Андрей ИЗМАЙЛОВ, Борис СТРУГАЦКИЙ

В ПЕЧАТЬ, В СВЕТ!

О контролируемых текстах и неконтролируемых подстрочниках. Беседа с ретроспекциями

Если бы в конце 70-х кто-нибудь втихаря соорудил-таки машину времени и рванул на ней лет на десять вперед за свежей газеткой из киоска Союзпечати, то эксперимент его, скорей всего, закончился бы печально. Еще бы, сегодняшняя наша пресса не для застойных умов! Даже мы, привыкавшие к гласности постепенно, месяц за месяцем, год за годом, и то теряемся порой от чересчур уж крутых заявлений под девизом: «Клянусь говорить правду, только правду, и ничего кроме правды» При таком раскладе жанр интервью, и ранее не бывший у журналистов в загоне, теперь, когда многие редакторы повыбрасывали в корзину пресловутые ножницы и повыключали телефоны, связывавшие их со всевозможным начальством, приобрел и вовсе бешеную популярность. Учитывая это обстоятельство, мы тоже открываем на страницах ОВЕРСАНА специальный раздел для публикации актуальных интервью и бесед с авторитетными в фантастике людьми: писателями, критиками, издателями. Что до названия его, раздела то бишь... Ну, чего здесь объяснять оно вполне в стиле нашего издания. Лишь одно словечко мы позволили себе заменить затем, чтобы подчеркнуть, какую степень откровенности мы ожидаем от наших собеседников... Хрущевская оттепель и идеологические заморозки конца 60-х, их влияние на развитие советской фантастики, свобода творчества и репрессивная машина, перестройка и застарелые болезни общества... Беседу с одним из ведущих писателей-фантастов мира Борисом Натановичем СТРУГАЦКИМ ведет ленинградский писатель и журналист Андрей ИЗМАЙЛОВ. В свое время Борис Натанович Стругацкий изложил молодым фантастам свое кредо-пожелание: писать надо о том, о чем хочется; так, как хочется; и чтобы напечатали...

А у самих братьев А. и Б. получалось? Печатали? Печатали. «Сказку о Тройке» в журнале «Ангара» (тираж 4 тысячи экземпляров), «Улитку на склоне», в журнале «Байкал» (тираж 10тысяч экземпляров). После чего успешно изымали эти журналы из библиотек. Не печатали? Не печатали. Более двадцати лет пролежали без движения «Гадкие лебеди» («Время дождя»), «Град обреченный».

И все же судьба, помотав рукописи по ксероксам, машинописям, фотокопиям, выпустила их, наконец, в печать и в свет. В 1989 году у Стругацких вышло на 13 книг больше, чем за предыдущие двадцать лет. И в них, в этих книгах то, о чем хочется. И в них так, как хочется...

Андрей ИЗМАЙЛОВ:
Борис Натанович, как же вам с братом удавалось в годы застоя соблюдать все компоненты кредо-триады?

Борис СТРУГАЦКИЙ:
Тогда, в то время, мы, конечно, представления не имели, что пишем в соответствии с какой-то триадой. Из сталинского средневековья мы вылупились готовенькими, свеженькими идеалистами, которые смотрели на мир честными, голубыми и вполне глупыми глазами. Мы чисто и свято верили во все догмы, которым нас научили. У нас не было за душой и тени сомнения, нам абсолютно нечего было скрывать, нам совершенно не нужны были какие бы то ни было подтексты.

Когда произошел ХХ-й съезд партии, первое разоблачение, некая радужная пелена, стоявшая перед глазами, лопнула, и мы впервые увидели несколько мрачноватый мир, который нас окружал. Но мы были до такой степени начинены наивными представлениями, что первое время этот мир нас не пугал, не отталкивал, не звал к решительным и немедленным действиям в литературе, поскольку будущее затронуто не было, оно по-прежнему оставалось хрустальным, ясным, прозрачным, прекрасным. И если этому будущему чего-то не хватало, то, может быть, некоей теплоты, понятности, близости. Мы прочли «Туманность Андромеды» И.Ефремова и восхитились его миром. Это был наш мир. Но он, все-таки, был слишком холоден, слишком далек от нас. Он казался нам, если так можно говорить о будущем, слишком уж идеализированным. А хотелось написать такой мир, в котором было бы прекрасно жить сейчас, сегодня туда попасть нам, нынешним, реальным людям! Вот тогда молодые и, конечно, глуповатые и восторженные братья Стругацкие выдвинули тезис о том, что главные конфликты Будущего – это конфликты хорошего с лучшим. Этот тезис очень понравился и нам, и литературным критикам, они тут же пытались его подхватить как Знамя! Насколько я помню, Би-Би-Си выступила тогда с ехидным замечанием: мол, нечего им там больше делать в Советском Союзе, как хорошему бороться с лучшим, других, видите ли, проблем у них не осталось... Но по тому времени эта идея была полезная, потому что позволила нам создать мир Возвращения... мир людей, с одной стороны, вполне замечательных, а с другой стороны, понятных и близких.

Однако довольно скоро мы обнаружили, что далеко не все люди считают описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и светлым. Во всяком случае, у этого Будущего оказалось много врагов. Часть врагов просто злобные, невежественные дураки. Они составляли меньшинство, и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, выяснилось, обширный пласт людей: их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, которым это Будущее не нужно. Ибо оно, которое мы представляли себе таким прекрасным, таким совершенным, предусматривало потребление в максимальных количествах духовных благ. А, оказывается, огромному числу людей духовные блага были просто не нужны, они не знали о существовании этих благ и знать их не хотели! Они хотели совсем другого... Вырастает фигура обывателя-мещанина, который нам тогда показался главным врагом Коммунизма, и которого мы принялись с азартом изображать в «Попытке к бегству», в «Трудно быть богом», в «Понедельнике»... и, в особенности, в «Хищных вещах века».

Первое время мы совершенно искренне, опять же без каких-то подтекстов, писали об угрозе-мещанине. И вот тут-то, в начале 60-х, раздались первые оплеухи в наш адрес. Главным образом от редакторско-издательских работников. Стало вдруг ясно, что далеко не все и не обо всем можно писать. Мы сделали это открытие с большим неудовольствием, помнится...

В конце 50-х, когда мы писали чисто научно-фантастические рассказы, приходилось сталкиваться с цензурой. Уже тогда. Но столкновения были скорее смешные, чем трагичные. Нам, например, запрещали упоминать название планеты Уран. Причина – все радиоактивные элементы находились под цензурным запретом. А Уран – это еще и уран. Или вот одну нашу повесть отправили для ознакомления какому-то деятелю из важного ведомства, и он придрался к слову «абракадабра» объявил, что это какое-то шифрованное выражение, которое надлежит выбросить. И очень трудно пришлось нашему редактору, который убеждал деятеля, что абракадабра старое, доброе слово, хорошо известное каждому интеллигентному человеку... Забавно. Но вот при прохождении «Хищных вещей века», мы уже получили несколько достаточно серьезных упреков. Нас обвинили в том, что мы занимаемся в этой повести экспортом революции...

А.И.: А также подрываете марксистско-ленинское учение... «Литературная газета» в лице некоего Виноградова выразилась подобным образом.

Б.С.: Да, но это потом, когда книга появилась. На уровне редподготовки такого обвинения не выдвинул никто, не додумались. Хотя мы-то уже понимали, что затрагиваем какие-то фундаментальные основы догм. Ведь всем было известно, что при капитализме НЕЛЬЗЯ жить хорошо, что при капитализме маленькая кучка буржуев купается в роскоши, а гигантская масса простого народа не знает, как свести концы с концами. А мы изобразили в «Хищных вещах века» капиталистическое общество ИЗОБИЛИЯ. Нам стало трудно...

Вот тут появилась уже осознанная потребность говорить о том, о чем хочется, таким образом, чтобы это прошло через цензурные рогатки и было напечатано. Так появились наши вещи типа «Улитки на склоне». В этой повести ведь что происходит? В той ее части, которую назовем Лес, существует прогрессивная цивилизация женщин, и есть остатки прежнего вида гомо сапиенс, которые будут неумолимо и обязательно уничтожены развивающимся прогрессом. И наш землянин, попавший в Лес, как он должен относиться к ситуации? Историческая правда на стороне чужих и отвратительных баб. Сочувствие героя, Кандида, на стороне беспомощных и нелепых мужичков, спасших его, давших ему хижину, накормивших. Как себя вести цивилизованному человеку, понимающему, куда идет прогресс? Как он должен относиться к такому прогрессу, если тот ему поперек горла? Как должен относиться человек к закону общества, который кажется ему плохим? Можно ли вообще ставить вопрос так: плохой закон общества, хороший закон общества? Эта проблема не стала стержнем Улитки, но значительной гранью повести – да. А ту часть, которую назовем Управление, нельзя было написать на базе, скажем, нашего конкретного советского учреждения. По-видимому, нужно было какое-то остранение. Мы это понимали.

Начиналось то, что впоследствии получило название неконтролируемого подтекста. То есть мы описывали мир, реально наблюдаемый вокруг себя (часть Управление), но подавали его как нечто реально не существующее. С одной стороны, для каждого разумного человека, мир этот был абсолютно узнаваем. С другой стороны, никто не имел оснований сказать, что мы мажем дегтем нашу сверкающую действительность. Начиналась игра подтекстами, без которой в то время обойтись было невозможно.

А.И.: Такая игра не могла продолжаться бесконечно...

Б.С.: Да. Потому что машина бюрократии, защищающая существующий порядок вещей, она громоздка, неуклюжа и глупа, как и всякая машина, но обладает свойствами всякой достаточно сложной организации: действуя методом проб и ошибок, дурацких проб и идиотских ошибок, она, в конце концов, всегда выбирает такую стратегию, которая обеспечивает ее устойчивость. И хотя цензурно-редакторская машина сначала не знала, что с нами делать, но очень быстро нашла самый простой выход из положения: перестала нас печатать. Во всех издательствах были получены негласные указания: не связываться с фантастикой вообще, и уж со Стругацкими в особенности.

А.И.: О негласных указаниях Вы знаете доподлинно?

Б.С.: Негласные указания потому и негласны, что сослаться на них впрямую невозможно. У нас были разговоры с издательскими работниками. Мы не можем гарантировать, что они говорили нам правду. Легко представить такую ситуацию: редактор Н., понимая, что, связываясь со Стругацкими, рискует личным благополучием, выдумывает: мол, к нему обратилось начальство и предупредило... И редактор Н. под большим секретом рассказывает об этом Стругацким. До нас доходило очень много слухов по поводу того, что на тех или иных совещаниях весьма высокопоставленных руководителей говорилось: Стругацкие пишут литературу, содержащую неконтролируемый подтекст, с ними нужно быть чрезвычайно осторожными. Но слухи, естественно, не были документированы.

А.И.: Собственно, документом является то отношение к фантастике, которое мы, увы, наблюдаем до сих пор.

Б.С.: Документом можно было бы считать и ту массу критических статей, которая появилась в то время. Они по сути были отражением точки зрения власть имущих на социальную и философскую фантастику вообще и на фантастику Стругацких в частности. В конце 60-х, а потом в середине 70-х было несколько очень яростных нападений, очень резких...

РЕТРОСПЕКЦИЯ: Две фантастические повести настрогали и братья Борис и Аркадий Стругацкие... Своих героев братья Стругацкие пытаются укрыть территориально, наградили их двуликими древнегреческими именами, лишили их принадлежности хотя бы к какому-либо племени, не говоря уж о нации. На первых страницах повести им это кое-как удавалось, но дальше... Хвост вытянут, нос увязнет; нос вытянут, хвост прилипнет... Вся нечисть выражается пословицами: Не наводи тень на ясный день, Лес рубят щепки летят, кур называют пеструшками, ходят утицей, курят сигареты Астру... Эта нечисть даже имеет свою конституцию, свободу слова... А повесть «Стажеры»? Почему о ней ни слова? Достаточно того, что сказано об этой повести.
(Краснобрыжий И. Двуликая книга: Фельетон. Журналист. 1969. No3).

Б.С.: Самое странное нападение на Второе нашествие марсиан произошло на каком-то съезде писателей. В докладе Михаила Алексеева нам вменялось в вину, что мы святое слово патриотизм употребляем не там и не так. В этом фантастическом повествовании авторы почему-то в качестве мишени для насмешек, сарказма, иронии избрали такое святое чувство, как патриотизм. Вот что можно прочитать в повести: Этот Полифем жить не может без патриотизма. Без ноги он жить может, а вот без патриотизма у него не получается. Литераторы должны были бы знать, что вкладывать такие святотатственные слова в уста даже крайне отрицательных героев весьма рискованно и что не надо потешаться по такому поводу, а сказать себе и другим людям: без патриотизма вообще ничего не получится, не напишется без этого возвышающего чувства и хорошая, честная и нужная народу книга!". (Доклад М.Алексеева. В кн.: IIIсъезд писателей РСФСР. 24-27марта 1970г. Стенографический отчет. М.: Сов. писатель, 1972).>. А мы во Втором нашествии проводили идею о том, что с обывателем можно сделать все, если не затрагивать его маленький мирок. А обыватель везде одинаков. Можно изображать обывателя ленинградского, вашингтонского, энского из несуществующей страны и картина будет одна и та же.

А.И.: Но советское значит, лучшее. И бдительные авторы рецензий, уверенные, что советский обыватель лучший в мире, искренне полагали... Впрочем, насчет искренности это вопрос. В единственной рецензии тех лет, показавшейся мне умной, грамотной, доказательной, журнал Новый мир (кстати, еще доразгонного периода) чудесно протестировал на искренность сигнализирующего оппонента...

РЕТРОСПЕКЦИЯ: Это произведение, названное фантастической повестью, является ничем иным, как пасквилем на нашу действительность... пишет в газете «Правда Бурятии» (19 мая 1968г.) В.Александров. На каком же основании делается это допущение, по каким характерным чертам совмещает В.Александров фантастическую реальность Стругацких с реальностью им обозначенной? А вот по каким: Фантастическое общество, показанное А. и Б.Стругацкими в повести Улитка на склоне, пишет В.Александров, это конгломерат людей, живущих в хаосе, беспорядке, занятых бесцельным, никому не нужным трудом, исполняющих глупые законы и директивы. Здесь господствуют страх, подозрительность, подхалимство, бюрократизм". Вот те на! Поистине фантастическая аберрация! Что же, выходит, все эти явления и признаки и есть типическое, что сразу же дает право рассматривать любую фантастику, если она включает в себя подобные элементы, как некий слепок с нашей действительности? Хороши же у товарища В.Александрова представления об обществе, его окружающем, ничего не скажешь...
(Лебедев А. Реалистическая фантастика и фантастическая реальность. Новый мир. 1968. No 10).

Б.С.: Да, это была замечательная рецензия!

А.И.: Борис Натанович, получается, что Стругацкие в годы застоя говорили то, что думали, но их все время одергивали и били по голове неразрезанным томом классиков марксизма-ленинизма не за то, что они ошибаются, а за то, что они описывают сущее вокруг?

Б.С.: Еще в сталинские времена сформировалась, а во времена застоя фактически выкристаллизовалась ситуация, когда был фактически узаконен огромный разрыв между тем, что есть на самом деле, и тем, что следует писать по этому поводу. При Сталине молчали из страха. Но во времена сталинщины также существовал и очень заметный процент людей (подавляющее меньшинство, но по абсолютной величине миллионы), которые искренне верили, что все происходящее правильно, другим быть не может, а впереди их ждет счастье.

Времена застоя характерны тем, что такие люди вывелись почти начисто. Это была эпоха высокого лицемерия, вселицемерия. Все кому не лень, вплоть до сотрудников Комитета госбезопасности, ругали жуткую, застойную во всех отношениях атмосферу, но только в кулуарах, между собой, в более или менее приятельских компаниях. В печати же допускалась к существованию только одна картина, та, которую начальство хотело бы видеть, но не та, что есть на самом деле. Конечно же, наши обличители прекрасно видели, что положение в экономике ужасно, что нравственность распадается на глазах, понятия чести, совести, достоинства, правдолюбия становятся непрактичными, народ спивается, так жить нельзя и надо что-то менять... Но будучи чиновниками с одной стороны, и, будучи корыстными людьми с другой, думали они прежде всего о себе и защищали официальную точку зрения, грубо говоря, ради куска хлеба. С маслом, разумеется.

РЕТРОСПЕКЦИЯ: Нас почему-то настойчиво убеждают не искать в творчестве Стругацких каких-то намеков, подтекста и т.д. Но, встречая в их повестях-предупреждениях какие-то детали, черточки, выхваченные из жизни нашей страны, но перевернутые, исковерканные, чудовищно деформированные, поневоле начинаешь задумываться: во имя чего?.. Известно, что любое литературное произведение, как явление советского искусства, должно по идее утверждать социалистический гуманизм, веру в человека, в его духовные силы. О последних книгах Стругацких, особенно о «Сказке о тройке», этого не скажешь... Социальный эквивалент их картин и сюжетов – это в лучшем случае провозглашение пессимизма, идейной деморализации человека.
(Свининников В. Блеск и нищета философской фантастики. Журналист. 1969. No9).

А.И.: Борис Натанович, журнал «Родник» (1987. No8) устами своих авторов А.Кузнецова и О.Хрусталевой (Вам понравилось, помните?) назвал Сказку о Тройке социально разъяренной. Разъяренная сказка?..

Б.С.: Сказка о Тройке писалась как продолжение Понедельника.... По заказу Детгиза, кажется. Детгиз представления не имел, какую бомбу мы ему преподнесем. Мы и сами, между прочим, это плохо себе представляли. Это же 1966 год. Мы к тому времени уже были очень злы, сами понимали, что пишем зло, но ничего не могли с собой поделать. Первые заморозки, суд над Синявским и Даниэлем... Было ощущение и оно не давало покоя, что все опять поворачивает НЕ ТУДА. Детгиз не взял. Потом отрывок уже было набрали в «Знание-сила». Но кто-то из курирующих журнал идеологов, по слухам, узнал себя в клопе-Говоруне. И чуть ли не пытались разогнать всю редакцию, чуть ли не закрыли журнал. Были ужасные последствия из-за этого пустяка.

Ну, и вот в 1968 году повесть совершенно случайно оказалась в Ангаре. Свининников и отреагировал. И не он один. В 1969 году на бюро Иркутского обкома партии «Сказка о Тройке» была признана идейно вредной, решение это было опубликовано в «Журналисте» и это было начало конца.

А.И.: А иные реакции на Сказку...? Противоположные?

Б.С.: Я помню, мы тогда получили довольно много писем, копий писем, которые любители фантастики направляли во всевозможные издания в тот же «Журналист», «Известия», «Комсомольскую правду». В них подробно, доказательно анализировалась статья Свининникова с нашей позиции, с позиции, так сказать, антибюрократической.

А.И.: Но ни одно из этих писем, как я понимаю...

Б.С.: Конечно, нет! Как говаривал Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, но время полемики уже миновало. Поэтому ни одному из наших защитников не удалось опубликовать ни одной статьи.

А.И.: Начало конца... Машина сработала – вас попросту перестали печатать. А те вещи, что казались относительно безобидными? Вот «Обитаемый остров»...

Б.С.: «Обитаемый остров» – уникальная в этом роде вещь! Большего количества поправок от нас требовало только издательство Молодая гвардия в «Пикнике на обочине». А к «Обитаемому острову» был список на нескольких страницах. Там не то двести, не то триста поправок требовалось. А сделали мы на сотню меньше. Извернулись, помнится.

А.И.: Кстати, будучи на одном из семинаров молодых фантастов в Малеевке (впоследствии подобные семинары проходят в Дубултах), нынешний глава редакции фантастики издательства Молодая гвардия Владимир Щербаков объявил, что коллегией Госкомиздата сборник «Неназначенные встречи» (Ваш с братом сборник, куда вошел «Пикник на обочине») признан худшей книгой...

Б.С.: Да, это был отменный иезуитский ход! Редакция Молодой гвардии добилась такого постановления, в котором ее крупнейшей ошибкой называлась публикация «Пикника на обочине». С одной стороны, Молодая гвардия как бы занималась здоровой самокритикой, а с другой объявляла ошибкой ту самую книгу, которую их буквально ЗАСТАВИЛИ издать братья Стругацкие (при активной поддержке ЦККПСС, ВААПа и, так сказать, всего прогрессивного человечества).

А.И.: Когда человеку не дают говорить, он поет. Традиции скоморохов на Руси живучи. Впрочем, как и традиции гонений на скоморохов. В связи с этим, Борис Натанович, несколько, быть может, неожиданный вопрос: кого бы Вы хотели видеть в роли Виктора Банева, героя «Гадких лебедей», когда и если повесть была бы экранизирована.

Б.С.: Строго говоря, Банева уже сыграли. Солоницын в фильме Тарковского «Сталкер» фактически Банев. Немного постаревший, желчный излишне, но все-таки Банев.

А.И.: Но Банев «Гадких лебедей» еще не Банев «Сталкера». В «Сталкере» Писатель уже сломлен, или, скажем, прижат государством. В «Гадких лебедях» же, рискну утверждать, одной из основных линий является противостояние: гражданин и государство. Не человек и общество, а именно гражданин и государство. При том, что весьма отвлеченное государство, описанное братьями Стругацкими, сильно раздражается и прижимается от присутствия в нем СВОБОДНОГО, внутренне раскованного гражданина. В 60-70-х в России был такой гражданин. Я помню, с каким острым наслаждением перепечатывал в 1974 году на машинке Лебедей и находил аналогии героя с человеком, который бренчал на банджо, у которого были рубленые, некрасивые черты лица, так почему-то нравившиеся женщинам, который в повести даже сочинял: Лечь бы на дно, как подводная лодка...

Б.С.: Неужели вы имеете в виду Владимира Семеновича Высоцкого?! Нет. Банев, придуманный нами, образ собирательный. Это Бард, каким мы его себе представляем. В этом образе и Булат Шалвович Окуджава, и Александр Галич, и Юлий Ким, и, конечно, Владимир Высоцкий там тоже подразумевался. Обобщенный образ Барда, который говорил-пел, когда пытались заткнуть рты. У Юлия Кима мы взяли строчку прогресс, ребята, движется куда-то понемногу. А у Высоцкого попросили разрешения использовать, несколько исказив, его Подводную лодку. Высоцкий был просто наиболее популярным олицетворением Барда. Хотя самым олицетворенным олицетворением я все же считал бы Александра Галича... Все барды, которые выступали как граждане, все они были прототипом Виктора Банева из «Гадких лебедей».

А.И.: Или из Времени дождя? Ведь именно под таким названием повесть была опубликована в Даугаве в 1987году. Многие считают факт публикации подвигом Владимира Дмитриевича Михайлова, тогдашнего редактора Даугавы.

Если учесть тот момент, когда Михайлов взялся печатать повесть, то да, это был подвиг. Потому что и тогда еще было совершенно неясно, как и куда все повернется. А название Время дождя было выбрано, конечно, чтобы не упоминать сакраментальное Гадкие лебеди.

А.И.: Да и опыт проработок у вас был накоплен изрядный, и доносам чистюль от идеологии было несть числа, и результаты доносов не заставляли себя долго ждать. Или заставляли?

Б.С.: Попросту говоря, вы хотите спросить, не таскали ли нас? Нет, конечно. Более того! Неоднократно наши знакомые, имевшие ходы в известную и вполне уважаемую организацию, пользовались этими ходами и спрашивали: против Стругацких есть что-нибудь? Им неизменно отвечали одно и то же: « Вы что, товарищи! Конечно, ничего нет!». Самое парадоксальное и неприятное заключалось в том, что нас-то не таскали, но таскали наших читателей. Мы неоднократно получали письма от них: « Помогите! Я читал, размноженную на ксероксе, «Улитку на склоне». Теперь меня исключают из партии, гонят из института, вызывают в КГБ. Я им всем говорю, что эта вещь была опубликована, никто мне не верит....». И приходилось садиться за машинку и писать, что мы, братья Стругацкие, подтверждаем: во-первых, эта вещь была опубликована там-то и тогда-то; во-вторых, она не содержит никакого криминала; в-третьих, никогда мы не испытывали никаких трений с властями и КГБ; в-четвертых, повесть напечатана в целом ряде социалистических стран и так далее... Я не помню случая, чтобы такое письмо помогло. Но писать подобные индульгенции нам приходилось не раз. Более того! У меня однажды был длинный многочасовой разговор, назовем это так, с представителем компетентных органов. Он очень интересно рассказал, какая существует классификация: антисоветские произведения например, «Архипелаг ГУЛАГ»; упаднические произведения, например, «1984»... Я спрашивал: а наши-то как, наши?! Мы в списках каких-либо числимся? Да нет, – отвечал, –уверяю вас! Спрашиваю, почему же тогда у читателей изымают определенные вещи Стругацких, наказывают? Ну, отвечал, знаете, перегибы на местах... Такой вот занимательный разговор.

А.И.: То есть без вины виноватыми вы были. Но сейчас времена изменились. Последний прямой выпад в ваш адрес был четыре года назад...

РЕТРОСПЕКЦИЯ: Я рискнул привести здесь столь длинные рассуждения Максима Каммерера лишь потому, что в них, как в зеркале, отражаются пресловутые сумерки морали самих Прогрессоров. Для читателя эти рассуждения, выворачивающие наизнанку саму идею прогресса, действительно звучат дико... Подобные мысли, приписываемые людям ХХII века, коммунистического, по словам А. и Б. Стругацких, общества, вызывают протест. Не может быть коммунистическим такое общество!
(Шабанов А. В грядущих сумерках морали. Молодая гвардия. 1985. No2).

А.И.: Этот выпад Ваш брат, Аркадий Натанович, на страницах ЛГ 15 мая 1985 года охарактеризовал так: Просто неумная ругань по поводу повести («Жук в муравейнике» А.И.), опубликованной более пяти (!) лет назад. Оперативно откликнулись, так сказать...

Б.С.: Шабанов делает дело. Свое. Сейчас даже зам. главного редактора журнала Наш современник Свининников, как мне кажется, не является лицемером. Он нашел себе место, где может быть искренним. Журнал Наш современник защищает совершенно определенную позицию, свое виденье мира, свою систему нравственности. И Свининников делает дело Нашего современника, дело определенной группы людей, не лицемеря. То есть, конечно, времена изменились, и теперь эта группа литераторов вынуждена пользоваться подтекстами, подчас достаточно прозрачными. Но многие вещи они все-таки не решаются произнести вслух. Они не могут, к примеру, открыто поддержать Нину Андрееву, осознавая, что ныне это моветон. Что ж, они поддерживают ее косвенно. Так что в этом смысле Свининников и сегодня на месте...

А.И.: Есть надежда, что время не потечет вспять. Вы сами три года назад на семинаре фантастов сказали: Я думал, что просвета уже не будет, что все кончается в нашем родном Отечестве. А теперь появилась надежда, что мы... еще увидим небо в алмазах!. Ваши умозаключения до Апреля 1985-го были весьма пасмурны. Вы пессимист? Вы реалист? А как быть с распространенным мнением, что фантаст непременно оптимист?

Б.С.: Прежде всего, я оптимист! Потому что я исторический материалист. Оптимист – это человек, верящий в перспективу. Я верю, что открытый, или, по крайней мере, сформулированный Марксом закон о неизбежном, постоянном и неуклонном развитии производительных сил общества, имеет место. А раз так, то неизбежно со временем будут происходить изменения в производственных отношениях. Когда я говорил, что просвета уже не будет, то имел в виду свою личную жизнь, не более того. Я и сыну родному говорил: ты, может быть, еще увидишь хорошее время, а я вряд ли. Почему? Потому что я не видел тех сил, которые произведут изменения в существующей социальной обстановке.

Было общество, составленное из двух только типов людей: начальства и подчиненных. Слои эти социально сливались, переходили один в другой; почти каждый подчиненный был, пусть маленьким, но начальником. Положение складывалось такое, что могущие изменить ситуацию экономическую, социальную, политическую, культурную, нравственную, экологическую, не нуждались в этом. Зачем? Им и так было хорошо. А кто хотел изменить, тот, соответственно, не мог этого сделать. И я плохо себе представлял, какие процессы могут разрушить подобную, чрезвычайно устойчивую систему. Для меня, откровенно, по-прежнему и сейчас остается загадкой: почему произошел Апрельский Пленум 1985-го, откуда взялась группа людей наверху, которая все-таки ЗАХОТЕЛА изменить ситуацию?

То, что подавляющее большинство власть имущих по-прежнему НЕ ХОЧЕТ ничего менять, мы ежечасно и ежедневно наблюдаем своими глазами. Именно потому все идет так медленно, с таким жутким скрипом.

Но Апрель 1985-го произошел. Сработали какие-то механизмы, про которые у Маркса ничего не сказано. Из исторического материализма следовало только, что положение, сложившееся в период застоя, не может существовать вечно. В этом смысле я был, есть и всегда буду оптимистом. Да, благодаря неким конкретным механизмам застой будет разрушен, и общество выйдет на ту дорогу, столбовую дорогу исторического развития, на которую и должно выйти.

Вот нас занесло с середины 20-х в какие-то социальные буреломы, буераки, в болота. Мы по этим болотам прем со страшной силой, теряя энергию, теряя жизни, теряя нравственность, все теряя. Это не случайность, конечно. Это закономерный отворот в бездорожье, но это не есть столбовая развития нашего общества. И рано или поздно, исторический процесс так устроен, нас на автостраду все же вынесет, мы по ней пойдем, как все нормальные люди. И тогда, может быть, еще при нашей жизни, мы увидим небо в алмазах.

А.И.: А.И.: Во всяком случае, просвет есть. Для Вас с братом, как для писателей, это выразилось хотя бы в том, что вышли в свет, пролежавшие почти двадцать лет, « Гадкие лебеди» и «Град обреченный». В полном объеме напечатаны повести «Сказка о Тройке» и «Улитка на склоне». Из новых вещей опубликованы «Отягощенные злом».

Андрей Битов не так давно бросил реплику в том смысле, что сейчас самое время не писать, а печататься. И действительно! Печататься стало проще. А писать?

Б.С.: Почему братьям Стругацким стало труднее писать, я, пожалуй, скажу. Большую часть жизни мы писали о будущем. Иногда даже сами этого не понимали. Потом перечитываешь и думаешь: господи! опять мы все о нем!.. А сейчас стало очень трудно писать о будущем. Мы временно как бы перестали его чувствовать. Я лично перестал. Десять лет назад на вопрос, что будет завтра, безо всяких колебаний отвечал: да то же самое, что и сегодня, только несколько хуже! А вот сейчас я не могу ни серьезно, ни в шутку ответить на этот вопрос.
Нужно время. Время покажет.

А.И.: Борис Натанович, есть вопрос, на который Вы никогда не отвечаете...

Б.С.: Я и сейчас на него не отвечу.

А.И.: И потому я не буду спрашивать о Ваших творческих планах, а приподнято-риторически воскликну: не говорите, над чем Вы сейчас работаете, но ответьте: Вы ведь работаете?!

Б.С.: Да, мы работаем. Мы всегда работаем. По сути дела, мы всю жизнь только этим и занимаемся!

РЕТРОСПЕКЦИЯ: Не понимать – это моя прерогатива, сказал Банев. В этом мире все слишком уж хорошо все понимают, что должно быть, что есть и что будет. И большая нехватка в людях, которые не понимают. Вы думаете, почему я представляю ценность? Только потому, что я не понимаю. Передо мной разворачивают перспективы, а я говорю: нет, непонятно. Меня оболванивают теориями предельно простыми, а я говорю: нет, ничего не понимаю... Вот поэтому я нужен.
(Стругацкие А. и Б. Гадкие лебеди. Самиздат. 1974г.).

Осень 1989 года.