|
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эта бедная старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит.
Р. С т и в е н с о н
Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми обязанностями. «Алдан» был починен и готов к бою, и, когда я пришел после завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем: Хунта писал по-русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу, составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его.
– Да неудобно как-то, – бормотал он, опасливо косясь на дублей. – Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли...
– Ничего, это не товарищи, – успокоил я его.
– Ну граждане...
– И не граждане.
Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил прерывающимся шепотом:
– То-то же я смотрю – не мигают оне... А вот этот в синем – он, по-моему, и не дышит...
Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман.
– Саша?
– Да.
– А попугая-то нет.
– Как так нет?
– А вот так.
– Уборщица выбросила?
– Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела.
– Может быть, домовые хамят?
– Это в лаборатории-то директора? Вряд ли.
– Н-да, – сказал я. – А может быть, сам Янус?
– Янус еще не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы.
– Так как же это все понимать? – спросил я.
– Не знаю. Посмотрим.
Мы помолчали.
– Ты меня позовешь? – спросил я. – Если что-нибудь интересное...
– Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище.
Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне, в конце концов, не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне. Эту гнусную задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и он мне дал несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к этой задаче и снова ее откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку стула, оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж, сообщил он, в Мадриде в 1936 году за такие действия он приказывал ставить к стенке.
Я с умилением смотрел на него.
– Кристобаль Хозевич, – сказал я. – Я ее все-таки решил. Вы были совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть по любым четырем переменным.
Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал:
– Позвольте посмотреть.
Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам.
– У нас с вами неплохие головы, Алехандро, – сказал наконец Хунта. – В нас есть артистичность мышления. Как вы находите?
– По-моему, мы молодцы, – сказал я искренне.
– Я тоже так думаю, – сказал он. – Это мы опубликуем. Это никому не стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки.
Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя п о б р е к и т о, а в том, что я математически невежествен, убедился при первой же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему, пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института валить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработкам, где определенный интеллектуальный уровень все-таки необходим, а назначить меня надо учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались самоуничижению, когда в зал заглянул Федор Симеонович. Насколько я понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им программе.
– Программа! – желчно усмехнувшись, произнес Хунта. – Я не видел твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с этим... – Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу листок со своей задачей. – Полюбуйся, вот образец убожества и ничтожества.
– Г-голубчики, – сказал Федор Симеонович озадаченно, разобравшись в почерках. – Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал, что она н-не имеет р-решения.
– Мы сами знаем, что она не имеет решения, – сказал Хунта, немедленно ощетиниваясь. – Мы хотим знать, как ее решать.
– К-как-то ты странно рассуждаешь, К-кристо... К-как же искать решение, к-когда его нет? Б-бессмыслица какая-то...
– Извини, Теодор, но это ты очень странно рассуждаешь. Бессмыслица – искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступать с задачей, которая решения не имеет. Это глубоко принципиальный вопрос, который, как я вижу, тебе, прикладнику, к сожалению, не доступен. По-моему, я напрасно начал с тобой беседовать на эту тему.
Тон Кристобаля Хозевича был необычайно оскорбителен, и Федор Симеонович рассердился.
– В-вот что, г-голубчик, – сказал он. – Я н-не могу дискутировать с т-тобой в этом тоне п-при молодом человеке. Т-ты меня удивляешь. Это н-неп-педагогично. Если тебе угодно п-продолжать, изволь выйти со мной в к-коридор.
– Изволь, – отвечал Хунта, распрямляясь как пружина и судорожно хватая у бедра несуществующий эфес.
Они церемонно вышли, гордо задрав головы и не глядя друг на друга. Девочки захихикали. Я тоже не особенно испугался. Я сел, обхватив руками голову, над оставленным листком и некоторое время краем уха слушал, как в коридоре могуче рокочет бас Федора Симеоновича, прорезаемый сухими гневными вскриками Кристобаля Хозевича. Потом Федор Симеонович взревел: «Извольте пройти в мой кабинет!» – «Извольте!» – проскрежетал Хунта. Они были уже на «вы». И голоса удалились. «Дуэль! Дуэль!» – защебетали девочки. О Хунте ходила лихая слава бретёра и забияки. Говорили, что он приводит противника в свою лабораторию, предлагает на выбор рапиры, шпаги или алебарды, а затем принимается а-ля Жан Маре скакать по столам и опрокидывать шкафы. Но за Федора Симеоновича можно было не беспокоиться. Было ясно, что в кабинете они в течение получаса будут мрачно молчать через стол, потом Федор Симеонович тяжело вздохнет, откроет погребец и наполнит две рюмки эликсиром Блаженства. Хунта пошевелит ноздрями, закрутит ус и выпьет. Федор Симеонович незамедлительно наполнит рюмки вновь и крикнет в лабораторию свежих огурчиков.
В это время позвонил Роман и странным голосом сказал, чтобы я немедленно поднялся к нему. Я побежал наверх.
В лаборатории были Роман, Витька и Эдик. Кроме того, в лаборатории был зеленый попугай. Живой. Он сидел, как и вчера, на коромысле весов, рассматривал всех по очереди то одним, то другим глазом, копался клювом в перьях и чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Ученые, в отличие от него, выглядели неважно. Роман, понурившись, стоял над попугаем и время от времени судорожно вздыхал. Бледный Эдик осторожно массировал себе виски с мучительным выражением на лице, словно его глодала мигрень. А Витька, верхом на стуле, раскачивался как мальчик, играющий в лошадки, и неразборчиво бормотал, лихорадочно тараща глаза.
– Тот самый? – спросил я вполголоса.
– Тот самый, – сказал Роман.
– Фотон? – Я тоже почувствовал себя неважно.
– Фотон.
– И номер совпадает?
Роман не ответил. Эдик сказал болезненным голосом:
– Если бы мы знали, сколько у попугаев перьев в хвосте, мы могли бы их пересчитать и учесть то перо, которое было потеряно позавчера.
– Хотите, я за Бремом сбегаю? – предложил я.
– Где покойник? – спросил Роман. – Вот с чего нужно начинать! Слушайте, детективы, где труп?
– Тр-руп! – рявкнул попугай. – Цер-ремония! Тр-руп за бор-рт! Р-рубидий!
– Черт знает что он говорит, – сказал Роман с сердцем.
– Труп за борт – это типично пиратское выражение, – пояснил Эдик.
– А рубидий?
– Р-рубидий! Резер-рв! Огр-ромен! – сказал попугай.
– Резервы рубидия огромны, – перевел Эдик. – Интересно, где?
Я наклонился и стал разглядывать колечко.
– А может быть, это все-таки не тот?
– А где тот? – спросил Роман.
– Ну, это другой вопрос, – сказал я. – Все-таки это проще объяснить.
– Объясни, – предложил Роман.
– Подожди, – сказал я. – Давай сначала решим вопрос: тот или не тот?
– По-моему, тот, – сказал Эдик.
– А по-моему, не тот, – сказал я. – Вот здесь на колечке царапина, где тройка...
– Тр-ройка! – произнес попугай. – Тр-ройка! Кр-руче впр-раво! Смер-рч! Смер-рч!
Витька вдруг встрепенулся.
– Есть идея, – сказал он.
– Какая?
– Ассоциативный допрос.
– Как это?
– Погодите. Сядьте все, молчите и не мешайте. Роман, у тебя есть магнитофон?
– Есть диктофон.
– Давай сюда. Только все молчите. Я его сейчас расколю, прохвоста. Он у меня все скажет.
Витька подтащил стул, сел с диктофоном в руке напротив попугая, нахохлился, посмотрел на попугая одним глазом и гаркнул:
– Р-рубидий!
Попугай вздрогнул и чуть не свалился с весов. Помахав крыльями, чтобы восстановить равновесие, он отозвался:
– Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи!
Мы переглянулись.
– Р-резерв! – гаркнул Витька.
– Огр-ромен! Гр-руды! Гр-руды! Р-ричи пр-рав! Р-ричи пр-рав! Р-роботы! Р-роботы!
– Роботы!
– Кр-рах! Гор-рят! Атмосфер-ра гор-рит! Пр-рочь! Др-рамба, пр-рочь!
– Драмба!
– Р-рубидий! Р-резерв!
– Рубидий!
– Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи!
– Замыкание, – сказал Роман. – Круг.
– Погоди, погоди, – бормотал Витька. – Сейчас...
– Попробуй что-нибудь из другой области, – посоветовал Эдик.
– Янус! – сказал Витька.
Попугай открыл клюв и чихнул.
– Я-нус, – повторил Витька строго.
Попугай задумчиво смотрел в окно.
– Буквы «р» нет, – сказал я.
– Пожалуй, – сказал Витька. – А ну-ка... Невстр-руев!
– Пер-рехожу на пр-рием! – сказал попугай. – Чар-родей! Чар-родей! Говор-рит Кр-рыло, говор-рит Кр-рыло!
– Это не пиратский попугай, – сказал Эдик.
– Спроси его про труп, – попросил я.
– Труп, – неохотно сказал Витька.
– Цер-ремония погр-ребения! Вр-ремя огр-раничено! Р-речь! Р-речь! Тр-репотня! Р-работать! Р-работать!
– Любопытные у него были хозяева, – сказал Роман. – Что же нам делать?
– Витя, – сказал Эдик. – У него, по-моему, космическая терминология. Попробуй что-нибудь простое, обыденное.
– Водородная бомба, – сказал Витька.
Попугай наклонил голову и почистил лапкой клюв.
– Паровоз! – сказал Витька.
Попугай промолчал.
– Да, не получается, – сказал Роман.
– Вот дьявол, – сказал Витька, – ничего не могу придумать обыденного с буквой «р». Стул, стол, потолок... Диван... О! Тр-ранслятор!
Попугай поглядел на Витьку одним глазом.
– Кор-рнеев, пр-рошу!
– Что? – спросил Витька. Впервые в жизни я видел, как Витька растерялся.
– Кор-рнеев гр-руб! Гр-руб! Пр-рекрасный р-работник! Дур-рак р-редкий! Пр-релесть!
Мы захихикали. Витька посмотрел на нас и мстительно сказал:
– Ойр-ра-Ойр-ра!
– Стар-р, стар-р! – с готовностью откликнулся попугай. – Р-рад! Дор-рвался!
– Это что-то не то, – сказал Роман.
– Почему же не то? – сказал Витька. – Очень даже то... Пр-ривалов!
– Пр-ростодушный пр-роект! Пр-римитив! Тр-рудяга!
– Ребята, он нас всех знает, – сказал Эдик.
– Р-ребята, – отозвался попугай. – Зер-рнышко пер-рцу! Зер-ро! Зер-ро! Гр-равитация!
– Амперян, – торопливо сказал Витька.
– Кр-рематорий! Безвр-ременно обор-рвалась! – сказал попугай, подумал и добавил: – Ампер-рметр!
– Бессвязица какая-то, – сказал Эдик.
– Бессвязиц не бывает, – задумчиво сказал Роман.
Витька, щелкнув замочком, открыл диктофон.
– Лента кончилась, – сказал он. – Жаль.
– Знаете что, – сказал я, – по-моему, проще всего спросить у Януса. Что это за попугай, откуда он, и вообще...
– А кто будет спрашивать? – осведомился Роман.
Никто не вызвался. Витька предложил прослушать запись, и мы согласились. Все это звучало очень странно. При первых же словах из диктофона попугай перелетел на плечо Витьки и стал с видимым интересом слушать, вставляя иногда реплики вроде: «Др-рамба игнор-рирует ур-ран», «Пр-равильно» и «Кор-рнеев гр-руб, гр-руб, гр-руб!». Когда запись кончилась, Эдик сказал:
– В принципе, можно было бы составить лексический словарь и проанализировать его на машине. Но кое-что ясно и так. Во-первых, он всех нас знает. Это уже удивительно. Это значит, что он много раз слышал наши имена. Во-вторых, он знает про роботов. И про рубидий. Кстати, где употребляется рубидий?
– У нас в институте, – сказал Роман, – он, во всяком случае, нигде не употребляется.
– Это что-то вроде натрия, – сказал Корнеев.
– Рубидий – ладно, – сказал я. – Откуда он знает про лунные кратеры?
– Почему именно лунные?
– А разве на Земле горы называют кратерами?
– Ну, во-первых, есть кратер Аризона, а во-вторых, кратер – это не гора, а скорее дыра.
– Дыр-ра вр-ремени, – сообщил попугай.
– У него прелюбопытнейшая терминология, – сказал Эдик. – Я никак не могу назвать ее общеупотребительной.
– Да, – согласился Витька. – Если попугай все время находится при Янусе, то Янус занимается странными делами.
– Стр-ранный ор-рбитальный пер-реход, – сказал попугай.
– Янус не занимается космосом, – сказал Роман. – Я бы знал.
– Может быть, раньше занимался?
– И раньше не занимался.
– Роботы какие-то, – с тоской сказал Витька. – Кратеры... При чем здесь кратеры?
– Может быть, Янус читает фантастику? – предположил я.
– Вслух? Попугаю?
– Н-да...
– Венера, – сказал Витька, обращаясь к попугаю.
– Р-роковая стр-расть, – сказал попугай. Он задумался и пояснил: – Р-разбился. Зр-ря.
Роман поднялся и стал ходить по лаборатории. Эдик лег щекой на стол и закрыл глаза.
– А как он здесь появился? – спросил я.
– Как вчера, – сказал Роман. – Из лаборатории Януса.
– Вы это сами видели?
– Угу.
– Я одного не понимаю, – сказал я. – Он умирал или не умирал?
– А мы откуда знаем? – сказал Роман. – Я не ветеринар. А Витька не орнитолог. И вообще это, может быть, не попугай.
– А что?
– А я откуда знаю?
– Это может быть сложная наведенная галлюцинация, – сказал Эдик, не открывая глаз.
– Кем наведенная?
– Вот об этом я сейчас и думаю, – сказал Эдик.
Я надавил пальцем на глаз и посмотрел на попугая. Попугай раздвоился.
– Он раздваивается, – сказал я. – Это не галлюцинация.
– Я сказал: сложная галлюцинация, – напомнил Эдик.
Я надавил на оба глаза. Я временно ослеп.
– Вот что, – сказал Корнеев. – Я заявляю, что мы имеем дело с нарушением причинно-следственного закона. Поэтому выход один – все это галлюцинация, а нам нужно встать, построиться и с песнями идти к психиатру. Становись!
– Не пойду, – сказал Эдик. – У меня есть еще одна идея.
– Какая?
– Не скажу.
– Почему?
– Побьете.
– Мы тебя и так побьем.
– Бейте.
– Нет у тебя никакой идеи, – сказал Витька. – Это все тебе кажется. Айда к психиатру.
Дверь скрипнула, и в лабораторию из коридора вошел Янус Полуэктович.
– Так, – сказал он. – Здравствуйте.
Мы встали. Он обошел нас и по очереди пожал каждому руку.
– Фотончик опять здесь? – сказал он, увидя попугая. – Он вам не мешает, Роман Петрович?
– Мешает? – сказал Роман. – Мне? Почему он мешает? Он не мешает. Наоборот...
– Ну, все-таки каждый день... – начал Янус Полуэктович и вдруг осекся. – О чем это мы с вами вчера беседовали? – спросил он, потирая лоб.
– Вчера вы были в Москве, – сказал Роман с покорностью в голосе.
– Ах... да-да. Ну хорошо. Фотончик! Иди сюда!
Попугай, вспорхнув, сел Янусу на плечо и сказал ему на ухо:
– Пр-росо, пр-росо! Сахар-рок!
Янус Полуэктович нежно заулыбался и ушел в свою лабораторию. Мы обалдело посмотрели друг на друга.
– Пошли отсюда, – сказал Роман.
– К психиатру! К психиатру! – зловеще бормотал Корнеев, пока мы шли по коридору к нему на диван. – В кратер Ричи. Др-рамба! Сахар-рок!
[Предыдущая часть] Оглавление [Следующая часть]
|
