежал, каждый пытался жить отшельником, мужчины почаще, женщины -- пореже. Молодежь не простит. "Мари, это не твой папа такой ободранный? Он что, отклонутик?" Гадкое словечко, кто только выдумал? Дети... цветики... Заведут из окон, из-за углов пищащий концерт: "Отклонутик идет! Отклонутик!" Оскара начнут травить -- старательно, как только дети и умеют. Мария окончательно перестанет разговаривать.

Когда же это началось? -- подумал он. Вроде бы и недавно, еще до охоты на калек, правда, но заведомо позднее бунта Необученных. Как же это мы упустили? Не додумали, не разглядели, а когда увидели, то было уже поздно. В какую голову могло прийти, что все то, с чем едва-едва смогли свыкнуться родители, покажется необъяснимо-привлекательным их детям? В противовес, должно быть. И никто ничего не противопоставил, да и что мы могли противопоставить, склеенные одноименные заряды -- ни вместе, ни врозь. Что мы могли? У нас не было идеологии, у них уже есть. Идеология похожести: "А я такой же, как все!" Кто-то, конечно, не такой, гены берут свое, -- ему же хуже, не такому. "А знаешь, папа, у Марго, оказывается, шрам на руке, синий-пресиний, а она скрывала, так мы ее теперь каждый день дразним..." Это когда-то, лет в девять. Ныне -- бледное существо, затравленное, в глазах вечный испуг, в голове свистящий ветер несет обрывки... И -- Мария. У нее все на месте, все в порядке, вот только отец с придурью, но и отца она скрутит в свое время, никуда он, голубчик, не денется...

Он поднял голову, плюнул в сторону города. Туда, куда ему предстояло идти. Их уже сейчас больше, чем нас, подумал он с ужасом. Их станет еще больше, а когда они вырастут, и потом, когда вырастут их дети... А через пять поколений -- что будет тогда, когда идеология станет религией? Будут ли они сбрасывать со скалы непохожих от рождения -- по-спартански -- или дадут непохожему вырасти, в цивилизованном духе, чтобы дрожащая жертва попыталась оправдаться? И будут старательно, с усердием, замерять пропорции тела, фиксировать отклонения в поведении или словах, а какой-нибудь ученик ученика Максута Шлехтшпица представит специальные тесты, более строгие, чем раньше, и это сочтут шагом вперед...

А потом прилетят земляне... Господи, да мы же их не примем! Он вдруг понял это окончательно. Да, так оно и будет. Мы не отдадим им эту планету, да что там планета -- мы не отдадим им свой способ жизни, они улетят ни с чем, ужасаясь и недоумевая, если только мы позволим им улететь, они улетят ни с чем...

Человек, сидящий на обочине, засмеялся. Он подозревал, что над этим уже хохотали, складывались, держась за живот, тысячи других, таких же, как он, людей, и еще будут смеяться тысячи таких, как он. И от этого он захохотал еще громче.

1993г.