8
Сперва казалось, что это будет спокойное прогулочное плавание: пройдемся в сторону Феодосии на сколько хватит времени, покупаемся в открытом море, ухватившись за брошенный с кормы капроновый конец, порадуемся жаркому солнцу, умеренной волне и ровному теплому зюйд-весту...
Так сперва все и было. Мы взяли курс на север, оставили позади Константиновский мыс, миновали Учкуевку и пошли вдоль обрывов Качи, с которых бабочками слетали разноцветные дельтапланы.
А после обеда сделали поворот и двинулись обратным курсом — бейдевинд правого галса.
Качать стало заметнее. Волна шла почти навстречу, да и гребни сделались повыше, замелькали барашки. Ветер между тем заходил к весту. Потравили грот и стаксель, побежали быстрее. Крен стал сильнее, с наветра несколько раз влетела на палубу пена.
— Эт-то уже интересно, — сказал капитан Вихрев. Сам встал к штурвалу, а матросам (и мне в том числе) велел быть внимательнее на шкотах и “не копошиться, ежели что...”.
Я радовался. Напоследок, перед расставанием, Черное море подарило капитану “Фиолента”, и мне заодно, славную погодку — ощутимую волну и “самый тот” ветер.
Митька, конечно, тоже радовался. Он был привязан ушами к бортовому релингу и весело таращился на море, где белые гребешки бежали все гуще. Промок от брызг, но все равно был счастлив.
— Между прочим, синоптики обещали, что во второй половине дня может быть свистодуйчик, — напомнил бородатый дядя Миша.
— Оно и видно, вон уже курятники пошли.
У местных яхтсменов, кроме официальной шкалы волнения, применялась своя, упрощенная. Из тех волн, которые заслуживали внимания, самые небольшие назывались “курятниками”. Далее шли “сараи”, “дома” и, наконец, “горсоветы”.
До “сараев” пока было далеко, но “курятники” обозначились уже явно. Ванты и бакштаги начали тихонько гудеть. Яхта теперь не “шла”, а, можно сказать, летела среди позеленевших и ставших непрозрачными волн. Справа и слева от нас на расстоянии кабельтова мчались еще несколько крейсерских яхт. Видимо, все спешили домой. Оно и понятно. Откуда-то возникли и стали наливаться сизой сумрачностью круглые облака. Скоро они превратились в тучу — шириной в полнеба.
Между тем “Фиолент” миновал полукруглый Константиновский форт (его подножие лизали гребни), и перед нами открылся вход в Северную бухту. Еще немного — и мы дома, под защитой волнолома и Александровского мыса.
— К повороту фордевинд... — уже без прежней беззаботности отдал предварительную команду капитан Вихрев. Потому что поворот “фордак” при таком ветре — дело довольно серьезное.
— Олег, не надо фордевинд! — умоляюще завопил я. — Давай приведемся, сходим до Херсонеса! Ну вон хоть до того судна!
На траверзе Херсонесского маяка неясно синели корабельные очертания. Кажется, это была дежурная база севастопольской эскадры.
— Туда и обратно, а? Давай, Олег!
— Будут шквалы, — с сомнением отозвался капитан Вихрев.
— Ты же сам говорил: на этой яхте хоть вокруг света!
Конечно, что сделается такой громадине! Стальной корпус, балластный фальшкиль весом в четыре тонны, никакой крен не страшен, никакие волны.
По правде говоря, рассуждения мои и мое поведение были в тот момент довольно шкурническими. Безответственными. Мне кружило голову этакое чувство безопасности.
Дело в том, что дома, на наших уральских озерах, я никогда не жил без страха, потому что командовал там флотилиями самодельных легоньких швертботов. Матросами и рулевыми были там мальчишки и девчонки — вроде Юроса и его подружки Насти. И я за каждого отвечал головой. Они-то чаще всего презирали опасность и страх, а я дрожал за них за всех. Волны у нас не бывали выше “курятников”, но ветры — ничуть не слабее черноморских. А много ли надо фанерным скорлупкам с пацанами, у которых отваги гораздо больше, чем веса для открена!
И когда на озере закипали барашки, и яхты под веселые вопли экипажей устремлялись от берега, я вместе с удовольствием всегда ощущал в душе противный холодок.
А здесь-то за кого боятся? Экипаж — крепкие парни, прошедшие не одну морскую “заварушку”. Да к тому же сейчас я не был командиром и отвечал лишь за себя.
У Олега были, конечно, иные чувства — на то он и капитан. Однако и ему хотелось, видимо, напоследок пройтись при хорошем ветре. Команда не возражала. Мы привелись до западного румба — сделать это было нетрудно, потому что ветер уже зашел к норду. И “Фиолент” помчался в открытое море.
Море это было сизым вдали и зеленым вблизи — с белыми кудрявыми гребнями. А небо стало лиловым. В нем проскакивали неяркие и пока бесшумные молнии. Яхта бежала отлично — сплошная радость на душе. Но похожая на синий островок плавбаза оставалась все такой же далекой. А ветер давил все крепче. И когда слева от нас на желтых обрывах возникли и ушли назад развалины древнего города Херсонеса, капитан Вихрев озабоченно сказал:
— Все, братцы, хватит. Оверштаг...
“Фиолент” пошел носом к ветру, перевалил на другой галс и столь же резво побежал к городу.
И вот тут “плюнуло” так, что всех нас обдало брызгами, а шестнадцатиметровая мачта с белым треугольником грота стремительно пошла к воде.
Потом крен уменьшился. Экипаж отплевывался и сдержанно чертыхался.
— А ну-ка, мальчики, будем соблюдать инструкцию, — сказал Олег. — Наденем-ка спасательные жилеты.
Бородатый Миша выгреб жилеты из форпика. Один из них дали мне.
Жилет оказался старый. В одном месте от него был полуоторван оранжевый прорезиненный лоскут — и легкомысленно пристегнут булавкой. Когда я натягивал это “спасательное средство”, булавка отскочила и воткнулась мне в палец.
Шипя от боли, я слизнул кровяную каплю, и оглянулся — что делать? Я знал поганое свойство своего организма: от малейшей царапины — всякие распухания и воспаления. Но в такой обстановке спрашивать про аптечку было неудобно.
Я спустился (вернее, скатился) в кубрик. Там на койке валялась моя сумка, в ней был “Тройной” одеколон.
Пропитав одеколоном палец, я сунул флакон в сумку, и... тут койка поехала вниз и встала ребром. Палуба под моими ногами сделалась вертикальной. Я пузом грянулся на ограждение койки. В углу сдержанно взвизгнул вихревский пудель Чапа. Вообще-то он был храбрый морской пес, но сейчас его отправили с верхней палубы вниз, от греха подальше, и он в одиночестве поддался недостойному моряка испугу.
И я поддался! Не за себя и, честно говоря, не за яхту и ее экипаж. За Митьку!
Он же там — все еще привязанный ушами к релингу!
Господи, да там ли?
Яхта между тем выпрямлялась, и я бросился по ступеням вверх.
Митька был на месте. Только сырой насквозь. Я буквально сорвал его с релинга. Сунул беднягу под жилет и кинулся помогать экипажу, который укрощал полуспущенный мокрый грот. Оказалось, что под ударом шквала “Фиолент” лег парусами на воду. Хорошо, что никого не смыло...
Скоро грот подняли опять, уже со взятыми рифами. То есть с уменьшенной площадью.
Мне было неловко, что в самый опасный момент я оказался не с экипажем, а мазал свой дурацкий палец. И теперь я исполнял матросские обязанности с удвоенным рвением. Никто меня не упрекнул, а один из матросов — студент Сережа — спросил:
— Что у вас с ногой-то?
Я был босиком, брюки подвернуты, и на левой ноге от рубца ниже колена тянулась вниз размытая кровяная лента. Это я от качки споткнулся на трапе, и в ногу врезался окованный латунью край ступеньки. Сгоряча я ничего не почувствовал, а теперь болело.
Но я отмахнулся: сколько можно заниматься медициной! К тому же ноги были мокрые, а в морской воде много йода.
Главное, что Митька со мной! Я вздрагивал, думая, что сейчас он мог бы беспомощно болтаться в глубине...
Мы благополучно вернулись на стоянку. Другие яхты пришли сюда раньше и теперь “зализывали раны”. Дело в том, что недавний шквал задел нас лишь краем, а “главный спектакль” он устроил у входа в Северную бухту, куда как раз входили парусники. Теперь меня все хвалили за то, что я надоумил капитана не возвращаться сразу в гавань, а пойти к Херсонесу. Благодаря этому крупная трепка нас миновала...
Когда разбирали, сушили и укладывали в рундуки яхтенное имущество, я повесил для просушки и Митьку — привязал ушами к оттяжке сигнальной мачты на берегу.
Чапа сидел под Митькой и смотрел на него неотрывно. С Митькиных лап капало. Иногда капля падала Чапе на нос. Он фыркал, мотал головой, но не уходил. Возможно, он учуял в тряпичном зайце живую душу и хотел установить с этим загадочным существом телепатический контакт.
Может, и установил, кто знает...
На память об этом плавании Олег и команда “Фиолента” сделали мне очень дорогой подарок — вручили потрепанный во многих штормах флаг своей яхты. С надписью в верхнем углу, над звездой:
“Капитану “Каравеллы” от капитана и команды КГЯ “Фиолент”, Севастополь, 1 сентября 1985 г.”.
Для тех, кто не знает: КГЯ — это крейсерско-гоночная яхта.
Флаг до сих пор висит, растянутый на двери моей комнаты-каюты. Это военно-морской флаг старого образца, потому что яхт-клуб принадлежал Краснознаменному Черноморскому флоту. Теперь такие флаги, судя по всему, доживают на море последние дни. Политики двух суверенных стран делят единый Черноморский флот на два. На военных парадах в Севастополе можно увидеть перед колоннами белые флаги с голубыми крестами. С косыми, андреевскими — российские, с прямыми, георгиевскими — украинские.
Что ж, красивые и достойные флаги. И видимо, более уместные в наше время, чем прежние — с красной звездой, с серпом и молотом. Но старый флаг по-прежнему близок моему сердцу. Никогда я не был военным человеком, однако знаю, сколько славных дел совершили под этим флагом наши моряки. И песня “Севастопольский камень” — с детства у меня любимая. К тому же именно под этим флагом ходил я по Черному морю с друзьями...
Много лет флаг “Фиолента” благополучно провисел в моей каюте, но недавно пострадал — сильнее, чем в морских переделках. Мой невоспитанный молодой кот — не Макс, а другой, Тяпа (точная копия того портрета, что на этикетках кошачьих консервов “Felix”) — в порыве юношеской резвости прыгнул с книжной полки на дверь. Сорвался, повис на флаге и разодрал его, балда такая, как раз на месте серпа и молота.
Я взял Тяпу за шиворот.
— Шпана! Скажи спасибо, что не прежние времена. Тебя могли бы обвинить в идеологической диверсии! А теперь что? Так, мелкое хулиганство... Пошел вон.
Тяпа раскаялся. Он подвывал за дверью, запускал в щель под нее лапы, царапал половицы, просился обратно и обещал, что больше не будет. Я, наверно, разжалобился бы. Но Митька из своего угла у электрокамина смотрел строго. Он считал, что я должен выдержать характер и не прощать бестолкового кота, пока он не исправится окончательно.
Тяпа ночевал в коридоре, но, конечно, не исправился.
А я теперь гляжу на зашитый флаг и думаю про котов. Не только про своих — Тяпу и пожилого Макса, — но и про севастопольских. В том числе и про серого хулигана, который уронил мой аппарат. Из-за этого уличного обормота мы с Юросом и Митькой так и не снялись втроем. Поэтому фотография, где беспощадно остриженный угловатый мальчишка со школьным портфелем стоит на ракушечных плитах, оказалась последней памятью о черноморском детстве Юроса Вихрева.
Но злополучная стрижка его оказалась не последней.
Когда мы с Олегом пришли из яхт-клуба к ним домой, то увидели такую картину.
Юрос сидел посреди комнаты, закутанный в полотенце, а его мама ходила вокруг с ножницами (теми самыми, которыми оперировала брюки). На лице мамы было холодное бешенство. Однако причиной маминых эмоций был не притихший сын, а школьное начальство.
Оказалось, что на последнем уроке в класс Юроса опять явилась завуч и велела Юросу и еще нескольким мальчишкам “сегодня же привести свои волосы в порядок”. Возмущенные объяснения Юроса, что он стригся накануне, твердокаменную педагогессу не поколебали.
— У тебя не голова, а клочкастая швабра!
— Почему в прошлом-то году вы ни к каким швабрам не придирались?
— Не придирались, вот и распустили вас! А в этом году у нас новый директор, и он требует, чтобы все ученики выглядели как полагается!
После необдуманного заявления, что пускай директор, если ему так приспичило, стрижется сам — хоть до полной лысости! — Юрос был отправлен с урока с записью в дневнике и приказом “в таком виде больше здесь не появляться”.
— Завтра у дверей будут дежурные, имей в виду!
Как можно привести в порядок все эти рожки, сосульки и клочки, которые остались на месте обрезанных кудрей, было совершенно непонятно. Разве только стрижкой “под Котовского”. Но Юрос и мама такой вариант отвергли единодушно. И теперь Любовь Васильевна пыталась портновскими ножницами убрать наиболее торчащие клочья, чтобы завтра педагогический гнев не обрушился на эту многострадальную голову.
— Завтра пойдем в школу вместе, — пообещал я. — И там поглядим...
Юрос и Люба повеселели.
