БЕЗ НАПАРНИКА

(Интервью с Б. Н. Стругацким)

...Было безусловное и полное главенство старшего брата над младшим. Те книги, которыми зачитывался один, спустя несколько лет догоняли другого. Если старший бросался в астрономию и математику, значит, младший автоматически попадал в мир звезд и чисел. Понадобились годы, чтобы кончились подражание и опека и началось вживание друг в друга с обязательным расхождением интересов и не менее обязательными поисками компромиссов. И тогда появился писатель, которого звали «А. и Б. Стругацкие» и который жил в двух российских столицах одновременно... А теперь в Москве по-прежнему много хороших и просто замечательных писателей, особенно фантастов, кроме одного – Аркадия Натановича Стругацкого. А в Питере Борис Натанович Стругацкий под шорох дождя и шум машин говорит: «Я чувствую себя человеком, который вместе с напарником всю жизнь пилил двуручной пилой гигантское бревно. И вот напарника нет. Осталось бревно, осталась пила... Но как пилить в одиночку?.. Двуручной пилой?.. Много материала накоплено на новую книжку. Но вряд ли... вряд ли...»

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: – Мы начали писать фантастику, потому что таково было тогда положение вещей. С фантастикой было плохо. Будь все с фантастикой благополучно, – например, как сейчас, – мы не написали бы, наверное, ни строчки. Мы бы читали фантастику, а не писали бы ее! Но вообще-то все началось, конечно, с детства. Отец буквально пичкал Аркадия книжками, всячески поощрял желание и стремление фантазировать. Фантастика стала первой литературой, которая вошла в нашу жизнь. Уэллс, Беляев, Конан-Дойл – великая троица. В отцовской библиотеке все это было. И Гоголь. И Эдгар По. И Салтыков-Щедрин, которого отец ценил особенно и которого мы со временем тоже оценили. Я помню, перед войной было у нас в семье обыкновение: вечером все садились на диван, и отец принимался рассказывать повесть-сказку, бесконечную, с вариациями, с продолжением, неописуемую мешанину из сказок и остросюжетных романов всего мира, и кончалась эта сказка каждый вечер одинаково: «Но тут наступила ночь, и все они легли спать...» Конечно, отец оказал на Аркадия самое решительное влияние. Отец и друзья.

 – Можно об отце?

Б.С. – С удовольствием. Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб – дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках... Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»). Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда – это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана – комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием. Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое – мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1923-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие. А Натана партия направила уже в Ленинград – работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования... Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные – одну о живописце Самохвалове, другую – по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная – и у матери (она работала учительницей), и у отца, – но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан... Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»... Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, – говоря попросту, проели. Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб – до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта – отбирали буквально все, без остатка – и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский  – щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский – в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву – искать правды. Правды отец добивался до конца дней своих и, разумеется, не добился. Когда началась война, немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли – во-первых, он был уже не молод (45 лет), а во-вторых, у него был порок сердца. Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942-го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой. Блокаду я помню, но смутно. Хорошо помню бомбежки, и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. В ту комнату положили зашитую в саван бабушку, папину маму, когда она умерла в начале января. Там стоял мороз, как на улице, и тело лежало на диване две недели, пока не пришел из ополчения отец, и они с Аркадием унесли тело в соседний двор, где умерших складывали в штабеля... Мы были обречены. Только мама работала и получала рабочую карточку. Остальные были «иждивенцы». Осень мы протянули, потому что ели кошек: отец с Аркадием их ловили, отец убивал их в ванной и разделывал. Тринадцать кошек. Последним был микроскопический котенок, который был так голоден, что бросался на протянутую руку и пытался грызть пальцы... Я думаю, в феврале мы бы умерли все. (На нашей лестнице было 24 коммунальные квартиры, в живых там оставалось, кроме нас, еще три человека.) Но тут от Публичной библиотеки, где отец работал перед войной, была отправлена в эвакуацию, в город Мелекесс, очередная группа уцелевших сотрудников, и на семейном совете решено было, что отец с Аркадием поедут с этой группой, а мы с мамой пока останемся здесь – ибо совершенно ясно было, что я эвакуации не выдержу. Это был конец января. Отец и Аркадий оставляли нам свои карточки на февраль – в них и было наше спасение: лишние 250 граммов хлеба в день. Они уехали и – пропали. Мама ходила в Публичку, писала в Мелекесс, все было безответно и безнадежно. Только в апреле пришла страшная телеграмма: «Стругацкий Мелекесс не прибыл». Это был конец всем надеждам. Мы с мамой остались одни. Отец умер в Вологде 4 февраля 1942 года. Похоронен в братской могиле. Из целого вагона эвакуированных выжил один человек – Аркадий. Остальные умерли от холода и заворота кишок – в Кобоне их, дистрофиков, накормили от пуза кашей и хлебом и отправили в Вологду в дачном вагоне по тридцатиградусному морозу. Аркадий выжил. Из вологодского госпиталя его направили в детский дом, и тут начались его путешествия и приключения, о которых он никогда мне не рассказывал. Мне приходилось сталкиваться с детдомовцами военного времени, и я догадываюсь, почему Аркадий не любил вспоминать этот период своей жизни. В конце концов Аркадия занесло аж в Оренбург (тогда – Чкалов), и там его как человека большой грамотности (девять классов кончил, в Ленинграде!) направили начальником так называемого «маслопрома» в районный центр Ташла. «Маслопром» – это был приемный пункт, куда местное население должно было сдавать (по-моему, бесплатно) молоко, а в обязанности начальника входило молоко это пропускать через сепаратор, а образующиеся сливки регулярно отправлять в город. Нашли кому поручить это дело – вчерашнему блокаднику, вечно голодному парнишке шестнадцати лет! Он это молоке пил, сливки обменивал на хлеб и печеную тыкву, проворовался вчистую. Не знаю, чем бы все это кончилось – в военное-то время!.. Но тут одно из бесчисленных писем, которые он слал матери в Ленинград, дошло-таки – правда, не до матери, а до соседки нашей по лестничной площадке... В августе 42-го мы выехали и в середине сентября были уже в Ташле. Мама распродала все, что привезла с собою, покрыла недостачу и сама стала заведывать этим маслопромом. Она была человеком поразительного жизнелюбия и энергии. Никогда не сдавалась, никакого труда не боялась и была талантлива во всем, за что бралась. Она и на маслопроме этом освоилась моментально, стала делать какую-то особенную брынзу, получила звание мастера-брынзодела, а брынзу эту специальным транспортом вывозили в Чкалов – начальству кушать... Господи, и ее судьба, и моя, и Аркадия, и наших (будущих) жен – это же все чудо выживания, невероятный опыт длительного, многолетнего пребывания рядом со смертью! Смерть буквально гонялась за всеми нами. Вот Аркадий выжил в блокаде и в эвакуации, но в 43-м его призвали в армию, он попал в Актюбинское минометное училище – весь его курс лег тем же летом на Курской дуге. Все погибли! Один человек, кажется, вернулся  – без ног...

 – Но Аркадий остался жив!

Б.С. – Да. Потому что за месяц до этого в высших сферах было решено организовать в Москве Военный институт иностранных языков – готовить переводчиков на случай грядущих войн на Востоке. По всем училищам поехали военпреды  – собирали очередной выпуск, устраивали диктовку, отбирали тех, кто пограмотнее. В Актюбинском училище отобрали двоих. В том числе – Аркадия.

 – Мне иногда кажется, что выжившие аккумулировали в себе энергию тех, кто не вернулся... погиб... был расстрелян...

Б.С. – Вы знаете, Аркадий всегда был человеком необычайно увлекающимся, энергичным, что называется – «заводным». Мир для него с детства был исполнен загадок, тайн, сверкающих истин, и никакие, самые жуткие, условия жизни не способны были отбить у него эту жажду искать и знать. Вот представьте: загнали его служить на край света – Петропавловск-Камчатский, воинская часть, рубеж сороковых-пятидесятых, мертвый, совершенно купринский мир  – скука, пьянство, жизнь в землянке, никаких развлечений, никакой работы  – он дивизионный переводчик с японского, но японцев поблизости нет и не предвидется... (Потом, правда, его откомандировали в распоряжение пограничников, и работа нашлась – допрашивать рыбаков, попавших в наши территориальные воды, – но это уже годы спустя, в конце службы.) И вот там, в этом богом забытом мире, сидит в своей землянке лейтенант Стругацкий и при свете керосиновой лампы самозабвенно изучает теорию отражения – по Ленину и по Тодору Павлову! А какие свирепые письма он мне оттуда писал – требовал информации, больше, новейшей, самой подробной: по астрономии (я стал уже студентом тогда), по физике, и что нового в литературе, особенно в фантастике, и какие новые песни сейчас поют, и какие читают новые стихи... Школьником, до войны, он записался в Ленинградский Дом Занимательной Науки, сам наблюдал солнечные пятна, обрабатывал многолетние ряды наблюдений (считал числа Вольфа), заставлял меня наблюдать Луну, делать зарисовки, лепил мне подзатыльники за непонятливость... Прошел по экранам фильм «Гибель сенсации» – по мотивам пьесы Чапека «R.U.R.» – Аркадий немедленно принялся делать робота. На целого робота материала не хватило, но зато голова и руки были и двигались, управлялись по радио! Прочел книжку «Как сделать телескоп» – стал делать телескопы, сделал их штук десять, самый большой был два с половиной метра, самый маленький  – сантиметров тридцать – был мне обещан, если я сумею правильно срисовать Луну, как она выглядит в эту самую подзорную трубку.

 – Все эти телескопы – за счет денег на завтраки?

Б.С. – Вы и представить себе не можете, какие в те времена были в Ленинграде богатые «блошиные рынки»! Там можно было за сущие гроши купить и объектив, и окуляр, а тубус Аркадий делал сам – клеил из старых газет с удивительным искусством и терпением!

 – Вы сказали, что на формирование его мировоззрения оказали влияние отец и друзья. Кто были эти друзья?

Б.С. – Это были замечательные ребята! Они пускали меня иногда – присутствовать. У Аркаши была своя собственная комната – шесть квадратных метров, круглая печка, кровать и стол. Окно – в серую стену. Мне разрешалось сидеть на кровати, смотреть и слушать. Они философствовали, делали литературный журнал, рисовали иллюстрации к разным книжкам, ставили химические опыты... Был удивительно славный и добрый мальчик, лучший Аркашин друг, Саша Пашковский  – он умер от голода в блокаду. Был Игорь Ашмарин – он жил на одной лестничной площадке с нами, именно до его мамы дошло единственное отчаянное письмо Аркадия из Ташлы – он стал впоследствии крупным ученым, военным, ужасно засекреченным... Какие это были замечательные ребятишки, сколько таланта, энтузиазма, чистоты! Проклятая война.

 – Слушаю вас и думаю: это единственное время, когда вы жили вместе. А после войны у вас не было желания или потребности соединиться в одном населенном пункте?

Б.С. – Раз или два мы делали такую попытку, но уж очень это было сложно. И потом вы знаете, мы очень любили друг друга, но нам никогда особенно не мешало то обстоятельство, что один жил в Москве, а другой в Ленинграде. Даже, наоборот: тем сильнее было ощущение праздника, когда мы встречались. К приезду Аркадия мы, особенно мама, конечно, готовились заранее, это было  – СЧАСТЬЕ!.. И потом, если люди «связаны одной целью, скованы одной цепью», расстояние между ними ничему не мешает и ничего не решает. Когда работа того требовала, мы проводили пять-семь-девять недель в году в одной точке пространства, в остальное время активно переписывались, а в последние годы – перезванивались. Но уж когда встречались, то общались плотно, чуть ли ни круглые сутки...

 – У вас сохранялся общий интерес к литературе?

Б.С. – Точнее сказать, – общее представление о том, что в литературе хорошо, что плохо. Вкусы совпадали далеко не полностью. Я, например, всегда высоко ценил Фолкнера, Аркадий относился к нему с прохладцей. Зато Аркадий всегда любил и регулярно перечитывал, скажем, Чехова. Оба любили Грэма Грина, Хемингуэя, Сэлинджера. Оба сначала высоко ценили, а потом как-то разом охладели к Ремарку. Оба восторгались Салтыковым-Щедриным и Булгаковым. А вот Лема Аркадий разлюбил уже давно, а я до сих пер восторгаюсь его «Солярисом»... Пожалуй, главным образом в литературе мы ценили достоверность. Это определило и стиль нашей работы, и вообще нашу писательскую манеру.

 – А в чем же вы разнились?

Б.С. – Аркадий был человек чрезвычайно эмоциональный, а я – рациональный. Аркадием всегда правили чувства, я же старался все взвешивать и просчитывать на пару ходов вперед. Когда мы писали письма начальству, Аркадий постоянно норовил обложить это начальство последними словами, а я все выруливал в скучно-казенный стиль... А вообще-то вся работа наша представляла собою по сути непрерывный спор.

 – Мы часто наблюдаем, что в спорах не только рождается, но и вырождается истина. Чем вы спасались от подобного вырождения?

Б.С. – На самом деле истина ВЫРОЖДАЕТСЯ только в тех спорах, где аргументы заменяют силовыми приемами. Нам это не грозило. Мы очень быстро сформулировали для себя некоторые правила, без которых никакая совместная работа не была бы возможна. Например: возражаешь против варианта соавтора – предложи свой. Неспособен предложить – не критикуй. Результат всегда важнее спора, поэтому спор только тогда полезен, когда его выигрывают оба...

 – Кто обычно сидел за машинкой?

Б.С. – Вначале сиживали оба. Особенно в те времена, когда сам процесс печатания был еще внове. Потом АН объявил, что я неряха, печатаю грязно и вообще делаю массу ошибок. И я был от этого процесса отстранен. За редкими исключениями печатал АН. И тогда настало мое время: «Ну разумеется!  – произносил я, нисколько не скрывая торжества, – Б. Стругацкий у нас печатает безграмотно. То ли дело А. Стругацкий: «КАРОВА...» – «Врешь! »  – восклицал А. Стругацкий, и ошибка тут же ему со злорадством предъявлялась.

 – Кому принадлежала первая фраза новой рукописи?

Б.С. – Боюсь, теперь это уже невозможно установить. Дело в том, что, насколько я помню, ни одна из первых фраз не была у нас «гвоздевой». Мы стремились на каждой странице забивать два-три «гвоздика» – это могли быть какие-нибудь хохмы или редкие обороты речи, или, скажем, неожиданные эпитеты, – словом, нечто такое, за что цепляется внимание читателя. Вот персональное авторство таких «гвоздиков» установить иногда можно. Скажем, замечательное восклицание «...И животноводство!» (из «Хромой судьбы») придумал АН.

 – Ваша работа делалась вдвоем. Но у Аркадия Натановича была еще своя «делянка» – он много переводил. У него был особый писательский распорядок?

Б.С. – Да, безусловно. Он был очень педантичен, когда речь шла о работе. Вставал рано, садился за рукопись и не прекращал работы, пока не заканчивал дневной нормы.

 – Нравилась ли ему зарубежная фантастика? Какая?

Б. С. – Он читал по-английски свободно, и было время, когда Аркадий с удовольствием прочитывал всю англоязычную литературу, которая попадала ему в руки. Однако довольно рано он понял то, что большинству из нас становится ясно только сейчас, – когда на наши прилавки хлынул могучий поток самой разнообразной фантастики. Знаменитый закон Старджона: «Девяносто процентов всего на свете – дерьмо» – прекрасно применим к западной фантастике. В 60-70-е годы у нас переводилось лишь самое лучшее – лучшие вещи лучших авторов, а Аркадий Натанович уже тогда читал в подлиннике ВСЕ и уже тогда начал разочаровываться в западной фантастике, да и в детективе тоже, пожалуй. И уже много лет назад Аркадий Натанович перестал читать фантастику совсем  – и зарубежную, и нашу. Читал только, так сказать, по долгу службы – рукописи молодых или – на предмет рецензирования... Хотя, разумеется, оставались авторы, которых он читал всегда, если новые их книги попадались ему под руку: из зарубежных – Шекли, Уиндема, Брэдбери, из наших – Савченко, Лукодьянова-Войскунского, Кира Булычева, Севера Гансовского...

 – Как он относился к материальным ценностям и деньгам?

Б.С. – Все это его мало интересовало. «Денег у человека должно быть столько, чтобы не надо было о них думать». Он любил хорошо выпить, вкусно закусить, посидеть в доброй компании, посмотреть забойный фильм по видику... А более всего любил он почитать хорошую книжку – и даже не почитать, а перечитать: он был высоко квалифицированным читателем.

 – ...А к людям?

Б.С. – Он был, повторяю, человеком эмоциональным, с удовольствием (особенно в молодости) и легко сходился с людьми. Если угодно – увлекался новыми людьми. Но у него очень многое зависело от настроения. Если Аркадий Натанович в хорошем настроении, – трудно представить себе человека более веселого, обаятельного, доброжелательного, терпимого, остроумного, легкого, жизнерадостного. Но если настроения нет, если хандра навалилась, – тогда лучше под руку ему не подворачиваться, он становился совсем другим человеком и в эти минуты рекомендовалось держаться от него подальше. И вообще он как-то уставал от людей. Редко кто из его знакомых может похвастаться, что ТЕСНО общался с ним больше пяти-шести лет. Потом обычно наступало известное охлаждение...

 – О чем вы беседовали с Аркадием Натановичем в последнее время? Наверное, о том же, что и все мы: политика, цены, проблемы?

Б.С. – Да, конечно, первые годы перестройки мы много говорили о политике, о ближайшем будущем, пытались проанализировать происходящее и понять, что там «за поворотом, в глубине»... Разумеется, ждали путча – в той или иной форме. Написали «Жиды города Питера»... Правда, в последний год болезнь уже давала о себе знать – Аркадий Натанович стал гораздо меньше интересоваться политикой, сделался к ней почти равнодушен... В августовские дни я звонил ему, поздравлял с днем рождения, мы говорили о провале переворота... Он чувствовал себя неважно, но мне и в голову не пришло тогда, что все может так страшно и быстро кончиться...

 – Вопрос последний: где Аркадий Натанович похоронен?

Б.С. – Как он и просил, прах его был развеян над Подмосковьем.

Бориса Натановича расспрашивала Светлана Шидловская
19 сентября 1992 года