Разделенная любовь

   Молочный луч прожектора холодным потоком льется через нее, высвечивает:
   - высоченный забор - металлические квадраты секций, затянутые проволочной сеткой; проволока блестит напряженными ниточками-нервами;
   - черная бугристая земля - тянется куда-то к краю тьмы, придавленная, расчерканная на клочья заборами; дыры в ней тихонько гудят - живые, затхлые;
   - ломаные силуэты повсюду - двигаются рывками, боязливо озираются, некоторые собрались группками по двое-трое, некоторые - по десять-пятнадцать...
   Голос, глухой, горький, словно горсть черного перца:
   "...когда-нибудь. Я уже не доживу. Нормально. Так и должно быть.
   Но когда-нибудь хотя бы кто-то из вас точно увидит звезды. И солнце. Кто-нибудь обязательно увидит. Может, уже сейчас...
   Я все-таки надеюсь, что те двое... Может даже, они не были первыми...
   Я ни в чем не уверен. Ни в чем - только одно знаю точно: те двое мною не выдуманы, нет. Она - невысокая, тоненькая, с огромными, блестящими в свете прожекторов глазами. Он - широкоплечий, с цепким острым взглядом, с неожиданно изящными кистями рук. Разве могут эти двое, навсегда вросшие в мою память, - разве могут они сравниться с мертвыми картинами Прежней Родины, которые больше похожи на старые фотоснимки?
   ...Как мы жили тогда? Не в норах, точно. Но где?! В высоченных ли блестящих коробках, тянувшихся к небесам (кажется, их так и называли - "неборезы")? Или - в громадных каменных замках - с полотнищами разноцветных флагов да гобеленов, с рвами позеленевшей воды, с тяжелыми подъемными мостами? А может, в миниатюрных домиках, возведенных на исполинских деревьях?.. в подземных городах?.. в ступенчатых пирамидах?.. на воздушных островах?.. Странно, я помню их все - но лишь визуально, не ощущениями.
   Впрочем, где бы мы ни жили, жили мы скверно, вели себя скверно. В этом я не сомневаюсь.
   Иногда вспоминается: пылающий лес, стволы деревьев подпирают небеса, огонь же обугливает тучи - и сверху, на крыши, на головы, в ладони падает пепел, пепел, пепел...
   Порой вижу другое: вскипевшее море шипящей густо-черной волной ударяет в берег, вымазывает его в своей нефти-крови; пар заполняет все пространство между домами, ничего не видно, воздух опаляет кожу, кто-то кричит, что-то падает, визжат псы - те, которые на цепях, которые не успели сбежать...
   Какое из воспоминаний - воспоминание, а не фантазия? Неясно.
   Одно точно - та земля и то море, которыми мы владели, уничтожены. Да и мы - живы ли?
   Вы сидите вокруг меня, на корточках или просто опустившись на землю; ваши руки безвольно висят, лежат на коленях или слегка упираются в грунт сжавшимися кулаками; ссутулившиеся, с длинными космами, вы все - живете ли? О некоторых я мог бы сказать - "да" - потому что глаза у них еще горят светом Солнца и звезд. В остальных царит тьма загонов.
   Точно такая же тьма волнами прибоя накатывается на острова моей памяти - и вымывает, с каждой секундой выламывает малые крохи. Когда-нибудь море поглотит эти острова. И чтобы сохранить хоть что-то, я вновь заполняю ковчег моего рассказа словами - и отправляю на поиски подходящей души.
   Нас, выживших, тогда тоже погрузили на какой-то ковчег.
   Ну же, моя память-островок, где ты?!
   ...Только размытый силуэт в тумане.
   ...Только тугие полоски пут - и не понять, то ли это для твоей же безопасности, чтобы в испуге не навредил самому себе, рванувшись куда не следует; то ли - чтобы обезопасить себя (кого "себя"?!) от твоей ярости. Куда-то несут, мягко, почти без рывков. На лице - то ли слезы, то ли дождь; а может, это, пока я был без сознания, какой-то начальник, брызгая мне на лицо слюной, кричал носильщикам, что здесь сектор переполнен и следует тащить "этого" в сектор соседний? Вот и несут.
   ...Выгружали нас ночью - так я тогда решил. Откуда ж было мне знать, что здесь всегда ночь! Когда я очнулся, путы уже сняли. Я лежал на земле, обнаженный, если не считать "набедренной повязки". Повернул голову - рядом, выхваченные из тьмы указками прожекторов, лежали такие же, как я, "провинившиеся"; мужчины и женщины, вперемешку, бессистемно - до самого края видимости; поле непогребенных, этакий морг под открытым небом. Потом многие, испуганно озираясь, начали подниматься, и я с облегчением понял, что не один.
   Мы постепенно знакомились друг с другом, исследовали место, в котором оказались. Вот тогда-то и выяснилось, что весь доступный нам мир разделен сетчатым забором на загоны, испещрен норами - короче говоря, подходит для жизни, но лишь на грани допустимого. Нас кормят, здесь есть емкости, в которых появляются продукты, и емкости, в которых появляется вода для купания и вода для питья. Всего вдосталь, никто не голодает и не умирает от жажды.
   ...Тошно. Как же было мне тошно жить в этой черной дыре! И не мне одному - многие из нас тогда словно потеряли смысл жизни; впрочем, у многих к моменту их появления в загонах его уже не было.
   В том, прежнем мире, мы жили сыто и безбедно: болезни сожгли на кострах великой медицины, холод и стихию распяли на кресте урбанизации, неравенство стесали рубанком всеобщей благоустроенности... Мы отвыкли жить в борьбе, размякли, проросли в тепло и покой - намертво.
   Вдруг выныривает из тумана забытья заблудшей чайкой фраза, брошенная одним из тогдашних ученых-философов: "Когда уровень механизации сделает возможным существование разумных машин-роботов, и когда количество подобных роботов сравняется, а затем превысит численность населения, тогда общий уровень умственного развития человека катастрофически снизится". Что и случилось.
   Я видел потом того ученого, в соседнем загоне. Он верховодил там группой бездарных полюлюдей-полурастений, которые не умели даже причесываться, не знали, как постричь ногти или каким образом поддерживать тело в чистоте. Он - дитя своего времени - тоже не знал этого, но, во всяком случае, он знал, каким образом пытаться это делать.
   Природа и здесь взяла свое. Голод заставил искать еду, жажда - пить воду из "корыт"; густой запах немытых человеческих тел вынуждал нас стремиться поддерживать чистоту. И именно нас - тех, кто жить не желал. Ну а полурастения - им было все равно; в конце концов они вымерли.
   Иногда я думаю, что нам лучше было бы тоже умереть.
   Тогда - вспоминаю тех двух. Вот как сейчас.
   Они с самого начала вели себя странно. И он, и она очутились здесь еще маленькими детьми и, вероятно, не помнили Прежней Родины. Дети... У нас, попавших сюда уже половозрелыми, детей почему-то не бывает. Никогда. Ни у кого. Я не знаю, почему - и никто из нас не знает. Те ребятишки, что оказались здесь вместе с нами, возможно, были последними детьми, которых мы видели. Не поэтому ли мы так бережно к ним относились?
   ...А может, дело в том, что мы здесь почти позабыли о творчестве? И как, скажите, как и что творить?! В загонах не найдешь и клочка бумаги. К тому же света здесь практически нет. Прожекторы ни на минуту не останавливаются, лучи скачут, бьют бамбуковыми палками по глазам, по пальцам: и не думай о творении, тварь! Сгорбься, сожмись в клубок, сиди тихо, ешь и пей, но не смей поднимать голову к небесам! Ты недостоин того, чтобы созидать, воплощая себя в чем-либо; для того, чтобы самовыражаться, нужно для начала иметь самость.
   Вот так. А мы все-таки творили, все-таки воплощали себя - в этих детях.
   Сперва, конечно, было сложно. Мы были разноязыковой семьей, которая сама еще не научилась налаживать взаимоотношения с собственными членами, да и не стремилась к этому; и дети у нас росли такими же. Малышка объяснялась на пальцах и помогала себе взглядами - как и у всякой особы женского пола, последние были у нее предельно выразительными. Бутуз же лопотал на каком-то своем языке - диковинной, химерной смеси из слов, слышанных от нас, и слов, выдуманных им самим. Удивительно, но все мы его понимали - а он, похоже, почти всегда понимал нас.
   Вот, кстати, - я сейчас говорю, а вы понимаете меня. А "виноваты" - дети. Тот ученый - помните, который был в соседнем загоне? - он создал Общий язык. Ученый составлял его из обломков, фрагментов всех прочих языков, какие только знали те, что жил в ближайших загонах: слово оттуда, два отсюда... Конечно, с помощью многих других людей. Конечно, не сразу.
   О да, как и каждый язык, Общий несовершенен. Но благодаря ему нам стало значительно легче понимать друг друга, и в первую очередь - общаться с детьми. Вновь воплотилась в жизнь давняя идея, изложенная когда-то в легенде о всемирной Башне.
   Вот только мы уже низвергнуты, а вместо Башни - заборы.
   ...До сих пор помню, как расстраивалась малышка, когда ее не так понимали. Но она была той еще упрямицей - и не желала переходить на Общий, учить его вместе со всеми. Мы "подкупили" ее совсем неожиданным образом - после того, как Общий более-менее сформировался, когда мы начали довольно бегло владеть им, мы дали малышке имя. Мы назвали ее Снежинкой. Это так зачаровало ее - то, что теперь ей, только ей одной принадлежало целое слово! - что малышка начала разговаривать. Сперва "Снежинка" было единственным словом, которое она произносила. Потом девчушка вошла во вкус, так сказать, разговорилась.
   Она настолько активно включилась в осваивание языка, что заразила и других детишек. Этим стайкам сорванцов, не скажу, что избалованных, но опекаемых всеми, нечем было заняться в загонах. Но они выдумывали самые разнообразные игры, используя все, что только подворачивалось под руку, - и языковые забавы были у них одними из самых популярных.
   Хотя, конечно же, главным объектом их внимания стали заборы.
   Мы и сами давно интересовались заборами. Сетка на заборах мелкоячеистая, и подниматься, цепляясь за нее, сложно. Но мы пытались. И неоднократно. Сперва, конечно, пробовали делать подкопы, но вскоре переключились на восхождения. Хотя...
   Задача практически невыполнимая... так решили мы тогда. Сейчас я не знаю, ни в чем не уверен.
   Сам я многажды совершал восхождения, испытал это, как говорится, на собственной шкуре. Даже при хорошей физической подготовке долго удерживаться на сетке сложно, - а она все не кончается...
   Пальцы устают где-то через час, а то и раньше. Ноги и остальное тело начинают "жаловаться" чуть позже. Со временем мы придумали несколько способов временного снятия напряжения. Использовали для этого "набедренные повязки". Прежде всего - для фиксации на сетке, чтобы отдыхать. Привязываем эту широкую полоску ткани одним концом к сетке, пропускаем в районе пояса, со спины, другим концом привязываем с другой стороны сетки. Получаем три точки опоры: ноги и поясница. Руки отдыхают. Ноги - почти никогда. Мелкая ячейка, за нее трудно цепляться, хоть ты и босиком. Соскальзываешь. И все время - страх высоты. Прожекторы кромсают темень вечной ночи, внизу тающими льдинами плывут высвеченные ими фрагменты земли.
   Самые стойкие держались день-два. Брали с собой воду, еду - и отправлялись. Очень многие, особенно поначалу, не рассчитывали своих сил и падали, разбиваясь. Тут ведь вся сложность в том, чтобы учесть не только путь вверх, но и обратный, который частенько оказывается более изматывающим. И дело даже не в еде-питье. Просто наверх поднимаешься, выкладываясь сполна, и на обратный путь сил уже не остается. К тому же иногда проклятые прожекторы играют с тобой в злую забаву - в их химерном свете кажется, что где-то наверху проступают очертания Предела, что там - конец забора. И ползешь из последних сил!..
   А потом летишь...
   Как же мы переживали за детишек, когда они карабкались наверх! Но эти маленькие властители наших душ, вот что удивительно, никогда не разбивались! Да и падали-то всего два раза, сорвавшись из-за баловства.
   Я думаю (и ученый из соседнего загона, когда я поделился своими предположениями, поддержал меня)... так вот, я думаю, что все дело в воспитании. Ребятишки-то с самого детства занимались верхолазаньем, поэтому и чувствовали себя на заборах увереннее, чем, подчас, на земле.
   ...Они всегда играли стайками, никогда поодиночке. И вот что странно: друг к другу они относились с парадоксальной смесью товарищества и соперничества. Ну, соперничество - это понятно; какие же детишки без вечного подначивания на "подвиги". С товариществом тоже все ясно; по сути, они ведь были среди нас словно некий отдельный народец - не то, чтобы чувствовали себя чужими, но именно отделенными. И вот такое совмещение товарищества и соперничества меня удивляло.
   Снежинка среди прочих была едва ли не самой активной в проявлении и того, и другого. Она заботилась о своих сверстниках так, наверное, как не всегда о них пеклись собственные родители. И вместе с тем - вот ведь что забавно! - она же и подначивала пацанят на "подвиги". Дух соперничества, надо сказать, находил особо благодатную почву, когда встречались несколько ватаг; хотя существовал и внутри них. Снежинка предводительствовала в одной из таких стаек, а вот Музыкант был вожаком другой.
   Музыкант... никогда раньше не видел я детей, в которых бы настолько естественно совмещались такие несоединимые черты! Иногда кажется, попав сюда, мы перемешались - и внешне, и внутренне - сильнее, чем наши предки из легенды про всемирную Башню. Как и всякий здесь, Музыкант получил свое прозвище не просто так. Он был первым, кто нашел способ создавать музыку в условиях загонов. Когда это случилось, многие из нас хватались за голову: Господи, это же так просто, почему мы сами раньше не додумались?! Заборы-то - вот они! Бери да играй на сетке, как на струнах!
   Но этот мальчишка не только изобрел способ издавать музыку, он и создавал ее, да еще как! Чтобы послушать Музыканта, люди в загонах собирались у тех сеток, которые были ближе к играющему, - и слушали, затаив дыхание.
   Так вот, постреленок славился не только своими исполнительскими и композиторскими способностями. Он еще был одним из самых заядлых заборолазов. Этот мальчишка однажды продержался на сетке почти три дня - на то время рекорд для всех известных нам загонов. Снежинку сей факт задел чрезвычайно: в Музыканте она видела вызов для себя. Сама Снежинка считалась талантливой заборолазкой и до того восхождения чемпионкой была именно она.
   Как это в определенном возрасте свойственно всем подросткам, особенно заводилам соперничающих группировок, Музыкант и Снежинка демонстративно не общались друг с другом. И при этом, разумеется, вели себя соответствующим образом: встречаясь, "не замечали" конкурента, в присутствии оного говорили нарочито громкими голосами и вели себя вызывающе. В результате случилось то, что можно было предсказать с самого начала: соревнование, дуэль. Не двух группировок, а только двух их лидеров.
   Я пытался отговорить Снежинку от этой затеи. Понимал, что вряд ли прислушается к моим словам, но не мог оставаться в стороне. Она же только фыркнула и заявила, что достаточно взрослая для принятия подобных решений и что лучше бы ни мне, ни кому другому не вмешиваться в это дело.
   Тем днем мы собрались у выбранного для поединка забора. Это была одна из самых популярных для восхождения секций, на ней осталось с обеих сторон множество "набедренных повязок", закрепленных там для отдыха лазающих.
   По сигналу Снежинка и Музыкант начали карабкаться вверх. Сперва мы следили за ними, потом многие устали и, потирая затекшие шеи, расходились или ложились прямо здесь на землю, с земли было удобнее наблюдать. Прожекторы продолжали судорожно шарить своими лучами по покрывалу тьмы, изредка высвечивая две маленькие фигурки, с каждой минутой все отдалявшиеся от нас. В конце концов мы перестали их видеть.
   ...Они были на заборе четыре дня. Некоторые из нас провели все это время у забора. Когда на третий день сверху прилетела разорванная "набедренная повязка", я едва не сошел с ума от волнения. С этого момента (или даже раньше) я ежеминутно ждал, что... что они упадут.
   Даже не удивился, когда это случилось.
   Но сперва они спустились настолько, что их стало видно. Проклятые упрямцы! Было заметно, как и он, и она истощены... При этом они... я почему-то решил, они борются. Только потом сообразил: помогают друг другу!
   Но сил у них не хватило. А те из нас, кто кинулся им на подмогу, не успели.
   Дети сорвались.
   К счастью, обоих успели подхватить - и все равно они получили травмы. Мы уложили их рядом с той секцией, на которую они совершали свое восхождение; ухаживали за ними с невероятной, невиданной здесь заботливостью, не отходили ни на секунду.
   То ли соревнование, то ли болезнь повлияли на их взаимоотношения: теперь Снежинка и Музыкант были друзьями не-разлей-вода. Как только он стал чувствовать себя получше, Музыкант частенько наигрывал ей разные мелодии, которые очень отличались от его прежних, созданных до состязания. Появилось в них нечто новое, неуловимое, хрупкое... Словами не передам, даже пытаться не буду. Те из вас, кто слышал эти мелодии, знают, о чем я.
   Когда Снежинка и Музыкант поправились, они стали часто бывать вместе. Ну а обе ватаги, лишившись своих заводил, как-то постепенно распались. Это по времени совпало с тем, что на Прежней Родине мы называли "переходным возрастом" у подростков. Наложилась на это событие и очередная Перетасовка.
   ...Знаете, когда она случилась в первый раз, многие из нас были в ужасе. Мне не довелось на собственной шкуре испытать все "прелести" Перетасовки, но - наслышан, более чем! С ужасом думаю о том, что однажды это произойдет и со мной: засну в одном загоне, а проснусь в другом, и вокруг будут совершенно незнакомые люди, причем не только мне, но и друг с другом не знакомые. Хаос, усугубляющийся еще и тьмой; невозможность в первые дни общаться между собой, поскольку в одном загоне оказываются люди из самых дальних краев, с различными диалектами Общего...
   Я не знаю, зачем все это с нами происходит. Что делают хозяева загонов - ставят ли эксперимент, забавляются, используют нас как некий источник неведомой нам энергии? Не знаю и не хочу знать! Я хочу только одного: освободиться от всего этого. Не зависеть от неизвестных благодетелей, которые снабжают загоны едой и питьем. Жить в мире, где я смогу видеть солнце и звезды.
   ...И снова море памяти соленой волной-мыслью плещет в лицо: погоди! Задумайся: свободнее ли ты был на Прежней Родине? Точно так же тебя ограничивали день и ночь, правила взаимоотношений в том обществе, потребности твоего собственного тела и потребности тел тех людей, с которыми ты взаимодействовал и от которых тоже зависел.
   Может, все дело в видимости свободы, в иллюзии того, что она существует? И вообще нет никакой свободы, кроме той, которая внутри нас самих? Или существуют все-таки какие-то объективные параметры, нас ограничивающие?
   Вот, например, заборы. Я всегда считал их непреодолимым барьером, и лишь Снежинка с Музыкантом впервые показали мне, как можно лишить смысла само понятие преграды.
   Да, кстати - я говорил вам, что они с самого начала жили в разных загонах?
   Однако, кажется, они никогда не позволяли заборам разделить себя. Еще когда Снежинка и Музыкант соперничали, они вызывающе вели себя друг с другом, и заборы были им не помехой в этой. Когда Снежинка и Музыкант совершали свое восхождение-поединок, они карабкались с двух сторон одной и той же секции. И потом, спускаясь, из последних сил пытались поддерживать друг друга - и снова казалось, что нет между ними сетки!
   Ну а после выздоровления почти всё свое время Снежинка и Музыкант проводили вместе.
   С самого детства мальчуган редко пользовался Общим, а если нужно было с кем-нибудь объясниться, отдавал предпочтение языку жестов, взглядов и прикосновений. Ну и еще, конечно, своим мелодиям.
   Со Снежинкой он начал вести себя так же, но она не собиралась расставаться с Общим и отвечала ему словами, часто только что выдуманными, имевшими смысл лишь для них двоих.
   Что? Путаетесь, говорите? Сам себе противоречу? Может быть... Но это всё детали, неглавное...
   А главное, что мы, все, кто жил вместе со Снежинкой и Музыкантом, поневоле становились свидетелями чуда. Мы не были к нему сопричастны, оно принадлежало только им двоим, - и вместе с тем самым краешком своим касалось и нас, освещало нас - но мягче и приятнее, чем острые лучи-лезвия прожекторов...
   С чего началось? С легких, кончиками пальцев, соприкосновений через сетку, которыми обменивались Снежинка и Музыкант? С их тихого мелодичного смеха на понятные одним им шутки? С внезапной робости, охватывавшей их иногда, когда взгляды выдавали чересчур многое, больше, чем они готовы были признать сами?
   Я видел, как в душах Музыканта и Снежинки зарождалось то самое чудо...
   Странно, в придуманном нами языке нету слова, которое бы его обозначало, я произношу древнее "любовь", а вы не понимаете... просто не понимаете, о чем я!..
   Ладно. Может, когда-нибудь...
   Они ведь тоже не понимали, что с ними происходит. И мучались, и волновались, им была важна каждая мелочь: легкую рассеянность Снежинки Музыкант мог принять за пренебрежение, а она его неприятие Общего - за насмешку.
   Они тянулись друг к другу и боялись этого - и больше всего на свете мечтали найти свой общий язык. Конечно, проклятый забор мешал им! Увы, ни одна Перетасовка не воссоединила их - но и не разделила больше, чем они уже были разделенными; Снежинка и Музыкант по-прежнему оставались в соседних загонах. И я по-прежнему не покидал этого, так что мы со Снежинкой и еще несколькими людьми были здешними старожилами.
   Поэтому я, наверное, единственный человек, который собственными глазами видел все, происходившее с ребятами. И поэтому сейчас я рассказываю вам эту историю... да и все равно ведь ждем, нужно как-то убить время...
   "Убить время". Жаль, для многих из тех, кто вырос уже в загонах и не помнит Прежней Родины, слова эти стали привычными. Такие молодые люди живут растерянно и неуверенно, ничто не может надолго завладеть их вниманием.
   Отчасти я их понимаю. Хотя они похожи на бесцельные механизмы, враждебно настроенные ко всему окружающему, я хочу помочь им. И кажется мне, сделать это можно одним-единственным способом: показать и доказать, что есть, есть, так его растак! путь для поиска смысла собственной жизни. Начало этого пути - в них самих, просто не хватает света, чтобы отыскать его, этот путь.
   Я так мечтаю о солнце и звездах, и луне! Хочу, чтобы они отразились, как в зеркалах, в душах тех, кто вырос во тьме загонов, кто зажат, скован лучами прожекторов!..
   Я - мечтаю. Некоторые из выросших здесь не умеют даже этого.
   Наша ли в том вина? Ведь мы их так воспитали. Я их так воспитал!
   И когда кажется, что вот-вот утону, ты, море моей памяти, спасаешь меня. На самом горизонте - солнцем, луной, звездой моей путеводной! - появляется остров-воспоминание! О Снежинке и Музыканте. О детях, которых я тоже воспитывал.
   У них - была мечта!
   Они верили, что у заборов есть предел. И во что бы то ни стало намеревались добраться до него.
   Уже тогда за свое пристрастие к длинным рассказам я был известен во многих загонах как Сказочник. Люди сходились, чтобы послушать меня - наведывались и Снежинка с Музыкантом. Снежинка порой оставалась после того, как я заканчивал и все расходились, чтобы задать мне вопросы, у нее их всегда была тьма-тьмущая. Музыкант нередко присутствовал при наших беседах, но ни о чем не спрашивал, вообще почти не разговаривал.
   - Привет, - сказал он в тот раз, и я сразу почувствовал, что что-то не так.
   - Привет, - ответил я им.
   - Мы пришли попрощаться, - тихо и просто сообщила Снежинка. - На всякий случай. Разное может статься.
   Скоро должна была произойти очередная Перетасовка, поэтому я не удивился. Просто не знал, что ответить им. Решил, что ребятки надеются на удачу, думают, что теперь-то им повезет и они попадут в один загон.
   - Завтра мы уходим, - объяснил, заметив мою растерянность, Музыкант. - Наверх, по забору. До самого Предела.
   Я закашлялся, а прокашлявшись, осторожно спросил:
   - Думаете, он существует?
   - Мы видели его в прошлый раз, - восторженно блестя глазами, призналась Снежинка. - Нам не хватило совсем чуть-чуть, надо было уже возвращаться, поэтому мы не добрались до него. Но теперь мы лучше подготовились!
   Я сразу же поверил им, хотя и знал: многие думали, что видят Предел, но потом он оборачивался очередной иллюзией, обманом зрения. Однако Музыкант и Снежинка забирались дальше, чем кто-либо до них. И с иллюзиями они тоже были хорошо знакомы, так что, наверное, могли отличить от них настоящий Предел.
   - Какой он? - с замиранием сердца спросил я.
   И они рассказали.
   Оказывается, Предел - широкая металлическая полоса, лежащая на заборе так, что сбоку это бы выглядело следующим образом..."
   Человек наклоняется и рисует на земле значок "Т". Потом, выпрямившись, продолжает:
   "Конечно, забраться на Предел будет нелегко, особенно после изматывающего восхождения, но Музыкант уверял меня, что они знают способ. Охотно верю; вообще, если кому-нибудь и суждено добраться до Предела, так как раз им.
   ...Конечно, я себя утешаю. А как же!
   Ну, слушайте дальше. Осталось совсем немного.
   ...Идея эта, само собой, была у ребят давно, и они готовились к ее осуществлению очень обстоятельно. Они верили, что у них все получится.
   Кто же мог предположить, что на шестой день после начала их восхождения к Пределу случится очередная Перетасовка?!
   Все это время ближайшие загоны почти неотлучно сидели возле заборов и, затаив дыхание, прислушивались к тьме над их головами. Затем кто-то один сообразил - и мы начали напевать самую известную мелодию Музыканта, сперва тихо, а потом всё громче и громче. Он ответил - энергично, но коротко; правильно, ему нельзя было тратить слишком много сил на это.
   Да и мы скоро перестали петь, стараясь больше прислушиваться к происходившему наверху. Разумеется, мы менялись друг с другом, уходили поспать или поесть; но отсутствовавшего тотчас шепотом посвящали во все подробности того, что случилось за время, пока его не было.
   Ну а потом произошла Перетасовка. И в этом загоне из прежних обитателей нас осталось шестеро; да еще трое тех, кто был здесь когда-то, снова вернулись. Остальные же - совсем не знакомые мне люди... которые сроднились быстрее, чем когда-либо на моей памяти. А объединили их - вас объединили! - Снежинка и Музыкант.
   ...Конечно, они перестали подавать нам знаки, что с ними все в порядке, намного раньше этой проклятой Перетасовки, - берегли силы, все правильно. Но после Перетасовки можно было бы и дать нам знать, на самом-то деле!
   Вот и сидим, ждем, переживаем. Догадки всякие строим. Известно, что Перетасовка захватывает не всех - может, и Снежинку с Музыкантом оставила в покое? И они сейчас по-прежнему карабкаются к Пределу. Или случилось то, о чем они всегда мечтали, и ребятки наконец воссоединились. Если так, то где именно? - на одной стороне секции или уже на земле в каком-то из загонов, или на Пределе, или вообще "на небесах", в обители наших "хозяев"?..
   Я специально говорю тихо, чтобы своим голосом не заглушать знаков, которые могли бы подать Музыкант или Снежинка. И вы слушаете меня, стараясь не шуметь. Стараясь не спугнуть чудо, в которое нам всем хочется верить.
   Я вот думаю... а может, все, что происходит с нами, - просто испытание, экзамен? Насколько мы, люди, как вид на что-то еще способны? Что в нас преобладает, которое из начал: человечье или звериное?
   Может, поступок Снежинки и Музыканта окажется тем решающим аргументом, который перевесит одну из чаш весов. И...
   И, знаете, иногда мне кажется, я вижу наше будущее: прожекторы один за другим постепенно гаснут, а наступившая после этого тьма начинает таять в мягком свете, идущем откуда-то сверху. Наши глаза, не привыкшие к нему, вынуждают нас попрятаться в норы - и хорошо, потому что вскоре секции заборов, разломанные на куски, искореженные, осколками начинают падать на землю; а над всем этим пылает солнце!..
   Иногда же взор мой застилает туман неопределенности, и последние островки того, в чем я точно уверен, поглощают волны беспамятства, тьмы. Тогда мне начинает казаться, что никакой Снежинки не было, и никакого Музыканта - тоже! Ведь никто не способен продержаться на сетке целых девять дней. Ведь "хозяева" наверняка бы не допустили, чтобы кто-нибудь достиг Предела. Ведь...
   Но этот последний нерушимый утес моей памяти по-прежнему не сдается и не опускается в глубины морские.
   Наверное, именно для того, чтобы помочь ему продержаться, я и взялся рассказывать вам эту историю. Теперь она закончена. И по-прежнему от Музыканта и Снежинки нет ни весточки. Что ж, должно быть...
   Смотрите! Смотрите, смотрите же! Неужели!.."
   Голос - глухой, горький, словно горсть черного перца, - неожиданно прерывается. Говоривший подхватывается и показывает рукой куда-то вверх.
   Но остальные уже и так видят:
   - прожекторы, до сих пор непрестанно шарившие лучами по загонам, один за другим постепенно гаснут;
   - воцарившаяся на мгновенную вечность тьма начинает таять в мягком свете, струящемся откуда-то сверху подобно теплому молоку;
   - секции заборов, разломанные на куски, искореженные, покачиваясь, падают на землю (слышны крики тех, кто не успел спрятаться в норы).
   Те, кто успел, тоже кричат.
   Ибо видят слезящимися глазами, как над равниной, расчерченной некогда на квадраты загонов, восходят два солнца.

   Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

   По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к владельцу авторских прав по следующему адресу:
   Internet: puziy@faust.kiev.ua, http://puziy.faust.net.ua Тел. (044)-440-54-95

Владимир АРЕНЕВ, 2000